Блестящая военная и административная деятельность Муравьева на Кавказе не осталась незамеченной и для Государя. Еще бы! Кавказ был тогда главным театром военных действий, где Муравьев умудрялся одерживать победы политикой мирных завоеваний, входить в доверие к влиятельным горским князьям, умело подчиняя через них русской власти воинственные местные племена. Начальник Черноморской линии своей дипломатической умелостью склонил к миру в Абхазии три прибрежных племенных образования численностью в несколько десятков тысяч душ, а на западном Кавказе покорил убыхов, совладать с которыми силой оружия не представлялось возможным. В честь новорожденного сына владетеля Абхазии генерал приказал произвести салют из ста одного пушечного выстрела. Более громогласного торжества, сравнимого с небесными грозовыми раскатами, аборигенам нельзя было придумать и предпринять. Одновременно, как бы подспудно, орудийный грохот означал и демонстрацию силы, вызывающей к империи уважение, преклонение и страх. По заключению Ивана Платоновича Барсукова, главного биографа Муравьева-Амурского, «В краю, где все дышало войной, он всецело следовал политике мирных завоеваний».
Именно такой человек с железной волей и способностью к искусному маневрированию в конкретной запутанной обстановке требовался царю для наведения порядка и налаживания системы управления в далекой необузданной Сибири. Энергия и честность, смелость и компетентность, редкий набор качеств, необходимый единоличному управленцу огромным и неосвоенным азиатским краем. Ими обладал Николай Муравьев.
В осенние дни 1848 года царский кортеж пронесся через Тулу без остановки, но адъютантом отдан приказ губернатору – догнать и представиться царю. Младшая сестра Катюша, у которой с братом Николаем сохранились глубокие душевные чувства и во взрослой жизни, вспоминала о встрече в деревне Фабрикантской. Вечером раздался топот копыт, и в дом влетел молодой генерал. Муравьев гнал, исполняя царский наказ, и остановился у родичей на ночевку. Рано поутру он выстроил отряд перед окнами для приветствия, и конная команда помчала «красиво и воинственно». На календаре - шестое сентября.
Отряд догнал Государя на станции Сергиевская, на которой Николай Первый объявил Николаю Муравьеву повеление принять под начало Восточную Сибирь, край необозримых территорий от Красноярска до Охотского моря, и долго говорил о важности дела. Организаторские и военные способности генерала были известны Императору.
Впечатлила его и смелая служебная записка Тульского губернатора об отмене крепостнического права. Оценив размах муравьевской мысли и силу духа, проявленную в трех войнах, Николай Первый принял ответственное решение. Пусть возьмет в генеральское управление не поддающуюся управлению дикую глушь, где царит беззаконие, а в таежных дебрях медведь хозяин. Разговор завершился поручением прибыть в Санкт-Петербург для получения назначения и подробных наставлений.
В письме к брату Валериану Николай Николаевич подводил итоги пройденного жизненного этапа: «… исполнились все мои живейшие желания! Я – на поприще огромном!». Муравьев знал – настал час великих деяний. Там, на крупнейшем материке планеты, где царит дикость, безвластие и раздрай, ему предстоит войти в число великих реформаторов и преобразователей русской земли. А может быть, и не только русской.
Невероятное назначение вызвало скандальное обсуждение в высшем обществе Петербурга. Как можно было назначать царским наместником крупнейшей российской территории столь молодого чиновника, которому еще предстояло окрепнуть духом, набраться управленческого и административного опыта? Да еще оказаться в самоуправстве, в глуши и в отрыве от центральных ведомств и армейских формирований! И все это отдано на откуп мальчишке! Маститые губернаторы, годившиеся ему в отцы, недоумевали. Еще более поражало то, что император приблизил к себе человека из рода, ставшего рассадником государственных преступников, тех, которые в день коронации выступили за его же ниспровержение! О чем он думает?
Знать бы им, российским правителям, какую роль в царском выборе сыграла Княгиня Елена Павловна, чей голос обыкновенно бывал решающим. Цепочка судьбоносного назначения состояла в том, что кандидатуру на должность генерал-губернатора всея Восточной Сибири и Главнокомандующего сибирскими войсками, которых, правда, еще не было, подобрал министр внутренних дел граф Л.А. Перовский, который загодя обратился к Великой Княгине за поддержкой и с просьбой повлиять на сие решение императора. Знал граф этот точный ход для проведения плана. Тем самым, в исполненном назначении свою значимую роль имела не только объективная доля, выражаемая достоинствами назначенца, но и поддержка, находившаяся в авторитетных руках Великой Княгини. Елена Павловна и сама следила за продвижениями своего давнего подопечного в военных баталиях, следила и радовалась успехам Николая, чье юное сердце когда-то безоговорочно принадлежало ей. А может быть, оно было отдано княгине навсегда. Б.В. Струве, сподвижник губернатора, раскрыл мотивы ее участия: «Обладая просвещенным умом и глубоким пониманием современного положения России, она видела в Муравьеве именно такого деятеля, каким он оказался впоследствии».
Удивлениям сановников, чиновников и вельмож не было конца, но царь не ошибся в единственно точном выборе, как при выстреле в десятку с завязанными глазами. Хотя и сам не полагал, какую услугу на века вперед принесет Отечеству его Сибирский наместник, который далеко превзойдет все царские ожидания. А генерал-губернатор уже подбирал себе «сибирскую команду». Из тульских чиновников там наиболее ярко проявит себя Андрей Осипович Стадлер, отличавшийся блистательными способностями, замечательной наблюдательностью и знанием дела. Наблюдалось у Стадлера и грибоедовское горе от ума, снискавшее ему острыми насмешками много личных врагов, а также проявление ленивости в отсутствие Муравьева. С тем он и был переведен в Красноярск.
***
В сентябре Муравьев прибыл в Петербург, где принялся за основательное изучение сибирских дел и обстановки вокруг реки Амур. Выход к Великому океану, деятельность Североазиатской компании, кяхтинский торговый путь, золотопромышленность – перечень изучаемых вопросов был обширен и разнообразен.
Надо было знать все. Отдадим должное царю Николаю Первому, твердо отстаивающему государственные интересы России на восточном направлении. Сознавая тяжесть и жертвенность возлагаемых на полномочного распорядителя Сибири дел и обязанностей, царь пообещал Муравьеву массу почестей и наград за предстоящие труды, на что услышал другую и вовсе неожиданную просьбу:
- Государь, лучшей наградой будет, если Вы разрешите мне направлять некоторые мои обращения на Ваше Высочайшее имя.
- Разрешаю, - коротко бросил Государь.
- Прошу также дозволения доводить до Вашего Высочества с полной откровенностью о безобразиях, какие потребуют Вашего Высочайшего вмешательства.
В ответ утверждающий кивок, означавший, как писал Струве, «тот талисман, которому он обязан всеми успехами в поднятых делах» многих муравьевских мероприятий.
- Полагаю, что до Камчатки вам не добраться. Слишком много потребуется времени и весьма затруднительно, - как бы мельком заметил царь.
- Постараюсь и туда добраться, - ответил Муравьев с такой уверенностью, как отвечают на вопрос решенный. Он уже намечал маршрут экспедиции и ставил «весьма затруднительную поездку» первой из других.
- У тебя возьмут Камчатку, а ты только через полгода узнаешь, - прозвучало царское опасение…
Пояснения об атмосфере придворного общества и закулисных интригах Муравьеву дал генерал Головин, под началом которого губернатор служил на Кавказе. В числе других наставлений было и такое: «Не желаю тебе увлечься раболепным уважением к кумиру, пред которым мнимо просвещенная Европа преклоняет колена». Оно и сказывалось на торможении муравьевских начинаний Государем, не отошедшим от упоения победой над Наполеоном. Самодержец держал в узде не только рвущегося к реформам и преобразованиям Муравьева, но и всю застоявшуюся Россию, пока она не испытает встряску в Крымской военной кампании.
- В Сибири народ распущенный, дак возьми их хорошенько в руки, - напутствовал император на заключительной встрече, но оказалось, что в этом деле Муравьева наставлять было излишне, скорее, сдерживать. Он ворвется в Сибирь, как лев рыкающий, и с первого дня начнет крушить направо и налево, словно оказался в кавказской сече. Местные князьки не знали, куда бежать.
Екатерина Николаевна прихватила из Парижа попавшуюся ей брошюру «Военные максимы и мысли Наполеона», ставшую мужу незаменимой настольной книгой. Муравьев не расставался с ней, обращаясь в запутанной обстановке и принятии трудных решений к полководческой мудрости и организаторскому опыту великого корсиканца, и не уставал благодарить Катеньку за догадливость в подборе лучшего подарка духовного свойства.
Февраль 1848 года. Генерал-губернатор всея Сибири прибыл в Красноярск, где взялся за дело о «золотых казенных остатках». Б.В. Струве писал в своих «Воспоминаниях о Сибири»: «Никогда и нигде подкуп не проявлялся в такой нахальной форме и в таких широких размерах, как в золотопромышленности». По схеме казнокрадов, при зачислении очередного прииска в «казенные остатки» в столицу направлялось ходатайство о присвоении права на его разработку какому-то высокопоставленному лицу. Странная складывалась картина – промышленность имелась, а доходов в казну – никаких.
Торжественный прием прибывшему генерал-губернатору, назначенный в Канске Енисейской области богачами Машаровыми, владельцами крупных золотых приисков, обернулся конфузом и отказом Н.Н. Муравьева от установления еще и не начавшихся отношений. Чиновники и купцы мигом смекнули, с кем впредь придется иметь дело, а братья Машаровы через положенное время объявлены несостоятельными должниками. Им и столичные связи не помогли. Период безнаказанного казнокрадства и сибирской вольницы перечеркнут одним днем.
***
Из Красноярска – в Иркутск, в губернаторскую резиденцию, прозванную горожанами Белым домом, близким по проекту к столичному Смольному дворцу. Красивейшее здание с белыми колоннами, построенное еще в 1804 году по канонам строгого классицизма в традициях античной архитектуры, сравнивали с царским дворцом. Величественным фасадом оно располагалось на берег Ангары, несущей перед окнами чистейшие байкальские воды. Южная часть дома выходила в сад, в котором жили дикая коза с зайцем, было много малины и других ягод. На первом этаже размещались служебный кабинет Губернатора и приемные. На парадной лестнице гостей встречал огромный портрет Державина, подаренный поэтом владельцу дома, купцу М.В. Серебрякову, в благодарность за полученную соболью шубу. На втором – высокая зала и гостиная; здесь же столовая и жилые комнаты. Поражала богатая внутренняя отделка, хрустальные вазы и мебель лучших столичных мастеров, двери из цельного красного дерева. В доме великолепная оранжерея с цветами, стены густо покрыты плющом, созревали лимоны, виноград и даже ананасы. На третьем этаже адъютантская комната и людские помещения. Здесь жили Михаил Семенович Корсаков и Бернгард Васильевич Струве, более близкие хозяину люди. Они являлись к обеду.
При предшественнике Муравьева, Вильгельме Руперте, Белый дом воспринимался не более как шедевром архитектуры, в котором проживал высокий сановник, числящийся губернатором Сибирского края. Что был, что не был, без особой разницы. Сибирь находилась в полном упадке и исполняла роль места ссылки, не более того, что вполне устраивало многих влиятельных вельмож. Хуже того, по итогам ревизии, проведенной сенатором И.Н. Толстым, было выявило, что генерал-губернатор не только потворствовал спекулянтам разного пошиба, но и сам оказался нечистым на руку настолько, что правительство полагало предать его суду. Проштрафившегося губернатора от суда отвел Государь, приказавший уволить его по собственному прошению.
Толки о новом генерал-губернаторе в Иркутске начались задолго до его приезда, как о человеке чрезвычайно способном, который в короткий срок привел Тульскую область в добротное состояние. В Иркутск прибыли ночью, а в девять утра Муравьев принял полицеймейстера, затем Иркутского губернатора А.В. Пятницкого, названного при ревизии сенатором Толстым в числе «особенно неблагонадежных по наклонностям к корыстолюбию», только для того, чтобы запросить от него прошение об увольнении. На большой приемный день губернаторская зала Белого дома была переполнена старшими чиновниками и столоначальниками, ведущими в экономике главную партию. Купечество и городская Дума ждали приема в соседней гостиной. Наслышанные о грозе, пронесшейся в Красноярске, все находились в ожидании встречи притихшими и настороженными. Что час грядущий им готовит?
В воцарившейся тишине генерал-губернатор вошел быстрым шагом, в армейской форме; лицо моложавое, волосы курчавые, светло-русые, слегка рыжеватые. Небольшие бакенбарды и усы. Необычность явления подчеркивалась рукой, подвешенной на груди. При смене погоды давала о себе знать рана, полученная на Кавказе, и генерал пристраивал руку на повязку. Он сухо принял доклад от Главного сибирского управления, молчаливо обошел выстроившийся первый ряд начальствующих лиц и покинул залу, оставив всех в недоумении и тревожных предчувствиях. Что дальше? Ждать, расходиться? Той порой Муравьев находился в гостиной, где принял хлеб-соль от делегации городской Думы.
Но вот в залу вошел адъютант и объявил о приеме генерал-губернатором столоначальников края. Остальные могли быть свободными. На этот раз Муравьев повел беседу о своих планах и служебных делах, прервав ее неожиданным вопросом:
- А где здесь Мангазеев?
Мангазеев, начальник «золотого стола» Горного Управления и один из столпов деловой Сибири, представился, польщенный высоким вниманием к собственной особе, но тут же был ошарашен ушатом опрокинутой на него ледяной воды:
- Я надеюсь, Вы откажетесь от должности и не станете при мне служить, - без обиняков объявил Муравьев столоначальнику, на том и прервав с ним разговор. Ему не нужны были излишние объяснения с чиновником, замешанным во взяточничестве и в тех же мошеннических действиях с казенными остатками от приисков, уже известных по Красноярску. Свою решимость на уничтожение злоупотреблений в золотопромышленности он немедля перенес на иркутскую действительность. Когда Муравьеву пояснили, что губернаторских полномочий для увольнения высокопоставленного чиновника недостаточно, он распорядился затребовать от Мангазеева медицинскую справку, заведомо приказав Врачебному отделу указать в ней болезнь, несовместимую с исполнением больным служебных обязанностей. Генерал-губернатор призывал правительство к созданию единой золотодобывающей компании со строгим учетом подоходных статей, но встречал круговое сопротивление. Шла невидимая экономическая война. В августе он написал записку на Высочайшее имя с подробным описанием полной бесхозности в золотодобыче, которая произвела большое впечатление, но царь не брался за решительные действия.
Когда на забайкальского магната Кундинского посыпались жалобы со всего горнозаводского округа, то по команде Муравьева «прекратить творившееся зло» его дом был окружен солдатами, магазины купца опечатаны, и началась разборка с притеснениями людей и кредитными долгами. В результате купец разорился. За контрабанду драгметаллами купец первой гильдии О.И. Марков был посажен в острог, лишен прав на кяхтинскую торговлю, а из-под надзора полиции вышел через шесть лет; тоже был разорен.
В сражениях за охрану государственной казны и в начавшейся чистке кадров Муравьеву приходилось прибегать к «запрещенным приемам», руководствуясь простым правилом «вору не место в кресле чиновника». Провинившегося частного пристава приказал выслать в казачьем сопровождении за пределы Восточной Сибири, а двух солдат за кражу со взломом местной лавки закопать живыми, хотя через четверть часа страшную команду отменил. Министр Л.А. Перовский предостерегал своего ставленника от противозаконных действий, но получил объяснение, что Сибирью можно управлять только посредством террора. Решительные меры губернатора воспринимались двояко, кем-то с ужасом, другими с восторгом. К тому же, Муравьев умел и очаровывать, с кем-то заводил изящные разговоры, других осыпал наградами и быстрым продвижением по службе.
С разорением «осиного гнезда» золотопромышленников по Сибири понеслась молва о прибытии в край грозного хозяина. Одновременно с тем, Муравьев снискал на свою голову большой круг врагов и недоброжелателей не только в высшем свете, но и на местах. Написано было ему на роду, рыцарю честных правил, сражаться с ветряными мельницами отважно и повсеместно, а кто был ему в союзниках? На пальцах одной руки пересчитать. Царя и сына, Великого Князя Константина Николаевича, не участвующих в спекуляциях, можно отнести не столько к союзникам, сколько к нравственным покровителям, ведь не царское занятие погружаться в черновую работу по выявлению неугодных для государственной службы лиц. Перовский, направивший Муравьева на отлавливание посягателей на казну, был далеко и мало влиял на обстановку.
В Петербурге на тот момент сложились два противоположных направления. К Западу тяготели канцлер К.В. Нессельроде, министр финансов О.П. Вронченко и министр юстиции граф В.Н. Панин, тогда как министр Л.А. Перовский, начальник Главного морского штаба князь А.С. Меньшиков, граф П.Д. Киселев строго держались русской политики. Пару лестных слов о графе Киселеве, истинном патриоте и активном участнике Отечественной войны. В начале карьеры граф сотрудничал с декабристами, позднее был настойчив в делах освобождения крестьян. Политику сторонников канцлера К.В. Нессельроде Муравьев называл немецкой; Сибирь им была «глубоким мешком, куда спускались социальные грехи и подонки». Военное ведомство внешне занимало нейтралитет, не ввязываясь в гражданские противостояния. Промеж этих течений приходилось лавировать Н.Н. Муравьеву. Его спасало покровительство Государя и Великой Княгини Елены Павловны.
***
Особенности Сибири – в нехватке чиновников, не говоря уже о их честности. К приезду Муравьева в провинции пышно процветали чиновничьи злоупотребления, царило всеобщее взяточничество. Губернаторские взбучки и распекания производили на чиновников впечатление оглушительных раскатов грома и метания молний. Учиненный разнос обер-провиантмейтера Егорова наводил ужас на присутствующих. При отстранении кадров не считался с заслугами и званиями. Иркутскому голове, купцу первой гильдии, К.П. Трапезникову, как бунтовщику, пригрозил высылкой в закрытой повозке. Константин Петрович, человек в возрасте и почете, входил в высший эшелон купеческой элиты, торговал на Кяхте и владел десятком золотых приисков. Он дорожил близким знакомством с бывшим генерал-губернатором Сперанским и имел возможность прочувствовать разность в отношениях с двумя начальниками края. На другой день К.П. Трапезников подал в отставку с должности городского головы. Его сменил В.Н. Баснин, тоже купец. Появление Муравьева стало тем громом после нависшей над Сибирью тучи, который раскатистым грозовым разрядом всколыхнул под собой все живое, очистил воздух от смрада и затхлости, открыв завесу к восходящей заре.
Команду губернатор подбирал по принципу преданности, честности и точности в исполнениях поручений. Ему нужна была надежная опора в управлении. «Людей достойных» набирал из внутренних российских областей, предпочитая выходцев из известных фамилий, но их не баловал, а разгонял по сибирским окраинам и верхом, и пешком, на оленях и на собаках. Особым доверием пользовались офицеры по особым поручениям, среди них Б.К. Кукель, Н.В. Буссе, знакомые с Муравьевым с молодых лет, всего тринадцать чиновников. Высоко ценил перспективного П.В. Казакевича, составившего точную карту устья Амура. Избранным оказывалось неограниченное доверие.
Болеслав Казимирович Кукель, выходец из дворян Виленской губернии, инженер по образованию, один из блестящих деятелей муравьевского времени. По свидетельству А.П. Быковой, он «из военных блистал, будучи вторым лицом и сильнейшим после Муравьева». Его называли «пером Восточной Сибири». Случались и странности, когда у него, как у начальника штаба, обнаружилось, наподобие гоголевских «мертвых душ», пятьсот одиннадцать солдат, не существующих в природе. Двери его дома всегда были открыты, здесь можно было вкусно поесть и поухаживать за дамами. Был назначен военным губернатором Забайкальского края, но в 1860 году вернулся в Россию, проработав с Муравьевым лишь три года. Там оказался под арестом в связи с какими-то беспорядками польских арестантов, и то, скорее, за свое польское происхождение. После заступничества Н.Н. Муравьева Болеслав Казимирович был освобожден с награждением орденом Святого Станислава за безупречную сибирскую службу. Умер рано, в сорок лет, и похоронен в Иркутске. Именно его, одного из всех, выделял Муравьев, признаваясь в Париже после отставки, что «передал бы управление всем делом Кукелю».
Из других муравьевских сподвижников отметим В.В. Гаупта, выпускника Московского университета, успешно заведовавшего канцелярскими архивами и составлением отчетов. П.П. Сукачев управлял Первым отделением канцелярии, а его сын, В.П. Сукачев, со временем станет городским головой и основателем знаменитой картинной галереи в Иркутске. П.Н. Кобяков, выпускник Пажеского корпуса, трудился председателем Иркутской казенной палаты. А.О. Стадлер, назначенный начальником Четвертого отделения имущественных отношений, фактически стал личным секретарем губернатора, но по наветам был уволен и переведен в Красноярск председателем губернского суда. Б.В. Струве, выпускник Лицея и сын известного астронома, начинал карьеру офицером по особым поручениям. Он быстро возвышался, но вызвал недовольство политикой в закупках зерна и неблаговидными поступками членов семейства, за что был переведен в центральную Россию, где назначался губернатором Астраханской и Пермской областями.
Владимир Николаевич Зарин, боевой соратник по Кавказской войне и превосходная личность, назначен на должность Иркутского гражданского губернатора, где отлично показал себя в честности и твердости. На правах старого сослуживца откровенно высказывал мнения и уравновешивал хладнокровием горячность Муравьева. Впоследствии переведен во внутренние области из-за расхождений с Запольским по финансовым вопросам и назначался губернатором курским и владимирским. После отставки В.Н. Зарина Иркутскую губернию принял Карл Карлович Венцель. При Муравьеве высылки из Сибири станут своеобразной формой наказания. Среди таких наказанных оказался и Ахиллес Заборинский, выпускник Академии Генерального штаба. Дослужившись до должности начальника восточносибирского штаба, Ахиллес Иванович получил замечание за «недочет в амурской сумме» и выехал из Сибири.
Из «сибирских самородков» были заметными Н.Ф. Кокорин, управляющий судами канцелярии, и И.В. Ефимов, управляющий казенным винокуренным заводом. Василий Ваганов, подпоручик топографии, в 1850 году исполнял поручение провести тайную рекогносцировку правого берега Амура, раньше входившего в российские владения, и в августе того года с двумя казаками перешел реку Аргунь около укрепления Цурухайтуй, там и погиб. Торжественно похоронен в Иркутске. Это задание было дано из намерения Н.Н. Муравьева присоединить Амур вместе с правым берегом. Тюменцев, родом из Сибири, считался самым дельным из начальников отделений Главного управления.
Сибиряк Г.Д. Скобельцын, выходец из приграничной Китаю даурской станицы Горбица, казачий сотенный, ходил по Удскому краю в экспедиции подполковника Ахте. Оттуда, с Восточного Саяна, он вытаскивал занемогшего Ахте на своих могучих плечах, а позже служил надежной опорой в амурских сплавах, служил не за страх, а за совесть и награжден орденом Святого Владимира с получением прав потомственного дворянина. Находясь в глубокой старости, Гавриил Скобельцын откликнулся на десятилетие кончины Николая Николаевича Муравьева, любимого командира, опубликованием мемуарных «Записок» в журнале «Исторический вестник». Успехи сибирского правления Н.Н. Муравьева во многом объясняются умело подобранной командой единомышленников, преданных не только генерал-губернатору, но и России. Многие из них вели дневники воспоминаний, сохранили письма, отразившие переломную эпоху сибирского становления.
В Восточносибирском Главном управлении до половины служащих имели высшее образование, среднее – каждый третий; две трети из них - дворяне, офицерских детей – каждый пятый. Совсем неплохо для глухой окраины. «И все от него в восхищении, все наперерыв стараются угодить», - писал В. А. Римский-Корсаков, брат композитора. В Иркутске началась настоящая столичная жизнь с ее оттенками придворной интриги, с погоней за поручениями в надежде захвата лучших наград. Все же, немногие уживались подолгу. Либерализм оканчивался там, где дело касалось губернаторских планов или мнений, тогда он становился деспотом, утверждал иркутский исследователь В.И. Вагин, автор двухсот научных работ. Рано или поздно, Муравьев избавлялся от лиц, смеющих свое «суждение иметь». О том же писал В.П. Сукачев, иркутский городской голова: «Фаворитизм, слабость к приближенным, самолюбивое их отстаивание было больным местом Муравьева, много вредившим ему лично». Генерал-губернатор считал, что под его руководством «всякая личность, лишь бы она пользовалась доверием и была честна, может выполнить любую обязанность». Генерал уверовал в собственную непогрешимость. При столь светлом и мощном уме, возможно, он был и прав.
Взяточникам не оставалось ничего иного, как запустить в адрес гонителя острые стрелы доносов. Им, конечно, оставалась возможность отказа от порочной практики мздоимства, но она не привлекала бесшабашную русскую натуру, вкусившую сладость халявы. Казнокрадство – вековой бич российской экономики. Даже Петр Великий не смог уберечь казну от разорительных набегов «полудержавного властелина» князя Меньшикова, набившего личную мошну до сравнимых размеров с российским бюджетом.
Снаружи – светлый князь, нутром – корысть и грязь. В Кяхте процветал тайный вывоз золотых монет, чем было обеспокоено министерство финансов. Значимость этого перевалочного пункта определялась тем, что вся китайская торговля велась через него и равнялась оборотам всего Одесского порта. Муравьев устроил ярое преследование контрабандистов, в первый приезд даже не пустил местных купцов в дом, а на улице во всеуслышание грозил им каторгой, кандалами и прочими сюрпризами. Впрочем, убедившись в бесполезности и ненужности мер, при которых торговля упала, добился от того же министерства беспошлинной торговли и свободного перемещения валюты в Китай.