Бывшая доярка передового колхоза «Буревестник», щуплая, курносая старушка Антонина Лопатина, или, как ее еще называли за глаза односельчане - бабка Лопатиха, когда ей было тридцать с небольшим осталась вдовой.
С превеликим трудом пережив смерть чернобрового красавца супруга, замуж она больше так и не вышла и коротала свой бабий век в просторном, каменном доме в гордом одиночестве.
– Похоронила я любовь. – бывало, наотрез отмахивалась от приставучих кавалеров Антонина. – И хватит шастать возле дома, да нервы женские трепать. – и закрывшись в избе, навзрыд рыдала в подушку.
Когда незаметно подступила старость, единственной отдушиной для бабушки была ее родная дочь Людмила и непутевый зять Иван.
Окончив сначала одну школу, потом вместе институт, они остались в городе и на малую родину наведывались только в отпуск - раз в году.
– Давай с тобой договоримся сразу. – всегда перед отъездом в деревню ворчала на мужа Люсьен. – С дружками-алкашами там не жрать. Это, как так надо было нализаться в прошлом годе, чтоб трактор колхозный в реке утопить? – вспомнила она последнюю совместную поездку и показала свой костлявый кулак.
– У меня законный отпуск. – беззаботно развалившись на софе, мурчал слегка подвыпивший Иван. – Имею право отдохнуть в родных краях по-человечьи. Я год спины не разгибал.
– Хм. Год. Можно подумать, что я сидела сложа руки. – заводилась супруга и цокала. – Или ты думаешь, что ты у нас один работник?!
– Ты лаборанткой в комбинате, я сталеваром у печи. Ха. Белый халат сравнила с масляной спецовкой. – тут же возмущался хозяин, и для успокоения нервов выходил на балкон покурить.
– Бесполезно с тобой говорить. Опять мой отдых, чувствую насмарку. – равнодушно вздыхала Людмила и замолкала примерно на час.
Приезжая в гости, отпускники подолгу выгружали из своего «Запорожца» подарки: мед в деревянных бочонках, сервелат, консервы, шоколад, и если позволяли деньги, то привозили матери, какой-нибудь недорогой платок, чайный сервиз или кофту.
– Ну, навезли, ну, окаянные, надарили! – от души суетилась старушка. – Ошалели? Куда мне столько-то одной?!
– Заднее место, запас не дерет. – под злющие взгляды жены острословил Иван. – Сама не будешь есть, раздай соседям за бесплатно. Они у нас на дармовщинку мастера. Сожрут, и даже запах не оставят. Ха-ха-ха!
Всегда по случаю приезда, прямо во дворе, на травке накрывался богатый, хлебосольный стол, и с размахом отмечалась встреча.
– Будьте здоровы, мама! – первым поднимал рюмку, дорвавшийся до воли зять. – Выйдем на пенсию и к тебе переедем. Мы с Люсей будем в огороде вкалывать с утра до ночи, а ты на печке загорать. Заведем свинью, гусей, телушку, тракторок возьмем в кредит. – и не дав открыть рот супруге, снова наливал спиртное.
Просидев до позднего вечера за праздничным ужином, Иван украдкой доставал из бардачка заначку и шел на речку освежиться перед сном.
– Вот она, где благодать! Раздолье. Ммм! Здесь даже воздух пахнет по-другому! – млел от долгожданной свободы горожанин и с жадностью глотал приторно-сладкий, ароматный букет.
Осторожно подступив к водице, приезжий каждый раз с грустью смотрел своими опоенными глазами на бегущее стремя и вспоминал былые времена.
Однажды поздней осенью, когда Ивану было пять лет, он ходил с бабушкой на эту реку полоскать после стирки белье. В один из таких походов, мальчик поскользнулся на мокром плотике и, потеряв равновесие, свалился камнем в ледяную воду. Бабка тогда не растерялась. Скинула с плеча коромысло и, нашарив им внука на дне, спасла его от неминуемой смерти.
– Видно не время было помирать. – вздохнул Иван, и сделав из горлышка пару добрых глотков за свое здравие, не стесняясь раздевался догола, степенно забродил в неглубокий лягушатник и до посинения губ плескался в нем.
Каждый отпуск, когда мать с дочерью оставались одни, между ними происходила беседа.
– Ну, как ты тут, милая? Рассказывай, давай. – интересовалась Людмила, глядя нежно в родные глаза. – Не скучно одной-то в хоромах сидеть? Ведь сколько лет прошло с отцовской смерти.
– Да ничего. Жива и слава Богу. Да и потом, когда скучать-то? Хозяйство не дает скучать. Они нет-нет, да замычат в закуте. Неет. Когда скотина во дворе, тут не до скуки, это точно.
– Может, найти, какого деда подходящего в деревне? – дочь посмотрела на маму и ласково погладила ее по теплой и мягкой руке.
– Нуу. – морщила лоб Антонина. – Упаси Бог. Я че отцу скажу-то там при встрече? Деда подходящего. – и слегка покраснев от волнения, поглядывала на мужнин портрет над столом. – Дескать, извини, родной. Пока ты тут в гробу лежал, я мужика чужого в избу пригласила. Упаси Бог. – и боязливо повернув седовласую головку в сторону иконы, крестилась.
– Тебе упаси Бог, а нам там в городе трясись, как в одиночку ты справляешься с хозяйством. – нервничала Людмила. – А вдруг случиться че, не приведи Господь. Помрешь в избе, и ведь никто об этом долго не узнает. – и тайком постучав три раза о деревянную лавку, сердилась.
Накупавшись вдоволь, крепко опьяневший Иван, аккуратно, чтобы не поранить об острые булыжники ноги, выходил на берег и, кое-как пригладив руками свои взъерошенные мокрые волосы, задумчиво смотрел на желтые купавки в тихой заводе и кряхтел.
– А раньше в этом месте, жуть, какая глубина была. – снова вспомнил он свое неудачное падение в омут. – И вправду, только чудом жив остался. – и загадочно щурил глаза.
Напротив дома Антонины - окна в окна, в небольшом, не палубленном сером домике с провисшей, почерневшей крышей, с самого рождения жил добродушный старичок Ефим Гладков, невысокий, худой человечек.
Он как и Лопатиха, на пятом десятке овдовел, и с тех пор не часто появлялся на людях.
Любимым занятием деда была рыбалка и грибы.
Бывало, проснется, ни свет, ни заря, схватит во дворе корзину и бегом в лес.
– Пока народец дрыхнет вверх воронкой, я не одно лукошко напластать смогу. – ловко шнырял Ефим по тайге, срезая острым перочинным лезвием упругие ножки подосиновиков и белых.
Когда приходила зима и земля укрывалась под снегом, старик вдруг начинал тосковать.
– Осточертело все в конец. Уж тридцать лет прошло, как бобылем живу на Божьем свете. – шаркал дедушка по маленькой комнатенке из угла в угол, поглядывая на выцветшую фотокарточку покойной жены на стене. – Ты уж прости меня, Надежда, но одному не сахар, хоть убей. Пойми, мужик, каким бы ни был, старым, или молодым, он должен быть всегда при бабе.
И чтобы хоть как-то скрасить свое постылое одиночество, покупал в сельмаге дешевых конфет, халвы, бутылку клюквенной настойки и захаживал в гости к соседке.
– Я тут давеча радио слушал. Сурьезно диктор говорит. – величаво восседал Ефим за столом и подолгу пересказывал новости.
– Ты погляди, че делается-то на свете. – наивно удивлялась Лопатиха. – Да складно как, подумать только. Ууу.
Если хозяйка была в настроении и не хворала, то доставала из погреба бутыль первача, разные соленья, копченое сало, холодец, и от души угощала соседа.
– Мне много, матушка, нельзя. – сам наливал себе на донышко спиртное дед. – Сердчишко пошаливать стало. Бывает, раз, да как заломит под ребром. Того гляди, мотор заглохнет.
Пока старик пережевывал деснами пищу, Антонина подперев подбородок ладонью, исподтишка смотрела на него и жалобно вздыхала.
– Да как же жалко-то тебя. – думала про себя Лопатиха. – Сидишь себе такой, обрюзгший, неухоженный. Эх-хе-хе. Ты погляди, че старость делает с людями. Ить раньше-то, какой красавец был. С усами, помню. Богатырь. А девок сколько перебрал до свадьбы. Уйму.
В одно лютое, зимнее утро, Ефим проснулся в пять часов и у него в голове одна за другой побежали думы - окончательно порвать с одиночеством и предложить Лопатихе вместе пожить. И он, дождавшись когда стемнеет на улице, прихватил из амбара замерзшую щуку, насыпал в холщовый мешок сушеных грибов и тихонько постучал к Антонине в ворота.
– О как? – от неожиданности старушка округлила на деда глаза. – Гляди-ка, кто ко мне пожаловал под вечер. Случилось, что? Или опять от скуки маешься отец?
Ефим взволнованно смотрел на бабку, глубоко дышал и потел.
– Проходи в дом, раз пришел. А то обои захвораем. – кивнула головой Антонина, и резко развернувшись, по-хозяйски зашмыгала в дом.
У старика мигом захолодело под сердцем, заныла спина, и он аккуратно уложив гостинцы тут же на завалинку, робко сдвинулся с места.
– Ты погляди, как намораживает седня. – бубнила на ходу Лопатиха. – В войну такие зимы были каждый год. Аж бревна, помню, у домов трещали. Как только выжили тогда?
Ефим знакомым путем прошел в горницу, снял с взопревшей головы ушанку, и осторожно присев на стул, негромко прокашлял в кулак.
– Дочь-то пишет, али нет? – спустя минуту вдруг оживился голос старика и он часто заморгал своими подслеповатыми глазками.
– Пишет. Как не пишет? – тихонько вздохнула хозяйка. – Редко только. Когда писать-то, на работе каждый день.
– Мой тоже, обалдуй, не шибко балует родителя. А если и объявится, когда, то будет деньги клянчить, держиморда.
– В своем дому живет, али казенном? – без интереса, чтобы просто поддержать беседу, спросила бабушка.
– В заводском общежитии ошивается беспуть. – слегка повысил голос Ефим и выругался. – Не пил бы, сволочь, за троих, может давно бы получил фатеру.
– Они, когда пьют, рази вспомнят о нас? Мой зять Иван, ить тоже, знаешь, не подарок. Бывает, как запьет, по две недели колобродит, черт.
Ефим с грустью посматривал на вышитые розочки на занавесках и теребил своими черствыми пальцами на скатерти кисточки с бахромой.
– Че к сыну не уедешь жить, Панфилыч? Глядишь, поможешь по хозяйству им. Ребята-то большие у сынка? – спросила Лопатиха.
– А как же не большие? Лоси. Один в десятом классе учится, второй на первом курсе института. Артистом, Димка хочет стать. Хороший парень уродился, Митрий. – ласково заулыбался старик. – Че не уеду, спрашиваешь, жить? Куда я щас поеду, матушка, отсюда? Ты думаешь, я нужен им?
– Родной отец ить. Как, поди, не нужен?
– Эх, Тоня-Тоня. Никому мы с тобой не нужны. У молодежи, как? Пока ты помогаешь им, пока деньжат подбрасываешь, липнут. Как только старым стал и немощным, шабаш. Я в прошлом годе у них на Казанскую был. Еще порог я толком не успел переступить, сноха уже в лице переменилась. Я с ней и так, и эдак. И конфет на вокзале купил и помаду. Ни в какую. Рычит. Того гляди, шары от злобы лопнут.
– Че же она так на тебя? Ты вроде ить мужик спокойный. И шумным, сроду я не видела тебя.
– Бог им судья, молодым. Я рюкзак на плечо и в деревню. Пускай с добром живут. Нашто я им, развалина такая? Мои фанфары, Тоня, отыграли.
– Молодежь-молодежь. – вздохнула Лопатиха. – Родного отца не приветили детки. – и поправила на голове платок.
– Не повезло мне в жизни, Антонина. – вдруг затряс головенкой старик. – Ить бабу схоронил, когда еще в соку была. Да че тебе и говорить, сама пол жизни одинока. Не понаслышке знаешь, как оно.
– Знаю, Ефимушка. Ох и знаю, родимый. – завздыхала Лопатиха, и чтобы хоть как-то ублажить соседа, достала из шифоньера коньяк.
Старик с легкостью вынул из горловины заглушку, молча наполнил граненый стакан и так же без слов его выпил.
– Бывает проснешься посредине ночи и глядишь до утра в потолок. – прожевав горсть соленой капусты, продолжал Гладков. – Столько всего передумаешь, ужас. А с кем поговорить, хана. Хоть с кошкой разговаривай за жисть. Любому ить общенье надо человеку. А как же без него? Для того и язык, чтоб словами меняться.
– Эх-хе-хе. – протяжно выдохнула хозяйка и подложила деду в тарелку еды. – Сама бывает, ночи напролет не сплю. Хожу по комнатам, как приведение, кукую. Вроде и чаю с травками попью, и помолюсь, и несколько таблеток сонных выпью, а сна все нету, ни в какую.
– Я вот в своей жизни много чего видел - повидал. – выпрямив покатую спину, серьезно рассуждал Ефим. – Видел Молотова, Хрущева, Сталина видел, Ворошилова видел. Ворошилов даже меня по голове гладил. Хе-хе. А моя судьба, как-то не сложилась. Она как-то закрутилась, завертелась вокруг меня. Я все сидел и думал, дескать, все невзгоды пройдут и куда-то денутся. Вся вот эта катавасия разлетится. И тогда я буду жить. А она все не разряжалась и не разряжалась. А только усугублялась и усугублялась. Я никогда не опускался до дна. Никогда. Я никогда не ругался матом. Никогда. Я никогда никого не обидел. Я всегда умел прощать. Все, что угодно прощал. У нас в стране, какая беда? А я тебе скажу. У нас простой народ всегда в стороне. А без народа ничего не будет. Одни богачи, ничего не сделают без народа. Богачи, они везде продажные. Они купят и тут же с потрохами продадут. У них денег полно, а счастья нету. Сытое брюхо, это еще не есть счастье. Я вот все гляжу за ними, наблюдаю. Вроде все у них слава Богу. А посмотришь повнимательней, не слава. И разводы, и смерти и прочее. И все это у них процветает. Вроде бы, че еще надо-то? Все у них есть. И дворцы, и красавицы жены. А не клеиться в этой жизни и все. У нас в жизни все уперлось в глобальное. Все на глобальном строиться сейчас. А надо строить все на мелочах. Ведь человек состоит из мелочей. Из миллиона мелочей. Вот есть такие слова: – «Мир не раз возрождался и не раз погибал». А знаешь почему? Потому что не было духовных устоев. Так то. А еще человека губит соблазн.
Закончив говорить, дедушка аккуратно отодвинул в сторонку бутылку и поднял на Лопатиху свои осовелые хмельные глаза.
– Выходи за меня Антонина. – еле слышно, ужасно стесняясь прошептал Ефим. – Какие наши годы, Тонюшка?! Сойдемся?! Вдвоем сподручней время проводить. – и зачем-то покрутил в потной ладони пустой стакан, внимательно заглянул в него и тут же поставил на место.
От такого предложения хозяйка слегка приоткрыла рот и с удивлением посмотрела на заметно опьяневшего деда.
– Ты сразу мне не отвечай. – глядя куда-то точно в скатерть, продолжал Ефим. – Подумай, Тоня, хорошенько. Я так-то ить мужик ни че, непьющий, и пенсию всю до копейки буду отдавать. Подумай, Тонюшка, подумай. А в воскресенье, буду жив, зайду. – и приложив руку к больной пояснице, медленно встал со стула, и страшно сутулясь, прямиком направился к выходу.
С тех пор, как от Лопатихи ушел старик Гладков, прошло три часа.
На небе во всю светила большая, полная луна и от этого на пустынной, заснеженной улице и в избе было празднично и нарядно.
– Ох, Господи-Господи! – уже в который раз за ночь просыпалась Антонина и по долгу глядела сонными глазами на серую лампочку, висящую на тонком проводе под потолком. – Всю душу, окаянный, растревожил. Нашел невесту, дуралей. Какая уж теперь нам старикам женитьба?! – и немного повозившись с боку на бок, она снова засыпала.
Наступило долгожданное воскресное утро. На улице стоял трескучий мороз. Из-за такой погоды, почти в каждом дворе топились печки, и поднимающиеся повсюду прямо в небо ровные столбы белого дыма из труб, говорили о беспощадной и продолжительной стуже.
Проснувшись в этот день в четыре часа, Антонина напекла пирогов, нажарила картошки с мясом и, поджидая Ефима, то и дело подходила к окну и подолгу смотрела через маленькую проталину на стекле на безлюдную улицу.
– Тоже мне, женихи. Какие наши годы. Слова-то, леший, подобрал. – цокала бабушка, и немного волнуясь щупала пальцами через красивую кофточку нательный крестик на груди. – Ой-ой-ой. К чему все это мы затеяли?! Не знаю.
На доходе обеда в ворота к Лопатихе кто-то негромко постучал.
Учуяв у дома чужого, во дворе тут же загавкала Жучка и проворно заскребла передними лапами промерзший пол.
– Господи Иисусе! Никак пришел?! – затрепетало сердце у старушки. – Ведь завтра вся деревня ходуном заходит. В каждом дворе нас глупых будут обсуждать. – и она примкнув одним глазком к замерзшему окошку, разглядела у палисадника родного сына Ефима - Илью.
Распознав за стеклом Антонину, мужик тревожно замахал руками, и что-то ей надрывно прокричал.
Быстро накинув на тело фуфайку, Лопатиха в одних галошах выбежала во двор, и не мешкая распахнула настежь ворота.
– Все, тетка Тоня! Отвоевался мой отец. Отбегал. Все! – сухими, трясущимися губами с ходу выпалил Илья, и на его впалых, небритых щеках появился ярко-алый румянец.
От услышанных слов бабушка заморгала глазами и обмерла.
– Ты че мелешь, Илюшка? – затряслась она.
– Приехал утром навестить его, а он как бревно на кровати, не дышит. Дня два лежит. Никак не меньше. Все! Все! Все! Теперь с маманей будут рядышком лежать. – и сын снял с мокрой головы потрепанную шапку и достал из внутреннего кармана овечьей дохи «Беломор».
– Ох, Ефимушка - Ефимушка. – обреченно вздохнула старушка. – Отмучился, сердешный мой. – и по ее морщинистым щекам, медленно потекли холодные слезы.