Теперь я не думаю, что все люди, такие же, как и я. Так что, кто мои потенциальные читатели, даже не предполагаю. Пишу в стол, а точнее – в космический мусор, куда я и сам вскоре отправлюсь. Но пока, вот, жив, и попросила меня душа посмаковать воспоминаниями, очень давними, они – моя материя...
По свидетельству моей любимой двоюродной сестры Зины, мама смоталась в Москву из Малыни (что под Ясной Поляной) сразу же по окончании войны. Каким ветром её занесло на денежную фабрику Гознак, теперь уже никто не скажет. Но, судя по всему, там она сразу нашла работу прачки в детском садике, выезжавшим на лето в Новую Деревню (в Пушкино), а кров ей предоставил бывший начальник охраны Гознака, а теперь уже комендант посёлка Дзержинец (занимавшему южную окраину Новой Деревни), Бабухин П.Д. В августе 1944-го у Петра Денисовича умерла жена, а сексуальные запросы у него были могучие, и вот тут-то к нему и прислали прачку, которой он должен был предоставить жильё, проблемы с чем у него не было, ибо остался он бобылём в двух больших комнатах. Судя по всему, мама решила и вопрос со мной. Хитрости у нее не было ни капли, однако жизнь научила бороться за элементарные блага. И потому без промедления она приехала в деревню за мной, скорее всего перед выходом на работу в садике.
Мне не было еще и четырёх лет, но я весьма подробно помню весь путь от выхода в четыре утра из дедушкиного дома в Малыни до входа, уже в темноте, в меньшую из двух комнат моего будущего отчима (в большой комнате у него был кабинет в чекистском стиле). За поздним ужином при керосиновой лампе на высоком резном стеклянном основании состоялась презентация моего будущего «папы», которую я помню лучше таблицы умножения. О, эти коварные трёхлетние дети, с ними игра в милые отношения не проходит!..
И вот всю эту прелюдию я написал лишь для того, чтобы подчеркнуть, что мою любимую еловую куртинку, росшую перед домом, я в темноте не заметил...
А со следующуго дня я уже стал ходить с мамой на ее работу, через квартал от нашего дома (а когда я с кем-то, то мало чего запоминаю). Дети были вовлечены во всякие игры, а я оставался котёнком, гуляющим сам по себе. Территория участка была с полгектара. Здание было барачно-верандного типа с огромными окнами. Помещеньице, где стирала мама, припоминаю с трудом, но вот когда она стирала на улице, то вижу её как сейчас! И себя, в стороне от всех. На обед мы уходили домой. Из меню не помню ничего...
Еловая куртинка начиналась верхушкой клина, образованного справа просекой до центра посёлка, слева – тропинкой к правой, пустующей половине нашего дома-дачи. Перед домом от нее отходила веточка к центральному входу с террасами и коридором-аппендиксом. При каких обстоятельствах я оказался внутри куртинки, я, еще не доживший до четырёх лет, не помню. Но до мелочей помню красоту еловых джунглей: чистая хвойная подстилочка, тонкие сухие нижние веточки и... ощущение безопасности. Нет, никаких премудростей, всё очень просто и... мило... Тогда я еще не подозревал, что у этой куртиночки будет своя маленькая история, как у крошечного государства...
В раннем детстве я не замечал, что куртиночка, а это около сотни двухметровых ёлочек, год от года тает. Явление это я заметил лишь когда в марте 1947-го, в связи с предстоящим рождением ребенка от отчима, мама отвезла меня жить в деревню. В точные мотивы отчима я не вникаю. А важно мне лишь то, что с марта 1947-го по авнуст 1949-го (с не полных шести до восьми лет), несмотря на уничтожающую нищету, я абсолютно без надзора прожил в сказочном счастье! Так что на свете нет никого, кому я мог бы завидовать...
Вернувшись в Пушкино, я увидел много перемен, но в силу своего отсталого развития не придавал этому большого значения. В правой половине дома появились соседи. Началась расчистка участков под огороды, ёлочки оставлялись лишь по краю огородов. Но к огородной эпопее присоединилась еще и новогодняя: незаметно-незаметно, но через три года все более или менее стройные ёлочки были срублены, оставались уродцы о семи головах. В шестом классе под руководством сообразительного Вовки-Щелгача я уже и сам начал вырубать ёлки на продажу. Добывали мы их на дачных участках...
А от моей куртинки остались одни лишь воспоминания. Когда-то мы рядом с ней пускали весенние кораблики, запускали длиннохвостых змеев... И вот от куртинки остался лишь треугольник со стороной шагов двадцать. И оставил он в моей памяти одну из самых грустных картин.
...В классе восьмом я заметил на уже луговой куртинке одинокую грустную, болезненного вида девочку лет пяти. Кажется, ее звали Олей. Здесь она проводила почти весь день. Оказалось, что она целый день ждёт свою маму, когда та вернётся с работы. Отца у нее, похоже, не было. Они жили в соседней даче №24, но так осторожно, что через полвека никто из соседей их вспомнить не смог.
Вот, казалось бы, и вся история. Но через полвека я задавил себя всякими неуютными вопросами: как же так получилось, что я ничем ей не помог?! Мне же никто НЕ мешал подарить ей ЧУДО, а я... не подарил! И теперь до конца моих дней это будет мне укором! Ибо самое великое дело, которое человек может сделать для человечества, – это подарить людям РАДОСТЬ. А я эту редкую возможность упустил...
Для радости нужны всего две вещи: два человека – один, чтобы радость дарить, другой – чтобы ее принимать. Вот и всё. А вы всё павлины, павлины...
...
На фото: близкий аналог той Оли...