Если бы не моё умение рисовать, служил бы я «срочную» в Венгрии в Южной группе войск, куда у меня было предписание после сбора в военкомате. Пройдя заключительный медосмотр и дополнительное собеседование с каким-то подполковником, мне выдали новенькое обмундирование, яловые сапоги и кожаный солдатский ремень – всё, как положено бойцу, откомандированному за границу. Потом меня вместе с другими призывниками, отобранными комиссией для отправки в страны Варшавского договора, доставили поездом на пересылочный пункт в Коммунарск, где формировались группы новобранцев, готовящиеся к отъезду на службу в союзнические войска. В гарнизоне, где мы проходили карантин, нам выделили отдельную комнату в одной из расположенных там воинских частей.
Три дня мы маялись, как неприкаянные, ожидая прибытия «покупателей» из Киевского округа. Наконец, нам сообщили, что рекрутёры из столицы приехали. Спустя полтора часа после обнадёживающего известия, переданного дневальным по роте, в комнату вошёл майор в фуражке с чёрным околышем и такими же петлицами, а не красными общевойсковыми, как у других военнослужащих, которых мы до этого видели. Чернопогонник распорядился всем построиться в шеренгу, приготовив личные документы.
Невысокий коренастый офицер средних лет осмотрел нас, словно цыган лошадей на базаре, разве что в рот не заглядывал для проверки зубов. Неторопливо обойдя строй, он подозвал к себе самых рослых и плечистых парней, которые, похоже, соответствовали его строгим требованиям к экстерьеру. Моя персона, как «племенного жеребца», майора почему-то не заинтересовала. Внимательно ознакомившись с документами «породистых», он отобрал четверых, приказав остальным вернуться в общую шеренгу. Немного поразмыслив, таинственный командир обратился к тем, кто не прошёл его придирчивый визуальный контроль:
– Мне нужен ещё один солдат в ракетный дивизион, – сказал серьёзный военный, повторно осматривая «некондиционных» новобранцев. – Кто умеет рисовать, выйти из строя!
Кому не хочется служить в элитных войсках, да ещё за границей? Три человека, в том числе и я, резво сделали шаг вперёд.
– Требуемый художник должен быть профессионалом, а не таким, как Остап Бендер, он обязан, кроме всего, рисовать хорошие фотографические портреты, – с иезуитским прищуром продолжил суровый военачальник, чем несколько сбавил пыл ретивых молодцев. Двое парней неохотно отступили назад, оставив впереди строя только меня. Я внутренне ликовал, не подозревая, чем в итоге обернётся моя инициатива.
Мы, пятеро счастливчиков, сопровождаемые завистливыми взглядами не прошедших экзамен на профпригодность товарищей, радостно вышли вслед за майором из карантинной комнаты, чтобы отправиться служить в ракетные войска. Но, увы, не за границу. Кто же мог подумать, что таким хитрым способом, предприимчивый начальник штаба коммунарского дивизиона выудил из наивного контингента призывников, тщательно отобранного в союзнические войска, пятерых нужных ему людей? Только когда красномордый прапорщик поменял наши яловые сапоги на кирзовые, а ремни из коровьих шкур на кожзаменители, мы поняли, что ни в какую заграницу уже не едем, а остаёмся служить в Советском Союзе. Вот какой поворот судьбы, причём, что самое обидное, без всякого права на переэкзаменовку.
Для чего требовались мои художественные навыки, я узнал через несколько дней. Мне поручили подкрасить три облезших стенда с демонстрационными плакатами возле парка техники, а потом выпустить стенгазету «На страже Родины», где размещались портреты отличников боевой и политической подготовки. Лица передовиков нужно было рисовать, так как фотографирование в части строжайше запрещалось. Ракетные войска окутывались таким ореолом секретности, словно косточка персика, скрытая от чужого взгляда сочной мякотью спелого плода. У нас даже не было своего специального петличного значка, как у других родов войск. Скрещенные пушки нашей эмблемы упрямо привязывали нас к артиллерии. Даже в письмах домой мы обязаны были сохранять тайну и сообщать близким, что находимся в миномётном подразделении. Если по долгу службы нашим двум передвижным ракетным установкам приходилось покидать расположение гарнизона, это происходило лишь глубокой ночью, когда все нормальные люди спали. Увольнительные в город выдавались только старослужащим, и то выборочно и не чаще одного раза в две недели.
Незнакомые до армии желторотые юнцы с разными взглядами, интересами и убеждениями поневоле собранные на изолированном военном островке посреди недоступного шумного Коммунарска, быстро мужали, становясь при этом близкими и почти родными людьми – кто служил, тот поймёт. Лишения, муштра и тяжёлый труд не только закаляли тела и характеры, но и сближали ребят, на два года оторванных от всего мира. Не зря в народе говорят, что нет ничего крепче армейской дружбы. Последняя сигарета всегда пускалась по кругу, как и нашедшийся случайно кусок хлеба или сахара тоже делились на всех. И укрыться одним одеялом, или подставить плечо товарищу для солдата не аллегория, а обычная деталь бытия. Если в гражданской практике можно отстраниться от проблем, не касающихся тебя лично и замкнуться в избранном тобой кругу, то в армии приходится вариться в одном котелке с теми, кого ты раньше даже не замечал, или сознательно обходил стороной. Мушкетёрский девиз «один за всех, и все за одного» – не просто иллюстрация братской взаимовыручки, а образ жизни.
Кроме оформления наглядной агитации и стенгазет, моё умение рисовать нашло применение и среди сослуживцев. Старослужащие, которых все с уважением именовали «деды» за полгода до окончания службы начинали готовить «дембельские альбомы», в которых отражалась вся их армейская жизнь. Помимо фотографий, сделанных в городских ателье и из тайно добытых запрещённых фотоаппаратов, «матёрые вояки» хотели иметь оригинальные картинки и красивые надписи. Работы мне всегда хватало, тем более, что от прямых служебных обязанностей меня никто не освобождал.
Жёсткая изоляция от цивилизации не только угнетала молодых бойцов с бурлящими гормонами, но и провоцировала на ответные действия. У большинства парней была спрятанная гражданская одежда, доставшаяся от новоприбывших «салабонов», которые не успели отправить домой свои вещи. Несмотря на строгий контроль и военные патрули, солдаты умудрялись бегать в самоволки. Однажды в воскресенье, когда у военнослужащих был законный выходной, а из офицерского состава в казарме находился только дежурный по части, ко мне подошёл приятель, один из нас пятерых, которым не посчастливилось уехать за границу.
– Выручай, братан, – земляк с мольбой смотрел мне в глаза, – дежурному по части позвонили с проходной и сообщили, что приехала моя девушка. Лейтенант разрешил нам встретиться на КПП в комнате свиданий. Если бы это были родители, то всё нормально, а тут как-никак невеста. Что нам с ней там в гляделки играть? В комнату в любой момент может войти кто-нибудь посторонний, дверь-то не запирается.
– Ну, так посиди с ней часок, а потом дуй в «самоход», договорившись о встрече в городе, – с пониманием ответил я. – Не волнуйся, мы тебя здесь прикроем, в случае чего скажем дежурному, что ты в парк техники пошёл помогать уазик ремонтировать, который до понедельника нужно подготовить к осмотру.
– Да тут не так всё просто, – замялся «жених», – гражданской одежды у меня нет, сам знаешь, пока год не отслужу, «деды» не позволят её иметь. А идти в форме стрёмно, кругом по Коммунарску патрули шныряют, и что самое паршивое, они в первую очередь парк, кафе и гостиницу проверяют. А куда нам ещё податься? Единственное, что меня может спасти – увольнительная, а печать находится у начштаба. Но никто не будет его из-за меня с загородной дачи выдёргивать.
– Ну, а я чем могу помочь?
– Понимаешь, бланк увольнительной записки мне пацаны на машинке отпечатали, он у меня с собой. А вот нарисовать печать и подделать подпись майора можешь только ты.
– Ничего себе! – подскочил я. – Толкаешь меня на уголовно наказуемое преступление?
– Да, не переживай ты так, всё будет тип-топ, никто меня не поймает, – замахал руками приятель. – Я уже дважды в самоволку за водкой для «дедов» бегал. Моя форма в ажуре, не придерёшься, а увольнительную патруль никогда особо не разглядывает, только фамилию с военным билетом сверяет, мне так ребята сказали, которые уже были в увольнении. С доски объявлений можно ненадолго снять один из приказов по части – там тебе для образца печать и подписи. И вообще, в случае чего, я всё возьму на себя, а ты как будто и не причём.
«Сам погибай, а товарища выручай» – железное армейское правило не позволило долго колебаться. Скопировать на просвет через оконное стекло печать и подпись – для художника задача не особо сложная. При помощи заострённой спички и фиолетовых чернил я справился с работой за десять минут. Товарищ благополучно смотался в липовое увольнение, а после вернул мне фальшивку, которую я и уничтожил. Но буквально через неделю ко мне подошёл один из старослужащих с аналогичной просьбой, а «дедам» не отказывают. Не знаю, как он обо всём узнал, наверное, отпечатанная болванка увольнительной и снятый со стенда приказ вызвали у него подозрение, ну, а дальше всё по логической цепочке.
Самому себе делать поддельные увольнительные записки мне не доводилось, на моё имя замполит оформил удостоверение посыльного, чтобы я мог ходить в город за красками, кистями и прочей канцелярией, а вот мои друзья-товарищи ещё несколько раз подбивали меня на этот незаконный промысел. Однако всё проходило благополучно, и даже при случайных встречах с патрулями мои увольнительные ни у кого не вызывали подозрений.
На полигоне в Капустином Яру наметились очередные учения с нашим участием, и на время отъезда дивизиона в казарме остались только прапорщик хозвзвода за командира, пятеро «салабонов» и я, как специалист на сержантской должности, чтобы разводить караулы для охраны опустевшего парка техники и контролировать работу дневальных. Прапорщик, пользуясь случаем, частенько покидал расположение гарнизона, перекладывая обязанности старшего на меня. В один из таких дней в субботу я сидел на телефоне, который ни на секунду, ни днём, ни ночью нельзя было оставлять без присмотра, как-никак, особая секретная часть. Звонки случались крайне редко, и то в определённое время, когда в комнате дежурного по части, в которой располагался аппарат, находился прапорщик. Позвонить от нас можно было лишь через коммутатор, поэтому любые частные звонки были чреваты плохими последствиями.
Я читал в дежурке книгу, взятую в библиотеке, как вдруг зазвонил телефон. Это мог быть только прапорщик, чтобы узнать про дела в расположении. Каково же было моё удивление, когда на другом конце провода отозвался особист гарнизона. Капитан Коршунов поинтересовался, не было ли ничего необычного за прошедшие сутки, и пригласил меня зайти к нему в отдел для серьёзного нетелефонного разговора. «Чудна;я работа у мужика, – подумалось мне, – всюду ему шпионы мерещатся». Мы чернопогонники подчинялись исключительно дивизионному командованию, и больше никому. С моим удостоверением посыльного ракетного дивизиона меня в городе не имели права задерживать ни военные патрули, ни милиция – вообще никто. А вдруг у нас объявили тревогу «военная опасность», и я спешу с важным донесением? Даже краснопогонные полковники остерегались делать мне рядовому замечания за незастёгнутую верхнюю пуговицу на форме. Но перед особистом гарнизона трепетали все, включая командиров воинских частей, поэтому, посадив на телефон дневального, я отправился к «папаше Мюллеру».
Особый отдел – это громко сказано. Наводящая ужас спецслужба, состояла всего из одного человека. Правда, о специфическом значении этой организации говорило уже само её расположение. Если все двери трёхэтажной казармы находились со стороны плаца, упирающегося в забор с въездными воротами, и украшались большими информационными вывесками, то вход в помещение особиста одиноко пристроился с противоположной стороны дома, прячась за раскидистыми тополями, закрывающими фасад. Никакой таблички возле двери не было, но что находилось за ней, знали все.
Коршунов что-то писал в большой амбарной книге, когда я вошёл в комнату. Увидев посетителя, капитан кивком головы пригласил меня присесть на стул, а сам продолжил писать. Только минут через пять особист, отодвинув в сторону инструменты писательского труда, решил заняться моей персоной. Он завёл странный разговор наподобие светской беседы, в которой затрагивались моя доармейская жизнь и тот период, что я уже успел прослужить. Ещё говорили о политике, международном положении и руководящей роли компартии в стране. Не обошли стороной литературу, спорт, зарубежное кино и диссидентов, которые наслушавшись «Голоса Америки» и радио «Свобода», тиражировали среди беспечных граждан клеветнические слухи про СССР. Потом опять вернулись к армейской жизни. Задавая вопросы о настроениях среди нового пополнения и его общении со старослужащими, хитрый контрразведчик явно провоцировал меня, чтобы я рассказал, как «деды», используя неуставные взаимоотношения, притесняют молодых бойцов. Но я стойко прошёл это испытание, не нарушив главного солдатского нравственного принципа: «русские своих не сдают».
На мой взгляд, разговор носил чисто риторический характер, что присуще беседе для первого знакомства, правда, с неудавшейся попыткой завербовать меня в «стукачи». Наконец, капитан встал, как мне подумалось, чтобы попрощаться, ведь диалог подошёл к своему логическому завершению. Я тоже подскочил, но Коршунов жестом руки усадил меня обратно, а сам направился к несгораемому сейфу, который в отличие от таких же железных ящиков, как те, что стоят в дежурках для хранения офицерского оружия, открывался не только ключом, но имел ещё кнопочный цифровой код. За стол капитан вернулся с картонной папкой на завязках. Это оказалось моё личноё дело, как показывала надпись на обложке.
Достав из папки лист бумаги, особист неожиданно начал читать вслух, что там было написано. Я чуть не упал со стула! Это был донос на меня, где несколько моих высказываний, о которых знали лишь самые близкие и посвящённые люди, интерпретировались в таком свете, что меня впору было записывать в диссиденты. Я словно нашкодивший первоклассник стал оправдываться, пытаясь объяснить, что мои рассуждения не так поняли.
– А здесь тоже не так поняли? – ухмыльнулся капитан, вытащив из папки и начав читать другую кляузу.
Зачитав три донесения, особист спросил, имеет ли смысл читать дальше, или я уже не буду утверждать, что меня все не так понимают. Судя по объёмной папке, моих крамольных мыслей было собрано немало, и далеко не одним осведомителем. Я молчал, не зная, что ответить. Про коррупцию, взяточничество, кумовство среди руководства, нехватку многих продуктов питания в магазинах, дефицит хорошей одежды и предметов первой необходимости знали все, но не каждый высказывался столь резко как я, согласно собранной обличительной информации.
Я ждал, какой обвинительный вердикт вынесет Коршунов, но то, что произошло дальше, добило меня окончательно.
– Где дубликат печати секретной части? – буравя мою вспотевшую физиономию взглядом, капитан положил на стол одну из моих липовых увольнительных записок. – Ты хоть понимаешь, чем это пахнет?
Но мозг уже мало, что мог понимать. Я был шокирован и подавлен под натиском убийственных улик. Запираться не имело смысла, и мне пришлось рассказать, что не было никакой второй печати, а оттиск я рисовал заострённой спичкой. Не до конца поверив мне, особист решил провести следственный эксперимент, дав все необходимые для производства фальшивки материалы. Сравнив ещё не высохшую подделку с образцом настоящей печати, Коршунов ненадолго задумался, а потом сказал:
– Неспециалист не отличит, профессионально сработано. У тебя бесспорно талант, да и твои плакаты и портреты сослуживцев говорят об этом же. Вот только направил ты свои способности не в то русло. В моей практике было несколько таких умельцев, один из них сейчас отбывает пятнадцатилетний срок за подделку денежных знаков. Ты хочешь пойти по его стопам?
Моё состояние напоминало утопленника, которого за миг до смерти резко выдернули из воды и, дав глотнуть воздуха, опять погрузили в пучину. Наверное, особист понял, что под давлением обрушившегося на меня компромата я пока не готов к продолжению конструктивного разговора, поэтому, вызвав конвой, он посадил меня на гауптвахту, предупредив, что это не окончательное наказание, а лишь временное заключение, где я могу всё обдумать и собраться с мыслями.
Гауптвахта, или гарнизонная тюрьма находилась в одном здании с караульным помещением, поэтому заочно я был знаком с этим казематом, так как довольно часто бывал здесь во время нарядов. Но одно дело ошиваться снаружи места заточения, а другое находиться внутри. К тому же меня определили не в общую, а одиночную камеру, где комнатка два на три метра больше походила на карцер.
Мои мысли превратились в жужжащий пчелиный рой, я никак не мог сосредоточиться. Что теперь будет? Неужели меня посадят? Неоднократная подделка печати секретной воинской части тянет куда хлеще фальшивых денег. К тому же наш дивизион собирались отправить в Афганистан. В данной ситуации мне оформят по-полной. Стоп! Пятнадцатилетний срок за изготовление фальшивок может дать только гражданская прокуратура, а у нас здесь армия. Так что – дисбат? Но в дисциплинарном батальоне максимальное наказание два года, правда, дополнительно к срочной службе, однако это всё же меньше пятнадцати лет.
Вся эта история совпала со странным стечением обстоятельств. Был бы ракетный дивизион сейчас в Коммунарске, даже особист вряд ли осмелился посадить меня на «губу» без ведома командира части. И ещё вопрос, как поступил бы подполковник. Начштаба и замполит, скорее всего, надрали бы мне задницу и промурыжили несколько дней на гауптвахте. Они не захотят выносить сор из избы, да и планы у них на мой счёт грандиозные. Я обещал расписать заднюю стену эстрады в актовом зале коллажём в духе Ильи Глазунова на тему ракетных войск. Эскиз они одобрили, и я уже начал работу в красках. Кроме меня никто не сможет закончить этот колоссальный проект. Осенью у нас традиционная комиссия из Киева. Лишиться такого козыря майоры не захотят. Но вот наш командир? Этот высокомерный подполковник сам себе на уме. С одной стороны он классный специалист и под его руководством дивизион всегда был в первых рядах лучших подразделений округа. Но при этом людей он никогда не щадил. Ради достижения своих целей подполковник готов пойти на всё. Его можно сравнить разве что со Сталиным. Поэтому реакция командира непредсказуема.
Суббота пролетела в тяжёлых размышлениях по поводу моей ближайшей судьбы. Я перебирал в уме разные варианты, пытаясь анализировать предстоящие поступки офицеров, от которых зависела моя дальнейшая жизнь. В воскресенье я решил прекратить это гиблое занятие. Я понял, что совсем не знаю людей. На эту мысль меня подбила папка особиста с моим личным делом. Предают только свои – гласит французская поговорка. Пачка доносов на меня тому яркое подтверждение. А я даже не знаю, кто конкретно их писал. Нельзя же теперь подозревать каждого? Мне ещё больше года предстояло служить с этими людьми. Но как? Всё время оглядываться по сторонам, следить за каждым произнесённым словом?
В понедельник вернулся с учений наш дивизион. Но с гауптвахты меня забрали только во вторник. Начальник штаба в присутствии замполита устроил мне жуткий разнос, пообещав, что я сгнию в нарядах и на гауптвахте, как только окончу расписывать задник сцены актового зала. Всё-таки я был прав, когда в своих рассуждениях рассчитывал на эту лазейку. Командир части меня даже не вызывал, но он не мог не знать об этом происшествии. Более того, я не сомневался, что окончательное решение принимал именно подполковник.
С капитаном Коршуновым мы больше не пересекались. Странно, но он как будто забыл про меня. Думаю, и здесь не обошлось без руки командира нашей части. Этот подполковник навсегда остался для меня загадкой. До конца службы я находился на сержантской должности, но звание мне так и не повысили, увольнялся я рядовым. Как это ни парадоксально, но веру в людей я не утратил, и солдатская дружба меня не раз выручала. И помощь мне иногда приходила с той стороны, откуда я её совсем не ждал и даже рассчитывал на противоположный эффект. Вот такие кульбиты вытворяла со мной судьба. Наверное, я плохой психолог. Однако те немногочисленные друзья, которые у меня сейчас есть, всегда приходят мне на выручку, как и я к ним. А что касается папки особиста с моим личным делом, то она никуда не пропала и, скорее всего, пополняется новыми содержательными листками. Меняются названия спецслужб, идеологические приоритеты правительств, но люди остаются те же. Про французскую поговорку забывать нельзя, но мне больше нравится наша, перефразированная из Евангелия от Матфея – «Относись к людям так, как хочешь, чтобы они относились к тебе».