РОМАН
Каждый писатель кроме положенной тонны бумаги, исписанной и исчерканной, должен оставить потомкам хоть одну фразу: «Рукописи не горят», «Красота спасет мир», что-то вроде этого.
«Надо работать разведенными красками», - сказал однажды Роман Райгородецкий, и это мне запомнилось.
Райгородецкий был писателем со всеми, как говорят геологи, поисковыми признаками – он издавал романы, ходил на охоту, писал, стоя за конторкой и манкировал служебными обязанностями на Камчатском областном телерадио, открыто говоря всем, что одно только присутствие в штате делает им честь.
Он приехал на Камчатку по командировке журнала «Юность» еще в те времена, когда этим, самым популярным молодежным изданием командовал Валентин Катаев, приехал, да и остался, как многие, на полуострове.
Внешне он очень напоминал молодого Пикассо, те же выпученные, полубезумные глаза, еврейские, великолепной лепки уши, короткая стрижка. В наше время нашелся бы промоутер, который обязательно посоветовал ему разыграть эту фишку – русский Пикассо, только в прозе, успех был бы гарантирован. Но Роман Райгородецкий писал о Камчатке, излагая суть тяжелой, накрученной, несколько вычурной прозой. В писательской организации он держался особняком, считая их всех, местных беллетристов и пиитов, графоманами и людьми, которые просто «работают советскими писателями».
Мне, вынырнувшему тогда из геологи – заповедника для последних романтиков, да тут же окунувшемуся в мутный мир начавшейся горбачевской перестройки, хотелось к кому-нибудь прислониться, просто получить хорошую, но справедливую трепку. Роман Исаакович вполне для этого годился, он мог взять рукопись, сшитую скрепкой, за средний листок, потрясти над столом, как дохлую ворону и спросить брезгливо: «Что ЭТО?» Ему поручили вести литературное объединение при Елизовской районной газетке, он взял эту работу, скорее всего, не из-за лишних ста двадцати рублей, ему нужен был ученик. Впрочем, и этих денег он скоро лишился – литературные барышни, которые ходили туда попить чай с печеньем и поговорить «о прекрасном», разбежались в слезах и соплях от громогласного «ЧТО ЭТО?», - и остались мы с ним, два неизлечимо больных писательством человека. Его роман «Эксперсс «Россия» был хорош, большая метафора на сотни страниц. Его «Бухту Сомнения» даже экранизировали, но фильм получился скверный, московские режиссеры натыкали в сюжет того, что называлось «залипухи»: траулер, рифы, пробоина, друг в трюме, акваланги – бред сивой кобылы. Роман снял свою фамилию из титров и закаялся иметь дело с советским кинематографом.
Роман Исаакович произносил великолепные монологи, блистал и сотрясал стены своего маленького кабинета, увешанного оружием и чучелами убиенных зверюшек и птиц.
Я тогда грешил фантастикой, стиль «фэнтази» тогда еще не проник в Империю, и все мои герои были почти реальны, или, во всяком случае, легко узнаваемы. Однажды я притащил рассказ, где академик, не названный по имени, умирал и диктовал студентам свои ощущения. Пришли на ту беду журналисты, и академик сказал великолепную фразу, достойную войти в историю: «Я занят, я умираю».
- Все плохо! – сказал Роман Исаакович брезгливо. – Но есть одна фраза. Одна! Но какая! «Я занят, я умираю!» А?! Каково сказано!
- К сожалению, не мной сказано, - признался я.
- Да? А кем? - поднял свою пикассовскую бровь Роман.
- Академик Павлов, говорят…
- Вот как… - сказал Роман, потом задумался, долго ходил, забыв про меня, потом вдруг с облегчением заявил. – Тогда я ему прощаю!
- Что? – не понял я, но, уже радуясь, что еще и Павлова простили, значит, я с ним сегодня в хорошей компании. – Он был в чем-то виноват?
- Я прощаю его за то, что он отказал животным в праве иметь душу!
Об этом следовало подумать, и я не сразу стал ввязываться в спор.
Но договорить, доспорить, вдоволь пофехтовать словами у нас не получилось, через неделю я узнал, что Роман получил приглашение, продал квартиру и теперь уезжает в Америку. На ПМЖ, постоянное место жительства. Надо было проситься, я поехал к нему, в дверях столкнулся с молодым человеком, внимательно посмотревшим на меня.
- Из КГБ! – сказал Роман чуть ли не в спину этому парню с комсомольской внешностью. – Уговаривали остаться. Мол, съезди, посмотри, вернись и подумай, может, и не захочешь там жить.
- А вы?
- Сказал, что мне для того, чтобы съездить и посмотреть, надо квартиру продать, а если я ее продал, то уж и некуда возвращаться.
Мы побродили по березовой рощице рядом с его домом, проговорили почти час, а вот запомнилось только одно: «Надо писать разведенными красками». Жизнь - лучший драматург. Роману явно не хватало обычного знания жизни, иногда мне казалось, что он завидует моему экспедиционному опыту. А у него был, кажется, Литинститут, секция бокса, год тюрьмы за чью-то разбитую морду (из-за женщины), вот и весь жизненный опыт, а все остальное – взгляд советского журналиста, которому по тем временам могли для телевизионной съемки и оленей по росту построить, и манекенщиц в доярки переодеть, - тогда к прессе относились почтительно.
Потом я слышал, что он работал на радиостанции «Голос Америки», что-то вещал про права коряков, писал, но не издавался.
А когда Роман Райгородецкий умер, то, согласно его завещания, тело было кремировано, а прах рассеян над Гудзоном.
У каждого свой сценарий последнего акта персональной пьесы. Великий сюрреалист Сальвадор Дали завещал похоронить себя в женском туалете в своем замке, что и было сделано. Ален Делон желает быть похороненным на домашнем кладбище животных, а кремацию заказывают многие.
Зачем? «Я остаюсь в Америке навсегда?» «Я не стал великим писателем, и права не имею на могилу?» Или это были просто последние понты, чтобы о нем заговорили снова на Камчатке, ее-то он, я знаю, любил больше всего на свете.