Послушался Влас жену: не по правилам вышло, но сделал, как велено было.
Тело её облачил в длинный, ни разу не надёванный льняной сарафан. Был он по-праздничному весело расшит солнечными, утешными ромашками: «Пусть порадует-побалует себя, РоднУша любимая!». Волосы заплёл в две косы, устроив их на темени, а поверх белый плат разостлал, прибрав друг за дружку расправленные уголки. Бережно уложил жену в дощатый, пахнущий свежим смолистым строганьем гроб. Прикрыл решетчатой крышкой. Слаженная из тоненьких, накрест сколоченных досок, она и свет пропускала, и воздух - не тёмно, не душно будет спать его Душеньке. Неловко замешкался: невмочь было сделать следующий шаг. Не ложилась в руки лопата - не шёл в грунт проклятый могильный клинок. Словно в сердце себе готовился вогнать острый железный штык. Но превозмог: снял жирный травянистый дёрн – и, откопав яму до верхних пластов твёрдой слежалой глины, облокотился о рукоять. Бурого цвета, на вид скудные отвалы и стены неглубокого выгреба сплошь кишели отъевшимися короткими и толстыми, как пальцы ног, дождевыми червями: плодородная почва у их дома всегда приносила обильный урожай.
- Ох! Хороша землица! – в который раз пришло в голову. - Жить бы да жить в трудах и радостях!
Снова подумал о Милушке.
Умирая после тяжёлых и долгих родов, худенькая, прозрачная, сознающая близость неизбежного, она и тогда умела отыскать слова утешения:
- Не мучай, не изводи себя кручиной лютой, Власушка! Думай о дочке, о Нежданушке нашей! Береги её! А я вас одних не оставлю! Упокой меня в ямочке мягкой рядом с крылечком, подложи травки, а сверху грушеньку молоденькую посади. Будет она листочками шелестеть – то я с вами говорить буду!
Так Влас и сделал. Привёз саженец – двухлетний тоненький стебелёк-тростиночку – и посадил поверх могилки.
- И впрямь, - размышлял он, - живое дерево, как часовенка будет: и помолиться можно, и с милой посидеть.
Позже, играя с подрастающей дочкой, вспоминал небогатое праздниками селянское скромное бытьё - сватовство да справную жизнь после свадьбы. Какие ещё отыщутся радости у простого человека, кроме семьи да дома? Да и в глухую, тупиковую деревеньку подальше от пустячных хлопот и суетности бранчливого и вздорного мира переехали они, чтобы вдвоём побыть и без помех счастьем своим насладиться. Успели и дом выстроить, и немудрёным хозяйством обзавестись. Жили в достатке. Недаром люди говорили: «У Власа и борода в масле». А был Влас хоть и грубоват, но сердцем щедр: и труд крестьянский любил, и жену лелеял - друга верного и надёжного. Теперь же о родной и милой жёнушке напоминало лишь славное деревцо.
Хорошо принялась молодая грушка! Неждана на ножки встала – у саженца ствол стал толстеньким, а ветви крепенькими. Неждана заговорила - груша большими зелёными листьями под ветром шумела - беседы вела. Неждана весной бантики белые в косицы заплетала - груша красилась зонтиками-кисточками нежных молочных соцветий.
Скоро уже и шесть годочков Неждане исполнилось. Подросла дочь, повзрослела - начала по дому помогать. Подросла и груша - превратилась в молодое сильное дерево с толстыми сучьями и желтоватыми, по осени кисло-сладкими плодами. Всё бы и шло потихонечку да помаленечку, да ни с того ни с сего доля злая в деревню пришла: нечисть хищная к сельчанам приспела да взялась со дворов детей по ночам в трясину уволакивать.
Вот сидят как-то вечером Влас и Неждана в избушке и слышат: притихло будто всё за окошком. Ни кузнечик не прострекочет, ни птица не пропоёт, ни листочек не прошелестит. Только слякотные, липкие шаги за дверью мерещатся, да из-под притолоки сыростью веет. Боязно стало Неждане, говорит она:
- Это чудище болотное за мной пришло. Унесёт меня в топь и погубит.
- Не бойся, доченька. Изба наша крепкая, а рука отцовская твёрдая. В обиду не дам тебя!
Хочет Влас поднять кулачищи пудовые, страшные, да не может: тело его, как ремнями, колдовством чёрным крепко-накрепко опутано. Только от напряжения и досады желваки по скулам гуляют.
Вот минута прошла и другая. Нехотя, с тягучим, натужным скрипом дверь отворилась. Из проёма, как из пасти свиной, гнилью и смрадом пахнуло. По бревенчатым стенам, словно по водам нечистым, цвель поползла, по скоблёному полу – затхлая плесень. А за порогом в клубах тьмы притаилось страшило горбатое: с головы тина свисает, зубы, как спицы - колкие, острые, - глаза чёрно-бездонные, без зрачков, вместо ступней – мотки сгнивших водорослей, на серых конечностях пиявки шевелятся. Тянутся лапы когтистые к девочке. Не хочет она, да встаёт. Как во сне, к зеву жуткому, плотоядному сами ноги Неждану несут. На щеках её – слёзы, в глазах – обречённость и ужас. Вот сейчас уже схватят ребёнка ручищи-крючищи корявые.
Но зашелестело-зашумело вдруг за крыльцом. Дёрнулось чудище, всполошилось, да поздно: обхватили его сильные толстые ветви, гнут к земле, тело комковое прелое нещадно терзают, прочь из избушки волоком тянут. Не может пугало голодное из объятий зелёных вырваться, хрипит и каркает – колдует. Да не действует его ворожба: у деревьев своё чародейство! Прижали сучья страшилище к стволу и держат. Не сбежать ему и не вырваться. А как солнце взошло, захрипела нечисть от боли, забилась от страха да и издохла - пеной чёрной на землю излилась и навечно ушла.
А если и возродится иной раз горькой полынью или колючим чертополохом, так быстрые руки Нежданы живо все сорняки выполют да в канаву повыбрасывают. Там им и лежать, пока не сгниют.
Стоит груша у дома, шумит обильной листвой – мужу и дочке да и всем добрым людям приветы шлёт.