Секта Анти Секта-2

               



                СЕКТА АНТИ СЕКТА


         

     Гоголю, Николаю Васильевичу посвящается этот роман.




               



               





                2019

               

                Том II


                КАЛЕЙДОСКОП




                «И знайте, что конец есть лишь начало, и что смерть есть причина жизни и начало конца.
  Узрите чёрное, узрите белое, узрите красное, и это всё, ибо эта смерть есть вечная жизнь после смерти славной и совершенной».
   

                «Торфа философов».


  «Обожаемая женщина являет собой не что иное, как абстрактный фантом, несовершенный образ божественной дамы, невесты, возбуждающей помыслы о вечности».
                Жерар де Нерваль.








               
                ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ




                Вселенная всегда играет честно: если мы должны, то сможем.

                Джед  МакКена.




       
         Не помню, кто сказал такую фразу : «Женщина соблазняет, не будь, дураком», возможно, кто-то из мудрых  мира сего: этим самым дураком мне приходилось уже много раз бывать. А я-то по наивности молодости тогда думал, что действую исключительно по собственной воле.

     Не успев ещё, как следует начать работать в университете под мудрейшим руководством моего дорогого учителя  – профессора Первацельса, как я пал жертвой этого самого соблазнения его  миловидной секретарши, и к тому же, лаборантки; а как я узнал позже, и страстной любовницы обожаемого мэтра.

    Об этом Катарина рассказала мне, уже, когда я наслаждался её, право слово, чудесными и даже в чём-то необычными, для меня, разумеется, прелестями. Кажется, она была еврейкой, но может, это просто слухи: внешне она была похожа на будящую кровь, горячую испанку. Кстати о носах: её нос был с едва заметной горбинкой, что, впрочем, мне ни о чём пока не говорило.

Точно не знаю, только негласная мужская молва гласит о том, что еврейские женщины, но (увы!), лишь только  в ранней своей  молодости, бывают чрезвычайно сексуально привлекательными и обладают магической властью над мужчинами, особенно над бедными французами. К тому же они те ещё красотки на внешний  вид. Может быть, может быть….

Но я то знаю одно, что меня тогда погубил необычайный магнетизм этой девушки вкупе с помрачительно чёрными волосами, распространяющими этот магнетизм во все стороны. Эти смоляные иссини чёрные волосы она распустила передо мной, и они этот самый магнетизм с дьявольской силой излучали в пространство, которое окутывало меня, словно паутина муху, приготовленную всего лишь к вечерней трапезе  паука.

Он, этот самый магнетизм по-еврейски (жена еврейка – жизнь канарейка… в клетке) и заставил меня в тот момент забыть всё на свете, включая и Марию. Да, да и саму прекрасную Марию, которую я любил всего лишь на расстоянии, но к которой пока не испытывал никакой подобной страсти. Мария для меня была тогда иконой, идеалом: таковой ей суждено было и остаться. А что касается Катарины, то это была страсть, страсть более дикая, чем та, что я получал совсем недавно в буквальном смысле мимоходом от пышногрудой булочницы Марты.

Словами её, на письме, на любом языке, тем более в романе, даже в этом, даже на могучем русском языке, никакими не выразить, даже  человеку, испытавшего тем или иным образом, оную любовь. Почему?!  Страсть надо ощутить, а что касается самой любви, то это слово затёрто, а чувство не понято…
 Эта страсть подобна дикому мельканию сабли в каком-нибудь бою, где опытный фехтовальщик, вроде моего папаши размахивая своим острым палашом, запросто укладывает на зелёную травку своих соперников, заставляя вмиг её покраснеть бурыми пятнами, делая тем самым им только мнимое алхимическое перерождение, якобы освобождая от земной кармы. Ну что ещё сказать: воин меня поймёт… И вот почему!

Я ведь действовал единственно возможным для меня клинком, –  своим живым фаллосом,   то есть естественным  орудием молодого здорового парня. И вот что происходило на протяжении нескольких месяцев: днём я слушал наставления старого доброго Первацельса, занимался вместе с ним и помогавшей нам Катариной лечением приходивших к нему на приём болеющих горожан, а вечером…

Почти каждым вечером мы предавались бурной и продолжительной страсти, стараясь, однако, сохранять втайне от посторонних, в особенности от самого профессора, эти наши, более чем близкие, отношения. Я сказал, «почти каждым вечером», имея в виду, что в другие вечера Катарина отдавалась самому мэтру, тем самым значительно то ли подбадривая, то ли забирая, его жизненные силы, в чём я никогда не находил ничего зазорного, а что лишь добавляло в моих глазах всё большую толику уважения к стареющему профессору.

 Как выразилась как то сама Катарина, её отношения со мной вполне компенсировали ей вялотекущие услады доктора, пусть даже и медицины, но пока ещё, судя по всему, не открывшего истинный нектар вечной молодости и здоровья, чтобы пить амриту жизни из полной чаши бытия. Я был молод, и, как все самодовольные желторотые юнцы, резок в суждениях и часто несправедлив к окружающим меня людям. Такой же противный был характер и у моей теперешней возлюбленной.

«Вся сила у доктора в голове, между ног её почти уже не осталось, несмотря на его увлечение алхимией»,  –  как  то обмолвилась мне Катарина...
В это самое время я почти не бывал у Ариасов, лишь изредка забегая в лабораторию Пьера и делясь с ним теми новостями, а иногда и секретами, которые познавал у своего знаменитого мэтра, но в основном они касались медицины в новейшем и весьма экстравагантном изложении доктора.
А новости последние были просто замечательными. Пожалуй, то был самый счастливый период моей жизни: по крайней мере, так тогда мне казалось. Днём я занимался любимым делом, а вечера и ночи проводил с любимой девушкой, бывшей, несмотря на молодость, весьма искусной в постельных баталиях и доставляющей самое сладкое земное удовольствие.

…Нет, нет, я не забыл совсем Марию, но мои отношения к ней были, как бы это сказать, слишком платоническими, божественными, что ли. Знаете, чувства более выражает музыка, нежели печатное слово, каким бы искусным оно не было….
 Наверно это то, что иногда некоторые искатели возвышенного или божественного понимают под идеальной платонической любовью самого Петрарки? Не знаю, просто чуть позже я прочитал в его автобиографии про подобную любовь, но плохо её понял. Я имею в виду, что плохо понял ту любовь, которой так восхищался Петрарка. Или же, к примеру, русский философ Владимир Соловьёв, проживавший много позже нашего времени: аж в будущем девятнадцатом столетии. Так что подобная любовь была мне совершенно незнакома. Право слово, возможно я ещё плохо знаю, что такое настоящая любовь….  Ну не та же, про которую в веке двадцатом, а тем более в двадцать первом будут петь по искусственному ящику, называемому телевизором.

Ну, это так, лирика. Однако будет лучше, что я немного тут расскажу вам о своём замечательном Учителе – докторе Первацельсе. Любови может быть много, а Первацельс один, на то он и ПЕРВАЦельс. Это поистине живая легендарная личность, даже для такого просвещённого и бурного времени, как наше. Впрочем, разве время бывает непросвещённым? Ну, это я так, к слову. Сейчас он уже довольно стар, по крайней мере, в глазах его молодых  аспирантов и студентов, к примеру, таких как я, или моих друзей бакалавров. Мне представлялось, что ему более пятидесяти лет, но может и меньше. Всё это наверно потому, что в моём возрасте, все, кому больше сорока, представляются чрезвычайно старыми людьми, типа моего папаши.

Рассказывают о нём всякое, как и о прочем, любом, хоть чем-то от толпы отличающимся человеке, уверен, что более половины россказней выдуманы его завистниками и недоброжелателями, поэтому я не буду их здесь описывать вообще. Вы можете найти их в записях его оппонентов, коих разбросано в сети интернет более чем предостаточно.
Каждая кукушка всегда найдёт для своих яиц подходящее гнездо, чтобы навек от них избавиться. Ну, или своего петуха… надеюсь вы понимаете, о чём это я??? А вот то, что лично мне представляется правдой, чему я сам склонен поверить, без всякого сомнения, и предубеждения, то я и поведаю без прикрас и выдумки. Ведь я же СЕБЯ знаю! Итак, послушайте!

По его собственному утверждению, родился Первацельс в Италии, на северо-востоке сей темпераментабельной страны, в свои молодые годы, окончив университет в Базеле, после чего предпринял ряд путешествий по странам Европы, включая Францию, Голландию и Испанию. Врачевание и медицина были всегда его любимыми занятиями, в коих он оставил позади, особенно в медицине, всех своих завистливых и алчных коллег по этому цеху. Обладая чрезвычайно острым языком, он не давал им спуску даже в своих собственноручно написанных трактатах, чем лишь увеличил число своих недругов.

Кроме врачевания, говорят, этот современный мне гений также занимался и многочисленными алхимическими опытами. Некоторые завистливые суфлёры приписывали ему даже получение философского камня. Однако сам он никогда не распространялся на этот счёт, так как, несмотря на свой острый язык, был тёртым калачом и не хотел привлекать к себе внимание милых пастырей добрейшей римской католической церкви и её справедливейшей в мире инквизиции, занимаясь, последнее время исключительно медициной, не забывая и практику непосредственного исцеления страждущих. Он постоянно изобретал всё новые снадобья на основе лекарственных трав, а также применяя свои алхимические знания, получал их и из твёрдых и полужидких металлов, включая золото, сурьму и ртуть.

Мой любимый профессор не бедствовал, но и не жил на широкую ногу, подобно какому-нибудь герцогу, либо барону. Все свои свободные средства он вкладывал во вновь создаваемую им самим науку медицину, изобретая и испытывая всё новые рецепты различных лекарств.

Катарина рассказывала мне, что профессор в годы своей далёкой молодости, много путешествовал по Ближнему Востоку и даже сказочной и недоступной для нас Индии, насыщая себя с ног до головы всеми тайнами восточной мудрости. Однажды он умудрился попасть в плен к маврам, вылечил одного из них, уже готового отправиться в рай к своему любимому Аллаху и тем самым заслужил его благосклонность и уважение.

При расставании с Первацельсом этот мавр поделился с ним многими секретами, в том числе даже рецептом получения загадочного философского камня. Так об этом мне рассказывала Катарина, сообщив при этом, что она делала несколько попыток узнать подробнее об этом загадочном камне, но всё время натыкалась на глухую стену: Первацельс имел качество уходить от прямых ответов, искусно вуалируя их.

…Мне было бы также очень интересно узнать об этом камне от самого Первацельса, и я только и делал, чтобы найти подходящий момент и спросить его об этом. Пока ещё  такие туманные для меня объяснения Пьера, лишь только отчасти сделали прояснение в моей голове, занятой в то время, в основном, лишь сравнением прелестей своих новых подружек. То, что я уяснил для себя сейчас, заключалось том, что без этого мудрёного камешка невозможно получить ни золота, ни, тем более, здоровья, не говоря уже о действительном бессмертии, к которому всегда стремится истинный алхимик, поставив его своей конечной целью.

Но лично я пока так далёк от этой их запредельной идеи! Мир так примитивен и жесток, бывает порой, а эти чудаки алхимики собираются жить вечно! Не понимаю я их, никак не понимаю, может быть, я ещё слишком молод? Может меня пока привлекает больше просто земная любовь, чем длительное существование ради неизвестной пока мне цели?

Вот золото, – это совсем другое дело, оно лишь одно правит нашим бренным миром в его извечном стремлении всё к большему и большему, лучшему и красивому. Я как то понял, что наш мир весьма жаден. Жаден сей мирок не только до золота, но и до самой жизни, которая в его глазах равна вечности. Иначе, зачем всё это?! Бренное часто рядится в вечные одежды, увы….

Однако вернёмся к моему достопочтенному и уважаемому профессору….  Вы узнаете о нём, так сказать, из первых рук и из первых уст. Он был воистину гений медицины и ни один страждущий не ушёл от него неудовлетворённым или обиженным, а о самом удивительном случае, которому я был свидетелем, я расскажу чуть позже.
Первацельс был воистину противоречивым человеком, но зато честным в суждениях и прямой в высказывании своего мнения, за что, в конце концов, и поплатился своим местом в этой нашей альма-матер.

Само его имя расшифровывалось как Первый, Первоблагородный. Первый в науках и благородный в действиях, в то время он был для меня примером и идеалом во всём.
Таким Первацельс был для меня, моих друзей и многих исцелённых им бедных и больных людей. Но далеко не для всех, поскольку есть ещё и неблагодарные людишки, которые на сделанное им добро отвечают злом, и среди них, как я уже заметил, большинство составляют богатые и знатные кичливые особи, мнящие себя элитой этого подпорченного ложью гнилого мира. Что ж, в чём то они правы, элита есть и у лжи и у гнили, нет её лишь у правды, но последняя редко выставляет себя напоказ. Правда не бывает элитарной: она гола и неприкрыта, а порой ужасна. К сожалению, Первацельс действовал прямо, был на виду, что говорится, хоть специально и не выставлялся, но и ложной скромностью не обладал.

Профессор как то рассказал мне одну историю из своей бывшей практики, заметив попутно, что подобных ей, с ним случалось множество.
Однажды его пригласил в свой замок в Саксонии некто граф Будунский, который был болен каким то воспалением желудка, от которого жестоко страдал и не мог принимать столько пищи, сколько хотел. Я так понял, что оное воспаление появилось у того графа в результате банального обжорства и ежедневного пьянства, сродни традиционной болезни нуворишей – обычной подагрой, только в более жестоком варианте.

Как же тут не заболеть, если каждое утро вставать с бодуна от непомерных возлияний и еды. Хорошо известно любому образованному человеку, что Древний Рим погубили обжоры, – они просто забыли обо всём другом, кроме еды и плотских утех, и в результате однажды заметили, как их «вечная» империя приказала долго жить. Римская империя была пропита, как, впрочем, и любая иная империя. Россию, к примеру, пропили в 20 веке генералы и глупо-пьяные дурные депутаты, которые очень много о себе мнили… Самомнение, вот истинный локомотив истории человечества.

Чуть отвлекаясь от темы, замечу, что для того, чтобы продлить свой ненасытимый кайф от поглощения самой изысканной еды и сделать его непрерывным, отдельные особи великого Рима, даже не дожидались переваривания пищи желудком, а выблёвывали и изрыгали её вон, с целью его опустошения и возможностью наполнения едой вновь и вновь. Этим постоянно занималась так называемая элита Рима, возведя поглощение пищи и вина в один из главных смыслов своей жизни. Такие люди были уже неспособны ни воевать, ни управлять и конец империи был предсказуем…

Очевидно, что к подобным типам и принадлежал упомянутый выше граф. Так что моему профессору пришлось решать почти невозможную задачу,  – излечить не излечиваемое, с которой он, впрочем, справился превосходно.
Доктор, однако, на прощание предупредил Будунского, что если тот вернётся к прежнему образу жизни, то через время болезнь обязательно вернётся, поэтому необходимо менять свой рацион в сторону сокращения, что предполагает и укрощение непомерного аппетита бедняги.

Эти слова сильно не понравились графу, и тот выгнал Первацельса, не заплатив ему ни пфеннига, к великой радости злопыхателей и врагов моего любимого профессора. А что ж граф? Молва гласит, что он умер то ли от подагры, то ли от разжижения мозгов,… если, разумеется, он ими обладал, в чём у меня большие сомнения. Да и бес с ним!
Несмотря на подобные случаи, мой профессор многих бедняков лечил безплатно, вызывая всю ту же ярость «коллег» по лекарскому делу.


* * *


Так продолжалось примерно с год. Я обучался медицине у Первацельса, перемежая свои занятия бурными ночами с Катариной и ставшими теперь редкими походами к де Ариасам.
Как теперь выяснилось, моя помощь Пьеру была пока не очень то и нужна. Он частенько говорил мне, что сам не готов для производства окончательного делания, и поэтому помощник ему пока не нужен. Однако Пьер повелел мне ждать лишь его сигнала, чтобы присоединиться к нему и начать совместное наступление с ним на смертность и ржавость бренной окружающей жизни, как он сам выражался.

«Лишь истина не ржавеет, мой друг, всё остальное преходяще и мнимо, не забывай об этом». Эту довольно банальную сентенцию Пьер де Ариас любил часто повторять в моём присутствии. Иногда мы сидели, как и прежде за большим столом в их гостиной и пили кисло-сладкое тягучее вино матушки Тересы.

Изредка к нам присоединялась и Мария, которая была, как обычно, прекрасна в этой своей пугающей меня девственной чистоте; однако в последнее время, и это было очевидно для меня, была покрыта лёгким, едва заметным, флёром непонятой мной девичьей грусти. Непонятой мной, но очень даже заметной даже такому твердолобому человеку, как я, Виктор де Лагранж.
Я ведь по-прежнему взирал на неё лишь как на икону, возведённую мной почти на уровень самой Матери Христа, Божественной Марии, недоступную для понимания простого смертного. Мои чувства к Марии сейчас были мне самому непонятны, честно вам скажу. Такой уж я молодой болван был тогда, что поделать с этой глупой юностью.

Да, я по прежнему любил красавицу Марию, но любил её какой то, странной даже для самого себя, любовью. Я не мог себе представить, что мы когда-нибудь будем вместе с Марией не только духом, но своими молодыми телами, и я бы мог проделывать с ней все те штуки, которые проделывал вчера с Катариной или когда то ранее с пышногрудой булочницей.
Сам для себя я не мог понять своих чувств к ней. Да, я никогда не видел ангела наяву, и Мария в то время заменяла мне его место…

Так прошло около года и вскоре в моей Альма Матер произошли значительные события, благодаря которым я стал бывать у Ариасов всё чаще, пока, наконец, Пьер не объявил мне, что он, наконец, готов к Великому Деланию, и ему будет нужна моя помощь в ассистировании. Он дал мне старую большую книгу, написанную по латыни, и приказал тщательно изучить её.

Честно говоря, это было чертовски трудно, несмотря на то, что латынь я знаю в совершенстве, как уверяет меня любимый учитель Первацельс. Сложность понимания сего фолианта заключалась главным образом, в том, что одни и те же понятия, которыми оперировал его автор, относились, на мой взгляд, к совершенно разным предметам и материям. Но об этом я ещё скажу позже, когда мы с Пьером приступим к нашему таинственному Деланию.

Далее де Ариас лично провёл со мной несколько уроков, рассказывая об этапах великой транс мутации золота из вторичных, как их ещё называют, загрязнённых или неблагородных металлов. Главным в его скрупулёзных наставлениях были особенности верного соблюдение пропорций исходных материалов, время их преобразования, и последовательность всех намечаемых процедур. И ещё он мне сказал, что основным во всей алхимической процедуре является безошибочность выполнения всех предначертанных заранее действий, любая погрешность в которых абсолютно недопустима. Иначе распад атомов одних веществ и их собирание в другие будет невозможен.

В этих трудно описываемых на этих страницах действиях мы должны были перейти от черного к белому, от гниения к растворению, от мрачной ночи к золотому утру — таков был великий переход к бессмертным вратам жизни, слишком тесным для того, чтобы всяк мог протиснуться сквозь них, как выразился кто то из великих алхимиков, кажется, Василий Валентин.

Об алхимии и её непреходящем значении, написано множество  заумных трактатов, так что я отсылаю интересующихся более подробным изложением технологии прохождения работ к их авторам, не забывая, впрочем, намекнуть, что они все (я имею в виду оные трактаты), слишком тяжелы для восприятия средним человеческим мозгом, занятым лишь исключительно собой и своими мелкими проблемами в поисках пищи, женщины и прочих развлечений. Мозг большинства людей тупеет по мере развития цивилизации, как ни странно, вот и непонятно, куда ж она развивается то?

Иногда меня захлёстывала философия жизни, жизни такой, какой её видел только я. Увлечение ею было сродни увлечением вином начинающего пьяницы. Что поделать, так человек устроен или его устроил господь Бог, что нам неведомо. Алхимия, она не для всех, и это очень правильно, иначе всем ростовщикам и банкам мира грозит опасность разорения, а правителям государств – оскудение казны, и вследствие этого – потеря власти, что совершенно недопустимо для анти природной Системы, – главной космической и невидимой Секты управления нами, людьми…

Так Пьер прояснял мне понемногу истины мира сего. Он говорил в тот раз долго, а закончил фразой, до конца мной так и непонятой в той жизни:

– Поэтому главное в нашем Великом умном деле – строжайшая тайна. Я неоднократно буду повторять тебе эти слова, Виктор. Это шифр безопасности от безумия этого мира, отпавшего от Непознанного им Бога.

Вот как меня поучал Пьер, надо вам признаться, что он был слишком зануден: позже я узнал, что занудство и педантичность есть необходимые качества для настоящего алхимика.


                * * *

А многочисленные завистники в университете продолжали «копать» под моего любимого мэтра, и после их подлых, но скрытых усилий им удалось избавиться от него, причём моя страстная любовница сыграла против него ключевую роль…,  как мне поначалу и не хотелось этого признавать.

Так что же произошло с профессором Первацельсом?
Да вообще-то ничего особенного, зависть, увы, обычная человеческая зависть... один из пороков, а иногда и энтропийных двигателей человечества, ведущих его в неведомое «завтра»…
Вновь назначенный «проректор», как бы сказали в более «просвещённом» двадцатом веке, по научной работе, отчаянно ревновал именитого профессора к его научным трудам и открытиям, а главное,  – адски завидовал тому почитанию и благолепию, которое ему оказывали студенты и излеченные, от, казалось бы, неизлечимых недугов, горожане нашего благословенного города.

Ну и что скрывать, мэтр наш зачастую был остёр на язычок, и не особо жаловал своих коллег по лекарскому сословию, часто публично объявляя их то профанами, то недоучками, а то и просто идиотами. А кому такое может понравиться? Ведь подлинный идиот никогда не признает себя идиотом или дураком. Он банально обидится, затаит злобу и ненависть на своего визави, и будет только ждать лишь удобного случая, чтобы нанести решающий удар исподтишка. Таковым был и молодой проректор, недавно занявший место почившего в бозе старичка, которого все мы, вчерашние школяры любили за его наивность, добрый нрав, и крепкую дружбу со своей полной, но гениальной противоположностью по характеру, каковым являлся Первацельс. Идиотом назвать себя может лишь умный человек: однако я таких пока не встречал!

… А Первацельс действительно творил чудеса, от коих его слава лишь увеличивалась и росла, как снежный ком в конце февраля: он никому не отказывал в приёме, и никто из страждущих граждан не уходил от него не удовлетворённым.
В городе, разумеется, в нашей среде, поговаривали, что он имеет порошок проекции философского камня, и не алхимическое золото привлекает его душу, а милосердие и любовь к ближнему своему. Впрочем, были и такие глупые завистливые профаны, которые распускали слухи о его связях с самим дьяволом, якобы давшему ему возможность получить алхимический философский камень, дарующий его обладателю возможности избавиться от всех болезней и даже добиться бессмертия. Однако профессор вполне выглядел на свои лета и не был похож на мальчика. Но, чтобы там не шептали злые языки покорёженных ржавых умов, поток больных к нему не иссякал…

Как-то раз в это время Катарина поведала мне такую историю: она часто ассистировала профессору при приёме больных, особенно в тяжёлых случаях. Тяжёлых не для Первацельса, разумеется, а для самого больного и для неё, потому что при приёме таких больных ей приходилось крутиться, как белка в колесе, доставая и смешивая всякие снадобья из шкафчиков по команде профессора. Снадобья эти были большей частью растительного происхождения, но небольшую часть среди них занимали и металлические порошки, а также их производные, и, естественно, минералы.

Лекарство для каждого больного Первацельс назначал сам, и обычно оно было строго индивидуальным для пациента. Очень тщательно профессор относился к дозировке лекарства, двое больных одним и тем же заболеванием у него всегда получали индивидуальную дозу своей панацеи.

И вот Катарина заметила, что, когда к Мэтру приходят страдающие неизлечимыми болезнями, как тот несчастный прокажённый, боящийся даже приблизиться к собору Нотр Дам де Пари, и которого доктор, после одних из субботних собраний в совместном храме религии и науки, велел слуге наутро привести беднягу к нему на приём, то Первацельс старался не пользоваться услугами своей помощницы. И не только её услугами, но и помощью других ассистентов.

А значит, и те снадобья, которые стоят в шкафчиках и на полке лаборатории, он не использовал в той работе, чтобы, как говорится, поставить больного на ноги.
Тогда что же использовал неутомимый профессор, чтобы больной мог избавиться от такой страшной напасти, за которую обычные врачи даже и не пытались браться? Неужели в действительности таинственный порошок проекции? Этот вопрос мне не давал покоя ни днем, ни ночью…

В одну из встреч с Пьером, который, как я уже упоминал ранее, сам был знаком с Первацельсом, и также, как и он, являлся хорошим врачевателем, я задал этот вопрос де Ариасу.
Тот задумался, почти,  на целую минуту, показавшуюся мне в моём молодом пылком нетерпении сравнимой с вечностью, и сказал мне:
 – Скорее всего, да, твой профессор знает тайну камня и получения из него порошка проекции. Видимо этого порошка у него не так уж и много, раз он использует его очень редко, лишь в экстраординарных случаях. Восполнить запасы порошка не всегда удаётся, видимо он давно не занимается настоящей алхимической практикой, переключившись на медицину и преподавание.
Делание ведь, мой юный друг, требует времени и полной, абсолютной самоотдачи, во время которого необходимо забыть про всё остальное, даже о врачевании и преподавании.

Я ничуть не обиделся на этого «юного друга», каковым себя, в действительности и считал.  А самого де Ариаса я теперь уважал и почитал ничуть не меньше славного профессора Первацельса.
Я уже к этому времени знал, что порошок проекции есть не что иное, как таинственный Философский камень, измельчённый в ступке алхимика специально для приёма его внутрь при тяжёлых заболеваниях людей и животных, да и просто так, для долголетия или продления жизни. Люди же чрезвычайно любят цепляться за свои драгоценно озабоченные жизни, они не прочь стать ближе к Богу безо всяких видимых заслуг…

Также упомянутый порошок можно было использовать для простого получения золота, либо серебра. Короли и герцоги нашей старушки Европы гонялись в наше время за порошком проекции похлеще, чем за самим золотом, намереваясь царствовать вечно, оседлав мнимую лошадь безсмертия, которую на свой страх и риск им подводили некоторые алхимики средневековья.

Ведь при помощи порошка можно было получить не только молодость и здоровье, но также золото и серебро, то есть осуществить вековую и действительно извечную мечту земного человека: быть здоровым и богатым!

Тут, к слову, я вновь не выдержал и спросил Пьера:
 – А когда же ты сам думаешь приступить к Деланию?
Тот внимательно посмотрел на меня, глядя в глаза, и, одновременно, как бы сквозь меня:
– Ещё не все составляющие для Великого Делания приобретены. Кое- чего не хватает, но думаю, что это вопрос двух-трёх месяцев. Я жду сейчас прибытия турка, который привезёт мне для делания корни одного растения. Они потребуются для фиксации косной материи. В самой же лаборатории у меня давно всё готово к трансмутации.
Я очень полагаюсь, на тебя, Виктор, надеюсь, ты помнишь наш договор! Тебе и наблюдать за процессом придётся лишь по утрам, всего часов пять-шесть, когда мне придётся спать. Эх, друг, если б ты знал, как бы я желал освободиться от этого сна вообще!

Тогда бы я мог сам всё время готовить Камень! К сожалению, пока такое невозможно, хотя ходят слухи, что были в старину такие алхимики, которые никогда не спали, постоянно бдя днём и ночью, и лишь благодаря этому они добивались успеха. Однако, я подозреваю, такими они стали лишь благодаря порошку проекции, который они получили и стали применять его для себя.

Мне тут стало даже немного страшно. Как это, – никогда не спать?! Это же невозможно! Видимо этот Пьер был истинным фанатом алхимии, ничем не хуже моего уважаемого профессора Первацельса.
Наверняка он почувствовал мою недоверчивую мысль и вдруг внезапно переменил тему:
– Что-то ты стал реже у нас бывать, Виктор?
Я неловко замялся и сказал ему в ответ:
 – Профессор стал уж слишком загружать работой, особенно вечером, зато утром я всегда свободен и сплю столько, сколько захочу!
 Разумеется, после очередной бурной ночи, проведённой с Катариной! Об этом, я, конечно, благоразумно, умолчал.

Пьер тотчас заметно оживился:
 – Значит, ты сможешь всегда приходить ко мне по утрам, чтобы замещать меня в моём дежурстве на атаноре?!
– Конечно, же, Пьер, я же тебе дал слово ещё тогда, в Соборе! Я буду делать всё, что нужно, не сомневайся, друг!
Де Ариас пожал мне руку, и мы расстались почти на две недели…


* * *


...Тем временем, над Первацельсом и над всей нашей кафедрой сгущались тучи, которых я, ввиду своей молодости и неопытности в так называемых житейских делах, не замечал и не видел.
А произошло необычайное... Обычно наш профессор принимал страждущих исцелиться во второй половине дня, после занятий со своими студентами и бакалаврами. Ассистировала ему, как я уже говорил, Катарина; частенько во время приёма больных присутствовал и один из бакалавров, в тот день этим бакалавром был я.

И вот, поздним вечером в приёмную комнату зашёл странный человек, у которого, в буквальном смысле слова, не было лица, вернее, оно было, но изуродовано до такой степени, что казалось немыслимым и отсутствующим.
На лице пришедшего не было носа, ушей, губ и бровей, страшный, лысый, гладковыбритый череп завершал чудовищную картину, которую всем нам ранее никогда не представлялось лицезреть. Мы с Катариной просто были в шоке, лишь профессор сохранял своё обычное хладнокровие, присущее ему, впрочем, не в обычной жизни, а только при приёме пациентов, ведь, увы, как ни крути, всё же он был обычным человеком, хоть и гением!

Лишь одни глаза вошедшего монстра, чёрные колодцы без дна, смотрели на вас, и, казалось, хотели поглотить всякого, кто мог задержать на них свой взгляд. Эти  его глаза горели, каким то неземным дьявольским светом, будучи отражением всех сил самой бездны Вселенной.
 – Что привело вас сюда, сударь? – спросил, наконец, Первацельс ужасного визитёра, который без приглашения уселся на стул, впрочем, предназначенный для пациентов доктора.

И, о боже! Такого тембра звука я ещё никогда в своей жизни не слышал! Пришедшее чудище заговорило, но заговорило оно таким голосом, который и должен принадлежать явившемуся перед нами страшилищем. Голос его был глухой и звучал, как будто из закрытого крышкой, то ли гроба, то ли погреба, куда страдальца поместили на время за какую-то провинность:
 – Профессор, как я вижу, ваши юные помощники не в восторге от моего внешнего вида, а в особенности от лица, точнее, того, что от него осталось. Я тоже ему не рад. Посему очень коротко расскажу свою историю, и то, что привело меня к вам.

 Тут он сделал паузу и, как будто что-то вспоминая, продолжал своё ужасное чревовещание:

– Моё имя Кармог, несколько лет назад я участвовал в войне нашей Священной Империи с турками, приняв участие в последнем Крестовом походе к Гробу Господню. Я был тогда ранен и попал к неверным в плен. Турки же пожелали продать меня арабам в рабство, но в ночь перед торгами я бежал, но неудачно. Через день, сидящий перед вами урод был пойман и жестоко поплатился за свой побег, результаты которого вы видите на моём несчастном лице, точнее, на его отсутствии. Результат налицо, так сказать; как видите, несмотря ни на что я ещё обладаю чувством юмора, и посему надеюсь, что для меня в этом мире ещё не всё потеряно.
 Мерзавцы отрезали на моём бедном лице всё, что только можно. Пощадили лишь мой язык, и то лишь для того, чтобы я всем рабам рассказывал свою историю побега в целях острастки. Но и язык мой онемел от ужаса, поэтому я и говорю таким голосом, кажущимся вам нестерпимым…

(«Всё же средние наши века не такие уж и романтичные, как свидетельствуют некоторые поздние учёные мужи», эта мысль часто приходила ко мне, – особенно по мере моего ужасно медленного взросления. Описываемые события происходили до так называемой эпохи Возрождения, но и в ту достославную эпоху, воспетую поэтами и, особенно, художниками, если святая церковь признает вас еретиком, право слово, вам трудно будет избежать костра добрейшей инквизиции).
Бедняга, тем временем, продолжал жаловаться на свою судьбу:

– Хотя только мой язык остался невредимым, благодаря Богу, которому я не оставлял свои молитвы, будучи в плену, у меня даже изменился голос, что невозможно для обычного человека. Вскоре война вспыхнула с новой силой и турецкий паша, по чьему приказу я был изуродован, был убит, а все его рабы получили свободу от имени нашего Христа.

  После возвращения в Европу я посетил более сотни магов, чародеев и знаменитых лекарей, но на мою просьбу везде получал отказ. Я пытался добраться до Индии, однако судьба распорядилась иначе. Теперь я пришёл к вам, и умоляю вас, не откажите мне в просьбе, о, великий Первацельс!

 – Да, конечно же, почему нет, я никому не отказываю, но в чём заключается ваша просьба, что мучит Вас, уважаемый Кармог?
– Как в чём? Я хочу, чтобы вы чудесным образом вернули мне мой прежний вид, моё настоящее лицо, о всемогущий профессор! Я являюсь в этом виде не только пугалом для детей, но и для взрослых, как вы сами только что изволили видеть! Я знаю, что вы великий алхимик, месье!

Мы все трое буквально остолбенели от этого заявления уродливого незнакомца! Даже Первацельс был изумлён, а он то, уж поверье мне, давно ничему не удивлялся в этом удивительном, но, увы, часто предсказуемом мире. После затянувшейся паузы, профессор, наконец, произнёс:
– Увы, я не всемогущий алхимик, и тем более, не Бог, а всего лишь его весьма скромный слуга. Нарастить вам нос и прочее на вашем… ммм, лице, совершенно не предоставляется возможным. Даже моя медицина тут безсильна… это невозможно!

И тут в приёмной комнате наступила гнетущая тишина, должная, по обыкновению, чем то разродиться. Так и случилось. Произошло нечто, из ряда вон выходящее, чего вновь никто из нас никаким образом не ожидал. Этот явившийся нам Кармог внезапно упал на пол пред нами и стал выть и кататься по нему, что бывает, как при приступах падучей. Он катался по полу,  выл и визжал, словно его должны вот-вот зарезать...

Сказать, что мы просто были в шоке, это ничего не сказать. Однако профессор первым взял себя в руки и распорядился вызвать ещё пару молодых бакалавров. Припадочного уродца усадили на крепкий стул, связали ему руки и ноги, поскольку он ими постоянно вертел и дрыгал, сопровождая эти телодвижение ужасными звуками.

 Минут через десять он также внезапно успокоился и внятно произнёс:
– Вы просто убили меня наповал, профессор, вы были моей последней надеждой…
Голова Кармога упала на его грудь, и в комнате наступила тишина, которую через пару минут нарушил уже мой любимый профессор:
– Я просто не хочу Вас зря обнадёживать, Кармог, кто бы вы ни были на самом деле. Органы и члены люди могут лишь удалять, но никак не наращивать и наставлять... Может быть, когда-нибудь позже, в будущем...

Тут мой любимый Первацельс, до сего момента расхаживающий туда- сюда по комнате, вдруг встал, как вкопанный, напротив необычного связанного пациента, и внезапно произнёс:
– В будущем эта задача, несомненно, разрешится настоящей медициной! Но почему бы мне не попробовать и сейчас?!
Мы с Катариной переглянулись в изумлении! Может у Первацельса тоже поехала крыша при виде уродливого незнакомца?! Но этого просто не может быть!

Внезапно, однако, в своём привычном, слегка резковатом стиле, профессор скомандовал мне:
– Развяжите ка его, Лагранж! А вы, сударь, – он в упор посмотрел в немигающие глаза Кармога, – потеряйте вашу последнюю надежду на свои нелепые упования, дабы более не расстраиваться! Это вам необходимо сделать, чтобы ваши припадки, очень схожие с припадками эпилептика, более не повторялись! Для начала, что вам нужно сделать, – это полностью смириться с судьбой.

Профессор помолчал и продолжил вновь свою речь, глядя на пришельца:
– Я проведу с вами несколько сеансов лечения новым способом, который хочу на вас проверить, только и всего. Запомните ещё раз, – шансов у вас нет. Никаких. Но кое-что я попробую сделать. Приходите ко мне завтра вечером... сразу после захода солнца. Я приму вас, и мы побеседуем одни, без свидетелей.
Мы вновь переглянулись с Катариной, и в наших с ней взглядах просто таки сочилось недоумение и растерянность. Что же задумал профессор?

…Тут Кармог вскочил со стула и испарился, будто его и не существовало вовсе, и этот случай нам привиделся. Мы с Катариной вопросительно уставились на профессора, который лишь произнёс:
– Надо же было его как то успокоить, чтобы бедняга совсем не сошёл с ума! Несколько дней придётся его потерпеть. Ну, а вы, оба, рот на замок закройте, этого случая не было, а вы все ничего не видели и не слышали. И этого теперешнего посетителя тоже. Ясно?
– Да, – только и оставалось нам пролепетать с Катариной.
Не знаю, как она, но на этот раз  я, почему то не поверил Первацельсу, как верил ему всегда. У меня возникло убеждение, что он, что то задумал. И, как оказалось впоследствии, интуиция меня не подвела; я оказался прав.

С тех пор Кармог стал приходить на приём к профессору через день после заката солнца. Принимал его Первацельс всегда в одиночестве, выпроводив Катарину из лаборатории, и о чём они там беседовали, нам не было известно, как и о возможном "лечении" этого получеловека... Так продолжалось почти с месяц. Кармог приходил к профессору через день, они запирались в кабинете последнего, а что происходило внутри его, нам с Катариной было неизвестно…

Однако Катарина не сдержала своего обещания, данного ей Первацельсу, хотя и не призналась в этом даже мне….  Всё её дальнейшее поведение говорило об измене мэтру с любой точки зрения.
С лёгкого языка этой недалёкой, и, как оказалось позднее, довольно вздорной, но весьма интеллектуальной, бабёнки Катарины, по альма-матер поползли слухи:
«Первацельс сошёл с ума, профессор Первацельс хочет отрастить губы,  нос и уши беглому каторжнику!».  И всё прочее в подобном ключе.

Слухи эти росли, как снежный ком, и, как это обычно и бывает, случайно или нет, они дошли до моложавого завистливого проректора, который при первой же возможности, собрал то ли учёный совет, то ли ещё какое-то подобное ему сборище учёных мужей и суфлёров Сорбонны. Естественно, с единственной целью: отлучить Первацельса от кафедры медицины якобы за шарлатанство, что ему и удалось сделать... Удалось сделать при помощи таких же завистливых бездарей, пауков от науки, как и он сам.

Наш профессор, как я уже упоминал выше, был весьма гордым человеком, обозвав своих коллег бездарями и тупицами, он хлопнул дверью и навсегда исчез из Сорбонны. Первацельс был, разумеется, прав, однако резок в суждениях.
 Вместе с ним пропал и таинственный каторжник... по имени Кармог, и предполагаемый Философский камень в виде безсмертного порошка проекции, о котором мы так ничего и не узнали.


***

…Вскоре после злополучного визита Кармога, странное чувство овладело мной, истоки которого я никак не мог понять. Если сказать проще, услады Катарины и любовь к ней, если это вообще  можно было назвать любовью, стали мне казаться какими-то пресными и нереально глупыми и тупыми. Два тела, словно две змеи, сливались на короткое время в одно, а затем наступало разочарование в этом мнимом единстве. У меня точно наступало, думаю, что и у Катарины тоже. Каждый хотел лишь что-то получить в этом бешеном соитии, именуемом людьми любовью, которое было нелепым и неполным. Мне стало в этих отношениях чего-то катастрофически не хватать. Но чего?!

 Трудно назвать это моё чувство охлаждением эмоций, простите бедного бакалавра за тавтологию образов и их понятий, но лучшего определения дать мне будет весьма затруднительно. Катарина мне стала постепенно безразлична, и я стремился с ней видеться как можно меньше, и меньше вспоминать о её гладком смугловатом теле.

Тело у Катарины действительно было восхитительным, ни сучка, ни задоринки, как сказал бы я, если б родился и вырос в снежной России (что, возможно, когда-либо и произойдёт). В меру умная, но чертовски хитрая, как я понял позже, она поначалу была украшением самой кафедры Первацельса, который, любил и баловал её, словно родную дочь. Хоть Первацельс и был выдающимся врачом и алхимиком, однако человеческие страсти были ему знакомы не понаслышке, и ни для кого не были секретом.

Баловал, то баловал, но, как я понял, до конца тоже не доверял, раз использовал на трудных больных предполагаемый нами порошок проекции втайне от своей длинноногой любовницы. И правильно делал, учитывая  сотворённое ей предательство профессора, когда тот был вынужден покинуть Париж, чему я был весьма огорчён и расстроен.

Естественно, что она за ним не последовала, вскоре вновь став секретаршей нового выскочки-проректора, и, скорее всего, также обслуживала его естественные  телесные потребности по ночам, как зачастую случается с обычными секретаршами в этом людском мире. Мои же отношения с Катариной окончательно развалились после внезапного и вынужденного ухода моего кумира и учителя из университета.

Но это я так, к слову. Мне тогда было не до того, чтобы выяснять отношения и мэтра, и проректора с молодой лаборанткой, потому что мои собственные отношения с миром всё ещё так и не смогли сложиться в более- менее связный калейдоскоп, а пребывали всё в тех же разбросанных там и сям осколках так называемой земной жизни, которой я тогда не видел конца и края…. У меня иногда было такое чувство, будто я живу вечно.

Всё же алхимия алхимией, а реальная обычная жизнь, проходящая у тебя пред самым носом, или глазами, несколько иная, и ты иногда запутывается в ней до основания самого черепа, где хранится главный осколок твоего подзабытого рептильного мозга, управляющего твоими подсознательными инстинктами; а иногда, она бьёт тебя самым неожиданным образом, и ты долго не можешь понять, почему это и за что?

Я пока что довольно успешно лавировал в потоке собственной судьбы, но мне однозначно чего-то не хватало. Тоска стала приходить ко мне вскоре после ухода любимого Учителя, моего Первацельса.
 Вот так, лёжа однажды в своей комнате поздним вечером я долго никак не мог уснуть и ворочался с боку на бок.  Что было причиной вдруг нахлынувшей тоски, я тогда, ввиду моей молодости, не понимал… Соседи за стеной апогейно завывали в пьяном угаре, мне хотелось либо убить их, или заткнуть себе чем то ушные раковины: пока я выбрал последнее….
 Настала полная тишина, которая, однако, не принесла мне никакого успокоения: моё внутреннее смятение лишь возросло….  Жизнь казалась мне в этот момент безрадостной и лишённой всякого смысла.

…И вдруг совершенно внезапно в моей голове возник образ Марии! Господи, радость моя, Мария, ну почему я стал вдруг забывать про тебя? Этот образ так отчётливо появился предо мной, что я невольно вздрогнул, как будто опасаясь немедленного появления Марии здесь, в этой моей грязной лачуге, совершенно не предназначенной для такого воплощённого ангела, как она.

И, словно в подтверждении моим мыслям, за стеной вновь раздались ужасные вопли соседей, делящих между собой скромное чувство любви и рвущие его на осколки взаимных упрёков и претензий этих скучных человеческих существ. Ушные затычки были в данном случае безполезны. Слушать стенания других – боже мой, какая тухлая пошлятина! Каждому хочется любви, хотя бы на мгновение, каждому её мало и каждому её не хватает!
Я вновь задумался… Боже, как мало света в этом мире, и только одна лишь алхимия может удовлетворить мою жажду жизни и ещё всё-то светлое, что я испытываю, когда встречаю иногда девушку по имени Марию де Ариас.

Я так долго лежал и думал всё это долгим весенним утром, оставив происходящее вокруг за пределами моего восприятия.
Что сейчас происходит со мной? Что я хочу? Новой, единственно неповторимой любви? Это Мария! Я буду помнить тебя вечно!
А быть может, я просто никчемный человеческий слабак, как иногда внушал мне мой любимый папаша(фазер по фр!!)? Человеческий неудачник? Я боюсь тебя любить? Так я люблю тебя, либо боюсь любить? Я окончательно запутался.
Эти мысли выматывали всё моё существо, но ответа в тот раз я так и не нашёл. Быть может, я ещё просто молод и ничего не понимаю в жизни?! Скорее всего….

Господи, Боже мой, помоги мне в этом разобраться и понять, что же я действительно хочу получить от своих таких непонятных для меня самого, полу-застывших отношениях с Марией? После ухода Первацельса мир мой явно стал сложнее.

Право слово, моему папаше, бравому вояке, было намного проще: старший Лагранж не задумываясь рубил головы врагам короля или протыкал их трепыхающиеся тела своей шпагой. Жизнь другого человека для него имела ценность не более ценности курицы, либо индюка, следующих предназначенной им дорогой в суп. Таковы они, эти бравые солдаты всех времён и народов! Что и говорить, папаша в своём деле всегда был на высоте и теперь заслуженно почивает на лаврах, получая солидную королевскую пенсию. Иногда я ему искренне завидую!


* * *

... И вот, наконец, драгоценный день настал, Пьер во время одной из наших алхимических встреч в Великом Соборе сообщил мне, что готов начать большой путь алхимического Делания, и я уже завтра рано утром должен прийти после восхода солнца к де Ариасом, чтобы сменить его у атанора.
Что я испытал при этом известии? Трудноописуемое чувство предвкушения нового счастья, вот как это называется. Это чувство открытия нового, знакомого каждому истинному художнику жизни.

Оно сродни с самостоятельным прочтением первого слова твоей жизни в тексте букваря, лежащего пред тобой, с первым снегом, с его редкими снежинками, дарящими умиротворение и надежду, и, конечно же с первым чувственным томлением, которое охватывает душу подростка при виде понравившейся ему девушки, и принимаемое им, как это обычно бывает, за «великую» «любовь». А вдруг?! Всю мою прошлую меланхолию как ветром сдуло.

Я был рад и счастлив до такой степени, что вечером вновь долго не мог уснуть в своей каморке, из-за чего наутро чуть было даже не проспал, хотя привык вставать с рассветом, но только в тех случаях, когда не встречался с Катариной.

 Выскочив на улицу, я вприпрыжку побежал по ночному городу к дому де Ариасов и через полчаса уже был у такой знакомой мне двери. Не успев дёрнуть шнур звонка, как дверь тут же распахнулась передо мной, и на её пороге стояла Мария, в строгом длинном белом платье без всяких следов декольте. Это платье сразу же показалось мне чересчур серьёзном, что я машинально отметил в то самое время, когда Мария произносила эти драгоценные для меня слова:
– Здравствуйте, мсье Виктор, заходите, мой брат ждёт вас с нетерпением!
Она взглянула на меня своими огромными глазами, и в этот же момент опустила красивые длинные веки.

Боже, как я рад был сейчас слышать этот голос! От моих вчерашних ночных сомнений не осталось и следа. Конечно же, я люблю её! Как я мог сомневаться в этом! Для меня стало совершенно очевидным, что до сего момента Катарина занимала моё воображение незаслуженно! Оказывается, мне нужно было лишь её тело! Как заметит вдумчивый читатель, я понемногу стал прозревать…  это хоть что-то. Или нет?
 Я поблагодарил девушку и прошёл вслед за ней к двери лаборатории Пьера, где она меня и оставила.
Первое, что захватило меня при прибытии в святая святых Пьера де Ариаса, это был запах. Я уже несколько раз ранее посещал эту его тайную от всех комнату, и такого запаха никогда здесь не чувствовал.
Надо сказать, что лаборатория у Пьера была шикарная, не то, что каморка какого-нибудь суфлёра, в коей мне однажды ранее пришлось побывать по поручению доктора Первацельса... У Жана тоже была лаборатория слабенькая, – одно название.

Запах был особенный, где кислое вуалировалось сладковатым привкусом расплавленного лёгкого металла, и предвкушал во мне раскрытие великой тайны алхимии. Пьер стоял возле атанора, который имел форму башни, и через слюдковое окно которого был виден огонь. Взмахом руки он пригласил меня подойти поближе.

Пьер тут же стал мне давать наставления вкупе с поручениями:
– Я ночь не смыкал глаз, да и сейчас не хочу спать, поэтому побуду с тобой здесь немного. Сейчас мной начат первый этап процесса: получение чёрного цвета, иначе он называется

Сейчас этот этап происходит почти автоматически и твоя задача, Виктор, лишь поддерживать пламя масляной горелки под атанором (так называется алхимическая печь). Процесс этот относится к женскому началу и будет продолжаться сорок дней, это женское чётное число. За это время мы должны убрать всю воду из подготовленной материи, что находится в колбе атанора. Что такое «подготовленная материя», я объяснял тебе ранее.

Поле материи сей есть скрытый в ней дух.




Ты должен приходить ко мне в одно и то же время и всего лишь наблюдать и, что более сложно в исполнении, и я почти всегда буду с тобой рядом. Возможно, что Мария тоже иногда будет нам помогать.
При его последних словах сердце моё ёкнуло, и озарилось радостным чувством, которое я до сих пор называю любовью. Вернее преддверием любви.

Итак, наконец-то мы приступили к настоящей алхимии. Той, которая Нечто нечистое превращает в чистое и неизменное, путём перемен находя постоянное и недвижимое. А что, кроме материи золота, может быть неизменным в этом изменяющемся каждое мгновение мире?
 Золото, только золото, только этот металл самого Солнца, он один сможет удовлетворить нас, ищущих счастья и постоянства. Золото даст стабильность моей мятущейся жизни. Если б я тогда знал, как жестоко заблуждался!


* * *

  Алхимический процесс был начат и теперь не должен был прерываться в течении длительного времени: в этом заключалась основа нашего успеха.
Так, день за днём я по утрам приходил я к де Ариасам, и работал в лаборатории Пьера, выполняя его указания.

Иногда во время моего бдения у алхимической печи, когда Пьер спал, заходила Мария, и мы, полные более духовного влечения друг другу, беседовали на алхимические темы, с нетерпением ожидая того момента, когда, наконец получим от своих бдений чего-нибудь стоящее, золото, либо потрясающую любовь, либо то и другое вместе, с жизнью, полной счастья, богатства и любви, которую мы с ней, безусловно, заслуживаем. Эти возвышенные мысли приходили ко мне всё чаще и чаще, я уже перестал глазеть по сторонам в буквальном смысле слова в поисках тех развлечений, которые так свойственны моему возрасту. Понемногу я стал перерастать себя; я это чувствовал и это мне нравилось.
 
 По правде говоря, я плохо представлял себе в деталях весь процесс алхимического делания.  Был так сказать, слабоват, и не только в коленках, но и в собственных мозгах. Я целиком полагался на Пьера, на его знания. Посему и далеко не ушёл от обычных суфлёров с алхимической тусовки средней руки. Но это и не было тогда для меня столь важно. Важно было другое, – я всё никак не мог признаться,  моей доброй Марии в своих чувствах, о которых та наверняка догадывалась. Пока что чувства, чувства любви были для меня самым важным. Наконец, благоприятный случай вскоре представился.

 Однажды мы сидели вмести с ней в лаборатории у атанора, кажется, это было время сублимации веществ. Накануне Пьер предупредил меня, что процесс работы подходит к концу, и получение святой киновари или алхимического яйца должно вот-вот произойти.
Мария спросила меня в тот день:
– Виктор, скоро у нас будет столько золота, сколько мы только можем пожелать. Что вы будете с ним делать и как использовать? Зачем нам с вами много золота?
Вопрос этот не застал меня врасплох, он был весьма кстати.

Тут я вдруг подумал, что настал решающий повод для объяснения с очаровавшей меня навеки девушкой. Это был великолепный повод продвинуть далее наши отношения: они ведь только начинались; мы, как два магнита притягивались друг к другу.

 Набравшись смелости и глядя ей прямо в глаза, я проговорил:
– Я люблю вас Мария, люблю как саму жизнь, и буду просить вашей руки у матери Вашей Тересы. Но сначала я построю для нас дом неподалёку от этого места. Это будет большой дом с множеством комнат, и похож вот на этот атанор, – я указал взглядом на печь, придвинулся ближе к Марии и вял её за руки. Он будет похож на эту башню, но символом этой башни будет наша любовь, она будет вечно властвовать в нашем доме!

Я впервые прикоснулся к ней, тепло рук девушки, казалось, перетекало в моё сердце, точно таким же образом, как киноварь, сублимируя самое себя, превращается в золото. Такие мгновения незабываемы для истинно влюблённого! Тем более, если эта любовь – с первого взгляда! После маленькой паузы я спросил её:
– Вы согласны, Мария, быть моей женой?
Она чуть прикрыла свои глаза, и лишь сказала:
 – Да, – и придвинулась ближе ко мне.

Я тут же заключил её в свои объятия, но всего лишь на какое то мгновение, потому что она почти сразу же стала освобождаться от них, со смехом говоря мне:
– Вам сейчас надо следить за процессом, милый Викто;р, иначе мы так и не получим ни золота, ни всего остального!

Смутившись до корней волос, я освободил её и бросился уменьшать пламя масляной горелки, потому что кипение внутри уже достигало критической массы….   Процесс никак нельзя было нарушать,…отвлечения бывают так опасны, чем они привлекательнее, тем опаснее, сию истину я понял много позже.
Что и говорить, Мария девушка с юмором!

Надо сказать, что после исчезновения профессора Первацельса, я сразу же прекратил встречаться с Катариной, которая, очевидно, ввиду своего предательства последнего, пошла вскоре на повышение и стала любовницей нового проректора, с коим я был не намерен делить своё страстное  любовное ложе. Был прекрасный повод расстаться с ней, расстаться, как мне казалось тогда,  навсегда.

Теперь она мне стала неприятна и вызывала то чувство, которое я испытывал иногда, препарируя различных лягушек, змеюшек и жуков в университетской лаборатории. Как иногда быстро заканчивается любовь, переходя в отвращение и ненависть! Поводы к тому могут быть разные, зато результат всегда один и тот же. Одна любовь приходит, а другая предаётся забвению. Я не был исключением в этом всеобщем правиле нашей обыденной  жизни.

…Теперь я уже не мог ни о ком более думать, кроме как о Марии, и распылятся на остальных особей женского пола, как бы они не были привлекательны, не имел уже никакого желания, тем более, что все остальные мысли, вместе со временем, порождаемыми ими, мною были заняты происходящим процессом в лаборатории де Ариаса.

Моя учёба и работа в Университете также отошла на задний план, превратившись в обычную службу, которую приходилось посещать более по вынужденной необходимости. Тот, кто занял место Первацельса на его кафедре, даже не заслуживает того, чтобы о нём говорить тут, дорогой читатель, он был, что говорится, полным суфлёром как в медицине, так и в алхимии, зато был отличным знатоком, как теперь говорят, под ковёрных игр и служебных интриг. Впрочем, чинуша в любую эпоху и в любой стране остаётся чинушей, имей он хоть кейс ультрамодного и ультратонкого ноутбука. Последний не изменит его сути, а, наоборот, всё более поработит, превратив в живую биомеханическую игрушку….

Именно поэтому большую часть времени я проводил у де Ариасов: то у атанора, заменяя Пьера у горелки, то беседовал с Марией и её матерью, которая, как я внутренне предчувствовал, будет готова рано или поздно отдать мне Марию в жёны. Пока к этому был не готов именно я, живущий в жалкой лачуге и еле-еле прокармливающий сам себя. О какойженитьбе вообще могла идти речь?
Шло время, прошло уже более чем сорок дней с начала процесса, и то, что варилось внутри алхимической печи, начало, наконец, менять свой цвет.

Чернота обрабатываемой массы, которой вначале Пьер придавал такое большое значение, убывала с каждым днём, алхимическое яйцо белело на наших глазах. Пьер стал каждый день добавлять в сосуд, где происходила метаморфоза философского камня, какие то вещества: то в виде порошка, то в виде жидкости.
Глаза его в эти моменты странно блестели, его тело хоть и выполняло какие то действия у печи, но делало их автоматически. В такие моменты я всегда вспоминал то его состояние, в которое он иногда входил, когда молился самой Божией матери в её величественном Соборе. Пьер был истинным мистиком, совершенно не  от мира сего.


    …Пьер де Ариас был похож иногда на сумасшедшего, особенно в те моменты, когда проводил незнакомые мне манипуляции у своей любимой алхимической печурки:
«Скоро, скоро, – бормотал он, и тут же добавлял: но не будем спешить!» Эта фраза стала его постоянной спутницей во всё время  великого делания.
С каждым днём содержимое в плавильном сосуде светлело и начинало приобретать белесоватый оттенок.

– Сегодня    нам нужно добавить киновари и молодой ртути, что является довольно опасным процессом, – заявил  Пьер решительно, не спуская с меня глаз, наблюдая за моей реакцией на его слова. Подавив своё смущение, я довольно тупо спросил его:
        – А зачем?
– Для ускорения процесса плавки и для изменения состава зародыша, что приведёт к падению божественного белого вниз, так сказать, – на грешную землю, но только не потерявшим своё божественное, мой юный друг!

Я всё равно ничего не понял. Возможно, что я выглядел тупым и обескураженным, посему решил промолчать. Однако мой глуповатый внешний вид был отмечен де Ариасом, что повергло его на более пространное объяснение происходящего процесса:

¬– Послушай, мы сейчас с тобой творцы и наблюдатели великого делания, которое происходит вот в этом небольшом атаноре! Мы с тобой собираемся получить порошок проекции вещества, являющегося частью самого Незримого Бога. С его помощью можно очень долго жить на этой Земле, к тому же возможно сказочно разбогатеть!
Но в нашем с тобой случае богатство может быть призрачным, а жизнь, сократиться, в результате действий завистников, коим несть числа. Поэтому, Виктор, смотри и учись: пока для тебя наиглавнейшее это процесс алхимии, результат – вторичен. Если честно, результат всегда вторичен, – главное это процесс.


  Признаться, я был несколько обескуражен прозвучавшими словами моего учителя и друга: мне то, как раз был важен именно результат, то есть хороший кусок золота, благодаря которому я построю дом и введу туда  свою Марию. К тому же я всё ещё плохо соображал и в самом процессе.

Мне просто повезло, что у моей возлюбленной оказался такой учёный брат; ну, или у моего друга-алхимика сестра оказалась потрясающей красоткой, в которую я влюбился с первого взгляда! И не только красотка…. Чёрт, это слово красотка звучит как то дёшево, по-бульварному, оно опошляет мою возлюбленную! Я никогда не писал любовных виршей, но считал себя поэтом в душе.

Ведь моя Мария заслуживает более лестных, а, тем более нежных слов, но, увы, я слишком косноязычен, когда волнуюсь от любви… Любовь лучше чувствовать, о ней трудно говорить: пусть о ней говорят поэты.
  Но, Пьер, тем не менее, продолжал:
– В принципе, процесс не так уж и сложен, как он представляется профанам и суфлёрам.
Мы с тобой взяли сначала несколько грубых элементов земли, таких как олово, свинец и мышьяк или же сера, соль и ртуть… последние как бы символизируют дух, душу и тело…

Мы расплавили первичные элементы в алхимической печи, добавив к ним кое-что ещё, что я держу в тайне. Это то, что усиливает трансформацию процесса. Раствор наш плавильный поначалу имел грязно-серый оттенок… со временем он начал чернеть и к тому же выкипать.

Каждый день я добавлял в него ещё по элементу, мне известному, как и говорится в великих алхимических книгах, так что в процессе делания в сосуде оказывается вся физическая вселенная.

 Эту Вселенную, нужно её вернуть обратно к Богу, образно выражаясь, то есть трансформировать в изначальное. И, вот, наконец, наш состав стал чёрного цвета, цвета поглощения, что говорит о том, что все элементы эти впитаны им, этот раствор  есть они в ином,  и процесс готов идти дальше.
 
А дальше, при последующей возгонке, чёрное начнёт понемногу распадаться, как бы отдавая самоё себя, отдавать не сразу, но постепенно. Это будет происходить, а вернее, уже происходит, на твоих глазах, Виктор! Ты видишь, как состав наполняется Божественным и превращается постепенно в белый?!

– Да, – пролепетал я, – но куда же девается чернота?!
– Видимо, испаряется, – ты же сам делал специальные отводы для пара и конденсата, вот она и оседает на трубах. Так вся чернота в душах людей тоже должна испариться на этой земле, мой дорогой Виктор, ведь сама Земля представляет собой Божественный Атанор!

Когда оно говорил сие, то я чувствовал себя маленьким ребёнком, всего лишь школяром, пытающимся познать мне недоступное. Пьер же вновь заметил, глядя на лабораторный атанор:

– Да, Виктор, ты, правильно понял внешнюю суть процесса, малыш, но что происходит внутри колбы?
– Что? – только и смог я тупо спросить в ответ на вопрос Пьера.
– Процесс внутреннего соединения частиц элементов, друг мой. Отдав часть себя общему делу, некоторая часть элемента испаряется в атмосферу, а сама чернота действительно оседает внутри трубок.

Итак, мы подходим к самому главному, завершающему этапу нашей работы: сублимации всех компонентов и выделению философского камня из них.
После того, как готовящийся раствор станет белым, я добавлю в него специальный агент, который на субатомном уровне свяжет всю массу воедино и после того она вновь начнёт менять цвет, но теперь уже из белого в тёмно-красный. И ты знаешь, почему этот раствор начнёт вновь менять себя, надевая это прекрасное красное одеяние?!

Наступила пауза в разговоре, и я застыл в своих мыслях, или эти мысли остановились вдруг в моей голове, честно скажу, что произошло, я тогда не понял. Зато то, что происходит со мной, понял мой теперешний учитель, Пьер де Ариас, который продолжил:
– Да, возможно, что пока ты не поймёшь, как происходит процесс, но сможешь понять, зачем.

 Красный цвет и его оттенки есть цвет самой жизни человека, цвет крови, что является общеизвестным фактом, это цвет жизни всего животного царства на Земле, включая и человека.
Только поэтому получаемый нами алхимический камень и будет иметь подобный красному цвет. Он прошёл трансмутацию и он предназначен для человека! Но этот цвет является лишь внешней оболочкой, это не содержание, которое мы будем иметь в нём в результате нашего многодневного процесса.

Это содержание таково, что содержит в себе всё лучшее, необходимое для того, чтобы подвергнуть трансформации любое вещество и даже самого человека, продляя его жизнь на неопределённо долгое время.
 В приготовляемом нами Камне заключена божественная искра, а Бог, как ты знаешь, не имеет ни времени, ни пространства, ни смерти. Ему они не известны, в отличии от человека, и Он им неподвластен. Так и человек, вкусив малую толику порошка, заметь, очень малую толику, становится отчасти подобным  Богу, но лишь отчасти.

Почему отчасти? У неподготовленного мистика, суфлёра, могут появиться другие, ещё худшие проблемы при этом, что будет только означать, что он не понял самой сути алхимии.
А сама её суть заключается коротко, в следующем: «Алхимия есть варка первичной материи, чтобы адаптировать её для человека».
Человек не сможет напрямую прикоснуться к Божественному, чтобы не быть Им тут же уничтоженным. Посему он путём алхимии лишь прикасается к Нему, как нищий к не принадлежащему ему золоту.
    Поэтому все эти знания и держатся в тайне: они не для суфлёров и  профанов…

Теперь у нас наступает последний этап, в котором, как отмечал благородный Артефий, «прекращается влажное и мрачное доминирование женского начала. Именно тогда белый дым пронизывает вновь сотворённое тело. И далее всё дело продолжается без вмешательства делателя».

 (то есть остаётся лишь мужское, духовное, - но в материальном виде, начало в нашем алюделе-Ф.Я.???)


Проще говоря, нам с тобой, мой друг, уже не надо вмешиваться в процесс, а только поддерживать температуру происходящей в колбе трансмутации.

Эти разъяснения Пьера де Ариаса дали всем моим действиям в его лаборатории толику осознанности. Я уже не чувствовал себя тупым исполнителем, а настоящим алхимиком! Я был счастлив сейчас, как никогда прежде!

Однако «поддерживать температуру» нам пришлось довольно долго, почти целых пять месяцев.
Оттенок цвета алхимического раствора белел и светлел, но не так быстро, как мне бы хотелось. Во время своего дежурства я, однако, почти ни на минуту не забывал о Марии, тем более, что она была рядом со мной. Достижение алхимического безсмертия, про которое на наших встречах в Соборе рассуждали Пьер, Жан, Фламель и другие алхимики меня тогда мало занимало, ведь в мои годы казалось, что у меня впереди – целая вечность! Я тогда был и прав, и одновременно, чудовищно заблуждался. Так уж устроен этот мир, то есть сам Я!

Сейчас, честно говоря, мне, как и всем нормальным людям, нужно золото, много золота! Зачем, могут спросить некоторые нетребовательные к себе, зато придирчивые к другим, недалёкие люди? Однако таковые ничего не смыслят в любви и в превратностях самой судьбы.

Такая девушка, как Мария, свет очей моих, не должна жить в нищете, в той закрытой каморке, в которой я сейчас обитаю! Это невозможно! Нам будет нужен хороший дом, с вышколенной и преданной прислугой,… которую в наше время трудно найти даже за золото.
Для меня золото – всего лишь средство, я не суеверен. Мария, вот моё настоящее золото! Ради неё я готов на всё! Вот моё настоящее счастье….
 Эти мысли в то время постоянно вертелись в моей неугомонной голове: они не знали остановки.


           *         *         *


       Так дни шли за днями, я постепенно терял интерес ко всему происходящему в университете, и ходил туда более чем для проформы, чтобы получить хотя бы какую-то копейку на хлеб. Золото золотом, всё это маячит в неопределённом будущем, а копейка нужна здесь и сейчас. Я стал преподавать основы медицины для новоначальных студентов; в нашей лаборатории после ухода Первацельса нечего стало делать: никто не проводил никаких экспериментов и не ставил новых опытов, как это было ранее, при великом мэтре, посему началось оскудение и запустение.

Кафедру мою задушил формализм и схоластика нового молодого, но тупого и завистливого шефа,  не без помощи которого доктор Первацельс был вынужден покинуть Париж.
Таким образом, все мои теперешние интересы сместились из Университета в лабораторию Пьера и в гостиную матушки Тересы, где мы частенько пили вино или чай в перерывах от бдения у атанора. На скромные деньги, полученные мной от преподавания, я дарил Марии недорогие подарки: то букет из роз или гвоздик, то какую-нибудь незамысловатую брошь или колечко. Я почти переселился к де Ариасам: часто  несколько ночных часов наблюдал за пламенем атанора, с нетерпением ожидая окончание процесса, а после спал пару часов прямо на скамье в лаборатории, после чего всё же шёл на кафедру прочитать пару лекций студентам.

…Со временем алхимического раствора становилось по объёму всё меньше и меньше. Было видно, что он выкипал, при этом чисто белый цвет вновь стал темнеть, вернее, преображаться на наших глазах: от розового до светло алого, пока, наконец, не достиг чисто красного цвета крови и почти не превратился из предполагаемой жидкости в непонятную на вид аморфную крутую массу.
Прошло ещё несколько дней, и Пьер сказал мне:

– Всё,  Виктор, дело сделано! Я уверен, мы не потратили эти месяцы напрасно. Процесс закончен, сейчас мы достанем камень и охладим его.
Он затушил горелку и снял верхнюю часть печи. Достал колбу с камнем, отошёл в сторону, и на железном столе аккуратно разбил её.
Раздался лёгкий хлопок, словно из райской петарды, красный дым вырвался наружу из этой «лампы Алладина» вместе с камнем полукруглой формы, который выпал на железную столешницу, издав при этом мягкий и глухой звук.
–  Ну вот, пусть остынет, и мы займёмся им, – проговорил Пьер.
– Этот буро-красный кусок чего-то там и есть много жданный «философский» камень? – с любопытствующим сарказмом, доставшимся мне в наследство от папаши, спросил я его. Пьер же, с удивлением во взгляде на меня, отвечал:
– Да, он и есть. Мне понятно твоё недоумение, юноша. С другой стороны, ты что, думал сразу огрести золотые луидоры в пробирке?!
Пьер рассмеялся своим бархатистым лёгким смехом, от тембра которого я не смог устоять и тоже глупо заулыбался, осознавая изнутри свою глупость и наивность.
– Понимаю, понимаю, тебя, Виктор, ты просто грезишь о золоте, а не о самой сути алхимии. Однако, я предупреждаю тебя, – будь осторожен на этом пути. Вижу твоё нетерпение, но и вижу, что ты не готов для искреннего делателя. Ты готов пока только на роль ассистента, познающего профана… ну что ж, не всё сразу. А зачем тебе золото?

После этого вопроса он вдруг в упор посмотрел на меня, а я вновь стушевался.
– Впрочем, чего это я, всем же известно, что ты неравнодушен к моей сестре, разве не так? Ты отчаянно влюблён в неё, парень!
Тут Пьер вновь вогнал меня в ступор; и как только он смог догадаться то? Ведь я признание своё делал Марии шёпотом! Я не знал, что и ответить моему учителю, язык мой просто присох к горлу.

– Молчишь, Виктор? Неужели ты и вправду думал, что сие есть великая тайна для меня? По тебе, по тому, как ты себя ведёшь, это давно не является ни для кого тайной. Кажется, даже все наши соседи про это знают, кое-кто из них интересовался у матери, когда же будет свадьба? Ты уже давно почти каждый день ходишь к нам, а про наши алхимические дела никто даже не подозревает!

Я был ещё сильнее ошеломлён этим напором Пьера, а он добавил мне вслед, беззлобно смеясь:
– Ну ладно, не смущайся, я сам давно понял, зачем тебе золото. Золото тебе нужно для любви, так? Слава Богу, что не для власти! И что ты намерен делать, когда это золото у тебя вдруг появится?

Тут только я пришёл в себя и отвечал ему:
      – Как что, Пьер? Я хочу построить дом недалеко от вас, и только тогда уже ввести в него Марию, раз уж ты всё про меня знаешь. Да, я люблю твою сестру, и она любит меня.
– О, как!? Вы уже объяснились?
– Да, но пока только на словах. Я не хочу нарушать обычаи.
–Да ты крут, Виктор!  А у тебя были раньше женщины? Я думаю, скорее да, чем нет.
        – Были, честно скажу, и не одна. Но Мария – это особый случай, Пьер! Поверь, я очень люблю твою сестру, больше жизни!
– Ну, это ты зря, друг мой, лучше жизни на этом свете ничего нет, – пробормотал  Пьер и добавил:
– Всё, наш плод давно готов и остыл, а мы про него забыли за житейскими сантиментами.

Он встал со своего круглого табурета и подошёл к железному столу, на котором лежал взлелеянный нами философский камень. Взяв его в руки, Пьер стал внимательно его осматривать. Поднеся его к лицу, несколько раз понюхал его и передал мне:
– Полюбуйся ка на это чудо, Виктор!

Я взял камень в свои руки и чуть не уронил. Для своего размера он был очень тяжёл. Но не это удивило меня, а то, что, несмотря на тяжесть, он казался каким-то рыхлым на вид, и по ощущениям тоже. Рыхл камешек то, и, как оказалось позднее, пластичен. Это было невероятно!

Цвет его был красно бурый, но светлее цвета красной свеклы. Поверхность, когда то обращённая кверху, к небу, застыла в нём как бы волнами. Эта волнистая, слегка шероховатая на ощупь поверхность искусственного чудесного минерала завораживала меня своим видом. Я казался сам себе волшебником. Хм, подобный восторг я иногда испытывал лишь в присутствии Марии!
Камень был тяжёлым, а эта поверхность казалась несуществующе-невесомой, она как бы жила своей жизнью.

– Налюбовался? – спросил  Пьер, и забрал у меня «философское яйцо».
Он положил его обратно на стол, подошёл к полкам с разными причудливыми штуками, взял с одной из них какой-то предмет, похожий на барабан, но с ручкой. Я догадался, что это мельница. Пьер положил аккуратно камень внутрь барабана и начал с усилием его вращать.

Я вытаращил глаза! Я думал, что сейчас раздастся дикий скрежет, но ничего подобного не произошло. Звук был, но какой-то мягкий, с лёгким похрустыванием. Однако было видно, что крутить ручку мельницы Пьеру было тяжело, и вскоре Пьер передал её мне:
– Потренируйся!
Я начал вращать ручку барабана, слегка прижимая камень широкой скалочкой, которая была у меня в другой руке. Пьер держал мельницу обеими руками, чтобы она не улетела прочь со стола.
Крутить, в действительности, было тяжело. Камень, хотя и истирался, но очень медленно; тёрка была мелкая и частая. Я довольно долго крутил ручку, моя правая рука совсем онемела, когда, наконец, Пьер, возгласил:
– Всё, хватит крутить, прекращай!
Я остановил барабан, а Пьер достал изнутри камень, вернее, то, что от него осталось, – небольшой кусочек и спрятал его в карман, заявив мне:
– Это на всякий случай! Всегда нужно иметь при себе маленький запасик!
Затем он взял большую и широкую глиняную тарелку, и начал вытряхивать оттуда полученный нами порошок.
Потом принёс всё с той же полки аккуратную щётку с мягкой щетиной и собрал ей весь полученный порошок проекции в кучу.
– Ну, вот и всё, Виктор, осталось получить твоё долгожданное золото. На это уйдёт всего лишь неделя. Приходи через пару дней.  Нам надо немного отдохнуть.

                *        *        *

        Следующие два дня я посвятил отдыху, как и советовал Пьер, и не появлялся не только у де Ариасов, но и в университете, сказавшись новому декану нездоровым, что, отчасти было правдиво.
      После моего последнего объяснения с милой Марией, я мгновенно забыл обо всех иных женщинах, с которыми я когда-либо встречался и делил с ними ложе страсти и прелести любви. Все мои прежние мысли мгновенно истаяли, убежали прочь, как будто их никогда и не было. Все эти мои опыты оказались в тумане забвения прошлого и даже представлялись, чьими то чужими, мне не принадлежащими.
      Чудно устроил Бог человеческую память! Сейчас в моём сердце живёт только Мария, и она в нём поселилась навечно, до самой смерти. Забегая вперёд, скажу, что я был прав по поводу смерти, но никак не по поводу вечности.…   Почему? У человечества много магистров философско-богословских наук, пусть судят они, никогда не любившие ничего в своей жизни, кроме собственных умозрений. Я же более практик, чем теоретик, посему часто вспоминаю стихи одного замечательного поэта: «Суха теория мой друг, а древо жизни пышно зеленеет!».
Ну, это я так, к слову.
    А пока передо мной стоял только образ Марии в её любимом иссиня-тёмном платье и с распущенными волосами, чуть ли не касавшимися колен, с глазами, заполненными, казалось, любовью всего мира; не той любви мгновения, которую так жаждет любая человеческая плоть, а той любовью понимания и прощения, которая присуща самой вселенной, самой Божьей Матери. В её глазах было вечное терпение, терпение настоящей матери, хотя она пока ей и не стала. Она была Девой в том высшем смысле, какой великие поэты всех времён вкладывают в понятие Вечной Женственности.
      Я часто думал, что недостоин её любви, что сам низок и пошл в своих стремлениях. Но всегда убирал эту убогую мысль, пряча её подальше, в самый глухой закоулок собственного мозга: мы все хотим быть хорошими и справедливыми, особенно в собственных глазах, которые давно уже сродни тусклому и мутному стеклу, если только у вас хватит искренности признать оное.
     …Итак, эти два дня нашего отпуска тянулись довольно долго, растягиваясь иногда в безвременье, главным образом потому, что, в отличие от предыдущих времён, я совершенно ничего не делал, валяясь на своей одинокой и узкой кровати: то предаваясь сладким грёзам о будущей жизни со своей возлюбленной в большом и красивом доме неподалёку от де Ариасов; то уносясь в своих мечтах в заоблачную высь, ставя замок своего счастья на берегу лазурного моря и величавых, почти что сроднившихся, с вечностью, гор.
     Иногда мне представлялось в воображении холодное таяние свинца и ртути, их странное смешивание и растекание, и вот эта масса начинает краснеть, облагороженная таинственным порошком проекции, полученным нами с Пьером накануне… и, ооо… я, наконец-то, видел настоящее золото.
      В самый разгар этих мечтаний или видений я то и дело внезапно впадал в сон или забытье, и даже в какой-то сон наяву. И тогда перед моим взором возникали не только картины моего будущего воображаемого счастья, но и непонятные кадры странного и даже жуткого бытия, воображаемого собственным разумом. В этом бытии я был одновременно участником и его свидетелем.
  Я мог наблюдать одиноко летящий кинжал в воздухе, и у меня было ощущение, что этот кинжал охотится за мной и только лишь само время не позволяет ему вонзиться в меня. Часто появлялись, и тут же исчезали, какие то казематы, то мрачные и пустые, то полные несчастных оборванных узников; эти застенки были мрачно-холодные и несли на себе печать отчаяния, тоски и смерти.
   В другой раз мне привиделся дремучий лес, деревья которого взбунтовались против своей участи неподвижности и начали перемещаться, причём старинный граб погнался за мной: я же был в то время всего лишь трепещущей осинкой, нигде не находящей в этом колдовском лесу своего места.
    Впрочем, по своём теперешнем пробуждении и возвращении на кушетку к молодому, но всё такому же бренному телу эти мрачные тона непонятных видений и быстро наполнял себя счастьем и предвкушением величественного будущего того человека, каковым был я сам (так я считал тогда).
     Так, в грёзах, мечтах и видениях я провёл эти два дня и две ночи, которые тогда вдруг слились во мне в единое бытиё, заключённом всего лишь в фантазиях моего разума. Ну и что? Разве и вся наша так называемая «обычная» жизнь не является подобного рода фантазией? Разве она не всего лишь выдумка Бога для путешествия души по одной из многих других безчисленных путей и дорог?
       Хм, я ещё весьма молод, а меня уже начинают тревожить вопросы вечности, на которые я рано или поздно найду ответы! Не сразу, разумеется, а потом, как наберусь ума разума, на что уже давно не надеется мой любимый папаша. Что ж, посмотрим. А пока, на третье утро, я одеваюсь, и, наконец, выхожу из своей каморки, направляясь к де Ариасам.

       Всё семейство было дома, и, застал я его за завтраком, разделить который был сразу же приглашён. На этот раз трапеза надолго не затянулась, потому что мы оба с Пьером сгорали от нетерпения пойти в лабораторию и начать там самый последний этап алхимии – получение, наконец, самого настоящего золота!

     Мать Тереса и Мария беседовали о каких то портных, и не обращали в этот раз на меня никакого внимания, что было мне на руку, поскольку моё волнение можно было легко прочитать у меня на лице.
 Наконец с завтраком было покончено, и мы с Пьером поспешили в лабораторию.
  – Итак, мой друг, нам предстоит совершить последний шаг в нашем делании: превратить неблагородное вещество в благородное при помощи благородного,  – проговорил   Пьер, и сказал далее:

   – Теперь ты уже знаешь, что такое философское яйцо, или порошок проекции его,  – это есть орудие Всевышнего и с ним нужно обращаться очень осторожно и аккуратно, дабы не вызвать Его справедливый гнев! Фактически,  – порошок проекции и есть частица Бога в материальном плане, содержащего в себе всё, и к чему только не будет приложима, к чему только не прикоснётся, то и одухотворяется, меняя свои качества, само становясь подлинным Божеством. Так, во внешнем, грубом мире, этот порошок творит божественные вещи: смешиваясь со свинцом, – делает его золотом, а взаимодействуя с человеком, – делает его не подверженным болезни и смерти…

   – И человек может жить вечно?
   – Может то может, но абсолютно на это не способен! Он уже и так живёт вечно, духом своим, только позабыл про Него. Тело человека может жить долго, но не вечно, оно для этого не приспособлено, – поправил меня Пьер, – впрочем, оставим этот вопрос на потом, ведь тебе сейчас в первую очередь интересует не вечная жизнь, а золото для жизни бренной, как и всех смертных, не так ли, Виктор? Золото есть божественный металл самого Солнца, полный гармонии и совершенства.
 
  В этот момент Пьер был очень вдохновлён и продолжал, как будто он был самим Первацельсом и читал лекцию в Сорбонне:
   – Расплавляя вторичные, то есть неблагородные металлы, такие, как свинец, ртуть и им подобные, в определённой пропорции с полученным нами философским порошком проекции, который трансформирует несовершенство их атомной композиции, мы получаем металлы благородные. 
     Итак, мы с тобой в конце процесса будем иметь чистое золото. Технология эта секретная, мне её отчасти поведал в тайне Жан, ты видел его в соборе, это ближайший ученик Фламеля, и один из его немногочисленных друзей. Что-то я уразумел из манускриптов, с которыми ознакомил и тебя, Виктор. Итак, приступим…


      Это главы из второго тома романа Василия Озерова.