Воспоминания Михаила Вербицкого

Моя родословная


Москва-Кемнитц 2005
М О Я     Р О Д О С Л О В Н А Я

 
«Проходят дни и годы
и бегут века,
уходят и народы,
и нравы их, и моды…»

Ход времени неумолим. Время утекает, как песок из верхней чаши песочных часов, как капли утекающего времени на картине Сальвадора Дали... Многое забывается. И если я сейчас не вспомню истоки нашей семьи, то уже никто никогда не узнает, откуда мы пришли в этот быстроменяющийся Мир. Я попробую восстановить по крохам сохранившейся в моей памяти информации нашу родословную.


Родители моих родителей

Я уже писал, что мне не довелось знать моих бабушек и дедушек.
Родители моей мамы умерли задолго до моего появления на свет. Отец папы был убит петлюровцами в период гражданской войны во дворе своего дома в Елизаветграде (ныне Кировоград на Украине - теперь говорят „в Украине“). Было  это, вероятно, в 1918 году. Папа мой как-то говорил, что он вынужден был самостоятельно зарабатывать на жизнь с 12 лет, после смерти своего отца. И, если верить официальным документам (советский паспорт), то папа родился в 1905 году, а к 1918 году ему как раз и исполнилось уже 12 лет.

Папина мама дожила до 1941 года. Правда, мне так и не довелось увидеть и ее: она погибла в Бабьем Яре в период оккупации Украины фашистскими войсками.
 
Многие папины и мамины родственники, жившие до войны в Кировограде, вынуждены были эвакуироваться на Урал, а вот старая бабушка и кое-кто из родных, оставшихся в городе, в том числе и сестра Петра Яковлевича Хромченко - дяди Пети - Катя были уничтожены в Бабьем Яру, куда они были угнаны из Кировограда в первые месяцы  войны.

Моя другая бабушка (мать моей мамы) умерла в 1905 году вскоре после родов своего последнего ребенка (моей мамы). Мама росла сиротой в доме своего отца в местечке Ровное, что находилось вблизи Елизаветграда. Старшие дети из этой семьи - Сурка, Рива, Шиман - вскоре после смерти своей матери были отданы в город «в люди» - для услужения и получения ремесла. Были они все значительно старше Манюши, моей мамы. Она же оставалась с отцом, работавшим на маслобойне в местечке Ровное.
 
После того, как отец женился вторично, в доме появилась злая мачеха. По обрывочным рассказам мамы, мачеха обращалась с ней очень жестоко. Она все свое детство голодала, носить ей приходилось всякое тряпье и даже зимой она вынуждена была босиком бежать к соседям, чтобы попросить хоть что-нибудь поесть. В этом браке на свет появился ребенок - Арон, которого маме моей (пяти-шестилетней девочке) приходилось нянчить.

С Ароном мне пришлось познакомиться в конце 40-х годов. И хотя мама вынуждена была «принимать» у нас в коммуналке на Остаповском шоссе семью Арона, возвращавшегося после эвакуации с Урала, и предоставить ему кров и стол на несколько дней в нашей «клетушке» (а было это ох как не просто!, ведь было их пятеро - Арон, его жена и три дочери: Валя, Фира и Лиза), она никогда не питала «родственных» чувств к своему «сводному» брату.

Еще мама рассказывала, что отец ее умер в двадцатые годы, когда она уже жила в Кировограде у своей сестры - тети Ривы, помогала ей растить своих племянников - Любу и Фиму (детей тети Ривы и дяди Пети - Петра Яковлевича Хромченко).

А вот мамин дед, по ее воспоминаниям, прожил до 105 лет и до глубокой старости был бодрым и здоровым и даже ездил верхом на лошади.

Вот и все, что я знаю о своих прародителях. Таким образом, род мой ведет свое начало с Украины. Когда и откуда пришли в Украину предки моих прародителей ни мне, ни Вам узнать уже никогда не доведется.

Но Вам повезло больше, чем мне. Ведь Вам довелось знать своих бабушек и дедушек (это касается моих детей), а внукам моим - так и того более - прабабушек и прадедушек своих.


Истоки

Родители мои - Манюша (так ее звали все наши родные и знакомые),  Мария Моисеевна Томашпольская, 1905 года рождения, 5 мая и Семен (Шнеер) Наумович Вербицкий, также 1905 года рождения, 5 мая, вступили в брак (поженились), вероятно, в 1925 году, когда им было всего-то по двадцать лет.

Год их женитьбы я вычислил, исходя из рассказов мамы: они не позволяли себе 10 лет заводить детей, пока, как говорили тогда, «не встали на ноги», а Толя - мой старший брат - родился в июне 1935 года.

В 1928 году мама и папа вместе с семьей Хромченко (дядя Петя и тетя Рива и их дети Люба и Фима) перебрались в Москву и вскоре поселились на Остаповском шоссе в доме 47, кв. 1. В этом доме они занимали половину квартиры на 1-ом этаже двухэтажного дома. Это были две смежно-изолированные комнаты. В дальней, большей (около 18 кв.м.) жила семья тети Ривы и дяди Пети, а в меньшей, проходной (14 кв.м.) комнатке - мои родители.

Вторую половину квартиры, состоявшую также из двух смежно-изолированных комнат, занимали семья Развиловских (Эрнест Яковлевич-провизор,  его жена Мария Николаевна (в девичестве Ворошилова, из дворян) и их дочь Наташа, тогда еще школьница лет 14-15. Они размещались в такой же комнате, что и семья Хромченко.

Вторую, меньшую комнату, аналогичную нашей, занимали Нюра и Петя. В конце 30-х годов у них родились близнецы Дима и Аленка.
В общем наружном коридоре размещалась лестница, ведущая на 2-й этаж, а также две двери - одна на кухню, другая, рядом с ней, в туалет.

Папа работал сначала, пока продолжался «НЭП», в кооперативе «Кооп-ящик». Это был кооператив, изготавливающий деревянные ящики – тару для всевозможных товаров и продуктов. Позднее папа работал продавцом в мебельном магазине.

В эту проходную комнатку в коммунальной квартире в 1935 году из роддома привезли Толю, а в октябре 1937 года - меня. До нашего с Толей появления на свет мама работала на швейной фабрике. После рождения Толи в ее «трудовом стаже» наступил перерыв, длившийся до начала Великой Отечественной Войны.


СЕМЕЙСТВО ХРОМЧЕНКО

Тетя Рива, насколько мне известно, в 20-30-е годы нигде не работала. Дядя Петя (Петр Яковлевич Хромченко) работал в конце 20-х – начале 30-х годов сначала на 1-ом ГПЗ (Государственный подшипниковый завод), затем на «Электрозаводе», а в предвоенные годы в ЦПКиО им. Горького. Сколько я его помню, это был энергичный, очень общительный, общественно-активный «товарищ». С 1928 года он был членом ВКП(б) (Всесоюзная Коммунистическая партия большевиков - после ХIХ съезда партии переименована в КПСС). И в конце 70-х годов ХХ века получил специальный знак – «50 лет в КПСС» и звание персонального пенсионера республиканского значения.

Работая на электрозаводе и занимаясь работой в Профкоме завода, он вступил в Дачный кооператив «Электрозавода», что позволило ему в 1936 году приобрести в Загорянке (дачном поселке Подмосковья) на 8-й просеке (позднее ул. Совхозная, а затем ул. Нахимова) часть дачи в так называемом финском домике. Дача эта была приобретена им «в складчину» вместе с моими родителями.

Ранее эта часть дачи принадлежала какому-то Винявскому (поляку или польскому еврею). Фамилию бывшего владельца я прочитал уже в послевоенные годы на закрашенной краской при ремонте и перестройке дачи еще в предвоенные годы табличке, прибитой над дверью, ведущей на 2-й этаж дачи. Работа дяди Пети в Парке культуры «увековечила» себя появлением на даче чудесной деревянной, плетенной дачной мебели: кресел, кресел-качалок, лежанок, столов. Мебель эта просуществовала вплоть до пожара, уничтожившего дачу уже в начале 21го века, то есть более шестидесяти лет.

Люба - дочь тети Ривы и дяди Пети - в конце 30-х годов поступила в 1-й Московский медицинский институт, а вот заканчивала она свое медицинское образование уже в конце войны в Омске, куда эвакуировалась семья Хромченко и мы (Толя и я) с мамой. Люба окончила 2-й мединститут, который в годы войны был эвакуирован из Москвы в Омск.

 Фима в год начала ВОВ окончил среднюю школу. Он активно занимался спортом, играя в футбол (летом) и в хоккей с мячом (зимой) за молодежные команды Мясокомбината. В Загорянке он летом играл в теннис. Корт располагался тогда на 6-й просеке, позднее получившей название Теннисная улица. На этом корте делал первые шаги в большом теннисе многократный чемпион СССР, народный артист СССР, популярнейший в 50-80-е годы ХХ века радио- и телекомментатор Николай Озеров, кстати сын известного солиста оперной труппы Большого театра Николая Озерова, дача которого также находилась в Загорянке.

В начале войны Фима закончил артиллеристское училище в Омске и в звании младшего лейтенанта был отправлен на фронт в зенитно-прожекторскую часть. Войну он закончил в звании старшего лейтенанта. Играя в футбол за команду 2-го Украинского фронта (если мне не изменяет память), он в конце осени 1944 года , в связи с успехом команды, был премирован двухнедельным отпуском, который и провел в Москве на Остаповском шоссе.

После демобилизации из Армии осенью 1945 года, он поступил на подготовительные курсы, а затем в Московский автомеханический институт (МАМИ), который и окончил в 1952 году.

В первые послевоенные годы он продолжал играть в футбол и хоккей за мужские (2-ую и 3-ью) команды Мясокомбината. Я неоднократно наблюдал за его игрой. Особенно мне запомнилась одна игра в хоккей с мячом («русский хоккей») на заснеженном ледяном поле, в которой Фима, игравший в нападении, забил 3 или 4 мяча в ворота соперников, а их команда победила тогда с разгромным счетом 13:0!

По паспорту Фима «числился» русским. Еще в годы войны была «придумана» версия, что он сын Петра Яковлевича и какой-то русской женщины, а тетя Рива якобы его приемная мать. Возможно это помогало ему и во время войны, на фронте, и в последующие годы продвигаться «по службе», поскольку «давало» возможность избежать антисемистского давления даже в самые тяжелые годы сталинских репрессий конца 40-х – начала 50-х годов, да и в последующие годы «хрущевской оттепели» и «периода застоя», когда «антисемитизм» оставался государственной и партийной «доктриной» в политике СССР. Это не помешало Фиме жениться на еврейской девушке - Лиле Хаимовой и в конце ХХ века перебраться вместе с женой на ПМЖ в США.

Сын их Слава живет и работает в Москве, хотя имеет и 2-ое израильское гражданство.
Фима был среднего роста (примерно 175-176 см), хорошо сложен. Черты лица его правильные. Волосы черные, завитые в мелкие колечки, как у негроидов. Унаследовал он их от своего отца Петра Яковлевича. Но если у последнего волосы торчали на голове, как колючки у ежа, то у Фимы они были уложены и придавали особый шарм его довольно красивому лицу.


Люба

Тетя Рива тоже была темноволосой, правда седина рано посеребрила ее голову. А вот дочь ее Люба была яркой блондинкой. Это была в предвоенные годы и в годы войны симпатичная среднего роста, хорошо сложенная девушка. Уже во время войны свои вьющиеся локонами волосы она закручивала особым образом так, что с висков они спадали наподобие раскручивающихся «конфетти».

В Омске, в период эвакуации, Люба водила меня на консультацию к профессору Моргулису в Мединститут, где она училась. С ней мы с Толей посетили в те годы зоопарк, а также побывали на одном из представлений Московского цирка.

Тогда я впервые увидел в цирке аттракцион воздушных гимнасток сестер Кох, выступления знаменитых дрессировщиков Владимира Дурова со слонами и Бориса Эдера с тиграми, а также известного клоуна Николая Румянцева - «Карандаша» с его не менее известной собачкой «Кляксой» - маленьким черным шотландским терьером. Мне запомнилась на всю жизнь миниатюра, разыгранная в этот день Карандашом.

На арене цирка выступал дрессировщик с белыми голубями. В конце своего номера он брал охотничье ружье и стрелял под купол цирка, а один из голубей «камнем» падал откуда-то сверху и садился ему на плечо.

Карандаш, появившийся в этот момент на арене, решил повторить этот «номер». Он взял у дрессировщика ружье и также выстрелил вверх. Сразу же после выстрела к его ногам упал не голубь, а старый валенок. «Что это такое?» - спрашивает Карандаш конферансье. «Это омская куропатка», - отвечает под оглушительный смех зрителей знаменитый «маленький человечек», одетый в смешные огромные черные ботинки, черный, явно великоватый артисту костюм и черную смятую шляпу.

В течение ряда лет Карандаш был главным клоуном Московского цирка, любимцем публики. Среди его учеников многие известные клоуны. Но в 60-е годы наибольшего успеха достиг один из них - Юрий Никулин, который оставался у зрителей одним из любимых цирковых комиков на протяжении более четверти века. Его имя присвоено Московскому цирку на Цветном бульваре, а сам артист, отлитый из металла, встречает зрителей и просто прохожих напротив входа в цирк на широком тротуаре рядом со своим автомобилем. Дети любят залезать в автомобиль и фотографироваться рядом со смешным дядей Юрой, хотя они его никогда не видели живым на арене цирка. Эту сцену мне неоднократно доводилось видеть, когда я проходил мимо здания цирка уже в ХХI веке.

Как-то Люба принесла приобретенные в Омске на рынке две маленькие книжонки в светло-коричневом переплете. В годы войны в эвакуации это были мои первые книжки.

Одна из них называлась «Книжка о книжках», название другой в памяти моей не сохранилось, но содержание ее я отлично помню. В ней в стихотворной форме описывалось о тяжелой судьбе женщин и маленьких детей в странах Азии, Африки и Америки и о радости материнства в СССР. А вот «Книжку о книжках» я помню хорошо до сих пор, хотя с тех пор прошло уже более 60-ти лет, и мне не доводилось держать ее больше в руках:

«У Скворцова Гришки
жили-были книжки –
рваные, горбатые,
грязные, лохматые,
без конца и без начала,
переплеты как мочало,
на листах каракули.
Книжки горько плакали…
…В географии Петрова
нарисована корова
и написано: «Сия
география моя,
кто возьмет ее без спроса,
тот останется без носа!»...
«Дрался Гришка с Мишкой,
замахнулся книжкой,
дал разок по голове –
вместо книжки стало две» и т.д. и т.д..

Так что у истоков моего литературного образования «стояла» Люба.

Она же стала моей «крестной матерью» при выборе профессии.
Уже в 50-е годы я приобщился к «медицине», читая выписываемые Любой, жившей тогда на Остаповском шоссе, журналы: «Клиническая медицина» и «Терапевтический архив», а также с интересом просматривал учебники, оставшиеся в доме с ее студенческих лет - по анатомии Лысенкова, и, особенно, по топографической анатомии Кернига. Когда же я стал студентом Мединститута, то основы нормальной анатомии и топографической анатомии изучал по этим, доставшимся мне в наследство от моей двоюродной сестры, учебникам.

Запомнился мне и первый Любин юбилей. Родилась она в 1920 году в Кировограде, 25 декабря. Так что первый послевоенный день ее рождения - 25 декабря 1945 года - день ее 25-летия отмечался на Остаповском шоссе с «размахом».

Было много гостей. Мебель из нашей проходной комнатки была вынесена. В ней устроили танцы. А в комнате дяди Пети из двух столов- «мощного» дубового, стоявшего в комнате семьи Хромченко, и нашего «раскладного» (раздвижного), был устроен буквой «Т» большой общий стол. Я сидел вместе с мамой и Толей за этим праздничным столом на «подзеркальнике» - покрытой мраморной «доской» черного цвета старинной тумбе, а само зеркало нависало наклонно над тумбой, так как по своим размерам в вертикальном положении не помещалось в этой комнате (ведь высота потолков в нашем доме была, наверное, 2,5м).

В тот праздничный предновогодний вечер первых месяцев мирного времени все веселились, радовались и не думали о надвигающихся трагических временах сталинских репрессий, не обошедших и нашу большую семью.

В тот вечер я, наверное, впервые в жизни отведал фисташек. До этого я лишь слышал о них от взрослых (мамы, тети Ривы, Любы и др.). А тут накануне в 39-ом магазине на Остаповском шоссе (почему-то все во дворе, да и у нас дома называли его просто «девятым») были «выброшены», как тогда говорили, то-есть поступили в продажу без карточек (ведь до 1947 года в СССР существовала карточная система, когда все продукты и промтовары отпускались по особым талонам в строго ограниченном количестве) фисташки. Мама и тетя накупили их. Домой приносили их в черных дерматиновых сумках, в каждую из которых влезало, наверное, по 2-3 кг орехов. Все они были съедены в тот вечер Любиного юбилея, а пол в нашей комнате был усыпан их скорлупками.

Еще мне запомнился эпизод танцев под патефон, привезенный с войны соседом со второго этажа Борисом Виллером. Таких патефонов я никогда еще не видел. Это был маленький хромированный, круглый, диаметром не более 15-20 см и высотой 5-6 см аппарат, на котором можно было «играть» («крутить») обычные грампластинки, диаметром почти вдвое превышавшие диск патефона. Фима, танцуя, держал этот патефон в согнутой в локте и поднятой на уровне плеча левой руке. Было очень весело и интересно. Я, восьмилетний мальчик, участвовал в общем веселье, которое продолжалось далеко за полночь.

В 1946-47 годах Люба уже ординатор кафедры терапии 2-го Мединститута. Учится она у профессора Гельштейна. На этой кафедре работала ассистентом и жена популярного в те годы поэта Михаила Исаковского, автора текста многих известных в годы войны песен: «Золотой огонек», «В лесу прифронтовом»  и многих других, а также стихотворения «Письмо товарищу Сталину», несколько строк из которого я помню и сейчас. «…Спасибо Вам, родной товарищ Сталин, за то, что Вы живете на Земле», «…Мы так Вам верили, родной товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе!» и далее в таком же духе. За свое «творчество», прославившее Великого Вождя Всех Времен и Народов, Михаил Исаковский был удостоен Сталинской премии. Песни на слова Исаковского звучат еще иногда на концертах, посвященных победным юбилеям - юбилеям Победы советского народа в ВОВ. А вот указанное выше стихотворение уже более полувека мне слышать не доводилось, и вспомнил я его лишь в связи с Любиной коллегой по кафедре терапии.


А вот и настало время выдавать Любу замуж. У нее на кафедре был парень - Аркадий, приезжавший даже однажды к нам на дачу в Загорянку. Это был хотя и очень симпатичный, высокий парень, но бедный врач. И «семейный совет» в лице дяди Пети посчитал такой брак для Любы непригодным. Она послушалась отца, и вскоре состоялась ее помолвка с Сенькой Брацлавским, одним из сыновей Лузи Брацлавского - главы большого клана, жившего в те годы в Баковке под Москвой.

Сенька был лет на 7-8 старше Любы. Был это небольшого роста, худой, лысеющий и, по моим понятиям, уже пожилой (во всяком случае не молодой) мужчина, не отличающийся «красотой». По всем внешним данным он, естественно, здорово уступал Аркадию. В 1947 году (а  быть может, в конце 1946 года) – дело было, по-моему, зимой, вернувшись из Баковки, куда она ездила вместе с дядей Петей и тетей Ривой, Люба предстала пред нами уже в новом качестве невесты. И тут я впервые услышал, произнесенные на идиш, слова : “а кола” и “а хусен”, которые означали «невеста» и «жених».

После свадьбы, сыгранной в Баковке, Сенька, строитель по профессии, был направлен, согласно распоряжению самого Сталина, в Сталинград. Город был почти полностью разрушен во время ВОВ, и его предстояло практически заново отстроить. Сенька Брацлавский был  направлен в Сталинград в качестве главного инженера одного из строительных трестов, участвовавших в восстановлении одного из сталинградских заводов- «Красный пролетарий».

Через несколько месяцев, завершив учебу в ординатуре, за ним последовала и Люба. Помню как «торжественно» мы провожали ее в Сталинград. Отправлялся поезд с Казанского вокзала. Провожать ее приехали, наверное, человек 20-30. Среди провожающих были отец, братья, сестры, племянники Сеньки Брацлавского из Баковки, брат Петра Яковлевича Хромченко- Ханан с семьей и мы с мамой. Тогда к поездам провожающих пропускали только при наличии особых «перронных» билетов.

Первый «визит» Любы в Сталинград длился, видимо, не более года. Летом 1948 года она вернулась в Москву, где и родила в августе сына Игоря. Сенька проработал в Сталинграде, наверное, до середины 50-х годов. Тогда мы, естественно, даже представить себе не могли, что всего-то через 10 лет Люба станет вдовой.

Сенька умер от инфаркта миокарда осенью 1958 года в комнате своей квартиры на Проспекте Мира в Москве. Так уж получилось, что умер он у меня на руках. Последними его словами были : «Как же будут без меня Люба и дети?!». К тому времени Игорю было уже 10 лет, а Ире года 4-5.


Люба прожила долгую жизнь, но вряд ли можно сказать, что счастливую. Работала она врачом-терапевтом в горбольнице на Спортивной (у метро «Спортивная»), которая являлась базой одной из кафедр терапии санитарно-гигиенического факультета 1-го Мединститута. Последние годы жизни она, естественно, уже не работала по состоянию здоровья и ушла из жизни в начале 2003 года, когда мы уже жили в Германии.


Любины дети - Игорь и Ира - живут и работают в Москве, а летом отдыхают в Загорянке. На территории нашей сгоревшей дачи (ул. Котовского, 7) они построили два небольших домика, где обитают их семьи.


Дядя Петя

Дядя Петя (Петр Яковлевич Хромченко), которого я помню с самого раннего моего детства - еще с предвоенных лет, наверное, с 1939-40 годов - был всегда энергичным, шумным, подвижным, быть может, даже несколько нахальным мужчиной, много сделавшим для нас в годы войны.

 Именно он провожал нас осенью 1941 года в эвакуацию, а в начале зимы, где-то в конце ноября, приехал за нами (мамой, Толей и мной) в Клявлино (в деревню в глуши Мордовии) и с огромными трудностями, преодолевая все мыслимые и немыслимые препятствия, вывез нас в Омск, куда должны были прибыть вместе с его братом Ханааном и его семьей, тетя Рива, Люба и Фима.

Он же помогал нам в конце 1943 года перебраться в Москву. В жестокие сибирские морозы конца ноября нас с мамой на двух подводах с Большой Луговой улицы он сопровождал до железнодорожного вокзала. На одной подводе везли вещи, а во второй – нас, укутанных в меховые тулупы.
6
Весной 1944 года - после возвращения в Москву дяди Пети (а чуть позднее Любы и тети Ривы) - мы вместе с ним читали принесенную им с работы газету «Известия». Читал он всегда вслух. Когда я немного подрос, то я читал ему вслух «новости», печатавшиеся в газетах.

По утрам мы с ним вместе ели кашу (манную или рисовую), «окружая» кашу в блюдце или тарелке, представляя себе, что Красная Армия окружает войска гитлеровцев. Выигрывал бой тот, кто первым съедал всю кашу.

Именно с тех далеких военных лет я «пристрастился» к политике. Я знал всех полководцев времен ВОВ, всех руководителей ВКП(б) и правительства страны, а позднее всех секретарей (генсеков) компартии «братских» стран (стран народной демократии Восточной Европы) и ведущих капстран (США, Англии, Франции, Италии, Испании, Японии и др.).

Дядя Петя в моем представлении, когда я немного повзрослел и познакомился с героями Гоголевских «Мертвых душ» и «Ревизора» (читая эти произведения, слушая передававшиеся по радио в рубрике «театр у микрофона» спектакли МХАТа и Малого театра по этим произведениям Гоголя), был похож на Городничего из «Ревизора», а еще более на Собакевича из «Мертвых душ». Однажды, уже году в 1946-47, когда одна из наших кошек родила котят, и когда котята подросли и стали ползать по квартире, дядя Петя, естественно, нечаянно утром наступил на одного, залезшего под половик, котенка - моего любимца. Этот «Собакевич», весивший тогда, наверное, килограмм 80-90, котенка просто раздавил.

И все же дядя Петя, несмотря на свою грубоватость, был мне очень близок.

Первый «конфликт» между дядей Петей и мамой произошел в 1947 году во время «перестройки» нашей квартиры. Так уже получилось, что конфликт этот на долгие годы испортил отношение мамы к дяде Пете. Я очень переживал такой «поворот событий». Для меня тетя Рива и дядя Петя были после мамы и папы самыми близкими людьми. Впоследствии они (мама и дядя Петя) неоднократно портили нервы и себе и нам всем из-за имущественных притязаний, связанных уже с «разделом» дачи.
Мама требовала от нас - детей и папы - «порвать» все отношения с дядей Петей. Мы, конечно, не могли пойти на это, но какой-то осадок в душе моей все же после всех этих «разборок» остался.

Дядя Петя в 1952 году стал жертвой сталинских репрессий. Я помню, как он был арестован (точнее он дня на два исчез - не вернулся с работы). И как ночью у тети Ривы был проведен обыск. А утром я звонил из телефона-автомата у магазина на Остаповском шоссе его брату Ханаану Хромченко и сообщил ему эту тяжелую «новость».

У дяди Пети в кожаном  коричневом портфеле, хранившемся в платяном шкафу, наряду со всякими бумагами, лежали брошюры о 17 и 18 съездах ВКП(б). Я как-то пролистал их и имел возможность «познакомиться» с членами Политбюро ЦК ВКП(б), избранных на тех съездах. Многие из них были впоследствии объявлены «врагами народа» и расстреляны. Именно эти «документы» (брошюры) привлекли внимание НКВД-шников, проводивших обыск, и были ими конфискованы. Больше ничего, порочащего члена ВКП(Б) П.Я.Хромченко, при обыске найдено не было. На вопрос тети Ривы, за что арестовали ее мужа, один из офицеров МГБ (Министерство госбезопасности) ответил: «Дураки наговорили друг на друга!». 

В течение долгих полутора лет, пока дядя Петя сидел в тюрьме и находился под следствием, мы не знали о причинах его ареста. Через пару дней  после ареста дяди Пети состоялся обыск и у Исаака Иоффе – нашего соседа по дому, жившего на втором этаже и также арестованного. Им обоим инкриминировали «антисоветскую деятельность» - статья  58.8.

На самом же деле, как это мы узнали после освобождения дяди Пети, на трикотажной фабрике, где работали дядя Петя (начальником цеха) и Исаак Иоффе (директор), произошел какой-то конфликт между директором и секретарем партбюро, который Петр Яковлевич пытался разрешить и примирить «враждующие» стороны. Об этом кто-то донес в РК партии и в МГБ.
Дядю Петю обвинили в попытке стать «третейским судьей» и арестовали. Сидел он и на Лубянке, и в Таганской тюрьме, и в последние месяцы в Бутырской тюрьме. Я неоднократно сопровождал тетю Риву в Таганскую тюрьму. Мы выстаивали с ней многочасовые очереди, чтобы передать подследственному дяде Пете записку и передачу.

Ему еще повезло. Спустя 5 месяцев после смерти Сталина и через месяц после ареста Л.Берия, его освободили, и он вернулся домой. Нужно было иметь характер дяди Пети, чтобы выдержать это более чем полуторагодовое заключение. Он вернулся совсем не постаревшим, лишь волосы на голове были коротко подстрижены - совсем как у тогдашних школьников, подстриженных «наголо». Вскоре его восстановили в КПСС, и он вновь стал вести активную общественную работу, как в местах, где трудился, так и в дачном кооперативе «Электрозавода» в Загорянке.

Он любил жизнь и не сдавался ни при каких обстоятельствах, напевая:

«…в нашей жизни всякое бывает,
налетает с тучами гроза.
Тучи уплывают, ветер утихает
и опять синеют небеса!»

Его оптимизму можно было только позавидовать. Он прожил долгую жизнь. И в последние годы, даже будучи уже тяжело больным, он неоднократно, обращаясь к моему папе, говорил: «Сенька, крепи оборону!», что означало: «надо держаться!».

Ему было под 90, когда его с дачи увезли в августе 1984 года в больницу с приступом «почечной колики». А наутро он умер в больнице, вероятно, от диабетической комы. Он страдал в последние годы жизни диабетом, но никто в больнице на это не обратил внимания.

Хоронили дядю Петю без меня. Мы с Лидой в это время отдыхали в Яремче в Закарпатье. О смерти дяди Пети я узнал из письма, которое мне написал папа, естественно, с опозданием. В памяти моей сохранился до сих пор образ живого, жизнелюбивого дяди Пети.
;;
И еще пару слов о нем. По паспорту он был Пинхус Юдкович. Такое же отчество в паспорте было и у его младшего брата Ханаана. О нем я расскажу чуть позже. Так  вот, будучи еще ребенком, я спрашивал у мамы: «Почему у родных братьев разные отчества? Ведь дядя Петя - Петр Яковлевич, а Ханаан - Ханаан Юрьевич. Оказалось, что отец их имел двойное имя Юдка-Янкель, а братья взяли для употребления в «обиходе» один отчество Яковлевич, а другой Юрьевич. Так и получилось, что у родных братьев разные отчества.


Тетя Рива

Тетя Рива - жена дяди Пети, сестра моей мамы. Она была самой старшей из всех Томашпольских, которых мне довелось знать: мама (Манюша), дядя Шимон и Аарон. Старше ее была лишь Сурка, жившая уже в течение четверти века в США (отсчет я веду с начала 40-х годов).

Уже в первые послевоенные годы, когда началась в СССР кампания борьбы с космополитами, как одно из проявлений махрового антисемитизма, контакты с Суркой (Голдовской) полностью прекратились. Последнее письмо от нее было уничтожено и осталось, естественно, без ответа. Мама «смотрела в корень», и нам не пришлось писать в графе анкеты «есть ли родственники за границей?», что у нас тетка в США, так как мы уже лет десять не имели о ней никаких сведений, и неизвестно было жива ли она. Ведь в середине 50-х ей могло быть уже более 60 лет.

В отличие от дяди Пети, тетя Рива была маленькой, худенькой тихой женщиной. Она никогда не участвовала ни в каких семейных разборках. Помню несколько эпизодов моего общения с тетей.

Во-первых, поездка ранним летом, наверное, 1939 года на дачу в Загорянку. Утром, погрузив вещи в «полуторку» (маленький грузовичок), дядя Петя, папа и Фима отправились на дачу. Нас же с Толей мама, тетя Рива и Люба перевозили в Загорянку на электричке. Сначала на такси мы добрались до Ярославского вокзала, а далее электричкой до Загорянки. От вокзала к 8-й просеке, где находилась наша дача, мы шли пешком. Путь этот, который в юности я проделывал за 12-15 минут, занял тогда у нас, наверное, больше часа. Шли, как мне казалось, через лес. Видимо, вдоль дороги до войны еще оставались высокие сосны. А вот в послевоенные годы подобной картины я уже не застал.

В августе 1941 года тетя Рива приехала за нами в деревню Рыжово под Егорьевском, где мы с Толей были в детском саду. Правда, и мама работала тогда в этом детском саду и была с нами. Шел уже второй месяц войны. Немцы рвались к Москве. Папа был на фронте. Решение об эвакуации было, наверное, принято дядей Петей. Но они не могли эвакуироваться, а нас оставить в Москве. Поэтому тетя Рива приехала за нами и забрала нас с Толей. Мама должна была сдать дела и приехать в Загорянку на следующий день.

Мы с тетей добрались сначала на электричке до Москвы Электропоезд из Егорьевска прибывал на Казанский вокзал. С этого вокзала нам следовало пересечь Комсомольскую (а ныне площадь 3-х вокзалов) площадь и уже с Ярославского вокзала отправиться в Загорянку. На вокзале в Загорянке нас встретил Фима. Погрузил в деревянную тачку наши чемоданы и нас с Толей и довез до дачи. Там мы провели пару недель, пока шла подготовка к эвакуации.

Помню как мама и тетя Рива собирали продукты: сухари, печенье, лапшу, какие-то консервы, необходимые нам вещи. Дядя Петя приезжал поздно вечером. Однажды пришлось по сигналу воздушной тревоги ночью «прятаться» в бомбоубежище, вырытое на территории дачи, у фасадного забора. Дядя Петя спускаться в бомбоубежище отказался. Мама, тетя Рива, Люба и мы с Толей просидели в сырой, холодной, темной яме, наверное, пару часов. Нас укутали одеялами, зажгли свечку, но все равно сидеть под землей было неприятно.

В сентябре нас прямо с дачи в Загорянке на полуторке перевезли в Москву на Ярославский вокзал, откуда мы вместе с многочисленной семьей Брацлавских отправились в Мордовию. В эвакуации первые месяцы мы провели в деревне Клявлино. Лишь в конце ноября дядя Петя переправил нас вместе с мамой в Омск. Вскоре туда же прибыли тетя Рива, Люба и Фима.

Когда мама устроилась на работу, мы с Толей оставались дома с тетей Ривой. В начале 1942 года мы перебрались из «халупы» на Подгорной улице во вполне комфортабельный дом на Большой Луговой улице, где мы прожили до ноября 1943 года. Все эти годы мы были вместе с тетей Ривой, так как мама и дядя Петя уходили на работу ранним утром, а возвращались очень поздно. Люба жила в общежитии Мединститута.

Фима после окончания артиллерийского училища был отправлен на фронт. Помню. как в день отъезда Фимы на фронт тетя Рива весь день просидела молча на табурете в кухне, опустив голову и покачивая коленями из стороны в сторону. Я как мог пытался ее успокоить, отвлечь, но все мои попытки успеха не имели.

После возвращения в Москву из Омска весной 1944 года тетя Рива устроилась работать «надомницей» на фабрику, где работала уже моя мама. На фабрике этой изготавливали игрушки. «Детали» кукол: туловище, руки, ноги, головы (все тряпочное) получали на фабрике, а дома следовало пришить к туловищу все части тела и одеть куклу в платья, которые следовало сшить из придаваемых лоскутков.
Я помогал маме и тете  вдевать нитки в иголки, как обычные, так и швейной машины. За эту работу мама и тетя были в году 1946 награждены медалью «За доблестный труд во время ВОВ». Медали вручали им в здании РК ВКП(б) на Абельмановской улице. Я присутствовал при этом торжественном событии и был горд за женщин нашей семьи.

Еще помню один эпизод раннего послевоенного времени. К нам в квартиру пришел один «коммивояжер» и предложил покрасить волосы в черный цвет. Поседевшие к тому времени тетя Рива и папа дали уговорить себя. После сеанса окраски волосы их приобрели «пегую» окраску (были пряди и черные, и сине-зеленые, и какие-то бурые). Зато мебель - высокие стулья, на которых стояли тазы с краской, - была окрашена в черный цвет. Смыть краску со стульев не удалось в течение десяти последующих лет.

Да, еще в Омске я принес домой, именно тете Риве первое матерное слово, смысла и значения которого я - тогда пятилетний мальчик - естественно, не понимал. «Ну, ****ь, поехала!», - говорили мы, играя в лошадки, повторяя услышанное в соседнем дворе обращение извозчика к лошади. Тетя сказала мне, что это слово нехорошее, и дома я его не должен больше произносить. Этого оказалось вполне достаточным. Больше я никогда ни это, ни другие матерные слова дома не употреблял.

И еще один эпизод, связанный с тетей Ривой. В день Победы 9 мая 1945 года в Москве должен быть состояться салют Победы. Правда, начаться салют должен был в полночь. Папа с мамой поехали смотреть салют на Красную площадь, где возле Кремля ликовали сотни тысяч москвичей, празднуя окончание Великой Отечественной войны.

Тетя уговорила меня лечь поспать у нее в комнате на диване, а когда начнется салют, она меня разбудит. Толя тоже остался дома и ждал начала салюта. Уснул я крепко и, естественно, сам не проснулся к полуночи, а тете было жаль будить «маленького Мишу», каким я для нее был. Так я проспал салют Победы.

Первую настоящую шахматную доску я получил в подарок от тети Ривы к своему 14-летию, а к 16-летию - «канады», настоящие хоккейные коньки с ботинками, на которых я гонял по льду стадиона Мясокомбината, а позднее по аллеям Центрального парка культуры.

Тетя Рива вырастила своих внуков Игоря и Иру, отдавая им свое тепло и доброту. А вот настоящего личного счастья, мне кажется, она за всю свою долгую жизнь так и не испытала. Впрочем, разве можно об этом судить «со своей  колокольни».

В последние годы своего увядания она уже не могла заниматься хозяйством и тихо сидела на плетеном кресле на террасе или в теплые летние дни во дворе на даче в Загорянке. В нечастые наши визиты, когда мы с Лидой навещали родителей, забегали и на «старую» дачу, тетя меня узнавала, хотя Люба говорила, что она мало кого узнает. Пережила она дядю Петю - своего супруга всего на несколько месяцев. Хоронили мы ее поздней осенью 1984 года.

Гроб был явно велик для маленького тела усопшей тети Ривы. Вынося его из квартиры и пытаясь установить в лифте, пришлось ставить гроб почти вертикально. Тело тети Ривы буквально сползло вниз и чуть не выпало из гроба.

Тетю Риву кремировали в одном из новых московских крематориев, расположенном за окружной автодорогой. Поминки прошли не в ее последнем прижизненном пристанище, в квартире где-то в районе метро «Каширская», а в квартире ее сына Фимы в районе метро «Варшавская». Где покоится прах тети Ривы, я не знаю.


Прочие Хромченко

И еще немного о родственниках дяди Пети. Я уже говорил, что его сестра Катя погибла в Украине во время войны. В Москве до войны и в послевоенные годы жили его родной брат Ханаан с семьей и сестра Мика со своим мужем Лёней Фукельманом, а после войны в  подмосковной Малаховке поселилась семья Айзека, старшего брата дяди Пети и Ханаана.
Мика и Леня - это была бесплодная пара. Жили они бедно и довольно часто навещали нашу большую семью на Остаповском шоссе, чтобы «плотно» покушать. Наверное, уже в 60-70-е годы, когда мы все жили уже отдельно друг от друга (мама с папой и Толей на Шарикоподшипниковской улице, дядя Петя с тетей Ривой и Люба с ее детьми - на Садово-Черногрязской, а мы с Лидой и детьми - на Беговой), связь с Микой и Лёней была для меня полностью утрачена. Я даже не знаю точно, когда и как умер Лёня, а Мика, по рассказам мамы, умерла в «психушке».

Ханаан - младший брат дяди Пети. Его я помню еще с довоенных лет. Это был красивый, среднего роста с вьющимися волосами, лежащими крупными «волнами», светло-коричневыми волосами. Мне особенно запомнился приезд Ханаана с семьей летом в Загорянку. В тот день мы большой компанией отправились на речку Клязьму. Был солнечный день. И взрослые, и дети купались в реке, бегали по берегу, играли в мяч. Я до сих пор сохранил в своей памяти «картинку» того дня. Почему-то мне запомнилось, что взрослые: Фима, Люба, Ханаан, Гута (его жена) играли в воде в огромный надувной резиновый  мяч, светло-бежевого цвета. Дети Ханаана: Сима, Нелли и Лёнька и мы с Толей бултыхались у берега. Было очень весело.

Ханаан работал инженером в строительном тресте (хотя образование у него было среднетехническое - он окончил строительный техникум). Особенно успешно его карьера складывалась в годы войны и первые послевоенные годы, когда он возглавлял строительный трест.

 Жила его семья в центре Москвы, на улице Кирова (теперь вновь Мясницкая). У них было две комнаты в 3-х комнатной квартире. Третью комнату занимал его коллега по работе - не то Исаенко, не то Саенко. Мне довелось пару раз бывать у Ханаана в гостях.

Однажды (это был наш последний визит в ту квартиру, а было мне лет 9-10) мы попали в ужасную пробку на станции метро «Кировская». Не знаю по какой причине (быть может не работал какое-то время эскалатор), но в подземном зале метро собралась огромная толпа. К эскалатору мы продвигались, наверное, минут двадцать. В какой-то миг, уже на подступах к эскалатору, меня так сдавило в толпе, что стало трудно дышать, а ноги мои еле касались пола. Меня несла толпа, я не на шутку испугался. Более того, ни мамы, ни папы, ни Толи рядом уже со мной не было. Слава Богу, ужас этот продолжался недолго- меня буквально «внесли» на эскалатор. Наверху меня ждали мама и Толя. Кошмар кончился.

Мы благополучно добрались до дома, где жила семья Ханаана Хромченко. Мне лишь еще один раз в моей жизни довелось испытать подобное чувство - страх быть раздавленным толпой. Это произошло уже в начале 60-х, когда я пошел зимой на хоккейный матч «ЦСКА»-«Спартак», проходивший на открытой площадке у Западной трибуны стадиона «Динамо». Матч завершился тогда победой «Спартака». Как только прозвучал финальный свисток, извещавший окончание игры, толпа болельщиков бросилась к выходу. Меня буквально подхватила людская волна и  понесла вдоль бетонных барьеров трибуны. Казалось, еще немного и меня раздавит неуправляемая масса, прижавшая продвигавшихся к выходу зрителей к барьеру. Люди стали падать, а толпа нависала над упавшими, не в силах сдержать натиск задних «шеренг». К счастью, меня не затоптали, а перебросили через барьер из прохода в нижние ряды трибуны, где я и переждал этот сумасшедший «исход», слыша крики и вопли «затоптанных» болельщиков.

Но в тот день, когда мы ездили в гости к Ханаану, мне – 9-10-летнему мальчику, было интересно оказаться в квартире в центре Москвы, в большом доме, где всё - и высота потолков в комнатах, и большие окна, и паркетный пол, и мебель - отличались от нашего скромного жилища на Остаповском шоссе.

Ханаан был первым в моей жизни человеком, у которого был «персональный» автомобиль. Помню, с какой завистью смотрели на меня мальчишки нашего двора, когда я стоял у бежевой «Победы» Ханаана, пока он и его семья «гостили» у дяди Пети. Мне, наверное, лишь изредка доводилось прокатиться на этой «Победе», но посидеть в ней водители Ханаана (сначала Ваня - Иван Калиниченко, а позднее Андрей) нам, Толе и мне, позволяли.

Жена Ханаана Гута (в девичестве Шапиро) была яркой, жизнелюбивой, всегда в те годы веселой, шумной молодой женщиной, любившей мужчин, вино и карты. Так, во всяком случае, говорила мама. Более того, она мало обращала внимания на своих детей. А было их трое: Сима (на год старше Толи), Неля (на год старше меня) и Лёня - самый младший из нас (на год моложе меня). Все дети Ханаана и Гуты были, можно сказать, красивыми или уж во всяком случае симпатичными во все периоды жизни, начиная с детских лет и до того времени зрелого уже возраста, пока я их еще встречал.

Сима умерла молодой (было ей, наверное, лет 35-37). Причина ее смерти - рак яичников. Неля в детском еще возрасте перенесла тяжелейшую операцию по поводу рака желудка. Оперировал ее в Институте им. Склифосовского профессор Петров- тогдашний «светило» советской хирургии. Было ей в ту пору всего-то 15 лет (в начале 50-х годов). Я помню, как мучили ее сильнейшие боли в животе, когда мы приходили к ним на дачу в Загорянке летом 1951 года.

Дача эта была построена на Электрозаводской улице, недалеко от Загорянского пруда. Там я впервые играл на террасе в пинг-понг. Позднее, уже в 70-е годы, эта дача (та часть ее, которая принадлежала Ханаану) была приобретена моими  родителями и Толей. Меньшая часть дачи с момента ее строительства была передана Ханааном своему водителю - Ване, который и сохранил ее до последнего времени, то есть, на протяжении почти 60 лет, хотя в последние годы уже редко бывает на даче. Ведь сейчас ему уже, наверное, более 90 лет.

Про Гуту мама говорила, что она не раз наставляла Ханаану «рога». Не знаю, соответствовало ли это действительности. Но однажды, в первые послевоенные годы, семья Ханаана и все мы (на Остаповском шоссе) пережили немало тревожных дней, когда Гута в критическом состоянии находилась в больнице (кажется, в Боткинской). У нее развился сепсис, вероятно, в результате криминального аборта. Ведь в те годы аборты в СССР были запрещены законом. Спасти ее удалось лишь с помощью пенициллина, который каким-то чудом удалось достать за огромные деньги. Антибиотики тогда привозили из Америки.

Успешная карьера Ханаана была прервана в начале 50-х годов. Вскоре после ареста дяди Пети, быть может, через полгода, был арестован и Ханаан. Правда, не за «антисоветскую деятельность», а за халатность. Дело в том, что ревизия, проведенная в Строительном тресте, который он возглавлял, обнаружила крупную «недостачу» денег - попросту «хищение».
Главным виновником и обвиняемым на судебном процессе проходил главный бухгалтер треста по фамилии Крошка. Говорят, что это был высокого роста детина, ведший весьма скоромный образ жизни, скромно одевавшийся, одинокий человек. При обыске у него  никаких денег не было обнаружено. А хищение было крупных размеров - что-то около миллиона рублей. На вопрос судьи, куда подсудимый дел такую огромную сумму, обвиняемый ответил: «Все, что я у государства взял, я государству и отдал!».
Оказалось, что он все эти деньги проиграл на «Бегах» - на Центральном московском ипподроме, расположенном на Беговой улице, где пройдет большая часть моей жизни, начиная с 1958 года.

На Беговой же улице, в доме 2, в квартире, которую мы с Лидой в 1990-91 годах снимали у наших соседей, произошла последняя встреча с Лёней Хромченко. Случилось это на поминках, которые мы устроили в связи со смертью папы в мае 1991 года. К этому времени мы уже похоронили Гуту и Ханаана. Неля в начале 90-х уехала на ПМЖ в США, а спустя некоторое время после нашей последней встречи эмигрировал в США и Лёня.
 
А вот какова судьба детей Симы, Нели и Лёни, я не знаю. Так что связь с этой ветвью фамилии Хромченко у нас, как видите, прервалась.

Да, на том процессе в 1952 году Ханаан за «халатность» получил 6 лет, а его главбух - 25 лет. Вскоре, однако, после смерти Сталина, Ханаан был амнистирован и уехал строить металлургический комбинат, кажется, в Читу. Дачу свою он продал какому-то «чину» из КГБ, а после смерти последнего она и была приобретена, не без помощи дяди Пети, активного члена Правления ДСК «Электрозавода», Толей и моими родителями.


 
М О И    Р О Д И Т Е Л И

Папа

Отец мой - Вербицкий Шнеер (Семен) Наумович, согласно документам (паспорту), родился 5 мая 1905 года в г. Кировограде (Елизаветград) в Украине. Так что весной этого 2005 года мы будем отмечать его 100-летний юбилей.
По отрывочным рассказам его и мамы, происходил он из бедной, многодетной еврейской семьи. Отец его работал на «маслобойне».

Вероятно, так назывались маленькие предприятия, на которых изготавливали подсолнечное масло из семян подсолнечника. Сколько всего детей было в его семье я не знаю, но выросли и достигли зрелого возраста шестеро: Давид, Шика, Соня, Таня, Лиза и Сеня.

Отец папы был убит петлюровцами в период Гражданской войны (в те годы в Украине зверствовала армия Семена Петлюры). Мама прожила более долгую жизнь и погибла в 1941 году в Бабьем Яру во время оккупации Украины гитлеровскими войсками в годы 2-ой Мировой (Великой Отечественно) войны.

Образования папа фактически никакого не получил. Как сам он говорил, все его образование - это «4 класса и коридор». Правда, читать, писать и считать папа умел. Писал он нечасто, я имею в виду письма. За всю мою жизнь, дай Бог, я получил от него не более 10 писем, которые, к сожалению, сберечь не сумел. Видимо, последним его письмом ко мне было письмо с сообщением о смерти дяди Пети в 1984 году.

Как складывалась его жизнь в первые послереволюционные годы в Кировограде, я не знаю. Об этом периоде его жизни у нас не сохранилось никаких фотодокументов. Первая папина фотография, хранившаяся в нашем семейном альбоме (теперь он должен быть у Толи), датируется, наверное, концом 30-х годов. На ней изображен лежащий на земле, точнее на траве, молодой мужчина, худощавый, с симпатичным еврейским лицом, темными волнистыми волосами, в светлых брюках и рубашке. Сделана была эта фотография, видимо, летом в Загорянке, скорее всего еще до моего появления на свет. Сколько помню своего папу, он всегда был очень добрым, доброжелательным, приветливым, общительным человеком. Это был удивительно преданный муж и отец. Про таких говорили тогда: «хороший семьянин». Никогда не слышал я от папы грубого слова. За все годы моего детства он меня даже ни разу не шлёпнул.

Он редко «повышал голос» на своих детей. Лишь однажды, когда я, наверное, слишком разошелся, разбаловался, а было это году в 1944-м, в выходной день, папа сказал мне: «Можешь ты хоть минуту посидеть тихо!» В ответ я взял на подзеркальнике старый, хромированный, еще довоенных времен будильник, ходивший  уже лишь в положении лежа, сел с ним на подзеркальник в комнате дяди Пети (они еще в это время жили в Омске) и ровно одну минуту просидел тихо. А затем вновь принялся «беситься» - бегать и шуметь. На это папа среагировал безудержным хохотом. Ему, видимо, понравилась находчивость его маленького сына, выполнившего в буквальном смысле просьбу отца - посидеть тихо хоть одну минуту!!!
 
Папа вообще любил шутки, анекдоты, юмористические истории. Я не помню его читающим какие-либо серьезные книги, газеты, а вот «Крокодил» - единственный в те далекие 40-е годы юмористический и сатирический журнал - он просматривал с удовольствием и от души смеялся публиковавшимся в «Крокодиле» карикатурам Кукрыниксов, Б.Ефимова и других художников, а также над содержанием небольших фельетонов, сатирических и юмористических рассказов, басен и стихотворений.
Е
Он любил и мог «сострить», рассказать «к месту» анекдот. Острый «язычок» и умение поострить получил я в наследство от своего папы. Он мог быть и бывал душой застолья компании.

Еще несколько эпизодов довоенных лет- лет моего раннего детства. Как-то на даче в Загорянке к нам во двор вошла цыганка - молодая женщина в длинно черной, расклешенной юбке, цветастой, яркой кофте, в серьгах, с монистой (ожерелье из серебряных монет) и с настоящим цыганским платком, накинутым на плечи. Я очень испугался. Ведь говорили, что цыгане воруют маленьких детей. Помню. как папа взял ее под руку и увел с территории дачи в сторону Комсомольской улицы. Чтобы страх мой прошел окончательно, вернувшись на дачу, папа взял меня за руку и повел на угол нашей 8-ой просеки, где я мог «лично» убедиться, что цыганки больше нет.

Как папа уходил на Финскую войну я не помню. а вот дни ожидания его возвращения с войны в моей памяти сохранились, и, конечно же, радость возвращения папы с фронта. Папа рассказывал нам с Толей, как он воевал, как работал санитаром в санитарном поезде. О тяготах фронтовой жизни он своим маленьким деткам, естественно, ничего не говорил. Но мне особенно запомнился его рассказ о том, что он отправил нам с фронта в подарок двух «врунских» лошадок, которые скоро должны прибыть к нам домой. Я верил этому безоговорочно. Для меня волшебно звучало само название - «врунские лошадки». Я думал, что это какие-то особые, похожие на вороных, лошади, только ростом поменьше, которые вполне годятся для маленьких детей. Только значительно позже, повзрослев, я понял, что в самом названии «врунские» лошадки было заложено истинное значение «подарка» - «сказочный обман», то-есть, что папа нам соврал. Но все свои детские довоенные годы я ждал, когда же, наконец, приедут к нам домой «врунские лошадки». Папе и маме приходилось «выкручиваться» и придумывать разные причины задержки приезда таких уже родных и любимых лошадок.

И еще мне почему-то помнится, что папа провожал нас в июне 1941 года в дедских сад в день нашего с мамой отъезда. У меня перед глазами такая четкая картинка. Нас сажают в голубой автобус, и из окна автобуса я вижу стоящего рядом с автобусом в толпе провожающих папу, машущего нам рукой. Либо это событие имело место до начала войны, либо папу призвали в армию (мобилизовали) после нашего отъезда - ведь он ушел на фронт в первые дни войны.

С фронта письма от папы - солдатские «треугольники» (сложенные треугольником бумажные листы без марки, с номером полевой почты) - приходили редко и с большой задержкой. Получив такое письмо, мама с содроганием вскрывала его, не зная радоваться или плакать. Папин почерк на конверте говорил, что папа жив. Но ведь с момента отправки письма прошло уже много времени, и как сложилась его дальнейшая судьба мы, конечно, не знали.

Лишь в 1943 году, зимой, когда пришло в Омск письмо от папы, что он находится в госпитале, так как был ранен в боях под Сталинградом, мама сначала заплакала, а потом немного успокоилась. Ведь Бог миловал, и папа остался жив, хотя и был тяжело ранен в ногу. Что за ранение получил папа, мы из этого письма не узнали. Мама боялась, что он останется без ноги, но Люба и тетя Рива успокаивали ее, говоря: «Главное, что Сенька жив!».

Теперь мы с нетерпением ждали новых писем от папы. Из последних писем мы узнали, что папа ранен осколком мины в стопу. Он перенес уже несколько операций, и сейчас уже ему разрешили ходить на костылях.

Спустя несколько месяцев, благодаря помощи Елены Исаевны Янкелевич, которая в те годы работала врачом в военном госпитале в Омске, папу перевели на долечивание в Омск. Я хорошо помню то раннее летнее утро. В Омске стояла жаркая погода, и мы спали не в доме, а в сенях. На земляной пол были постелены тулуп и матрацы, и мы с мамой (Толя, мама и я) в субботу расположились в сенях на ночлег. Ставни на окнах в комнате были закрыты. В воскресенье утром раздался стук в окно. Ведь во двор войти было нельзя, так как калитка была заперта. Я не слышал стука, а мама вскочила с постели и побежала в комнату. Я только проснулся и услышал папин голос (я его сразу узнал): «Манюша, открой».

Мама от неожиданности «остолбенела». Затем, придя в себя, накинув халат, выбежала во двор открывать калитку. Мы с Толей босиком выскочили во двор в одних трусах. Папа пришел на костылях. Он только  дня два как поступил в госпиталь в Омске, и в воскресный день получил разрешение на посещение семьи. Из госпиталя, расположенного в центре города, он на трамвае добрался до конечной остановки у деревянного моста, «переброшенного» через речку Омку. От моста добираться до нашего дома на Большой Луговой можно было только пешком. Проделать эти 1,5-2 км на костылях папе было, конечно, не просто: нога еще болела. Однако, желание увидеть жену и детей было сильнее боли.

И вот папа входит во двор. Одет он был в гимнастерку, галифе и ботинки с обмотками. Обмотки - это такая защитного цвета хлопчатобумажная лента, похожая на эластический бинт. Обмотками заматывали ногу  от стопы почти до колен. На гимнастерке над правым надгрудным карманом висели две полоски, красного и желтого цвета, свидетельствующие о тяжести полученных ранений. Такие же полоски были и на правом рукаве гимнастерки. Пилотку папа держал в руках. Волосы на голове его поседели Особенно много «серебра» было на висках. Он был чисто выбрит. Лицо его было розовым. Взяв костыли в одну руку, он второй рукой обнял маму, прижав ее к себе. Целуя маму, он, бросив костыли и, стоя на одной ноге, освободившейся рукой прижимал к себе нас с Толей.

После столь бурной встречи мы всей семьей направились к дому, где нас уже ждали тетя Рива, дядя Петя и выскочившая во двор собака Пальма. Весь день мы провели вместе с папой. Мама готовила обед, а мы с Толей не отходили от папы ни на шаг. Он не был, вероятно, хорошим рассказчиком, и особенно неохотно говорил о своей фронтовой жизни. Вспомнили мы в тот день и о «врунских» лошадках. Папа, смеясь, сказал, что они все еще в пути, но что, в связи с войной, приезд их задерживается на неопределенное время.

Вечером мы вместе с мамой пошли провожать папу. Погода стояла хорошая, было, наверное, уже часов шесть вечера, а солнце стояло все еще высоко. Путь от дома до трамвая занял у нас более часа: на костылях пройти 1,5-2 км было, как мы видели, нелегко.

Посадив папу в трамвай, мы вернулись с мамой домой. Солнце уже садилось. Мы были счастливы, что папа жив, что он с нами. Всю неделю мы будем ждать его нового визита.

Пока папа проходил курс лечения в госпитале, он почти каждое воскресенье приезжал домой. Когда нога его немного зажила и он стал  передвигаться уже без костылей с помощью палочки, мы даже провели выходной день в городе, посетив кинотеатр, где смотрели новый фильм «Секретарь райкома». Это было первое наше посещение кинотеатра во время войны. В другой раз мы побывали на аттракционе «Гонки по вертикальной стене». В парке, также в центре Омска, было установлено круглое строение высотой, наверное, с трехэтажный дом. Забравшись по лестнице на второй этаж, мы оказались на небольшой трибуне, расположенной вокруг арены. Внизу арена была покрыта гладким деревянным настилом, а стены изнутри были окрашены в светло голубой цвет.
На высоте, наверное, 4-5 метров шла широкая красная полоса. Стены этого круглого строения были вертикальными, и лишь внизу - от пола к стене вел наклонный подъем-вираж. Мотоциклист в ярком костюме, сделав несколько кругов по арене, разогнав мотоцикл, взобрался по стене до самой красной полосы. Сделав несколько кругов по стене, он, сбросив скорость, спустился вниз.

Подобный аттракцион я видел впервые в жизни. Затем, уже годы спустя, в Москве в ЦПКиО им. Горького мне довелось вновь побывать на похожем аттракционе. Правда, трюки, продемонстрированные в Москве, были значительно сложнее. Но тот омский аттракцион времен войны произвел на меня- 6-ти летнего мальчика неизгладимое впечатление.

В один из папиных приездов домой мы встречали на Большой Луговой гостей: Елену Яковлевну Янкелевич с супругом и дочкой Наташей. С тех пор наши семьи связывали теплые отношения на протяжении многих лет.

В конце лета папа был «комиссован» и, как инвалид войны, получил разрешение вернуться в Москву. Уезжая, он обещал нам, как только устроиться на работу и наладит «быт», пришлет нам «вызов», и мы сможем приехать в Москву к нему.

 Пройдут долгие 3 или 4 месяца, пока удастся оформить необходимые документы, заказать билеты на поезд до Москвы, собрать вещи и продукты первой необходимости, чтобы осуществилась наша мечта о возвращении в Москву.

И вот настал, наконец, долгожданный день нашего отъезда из Омска. Было это, наверное, 25-26 ноября 1943 года. В Омске уже более недели стоял сорокаградусный мороз.

Не буду здесь описывать наше путешествие из Омска в Москву. Пять долгих дней шел поезд из Западной Сибири в столицу. Прибыли мы на Ярославский вокзал, с которым столько всего связано в моей жизни. Был уже поздний вечер, часов, наверное, 9-10. Перрон был пуст. Погода стояла непривычная для нас «сибиряков». Было тепло и шел дождь. Мы вышли из вагона. Никого кроме проводника возле вагона не было. Неужели папа нас не встречает? Такая жуткая мысль пронеслась в моей детской головке.

И вдруг вдали мы увидели одинокую фигуру, хромающую в нашу сторону. Это был наш папа. Одет он был в телогрейку (ватную, прошитую продольными стяжками куртку), солдатскую серую шапку-ушанку, галифе и сапоги. Мы же были одеты в валенки, зимние теплые пальто, сшитые нам в Омске из купленного мамой на рынке синего шерстяного одеяла, и меховые шапки. Перрон был мокрый от дождя. Пока мы вышли на площадь, валенки наши промокли. Ведь идти пришлось по лужам.

Нам удалось «поймать» черную «эмочку» - небольшой легковой автомобиль еще довоенного производства. По темным улицам Москвы (ведь еще действовал режим маскировки), мимо высоких, почти черных домов центра города, в окнах которых не видно было света, мы выехали на окраину Москвы - Рогожскую заставу. Улицы здесь уже больше походили на улицы Омска. Дома пошли одно- и двухэтажные. Ни один фонарь на улицах не горел. Лишь свет от фар, и то притушенных (видимо, использовали лишь «ближний» свет) выхватывал проезжую часть дороги и контуры стоящих вдоль нее зданий.

Вот мы подъезжаем к Крестьянской заставе. Справа от нас высится «громада» 5-этажного Универмага- «Сотого» магазина. Последний поворот налево, и мы катим уже по родному Остаповскому шоссе. Еще пять минут, и машина въезжает во двор нашего дома. Радости моей нет предела. Хотя во дворе темно, но я узнаю стоящие во дворе домики (один Ивана Ивановича  Еремина, другой- где жили бабка  Варвара и дед, называвший нас с Толей «карнашками» (или «окарнашками») - так называли голубей, маховые перья из крыльев которых были выдернуты (такие голуби не могли, естественно, летать).

А вот и знакомое крыльцо. Я ничего не забыл. Мы поднимаемся по лестнице - ступенек 8 наверх. Папа стучит в дверь нашей квартиры. Дверь открывает наш сосед Эрнест Яковлевич. Это седой, с седыми же усами, сгорбленный старичок. Время приближается к полуночи. Но ни он, ни его жена Мария Николаевна Развиловская не спят. Они знают, что папа поехал на вокзал встречать нас. Мы здороваемся с соседями и проходим в свою комнату.

Включают свет. Над столом висит большой голубой абажур с тусклой лампочкой. Ничто не изменилось в комнате со дня нашего отъезда. Лишь окно плотно закрыто «шторой» из плотной черной бумаги. Это маскировочная штора. Нужно следить, чтобы не было щели, через которую свет мог бы проникать наружу и тем самым нарушать маскировку. Все те же довоенные диван, буфет, шкаф, стол, кровать. Нет лишь детской кроватки: она нам уже не потребуется.

Так как уже очень поздно, а папе завтра рано вставать на работу, решено вещи не распаковывать. Нас поят чаем и дают по бутерброду из белой булки с чайной колбасой. Таких «деликатесов» мы в Омске не видели. Попив чай, укладываемся спать.

Утром следующего дня - 1 декабря 1943 года, когда я проснулся, папы уже не было. Он ушел на работу в половине шестого утра. Работал папа кладовщиком в столовой при институте мясной и молочной промышленности на Мясокомбинате. Кажется, институт тогда назывался Химико-технологический (или просто Технологический) институт мясной и молочной промышленности. Это было высшее учебное заведение, готовившее инженеров-специалистов пищевой промышленности.
Располагался он на Мясной-Бульварной улице, позднее переименованной в улицу Талалихина (в честь погибшего героя – летчика Виктора Талалихина, совершившего первый ночной таран в небе Москвы). До работы папа добирался пешком. Идти нужно было около полутора километров.

Вечером, часов в семь - полвосьмого, он приходил домой. Если же проводилось «снятие остатков», то есть учет имеющихся на складах продуктов, то папа задерживался порой до 9-10 часов вечера. Мы всегда с нетерпением ждали его прихода домой. Он неизменно приносил нам что-нибудь вкусное.

Помню, как в один из первых дней нашего возвращения в Москву, мы на «семейном совете» обсуждали какой хлеб нам покупать: сайки или городские (тогда они назывались французские) булочки. Папа спрашивал мнения своих сыновей. Мы с Толей остановили свой выбор на сайках.

В те годы в СССР действовала карточная система. Все продукты «отпускались» в магазинах только по специальным карточкам. Имея карточки, можно было их «отоваривать», то есть покупать определенные продукты: мясо, молочные продукты, хлеб, крупы, макароны, лапшу и т.д. в строго ограниченном количестве, согласно действующим нормам. Причем, существовали разные карточки: «рабочие»,  «служащие», «иждевенческие», «детские» и «инвалидные». На эти карточки отпускались разные количества продуктов. Наиболее «ценными» были «рабочие» карточки.

Но особыми были и «инвалидные» карточки, которые «прикреплялись» к особым «инвалидным» магазинам, где обслуживались инвалиды ВОВ. В этих магазинах и ассортимент товаров и их качество были выше, чем в обычных продуктовых магазинах. Папа, как инвалид войны, имел такую карточку, и мы получили возможность отоваривать ее сначала в «инвалидной палатке», стоявшей во дворе новых домов по Симбирскому проезду, а позднее в «Инвалидном магазине» на Абельмановской заставе.

Хлеб мы покупали в булочной на Мясной-Бульварной, находившейся на первом этаже 5-ти этажного дома, стоявшего напротив Института, где работал папа, и рядом со стадионом Мясокомбината. Когда же мама и мы получали свои карточки, то «отоваривали» их в продовольственном магазине на Остаповском шоссе, 39 (все, как я уже говорил, звали его почему-то, девятым; быть может, ранее он имел номер «9», а не «39», как в годы войны и первые послевоенные годы).

Я до сих пор помню «запах» «инвалидной» палатки. Это была небольшая палатка, снаружи обшитая фанерой, окрашенной в светло синий цвет. Торговая площадь ее была, наверное, метров тридцать. Слева от входной двери стоял прилавок со стеклянной витриной, где были выложены колбасы, сосиски, масло, сыр. За прилавком на полках стояли мешочки с сахаром, вермишелью, крупами, а над ними висели круги копченой и полукопченой колбас, батоны вареной чайной и любительской колбас. Так вот, все помещение палатки вкусно пахло вареной колбасой. Тогда это была действительно настоящая колбаса из мяса, нашпигованная мелким салом, а не то что колбасы, которые были в продаже в 50-80-е годы, которые изготовляли из измельченных хрящей, сои, крахмала и пищевой целлюлозы (а то и с добавками «туалетной» бумаги, как делали на мясокомбинате в Тбилиси в 70-е годы).

«Отоварившись»  (купив положенные нам по «инвалидной» карточке продукты), мы с мамой возвращались домой, и я с нетерпением ждал, когда мама приготовит нам сладкий чай с бутербродами. Вкус и запах той чайной колбасы я ощущаю и сейчас.

«Отоваривали» мы карточки там 1-2 раза в месяц. Так уже случилось, что голодать нам не приходилось даже в первые годы войны. В эвакуации мама продавала свои вещи (в том числе и беличью шубу), чтобы купить продукты, а благодаря папиной работе, которая хоть и оплачивалась мизерным окладом, мы получали в достатке все необходимые продукты.

Зима наступила в тот год поздно. Снег в Москве выпал лишь в середине декабря. Папа сменил свою телогрейку на тулуп, а сапоги на унты, приобретенные мамой на «толкучке» – на Рогожском рынке. Это был мягкая удобная обувь из оленьих шкур, и раненая нога у папы не так уставала. Ведь ему приходилось практически весь день - с половины шестого утра до семи часов вечера - находиться «на ногах».

Вечерами перед сном папа любил «попарить» ногу. Мама кипятила на печке-«буржуйке», стоявшей в комнате дяди Пети, в кастрюле воду. Горячую воду наливали в таз, и папа, сидя на стуле, опускал туда раненую ногу, доливая то и дело кружкой горячую воду.

Попарив ногу, папа отправлялся спать. Укладывались и мы, и из кровати я слушал передачи по радио (висевшая на стене возле печки черная бумажная тарелка). Особенно любил я вечерние передачи – «Театр у микрофона» и эстрадные концерты. По воскресеньям, когда папа с Толей не ходили в баню, мы «вытаскивали» папу в кино или на птичьей рынок.

Именно на птичьем рынке папа в первые послевоенные годы покупал нам аквариумных рыбок (гуппи, вуалехвостки, меченосцы и др.), щеглов, канареек, волнистых попугайчиков (все это, естественно, в разное время).

Первые фильмы, которые мы посмотрели после возвращения в Москву в клубе 1-го Часового завода на Крестьянской заставе - «Антоша Рыбкин», «Джон из Джинки-джаза», «Чапаев». Папа же «доставал» и билеты в театр Оперетты. Первый спектакль, на который мы попали, - «Табачный капитан». Было это, вероятно, еще во время войны. Потом были «Марица», «Сильва», «Вольный ветер» и другие.

В оперу и на балеты папа не ходил. А вот театр «Сатиры» он любил. С ним мы посмотрели там (когда театр размещался еще на М.Бронной в помещении, ранее принадлежавшем ГОСЕТу - еврейскому театру) такие спектакли как «Вас вызывает Таймыр», «Свадьба с приданным». Было это уже в начале 50-х годов. Папа от души смеялся на этих спектаклях. А вот в оперу и на балетные спектакли он «отправлял» нас с мамой.

Театр для нас всегда начинался с буфета. В те годы только в театральном буфете могли мы полакомиться настоящими пирожными: наполеоном, эклером, песочным, бисквитным и т.д. Именно папа «приучил» нас к театральному буфету. С тех пор тяга эта сохранилась у меня до сих пор. Мы и детей своих и внуков приучали к этой «вредной» привычке. Хотя таких пирожных, какие мы ели в театральных буфетах в первые послевоенные годы, потом уже в наши зрелые годы мне ни разу не удавалось поесть, но зато в «банкетном зале» Кремлевского дворца съездов можно было отведать и жульен, и блины с икрой, и бутерброды с семгой и осетриной в те далекие уже 70-80-е  (да и в начале 90-х) годы подобные деликатесы купить в гастрономах было практически невозможно.

Летом, когда мы выезжали на дачу в Загорянку, папа приезжал к нам каждую субботу. Вечером мы ходили (позднее ездили на велосипедах) встречать папу на вокзал. А в воскресенье провожали его в Москву. В период отпуска, когда «Столовая» закрывалась (а было это в конце июля), папа приезжал в Загорянку и оставался с нами на даче весь август.

Я любил ходить с папой на базар (рынок тогда располагался недалеко от вокзала). Тогда на рынке можно было купить парное мясо, рыбу, сметану, масло, то есть, те продукты, которые в послевоенные годы в магазинах невозможно было купить, да и в магазинах в Загорянке тогда не было.

Большую часть своего отпуска папа проводил во дворе дачи, отдыхал, немного загорал, помогал маме по хозяйству Вечерами мы всем семейством отправлялись иногда погулять по зеленым улицам нашего дачного поселка: 13-й, 14-й просеке в сторону Валентиновки или по нашей 8-й просеке в сторону «Военки» (военных лагерей, занимавших территорию между Загорянкой и Соколовской). Лишь изредка удавалось вытащить папу в лес и на речку.

Помню один из дней папиного отпуска лета 1946-го года. Мама уехала в Москву за продуктами. Мы остались на даче с папой. Правда, в те дни отдыхали на даче и тетя Рива с Любой. Папе пришлось готовить обед. Свои поварские способности он продемонстрировал тогда в полной мере. Варить он поставил на плите в кухне жаркое. Нарезал мяса, почистил и крупно порезал картошку, бросил туда лук, залил водой, посолил. Пока жаркое готовилось, мы уговорили его отправиться с нами на речку. Тетя обещала присмотреть за готовящимся «блюдом». Поход на Клязьму и обратно занял у нас часов пять.

Когда мы вернулись, «жаркое» было уже готово. Но похоже оно было больше на суп. Мы. конечно, поели приготовленное папой новое «блюдо», назвав его «суп-жаркое». Вид его вызвал у Любы и у нас приступ жуткого смеха. Смеялся и сам «повар». Мы так хохотали, что тетя Рива даже сказала, что это не к добру.

Мама долго не возвращалась из Москвы. Я пошел встречать ее «на уголок»- угол нашей 8-й просеки и центральной Пушкинской улицы.
Когда толпа с прибывшего поезда дошла до 7-й просеки, я увидел маму и побежал ей навстречу. Мама шла тяжело, приживая к груди сумку с продуктами. Глаза ее были полны слез. Увидев меня, она разрыдалась. Лишь с трудом сдерживая слезы, она сообщила, что получила телеграмму, в которой сообщалось о скоропостижной смерти Муси - сына дяди Шимона (брат Наточки Томашпольской). Тут я вспомнил «предчувствие» тети Ривы («бурное веселье к добру не приводит»).

Для меня это была первая семейная трагедия. Муся был молодой человек. Он лишь один раз гостил у нас на даче летом 1945 года. Мы ходили с ним на пруд, где он продемонстрировал нам плавание «кролем». Это был талантливый парень. В тот год он поступил на литературный факультет пединститута в Кировограде. Учился он блестяще, экстерном сдал экзамены на аттестат зрелости и окончил школу с медалью. Муся писал стихи, блестяще знал литературу. Мог часами наизусть читать стихи разных поэтов.

Его попросили перевезти из эвакуации (с Урала) в Кировоград свою тетю - папину сестру Лизу с детьми (Идочкой и Фимой). Муся благополучно доставил их в Кировоград, а сам выехал в Москву, где находились уже его отец - дядя Шимон (Сеня) - и сестра Наточка. Но уже в пути, где-то в районе Харькова, его сняли с поезда в бессознательном состоянии, и он вскоре умер в больнице, куда его доставили. Причиной его смерти стал менингит.

Папе пришлось сопровождать в Харьков дядю Сеню. Там они и похоронили Мусю. Было ему тогда всего-то 21 год.

Вернувшись, папа рассказывал, как рыдал на могиле сына дядя Шимон, как он рвал на себе волосы. Эта утрата резко изменила дядю Сеню и Наточку. Они до конца дней своих так и несли в своей душе тяжесть потери сына и брата.

Папа был очень заботливым отцом. Он делал все возможное и невозможное, чтобы помочь своим сыновьям стать на ноги. Мне кажется, что я доставал «семье» меньше поводов для беспокойства, особенно, в далекие 40-е – 50-е годы ХХ века, чем мой старший брат. Толю папа вынужден был «устраивать» в ММТ (Московский машиностроительный техникум), «отмазывать» его от армии, причем ни один раз. Доставлял он папе немало волнений и во время своих "загулов".

Толя уже учился в техникуме и было ему тогда лет 15-16, когда они собрались дачной компанией отмечать октябрьские праздники. Кажется, собирались они тогда «гулять» у Нелли Хромченко. В компанию ту из знакомых мне юношей и девушек, помимо Нелли,  входили Долик (Саша Эренбург), Лёва Рейбарх, Таня Захаревич, Толя.

Ребята загуляли. А сообщать домой, что он задерживается, Толя, естественно, не мог. Не то что «мобильника», а и просто телефона у нас на Остаповском шоссе не было. Был последний праздничный день. Завтра рано утром папе идти на работу. Он лег спать как обычно часов в 10 вечера. Мама еще не ложилась и слушала радио. Я тоже лег в постель, но продолжал слушать праздничный концерт, транслируемый по радио из Колонного зала Дома Союзов. Часам к 11 я заснул. Свет в маминой комнате еще горел. Она ждала возвращения Толи, чтобы открыть ему дверь в квартиру (замка в двери в те годы у нас не было, дверь закрывалась лишь изнутри).

Разбудил меня растревоженный голос папы: «Манюша, сколько времени? Половина первого? А Толи еще нет? Что-то случилось! Я пойду его искать!». С этими словами папа встал, оделся и, несмотря на уговоры мамы остаться дома, отправился на улицу. Где он мог ночью искать Толю? Часа через два он вернулся. Мы с мамой не спали Все были крайне встревожены.

Лишь часа в 4 утра заявился Толя. Он ничуть не чувствовал себя виноватым. В компании было весело и время бежало незаметно. Этот случай не был единственным в «биографии» моего брата. Подобное случалось с ним и в более зрелые годы, когда он уже работал на заводе. Видя, как волнуются мои родители, не зная причин задержки сына, я взял себе за правило, когда уже повзрослел, уходя из дома, говорить маме: «Если задержусь, не беспокойся!».

Даже когда мы выросли, повзрослели и завели свои семьи, мы все еще оставались для папы детьми. Считалось, что в нашей семье Толя - папин сын, а я - мамин. Даже когда мы повзрослели, Толя все еще спал на кровати с папой, я в этой же комнате - на тахте, а мама - в столовой на диване. Толя неизменно сопровождал папу в баню на протяжении многих лет, когда я уже выпал из этой компании.

Они жили в одном доме на Шарикоподшипниковской улице, а в последние годы жизни родителей - на Якорной улице. Толя поменял полученную папой 2-х комнатную квартиру на Ореховых прудах (в Орехово-Борисово) на однокомнатную квартиру в доме, где он жил со своей семьей.

Лето на даче в Загорянке они также проводили вместе: сначала на улице Котовского (на нашей старой даче), а затем уже на бывшей даче Ханаана Хромченко на Электрозаводской улице.

Папа любил семейные торжества. Мы неизменно собирались у них на протяжении многих лет, чтобы отметить как государственные праздники тех лет - Октябрьские праздники (годовщины Великой октябрьской революции), 1 мая, день Победы, день Советской Армии, Новый год - и, конечно же, 5 мая - день Рождения моих родителей, а летом на даче в середине июня отмечали день рождения Толи.

Папа помогал «устроить жизнь» не только нам - своим сыновьям. Он «устроил» в техникум мясомолочной промышленности сначала Нюсю Белопольского, а затем и Лильку «рыжую» - Вербицкую.

Уже в начале 60-х он помог поступить в Институт, где он работал в столовой, Рае - Толиной супруге, а затем и помогал ей сдавать  «сессии», благо профессура и преподаватели Института обедали и «отоваривались» в те годы в столовой.

Папа очень любил свои невесток Лиду и Раю, своих внуков, особенно Андрюшу - первенца в нашей большой семье. Дожил он и до появления на свет правнуков.

Когда папа был уже на пенсии и приезжал к нам на Беговую, чтобы помочь маме и Лидочке, когда я уезжал в командировки, «следить» за нашими детками, то рассказывал им вечерами о годах войны, о том, как он воевал и как был ранен под Сталинградом. Однажды, когда родители мои были у нас, а детям - Галочке и Андрюше - следовало уже укладываться спать, Галочка попросила папу рассказать им вновь, как он воевал. «Деда, расскажи, как тебя убили!», - услышал я ее просьбу. Было ей тогда лет 5-6.
 
Папа умел искренне радоваться успехам  своих детей и внуков и переживать наши неудачи. Это был удивительный человек, верный супруг, заботливый, любящий отец и дед, надежный товарищ и хороший добрый сосед. Умер папа 18 мая 1991 уже в преклонном возрасте года от тяжелой болезни (рак печени). Было ему тогда 86 лет, а в 2005 году 5 мая мы будем отмечать его и мамин 100-летний юбилей.


Мама - Манюша, Мария Моисеевна, баба Маня

Я уже говорил, что помню себя, наверное, с самого раннего детства (с 2-х лет, а то и раньше). С тех пор рядом со мной неизменно была моя мама - Манюша, как все ее звали. Была она маленького роста (намного ниже папы, Любы, Фимы, дяди Пети и даже ее сестры - тети Ривы), полненькая, с гладким лицом и темными волосами (прическу мама на протяжении жизни несколько раз меняла).

В те предвоенные годы по утрам, когда я просыпался в своей кроватке, мама часто гладила меня, еще полусонного, обеими руками вдоль тела от подбородка до кончиков пальцев ног, приговаривая: «Росточки, росточки, чтобы у Миши (Мишеньки) не болели косточки!» Эти прикосновения рук действовали на меня, наверное, так же, как и вылизывание детенышей (жеребят, телят, оленят) их матерями. Подобно «Бэмби», я после этой процедуры окончательно просыпался и вскакивал на ноги.

Одеваться я любил сам с самого раннего детства. Быть может, лишь застегнуть резинки на чулках мне помогала мама.

Ел я тоже самостоятельно уже с года, так что маме, практически, не приходилось «кормить меня из ложечки», за исключением первых дней после перенесенной мной тяжелой болезни в возрасте 2,5-3-х лет (менинго-энцефалит после перенесенного гриппа).

В те далекие 30-е годы дома на Остаповском шоссе и летом на даче в Загорянке всегда рядом со мной была моя мама. Я помню, как мама везла меня в районную поликлинику, которая тогда (до войны)  располагалась у автозавода «КИМ» (позднее «МЗМА» и «АЗЛК») и как по пути в поликлинику в «палаточке» покупали удивительно вкусные «ириски». С мамой же мы ездили после моей болезни на консультации в клинику детских болезней и в клинику нервных болезней 1-го Московского медицинского института, где тогда училась Люба, «устраивавшая» эти консультации. Было это, вероятно, летом 1940 года.

С мамой мы ходили летом на пруд в Загорянке. Однажды я, проснувшись утром, не смог обнаружить свой пупок. Быть может, пижамные штанишки имели слишком плотную резинку, и я не смог пробраться рукой до пупка. Когда мама подошла ко мне и увидела, что я чем-то расстроен, она спросила:
«Мишенька, что случилось?». «У меня пропал пупик!», - ответил я. «Не волнуйся. Он ушел гулять на прудик!», - успокоила она меня, засмеявшись. Когда «пропажа» была обнаружена, мама комментировала «находку» словами: «Вот он уже и вернулся!».

Судьба не всегда была благосклонна к нам. Маме пришлось испытать сполна тяготы военного времени. Сначала эвакуация в Клявлино с двумя маленькими детьми (Толе было 6 лет, а мне 4 года) и отсутствие известий с фронта от папы. Но в эти трудные дни мама делала все возможное, чтобы мы, дети, не испытывали неудобств и тягот войны.

Мама работала тогда воспитательницей в детских яслях, а мы с Толей ходили в детсад. Рано утром, перед работой, она отводила нас по грязным (по колено в грязи) клявлинским улицам в детсад, а сама бежала на работу. Вечером, после работы, она заходила за нами, принося чудесные бутерброды - черный хлеб, намазанный сливочным маслом и посыпанный сахарным песком. Те бутерброды тогда казались мне вкуснее всяких пирожных.

С мамой и дядей Петей мы проделали сложный, полный драматических событий, путь из Клявлино в Омск (его я уже описывал ранее).

В Омске мама работала в заводской столовой. Уходила на работу чуть свет, когда мы еще спали, а возвращалась поздним вечером, а то и ночью, когда мы уже спали. Так что бывало, что мы не видели маму по нескольку дней. Мама делала все, чтобы мы были сыты, одеты и обуты. Благодаря ее стараниям мы не испытали в тяжелые годы войны «голода и холода». Она верно ждала своего мужа - простого советского солдата, ушедшего на фронт защищать свою Родину, свою жену и детей в смертельной схватке с врагом.

После возвращения папы с фронта инвалидом войны на мамины плечи легли все тяготы ведения домашнего хозяйства, воспитания детей. И вот эта маленькая «еврейская мама» сделала все, чтобы семья ее жила счастливо. Она готовила, стирала, обихаживала нас, «мужиков», в непростых бытовых условиях, в которых мы жили на Остаповском шоссе.

Благодаря маминой «опеке» мы с Толей, выросшие в среде «остаповской» шпаны, не стали хулиганами, алкоголиками, наркоманами, бандитами, а выросли вполне нормальными гражданами своей «социалистической Родины».

Мама привила мне любовь к литературе. Она читала по вечерам нам не только детскую литературу, но и произведения классиков русской, советской и мировой литературы. Я любил слушать как мама читала вслух, сидя за столом, «Рассказы о животных» Сэтона Томпсона, «Два капитана» В.Каверина, «Человек, который смеется» В.Гюго, «Анна Каренина» Л.Толстого, «Петр Первый» и «Хождение по мукам» А.Толстого, «Тихий Дон» М.Шолохова, «Консуэлло» Ж.Санд и многие другие. Читала мама в те далекие 40-е годы при помощи «лупы», привезенной еще из Омска (очков тогда у мамы не было).

Помимо ведения домашнего хозяйства, после возвращения в Москву мама работала «надомницей» на фабрике игрушек (о чем я уже писал раньше). Она провожала в школу и встречала из школы сначала Толю, а затем и меня. Мама строго следила, чтобы мы не бегали «через дорогу» - не переходили Остаповское шоссе, где тогда ходил одновагонный, а позднее двухвагонный  трамвай, да нечасто проезжали грузовые и совсем редко легковые автомобили.

Когда я начал «гонять» во дворе в футбол, мама следила, чтобы я не «переутомился». Ведь мне еще до войны мне был поставлен диагноз «порок сердца». «Миша, ты вспотел и весь красный!!!», - кричала мама из кухонного окна, - «иди домой!». Но, несмотря на мамин «надзор», я продолжал гонять в футбол во дворе, а затем и на стадионе Мясокомбината.

И Остаповское шоссе мы с Толей порой вынуждены были перебегать: ведь мы гоняли голубей, и если наши голуби «садились» к голубятникам - Митьку и Жеке, державших голубятню на противоположной стороне Остаповского шоссе, - то мы бежали смотреть, загонят или не загонят нашего голубя в нагул голубятни. Мама, узнав об этом, нас наказывала.

Вечерами нам не разрешалось гулять позже девяти часов. Когда наша компания собиралась вечерами на скамейке у дома 53 по Остаповскому шоссе, мама вынуждена была пройти через проходной двор и с угла дома кричать нам: «Толя, Миша, домой: уже 9 часов!!!». Витек Анашкин «увековечил» этот «приказ» на той же самой скамейке, вырезав на ней «крылатую фразу»: «По Вашим еврейчикам 9 часов!».

Мы с Толей росли как обычные мальчишки. Мы спорили, дрались, возились с ним. Когда возня наша принимала уж слишком агрессивный характер, мама как «рефери в боксе» разнимала нас, но не командой «брек», а порой шлепком по заднице каждому участнику «боёв». Мы вынуждены были на время прервать свои баталии, чтобы спустя какое-то время вновь возобновить «выяснение отношений». В школу на родительские собрания ходила мама., Правда, было это лишь в первых классах.

А папа за все 10 лет моей учебы лишь один раз посетил школу, и было это в  1954 году, когда учился я в 9-ом классе. Пригласил папу в школу наш математик Алексей Михайлович Маков. Причиной этого вызова явилось снижение качества моих знаний и, естественно, оценок по математике.

В тот учебный год (1953-1954г.г.), единственный год моей школьной жизни, я начал заниматься спортом на стадионе Мясокомбината - сначала легкой атлетикой, а с ноября 1953 года - классической борьбой. Кстати, в последнем виде спорта у меня наметились успехи.
Но времени занятия спортом занимали немало, а тут еще начались встречи с девочками. На учебу времени не оставалось.
Правда, «запас прочности» у меня был и оценки нижу «4» я не получал. Но Алексей Михайлович в беседе с папой открытым текстом сказал ему: «Сын у Вас способный и может быть отличником. Если же он не изменит своего нынешнего отношения к занятиям, то в связи со своей национальностью он вряд ли поступит в институт. Нужно сделать выбор между школой и спортом!!!». Папа передал этот разговор мне.
Понимая всю серьезность создавшегося положения, я сделал выбор в пользу школы.

Усердные занятия в 10-ом классе сделали свое дело. Я закончил школу с серебряной медалью и без проблем поступил в 1-й Московский медицинский институт.

Пока мы учились, мама вынуждена была «подрабатывать», чтобы пополнять наш семейный бюджет. Она неплохо шила. Была у нее старинная швейная машинка «Зингер». На ней обшивала она своих клиентов, своих родных и нас с Толей. В 50-е годы купить что-либо приличное в магазине было весьма проблематично. Трудно было не только купить готовое платье или костюм, но и «набрать материал» на платье, то есть купить подходящую материю.

В конце 40-х- начале 50-х появились в продаже новые ткани - «штапельные». Были они разных рисунков и расцветок. Кстати, доступные по цене. В нашем магазине «Ткани» на Остаповском шоссе, дом 47, когда в продажу поступали штапельные ткани или, как тогда говорили, «выбрасывали штапель», мы с мамой выстаивали очереди в несколько часов, чтобы купить пару «обрезов» материи. Из этого материала мама шила своим постоянным клиентам, Анне Гиндиной, ее подругам и знакомым, платья. Шила она и из материала «заказчика». Нам с Толей она шила и куртки (мне особенно запомнились куртки с «кокеткой» - куртка из двух видов ткани), рубашки из тафты и брюки из «мелискина» (черные полуспортивные брюки, на подобии «джинсов», о которых в те годы мы даже и не слышали).

Мама много пекла. Все свое послевоенное детство я, набегавшись во дворе, забегал домой, хватал в ящике буфета испеченное мамой сдобное печенье или кусок пирога, запивал холодной водой из ведра или компотом, и снова бежал во двор.

 На праздники мама в разные годы пекла бисквиты, кексы, «королевский торт», наполеон, струдель (штрудель) и др. Я любил помогать ей взбивать яйца (белки взбивали в глубокой тарелке двумя вилками; желтки растирали с сахаром, пока они не побелеют).
Пекла мама до 1948 года пироги в особом «чуде» (теперь таких «приборов», наверное, нет) на керосинке или керогазе, а позднее, когда нам провели газ, то в духовке на газовой плите.

Под Новый года мама всегда готовила студень. Я любил вечерами помогать ей разбирать говяжьи ножки, сваренные до такого состояния, что косточки легко отделялись друг от друга. Кусочки мяса мы складывали в отдельное глубокое блюдо, а косточки я любил обсасывать. Затем  мелко нарезанное мясо заливали бульоном и ставили застывать. Холодильника у нас не было. Блюдо выставляли «на мороз» в форточку окна. К утру студень был готов.

Мама хорошо готовила и фаршированную рыбу и «шейку».
Особенно удавалась ей жаренная картошка, вкус которой Лидочка помнит до сих пор. В Кемнитце ей никак не удается воспроизвести «жаренную картошку бабы Мани». Я же больше любил более простые блюда: борщ, картошку «в мундире», кусок хорошей селедки и репчатый лук. Когда мама шила, я, приходя из школы, съедал хороший кусок селедки, тарелку горячего борща и бежал во двор или на стадион.

Мама была и первым нашим «экскурсоводом» по московским музеям. С ней я впервые побывал в Историческом и Политехническом музеях, Третьяковской галлерее, музее В.И.Ленина, музее Революции, а также в Мавзолее Ленина.

С мамой мы ходили и на «Новогодние елки» в ЦПКиО, «Эрмитаже», а однажды даже в Колонный зал. Такое никто из нашего дворового окружения не мог себе даже представить, а не то, чтобы позволить. Во время школьных каникул, зимних и весенних, мы неизменно посещали вместе с мамой театры, кинотеатры, музеи, достопримечательные уголки Москвы. Даже перечисленное позволяет Вам понять, сколь велико было влияние мамы на наше воспитание и культурное развитие в годы нашего детства.

Когда мы выросли и уже у нас (сначала у нас с Лидой, а позднее у Толи с Раей) появилось на свет третье поколение нашей семьи - наши дети и внуки  моих родителей, - то именно мама помогала нам растить наших деток. Ведь Андрюшенька родился в 1958 году, когда мы с Лидой были еще студентами 4-го курса Мединститута. Чтобы Лидочка не потеряла «год учебы», с Андрюшей оставались по очереди Варенька и приезжавшая на Беговую 13, кв. 62, где мы тогда жили, моя мама.

А Галочка, появившаяся на свет в 1961 году, когда мы закончили институт и начали работать, и вовсе с конца (декабря) 1961 до начала  апреля  1962 года провела на Шарикоподшипниковской улице у моих родителей, пока не появилась «няня» - Аня «рыжая», опять же найденная моей мамой.

Когда ребята подросли и ходили в школу, баба Маня приезжала к нам каждый день, чтобы встретить Галочку из школы, покормить ребят обедом, а затем проводить Галочку на занятия художественной гимнастикой в «Крылья Советов» на Ленинградском проспекте.
«Дежурство» это продолжалось до 1971 года, вплоть до падения бабы Мани (в прямом смысле слова).

Она ехала к нам на Беговую и у метро «Пролетарская» поскользнулась, упала и с подозрением на перелом бедра была госпитализирована в больницу по «Скорой помощи». К счастью, все обошлось: перелома не было, но ушиб тазобедренного сустава «приковал» маму к больничной койке на несколько дней. «Под расписку» я забрал ее домой на долечивание под контролем врачей участковой поликлиники. Случилось это в марте 1971 года. С тех пор «дежурства» бабы Мани у нас закончились.

Год спустя мама устроилась на работу. Ей нужно было зарабатывать себе пенсию. Она стала работать дежурным администратором во дворце культуры Автозавода им.Лихачева. Дворец культуры располагался в 3-4-х трамвайных остановках от их дома. Жили они тогда на Шарикоподшипниковской улице. От их дома трамвай 49 довозил ее прямо до места работы.
Проработала она на этом месте, наверное, лет восемь.

Причиной ухода на «пенсию» послужила развивающаяся катаракта. Было маме уже около 75 лет. Операцию ей сделала Э.В.Егорова, наша сокурсница, ставшая к тому времени одним из ведущих хирургов в НИИ микрохирургии глаза, который возглавлял тогда профессор С.Федоров. После успешной операции пришлось возить маму ежедневно в глазную клинику, располагавшуюся тогда на Коровинском шоссе, для проведения необходимых внутриглазных инъекций и наблюдений врачами. Мы с Лидой поочередно сопровождали маму в клинику от ее дома и привозили ее обратно домой.

До глубокой старости мама была здоровым человеком. Болела крайне редко. К врачам, за исключением стоматологов, не обращалась и, вообще, ходить по врачам не любила.

Не помню уже по какой причине в середине 50-х годов мама проходили диспансеризацию в районной поликлинике. Там и было при рентгенологическом обследовании впервые определено, что мама - человек «уникальный». Оказалось, что она обладает зеркальным расположением внутренних органов при сравнении с обычными людьми, то есть, с нами. Эта ситуация встречается один  раз на несколько миллионов (а то и на несколько десятков миллионов) человек. По латыни это называется «Situs viscerum inversus” (обратное расположение внутренних органов). Это значит, что сердце у мамы расположено не в левой, а в правой половине грудной клетки, печень - в левом подреберье, селезенка - справа, слепая кишка с червеобразным отростком («аппендиксом») в левой стороне брюшной полости, а сигмовидная кишка - справа и т.д. Более того, у мамы была обнаружена коарктация аорты (врожденный порок - сужение главного артериального ствола организма в месте выхода его из сердца). При этом у мамы было высокое артериальное давление, которое она, к счастью, никогда не ощущала.

Все эти особенности никак не сказывались на здоровье мамы. Она всегда, сколько я ее помню, чувствовала себя практически здоровой. Лекарств никаких не принимала. Была физически вынослива, спала мало. Допоздна просиживала у экрана телевизора, смотря (не пропуская) сериалы, такие как « «Адъютант его превосходительства», «Семнадцать мгновений весны», «Сага о Форсайтах», Рабыня Изаура» и все последующие.

До весьма преклонных лет «вкалывала» она на дачном участке, обрабатывая клубнику и посадки овощей. Работу эту она проводила низко наклонив голову. Это было ей противопоказано. Быть может, такие ненужные нагрузки и привели к поражению роговицы ее оперированного глаза. Пересаженный хрусталик мог оказывать давление на роговицу и привести к ее дистрофии.

 У мамы уже в конце 80-х годов начались сильные боли в глазном яблоке оперированного глаза.
В конце 1988 года ей в НИИ глазных болезней им. Гельмгольца, который тогда возглавляла Э.В.Егорова, была произведена еще одна операция пересадки роговицы, чтобы снять непереносимые боли, возникшие в результате «обнажения нервных окончаний» в атрофированной роговице. Боли исчезли, но весной 1989 года начался криз отторжения пересаженной роговицы. К сожалению, несмотря на все усилия врачей, спасти роговицу не удалось. Она потускнела и превратилась в «бельмо».

Второй глаз также видел не очень хорошо, но оперировать его мы просто побоялись. Последние годы видела мама лишь контуры предметов. Теперь ей оставалось лишь слушать передачи, а не смотреть телевизор.

До последних дней она оставалась в ясном уме и трезвой памяти, несмотря на тяжелейшие потрясения, выпавшие на ее долю - болезни и смерть папы.

После смерти папы она осталась одна в своей однокомнатной квартире. Какое-то время у нее жили «жилички» - молодые женщины. Лишь за год до своей смерти, уже после женитьбы Стасика, мама переехала жить к Толе, а ее квартиру занял Стасик со своей семьей - женой Оксаной и сыном Илюшей.

Скончалась мама, тихо уснув 25 октября 1996 года. Было ей тогда уже 91 год. Она пережили папу на 5,5 лет.

Мама умерла уже будучи четырежды прабабушкой. Она дождалась рождения Даньки. Так уж повелось, что многие семейные «новости» я узнавал от мамы. Это касается и появления на свет Даньки. То, что у нас вскоре появится еще один внук, мама сказала нам с Лидой «под большим секретом» в начале 1996 года, почти за полгода до его появления в июне 1996 года.
Похоронили мы маму рядом с папой на кладбище в Малаховке, под Москвой.


ПАПИНЫ РОДСТВЕННИКИ

Я уже говорил, что папа был одним из шести детей Наума Вербицкого и его супруги. Все дети этой семьи - Давид, Соня, Таня, Шика  (Евсей), Лиза, Семен (Шнеер) - дожили до зрелого возраста, вступили в брак и имели детей. Папа мой - Сеня (Семен, Шнеер) - был самым младшим в этой «когорте». Если он был 1905 года рождения, то, естественно, другие дети в этой семье родились либо в конце ХIХ, либо в начале ХХ века. Старшие из них всю свою жизнь прожили в Кировограде.
Давид, по рассказам мамы и тети Ривы, был самым красивым из Вербицких. Высокий, жгучий брюнет с большими глазами. Он был женат на Поле (Полине). Брак этот поначалу казался счастливым. Они вырастили хорошего сына. Но война поломала судьбы этих людей. Давид вернулся с войны живым, но сын их пропал без вести, как сотни тысяч солдат Красной Армии.
Давид запил. Еврей и «шикер» (пьяница) - это, особенно в маленьком городке, нечастый случай.
Вскоре после войны умирает Поля. Давид остается один. Как и отец его, он работает на маслобойке. Но тяжесть утрат была невыносима. Он резко сдал и, наверное, в 50-е годы, еще не будучи старым, ушел из жизни. К сожалению, увидеть моего дядю мне не пришлось. А ведь тетя Рива и мама не один раз в годы моего детства говорили, что я похож на Давида.
Папина сестра Таня была замужем за старшим братом моей мамы - дядей Сеней (Шимоном) Томашпольским. Таким образом, с детьми от этого брака у нас с Толей было как бы двойное генетическое «родство».
Наши двоюродные сестра и брат от этой супружеской пары были значительно старше нас с Толей. Наточка родилась в начале 20-х годов, а Муся - в 1925 голу. Их мама, Таня Вербицкая умерла, наверное, в начале 30-х годов, видимо, от лейкоза (лейкемии) (по словам моей мамы от «белокровия»). Дядя Сеня женился на старшей сестре Тани - тете Соне Вербицкой (Белопольской), которая также в эти же годы овдовела, потеряв своего мужа Гедале (Григория) Белопольского. У нее на руках также остался маленький сын Нюся (Наум), по-моему, 1930 года рождения.
Брак дяди Сени и тети Сони был, очевидно, не по любви, а «по расчету». Они не хотели, чтобы дети их росли сиротами. К сожалению, брак этот не был счастливым. Дядя Сеня (Шимон) был однолюбом и всю свою жизнь оставался «верен» Тане, своей первой любви. Однако, в браке они прожили, наверное, более 30 лет. Первой ушла из жизни тетя Соня (она и по возрасту была старше дяди Сени), а в году 1968 мы похоронили и дядю Сеню. Умирал он тяжело. Сколько я его помню (еще с довоенных лет) он всегда много курил. А после смерти сына Муси, он вообще «не выпускал» папиросу изо рта. Курил он всегда с мундштуком. Такое многолетнее курение, видимо, и явилось причиной его болезни (рак легких) и смерти.
Диагноз ему поставили на кафедре пропедевтики в клинике 1-го МОЛМИ, куда его положили для обследования по моей просьбе. После проведенного лечения, когда удалось «купировать» присоединившуюся хроническую пневмонию, дяде Сене стало немного легче. Мучивший его жестокий кашель на время «отступил». Но процесс в легком был уже далеко зашедшим, и в его возрасте вопрос об операции даже не стоял. Не было проведено и (пусть еще и несовершенной в те годы) лучевой или химиотерапии. Лечение было симптоматическим. Получал он кодеин, сульфаниламидные препараты, чагу.
После выписки из клиники он прожил еще около года, помогая Наточке растить Таню, свою внучку, которую он удочерил.
Дело в том, что Наточка, после второй поездки на Шпицберген, где в поселке «Пирамида» были наши, советские предприятия, обеспечивавшие горючим (углем) суда Северного морского флота, вернулась на «Большую Землю» беременной. Замужем она не была. Отец ее будущего ребенка, насколько мне известно, был капитаном одного из судов. Не знаю, была ли у него семья и были ли какие-то планы, чтобы узаконить свои отношения с Наточкой? Лишь однажды он появился дома у дяди Шимона, представившись Наточкиным мужем (Наточка тогда еще не вернулась со Шпицбергена), куда она уехала на два года. Мама рассказывала, естественно, со слов дяди Сени, что это был грубый мужик, пьяница. Во всяком случае, больше он в Панках, где жили тогда Наточка и дядя Сеня, не появлялся.
Когда на свет появилась внучка, названная Таней в честь Наточкиной мамы, единственной любимой женщины дяди Шимона (Сени), он свою внучку удочерил. Ушли уже давно из жизни и дядя Сеня, и Наточка (кстати также умершая от рака легких). Оба они, как, кстати, и тетя Соня и, в последующем, мои родители, похоронены в Малаховке.
Таня пыталась узнать, пока были живы мои родители, кто же в действительности был ее отцом. Но мама, как партизан,  хранила молчание. Так Таня до сих пор и не знает, кто же ее отец. Скорее всего, его уже нет на этом свете. Ведь он был старше Наточки, а ей было бы сейчас уже больше 80 лет.
Единственного из папиных братьев - дядю Шику - мне довелось впервые увидеть уже в послевоенные годы. Он приехал в Москву, наверное, в середине 50-х годов прошлого (ХХ) века. Был он старше папы лет на пять. В те годы он жил в Кировограде со своей семьей: женой Таней, сыном Толей (Нюсей), супругой Толи Лилей и их сыном Виктором, которому тогда было, вероятно, года 2-3. Лишь дочь дяди Шики и тети Тани - Лилька («рыжая») Вербицкая - тогда училась в Москве, в техникуме мясной и молочной промышленности и жила то у нас на Остаповском шоссе, то в Малаховке у дяди Сени и тети Сони.
Лиля старше меня лишь на год, а вот старший сын дяди Шики Толя старше меня лет на 8-9. К тому времени он окончил Одесский мединститут, отработал «по распределению» три года в Усть-Каменогорске (Казахстан). Там он познакомился с миловидной девушкой Лилей, работавшей врачом на санэпидемстанции. Вскоре они поженились и перебрались в Кировоград.
Дядя Шика был очень похож на моего папу - его младшего брата. Если бы я его встретил где-нибудь, то не будучи даже с ним лично знакомым, сказал бы, что это брат моего папы. Правда, нос у дяди Шики был с большей горбинкой, да и выглядел он значительно старше папы. Волосы его совершенно седые и не такие густые, как у моего отца. Глаза этого уже пожилого человека (было ему, вероятно, лет 55-57) не так светились, как у папы. Работал он тогда, кажется, в скобяной лавке (хозяйственном магазине). «Бизнес», как сказали бы сейчас, шел не очень успешно. Тогда же говорили на идиш, что «гешефта» («делишек») он не делал (никакими махинациями не занимался) и «парнусов» («доходов») не имел. Поэтому семья его жила небогато. В тот свой приезд он побывал и на даче в Загорянке. Значит было это в летний сезон. Через несколько лет он побывал у нас в Москве на Остаповском шоссе еще раз
Довелось мне познакомиться и с его женой – тетей Таней. Она лишь один раз приезжала в Москву вместе с папиной сестрой - тетей Лизой, которая также жила в Кировограде со своей дочерью Идочкой. Сын тети Лизы Фима тогда учился в техникуме, а после окончания его работал в Донбассе на шахте. Идочка окончила Кировоградский пединститут и работала в экскурсбюро.
Еще в предвоенные годы, видимо, в 1940 году, в Москву приезжал муж тети Лизы - Шмерка Гайсинский. Это был маленького роста, ладно скроенный, веселый мужчина. Я запомнил его:  одет он был в защитного цвета гимнастерку, галифе и черные хромовые сапоги. В памяти моей его образ так хорошо сохранился, быть может, потому, что вместе с нашим семейством ходил в цирк на Цветном бульваре. Во время представления, которое я до сих пор помню, я сидел на коленях то у папы, то у Шмерки. Выступала дрессировщица с морскими львами, которые играли с ней в мяч, а затем плавали в огромном  стеклянном бассейне вместе с дрессировщицей. На арене выступали и клоуны, имитировавшие популярных тогда американских комиков «Пата и Паташона». Погиб Шмерка на фронте во время Великой Отечественной войны, так что тете Лизе пришлось одной растить своих детей. Сейчас Идочка живет в Израиле, а вот судьба Фимы мне не известна.
Дяди Шика умер в Кировограде, наверное, уже в конце 60-х – начале 70-х годов. Почему я так говорю? Дело в том, что после «выхода на пенсию», то-есть в 1965 году, мой папа через пару лет все же выбрался к себе на Родину, в Кировоград, и застал  еще в живых и дядю Шику, и тетю Таню, и Лизу. Тетя Таня, хотя и пережила своего мужа, но быстро после его смерти практически ослепла. У нее развилась катаракта (помутнение хрусталиков глаза). А в те годы методов хирургического лечения катаракты, которые стали «рутиной» уже в 80-е годы, еще не было. Вскоре умерла и она. Следом за ней ушла из жизни и тетя Лиза.
Папа остался единственным из того поколения Вербицких. Никому из них не довелось дожить до столь преклонного возраста, как моему папе - Сеньке Вербицкому. Дети дяди Шики и тети Тани - Толя и Лиля - сейчас живут в США.  Они выехали туда вместе со своими детьми и внуками в начале второй половины 90-х годов. С Толей (Нюсей) Вербицким года два назад мы разговаривали по телефону, а вот с Лилей («рыжей») контакты давно прервались.
Виктор - сын Толи и Лили Вербицких, гостил у нас в Москве в начале 1978 года. Андрюша тогда учился на 1-ом курсе 1 МОЛМИ им. Сеченова, а Виктор заканчивал политехнический институт в Кировограде (впоследствии он стал программистом). Стало быть, было это во время зимних каникул. Мы вместе побывали в Кремлевском Дворце Съездов на балете «Поручик Киже», угостили молодых людей «деликатесами» в буфете Банкетного зала Дворца Съездов. В сопровождении Андрея Виктор знакомился с музеями и достопримечательностями Москвы. Они подружились. А летом того же года Андрей вместе с Виктором отдыхал в Крыму. После отдыха в конце июля Андрюша присоединился к «геронтологической» экспедиции, членом которой был и Ваш покорный слуга, прибыв в Сухуми. Исследования долгожителей мы проводили в тот год в Гальском районе Абхазии и в Верхней Сванетии (Местиа).
После завершения учебы Виктор женился, переехал в Ленинград (Санкт-Петербург), а уже из «Питера» с семьей своей супруги выехал по «израильской визе» из СССР. Я слышал, что, кажется, в Италии он познакомился с какой-то американкой, которая и посодействовала их переезду в США. С тех пор они живут и работают в Америке.
Так жизнь в конце ХХ века разбросала по свету всех отпрысков семьи Вербицких, родоначальником которой был Наум Вербицкий, зверски убитый петлюровцами во время Гражданской войны в 1918 году.


МАМИНА РОДНЯ

О маминой сестре - тете Риве и ее братьях: дяде Шимоне (Сене) и Аароне я уже рассказывал ранее. Здесь я хоть пару слов хочу сказать о детях дяди Сени: Наточке и Мусе.
Наточку я впервые увидел, вероятно, зимой 1945-46 г. До этого я знал о ней лишь по рассказам мамы, тети Ривы, да по хранившейся в фотоальбоме фотографии еще довоенного времени. Да, правда, кое-какие сведения о ней содержались и в приходивших с Урала от дяди Сени письмах. В ту пору (1945-46 г.г.) было Наточке, наверное, лет 25. Совершенно неожиданно, без какого-либо  предупреждения телеграммой или хотя бы письмом, на Остаповском шоссе поздним зимним вечером появляется Наточка, вся в слезах.
Мама и тетя Рива бросились ее целовать, успокаивать, а она никак не могла прийти в себя - слезы градом катились по ее лицу. Это была маленькая, пухленькая, симпатичная девушка со слегка вздернутым носиком. Когда она сняла с себя пальтишко и скинула с трудом обувь, то все мы ахнули: ноги ее были как «тумбы» - ужасно опухшие. Придя в себя согревшись и попив чая, она рассказала как она добиралась с Урала в Москву. Билеты на поезд достать тогда было крайне трудно. Дядя Сеня договорился с проводником поезда, и за соответствующую «мзду» Наточку посадили в поезд без билета. Но и тогда «зверствовали» контролеры, а мест в плацкартном вагоне свободных, естественно, не было.
Почти трое суток Наточка ехала в тамбуре вагона, где и присесть то негде было. Большую часть пути она провела, стоя на ногах в холодном тамбуре. Естественно, ноги у нее отекли. Слава Богу, она не простудилась и не заболела. К ней почему-то у всех: мамы, папы, тети Ривы, Любы, дяди Пети, Фимы было какое-то особо теплое отношение. Это же чувство передалось и нам, детям - Толе и мне. Наточка окончила техникум и по специальности была химиком-лаборантом. Она рассказала о житье-бытье в период эвакуации.
Именно от Наточки я узнал о своих двоюродных братьях и сестрах: Мусе, Нюсе (Толе) Вербицком, Нюсе Белопольском, Лильке («рыжей») Вербицкой. А также и о своих дядях и тетях: дяде Сене, дяде Шике, тете Соне, тете Лизе, тете Тане. Она же сообщила нам и о гибели дяди Шмерки, и о пропавшем без вести сыне дяди Давида.
Оставаться и дальше на Урале наши родные не хотели. Они готовились возвращаться в Украину, к родным местам - в Кировоград. Однако, было еще неизвестно, сохранилось ли там жилье. Ведь в годы войны и Кировоград пострадал во время бомбежек. И тут, уж не знаю у кого, появилась идея, чтобы семья дяди Сени перебралась в Москву.
Однако прописаться в Москве иногородним, да еще не имевшим жилплощади, в те годы было практически невозможно. И тут на выручку пришел Ханаан Хромченко. Вместе с дядей Петей они хотели «перетащить» в Москву семью своего старшего брата Айзика Хромченко: его самого, жену Иту и дочек Геню и Феню - девиц лет двадцати-двадцати двух. Но даже Ханаан не мог помочь  им с московской пропиской. А вот «прописать» их в Подмосковье и помочь с жильем он мог, так как в те годы возглавлял крупный строительный трест, ведущий строительство объектов оборонного значения в ближнем и дальнем Подмосковье.
После ряда переговоров возникла мысль построить (или перестроить) какой-то дом в Малаховке. Дом этот появится на Вокзальной улице, недалеко от платформы «Малаховка» и будет занят тремя семьями: прорабом строительного треста Плаксиным, семьей Айзика Хромченко и дядей Сеней с женой и детьми -  Наточкой и  Нюсей (Муся, поступив в кировоградский пединститут, поехал в Украину). Плаксины и семья Айзика занимали квартиры на 1-м этаже, а дяде Сене досталась квартира на 2-ом этаже этого дома. У них было три маленькие комнатушки и терраса. Все «удобства», естественно, были во дворе: туалет, колонка. Отопление в доме печное. Печку топили углем и дровами. Я несколько убежал вперед: когда у нас в доме на Остаповском шоссе впервые появилась Наточка, все это было лишь «в проекте».
Наточка провела в Москве, наверное, пару недель, после чего с надеждой на возможность перебраться в Москву вернулась на Урал. Но даже за тот короткий срок нашего первого знакомства я привязался к Наточке и теплоту моих чувств к ней сохранил на долгие годы, пока смерть Наточки нас не разлучила.
После приезда в Москву Наточка работала на разных работах, училась и окончила бухгалтерские курсы. Все эти первые годы ее пребывания в Москве она часто оставалась ночевать у нас на Остаповском шоссе. Дело в том, что после вечерних курсов, походов в кино, театр, гости, возвращаться молодой женщине в Малаховку было и «страшно», и «небезопасно».
Все наши семейные торжества - праздники, дни рождения в семье тети Ривы и в нашей семье - мы отмечали неизменно вместе с семьей дяди Шимона (Сени). Наточка была постоянным участником этих «событий». На мои дни рождения я получал от Наточки и дяди Сени всегда очень хорошие подарки. Запомнил я первые из них: книга в переплете оранжевого цвета - Н.В.Гоголь «Избранные произведения» («Ревизор», «Мертвые души», «Вечера на хуторе близ Диканьки»), собрание репродукций «Третьяковская галлерея» .На обложке этих изданий стоит дарственная подпись, сделанная рукой Наточки. Издания эти хранились в нашей семейной библиотеке на Остаповском шоссе, а позднее у нас в квартире на Беговой 2-66.
На мой первый юбилей - 10-летие - Наточка подарила мне прибор (Besteck) из трех мельхиоровых с позолотой предметов: маленького ножа, вилки и ложки. Прибор этот мама как-то привезла и передала мне, когда мы уже жили на Беговой и когда у нас с Лидой уже подрастали наши детки. Сейчас этот прибор хранится у нас  в Кемнитце.
Когда я немного повзрослел, мы с Наточкой, посещали и концерты, и московские театры. Мне запомнились наш с ней «поход» в Большой театр на оперу «Пиковая дама», а также «выход в свет» - в Зал Чайковского на концерт знаменитой (кажется, аргентинской) гитаристки Марии-Луизы Анидо. Это было уже более полвека назад, в начале 50-х годов. Я тогда учился в 8-9 классе средней школы.
«Заработки» у Наточки(где бы она в те годы не работала) были, мягко говоря» не очень хорошими. Она, конечно, не бедствовала, но сделать какую-нибудь стоящую покупку - пальто, сапоги, платье, сумочку и другие необходимые молодой женщине вещи - она могла позволить себе крайне редко. Именно поэтому она очень бережно и аккуратно относилась к своим вещам (но скорее, в этом проявлялась ее природная аккуратность и бережливость). Когда же появилась возможность хоть немного заработать, она завербовалась и поехала на два года работать в Заполярье - на Шпицберген. Спустя несколько лет она свою поездку повторила. Тогда ей было уже «под сорок», а она все еще была не замужем. Именно из второй командировки на Шпицберген Наточка вернулась беременной (ей пришлось даже досрочно возвращаться в Москву).
После рождения Танечки вся жизнь Наточки была посвящена своей единственной дочери. Работала она в лаборатории одного НИИ в Панках –Люберцах в ближнем Подмосковье. В Панках же в 2-х комнатной квартире она и жила вместе со своим отцом - дядей Сеней - и Танечкой, которую Натин папа удочерил. После смерти дяди Сени в квартире этой остались лишь представители женского пола: Наточка и Таня. Дочку свою Наточка любила самозабвенно. Она делала для нее все возможное и даже невозможное.
Когда в конце 60-х Борис Сергеевич подарил нам и Юле пианино «Petroff», то пианино, оставшееся у них на Беговой 13-62 было решено продать. Это было черное фортепьяно (марку его я уже не помню). Так вот, Наточка приобрела этот музыкальный инструмент для Танечки. Правда, пианистки из Танечки не получилось, но Наточке хотелось, чтобы ее дочь занималась музыкой и не отличалась бы в этом от детей ее коллег и знакомых.
Даже в день похорон своего отца Наточка вынуждена была «бежать» с Танечкой к ортодонту, чтобы исправлять дочери «прикус»: ведь «термин», который нужно было ждать месяцами, выпал именно на этот день.
Наточка сделала все, чтобы Танечка получила высшее образование. Она себе во многом отказывала и жила лишь ради своей дочери.
 Последние годы, будучи уже тяжело больной, она до последних сил крепилась, не обращалась к врачам, боясь оставить хоть на несколько дней Танечку одну. Но все же осенью Люба Хромченко позвонила мне и попросила проконсультировать Наточку в 1-ом Мединституте. Было это в конце сентября 1979 года. Я договорился с Колей Чебышевым, а он, в свою очередь, через своего однофамильца, доцента Чебышева, устроил ее госпитализацию в клинику кафедры терапии 2-го лечфака на базе Яузской больницы .
Положили Наточку с предварительным диагнозом: хроническая пневмония, стенокардия. Однако, диагноз этот, к сожалению, не подтвердился. За 1-2 дня до смерти, Наточке была сделана пункция перикардиальной полости. В перикардиальной жидкости были обнаружены опухолевые клетки. После ее смерти я был  в патологоанатомическом отделении и видел сердце Наточки. Описывать все увиденное я, конечно, не буду. У Наточки был бронхогенный рак легкого, проросший в средостение, в перикард (околосердечную сумку).
В последние дни ее жизни ей было очень тяжело. «Раковый перикардит» давал страшные боли. Наточке было трудно дышать, но она мужественно переносила свои страдания. Я «дежурил» у ее кровати, пытался успокоить свою сестру, которую очень любил. Беспокоилась она, конечно, в первую очередь о Танечке. Я говорил ей, что с Танечкой все в порядке - она у моих родителей на Шарикоподшипниковской улице, накормлена, напоена и под присмотром. Тогда Танечке уже было за 20, но для своей мамы она все еще оставалась маленькой девочкой.
Наточку кремировали, а урну с ее прахом Танечка захоронила в одной могиле с дядей Сеней (Шимоном) на кладбище в Малаховке.
Поминки Наточки мы с Лидой устроили у себя в квартире на Беговой улице, на 8 этаже дома 2. Через года после смерти Наточки Таня вышла замуж за Володю Землякова, а в начале 90-х они решили покинуть СССР. Сначала они планировали переезд в Израиль, но затем поменяли свои намерения, и в середине 90-х перебрались в ФРГ, обосновавшись в Гамбурге. Да, уже в 80-е годы у них родилась дочь Наташа. Сейчас ей уже, наверное, года 22-23.
Танечка еще в Москве занималась английским и итальянским языками. Готовясь к выезду в ФРГ, она изучала и немецкий язык. Как рассказывал Володя, ее супруг, на курсах немецкого языка в Гамбурге Танечка была лучшей «ученицей», а в последующем стала зарабатывать на жизнь, преподавая немецкий язык.
После нашего выезда на ПМЖ в Германию, мы пару раз говорили по телефону с Володей. Он долго не мог устроиться на работу. Кажется, года два назад устроился «хаусмайстером» где-то  под Гамбургом. Как сейчас обстоят дела у них, я не знаю. По причинам, с нами лично не связанными, контакты наши прервались. Надеюсь, что все у них хорошо.
О трагической ранней смерти Муси я уже рассказал раньше. К сожалению, с моим двоюродным братом общаться мне столь тесно и в течение долгого времени, как с его сестрой Наточкой, мне не пришлось.
Все, кто остался от этой семьи и перешел в ХХI-й век, российские корни свои окончательно утратили. Пусть немецкая Земля окажется для них счастливой.
 

 
Л И Д И Н Ы    К О Р Н И

Бурковы

Лидин отец, Борис Сергеевич Бурков появился на свет 14-ым ребенком в семье Марии Васильевны Кудрявцевой и Сергея Михайловича Буркова в селе Куркино Тульской губернии.
Мать его - Мария Васильевна - прожила долгую жизнь и умерла в возрасте 96 лет в конце 60-х – годов  ХХ века. Стало быть родилась она в конце 60-х – начале 70-х годов ХIХ века. Всю свою жизнь она практически безвыездно прожила в Куркино. Мне довелось лишь один раз побывать в доме, где родился и вырос Борис Сергеевич. Было это в 1967 году, в мае месяце. Борис Сергеевич привез познакомить со своей мамой ее правнуков - Андрюшеньку, Галочку и Оксаночку (дочка Юли, Лидиной сестры-двойняшки), а мы с Лидой и Варенькой их «сопровождали». В Куркино мы провели два дня. Побывали на кладбище, где похоронены отец Бориса Сергеевича Сергей Михайлович Бурков и его дети, умершие в раннем детстве.
Мария Васильевна в тот год была еще здорова . Была она суховатая, не очень уж общительная старушка, большей частью молча сидевшая на стуле в углу комнаты.
Вместе с ней тогда жили ее дочери Валентина Сергеевна, Мария Сергеевна и невестка Маруся (жена Николая Буркова, старшего брата Бориса Сергеевича). Всем эти женщинам в ту пору было уже далеко за 50, а скорее даже под 60 или более лет. Единственным представителем мужского рода в том Куркинском доме в те годы был Володя Афросимов - сын Валентины Сергеевны - человек непутевый и тихо спивавшийся.
Отец Бориса Сергеевича Сергей Михайлович также, вероятно, родился в 60-е годы ХIХ века. Был он, по имеющимся сведениям (из автобиографии Б.С.Буркова), «безземельным» крестьянином (как тогда, в 50-е годы писали), работавшим стрелочником, а позднее весовщиком на железнодорожной станции Куликово поле. Умер он в 1910 году от воспаления легких. В нашем семейном фотоальбоме имеется маленькая фотография начала ХХ века, на которой запечатлены родители Бориса Сергеевича со своей старшей дочерью Клашей. Обликом своим - прической, бородой, усами он напоминает последнего Российского императора Николая II (Романова). Видимо, многие в те годы хотели быть похожими на Государя-императора.
Клаша, которой на фото лет 9-10, была старше Бореньки на 11-12 лет. Тетю Клашу Буркову (по мужу Панову) я неоднократно встречал в Москве в 60- 70-е годы. Жила она тогда вместе со своим сыном Володей и невесткой Марусей (Володя и Маруся работали в Московском метрополитене) недалеко от гостиницы «Советская» на Ленинградском проспекте, т.е. недалеко от Беговой улицы, где мы все жили. Клаша (Клавдия Сергеевна), как и ее мать - Мария Васильевна - дожила до глубокой старости и умерла, когда ей было уже за 90 лет. У Володи и Маруси была единственная дочь, Люба, которая молодой (около 20 лет) ушла на фронт и погибла.
Я уже говорил, что у Сергея Михайловича и Марии Васильевны было 14 детей. Девять из них умерли еще в детстве, а вот пятеро прожили долгую жизнь. Правда, старший брат Бориса Сергеевича Николай погиб в 1941 году под Москвой. Он, вероятно, был тяжело ранен во время боев под Наро-Фоминском (на подступах к Москве) в декабре 1941 года (последнее письмо от него пришло именно из Наро-Фоминска) и скончался в госпитале от ран. Похоронен он в братской могиле на Ваганьковском кладбище в Москве. На одной из табличек выбита фамилия погибшего солдата - Бурков, хотя инициалов нет. Но известно, что солдат этот скончался в госпитале после тяжелого ранения под Наро-Фоминском во время битвы за Москву в период Великой Отечественной войны.
Валентина Сергеевна, похоронив своего единственного сына, Володю Афросимова, какое-то время жила в Москве на Беговой улице у Бориса Сергеевича и Варвары Сергеевны, но затем вернулась в Куркино, где и скончалась в конце 80-х годов. После ее смерти дом в Куркино был отдан в руки незнакомых людей и вскоре сгорел. Лишь несколько икон Андрюша и Саша, ездившие в Куркино с Борисом Сергеевичем, привезли в Москву. Одна из них и сейчас находится с нами. Вот и все, что осталось у нас от Куркинской ветви Вашей родни.
Мария Сергеевна, прожив, быть может, год в Москве у Б.С. и В.С. Бурковых закончила жизнь свою в одном из «престижных» домов для престарелых. Мы с Лидочкой ее неоднократно посещали там. Характер у нее был тяжелый. Со своими «сожительницами» по палате она не ладила. Телевизор не смотрела, в кинозал не ходила, даже гулять выходила редко. Жизнь такая, как говориться не в радость. Она и всегда-то была женщиной суровой, не очень контактной, а смерть ее дочери Нади в конце 60-х годов и вовсе лишила ее последней радости в жизни. Со своими внуками она не общалась. Умерла она в возрасте, наверное, 86-88 лет.


Казанские
               
Родители Лидиной мамы (да и она, естественно) носили весьма значимую для России фамилию - Казанские. Такие фамилии, как правило, носят потомки людей из духовного сословия.
Чудотворная икона Казанской Божьей Матери - одна из святынь, оберегающих Россию. Мне довелось знать и дедушку Лиды, Сергея Григорьевича, и ее бабушку, Анну Иосифовну. К сожалению, ни Лида, ни Варенька происхождения рода Казанских не знали.
Сергей Григорьевич Казанский родился в 1870 году, то есть был ровесником В.И.Ленина, а Анна Иосифовна родилась в 1879 и была ровесницей И.В.Сталина. Где они родились, кто были их родители, не известно. Мы даже не знаем девичью фамилию Анны Иосифовны.
По воспоминаниям Лидочки, когда они с Юлей были еще детьми, то часто просили дедушку рассказать им, как дедушка служил управляющим (по рассказам дедушки) в имении Л.Н.Толстого «Ясная Поляна». Дедушка рассказывал также, что один из его братьев также служил управляющим у какого-то графа. По рассказам Вареньки, когда они переехали еще до революции в Агоряевку, деревушку в Тульской губернии, то привезли с собой немного домашнего скарба, но зато был у них сундук с книгами. Семья Казанских была в деревне, наверное, единственной, члены которой были грамотными. Это наводит на мысль, что корни этой семьи уходят не в крестьянское, а в духовное сословие.
После революции они тщательно скрывали свое происхождение, особенно в годы гражданской войны и первые послереволюционные годы, когда духовенство подвергалось беспрецедентному преследованию со стороны «рабоче-крестьянской» власти. Когда я впервые увидел Лидиных бабушку и дедушку на даче в Валентиновке в 1956 году, то Сергею Григорьевичу было 86, а Анне Иосифовне 77 лет. По моим меркам 18-летнего юноши это были уже глубокие старики. Дедушка Лиды был похож на старичка из русских народных сказок: голова его совершенно седая (просто белоснежная), такого же цвета были и его борода и усы. Один глаз его не видел совершенно. Роговица его после болезни, вероятно, тифа, помутнела и превратилась в бельмо.
Дедушка с бабушкой рассказывали, как во время эпидемии тифа, когда погибло много людей, в том числе и в их многодетной семье, дедушка лежал на печи больной, с высокой температурой, без сознания, потом  поднимаясь, говорил бабушке: «Анюта, ставь валенки, я сейчас буду прыгать!». Роста он был небольшого, да и время «придавило» его. Все юношеские изгибы позвоночника, наверное, давно исчезли, и сформировался характерный для стариков «старческий горб». Передвигался он хотя и без палочки, но шаркая ногами по полу и земле. Одет он был в старый серого цвета пиджачок, темно-серые брючки. Цвет лица имел розовый.
И голос, и все поведение дедушки свидетельствовали о его доброй душе. Сколько помню его, а знакомство наше продлилось 5 лет, он никогда не злился. Если ему что-то не нравилось в высказываниях его жены, Анны Иосифовны, то самая «суровая» его реакция на ее «наскоки» заключалась во фразе: «Буде болтать-то!». И то произносил он эту фразу, как правило, смеясь.
Бабушка Лиды, Анна Иосифовна, была прямой противоположностью деда. Это была на вид «суровая» старушка. Улыбалась и смеялась она нечасто. Нос ее был слегка загнут книзу, уголки рта опущены, на голове косынка, прикрывавшая седые волосы. Вообще облик ее мне напоминал сказочную «Бабу-Ягу». Находясь в хорошем настроении, бабушка часто читала наизусть стихотворение Н.А.Некрасова:

«Однажды в студеную зимнюю пору
я из лесу вышел. Был сильный мороз.
Гляжу, поднимается медленно в гору
лошадка, везущая хворосту воз.
И, шествуя важно, в спокойствии чинном,
лошадку везет под уздцы мужичок.
В больших сапогах, в полушалке овчинном,
в больших рукавицах, а сам- с ноготок!
«Здорово, парнишка!» -
«Ступай себе мимо!» -
«Уж больно ты грозен, как я погляжу!
Откуда дровишки?» -
«Из лесу, вестимо!
Отец слышишь рубит, а я отвожу».
В лесу раздавался топор дровосека.
«А что, у отца-то большая семья?» –
«Семья-то большая, да два человека
всего мужиков-то: отец мой да я» -
«Так вот оно что, а как звать тебя?» –
«Власом» – «А кой тебе годик?» -
«Шестой миновал!
Ну, мертвая!», – крикнул малюточка басом,
рванул под уздцы и быстрей зашагал».

Когда же настроение у нее было «минорное», она напевала песенку:

«И зачем я на свет появился?
И для чего родила меня мать?
Чтоб сидеть и сидеть в этой клетке
и тюремную жизнь испытать!»...

«На мою на могилку
...уж никто не придет,
только раннею весною
соловей пропоет!»

Физически она была, конечно, покрепче деда. Занималась хозяйством, готовила, мыла посуду. По праздникам пекла удивительно вкусные пирожки с капустой. (Как раз сегодня, 31 декабря 2004 года, в канун Нового года, Лидочка напекла подобных пирожков).
Дедушка летом на даче в Валентиновке любил ставить старый самовар, растапливая его собранными сосновыми шишками. Чай он пил из блюдца, которое держал на ладони, а сахар (кусковой) откалывал старинными щипчиками. Кусочек сахара отправлял в рот и запивал чаем из блюдца. Чтобы не обжечься, всегда дул на чай.
Подобное «чаепитие» можно было увидеть лишь в кино, когда в сказках показывали быт крестьянской семьи, или когда в мультфильмах изображали толстых купчих, пивших чай. Курил дедушка до глубокой старости. Когда я вошел в семью Бурковых, он курил папиросы, а раньше, по воспоминаниям Лиды, он любил выкурить махорку, которую доставал у солдат. Сначала сам, а потом, когда подряхлел, просил Лиду свернуть ему «козью ножку».
В осенне-зимний период он надевал очки и сидел на кровати в своей комнате, читая газету. Иногда бабушка посылала его на Ваганьковский  рынок за продуктами (ехать туда надо было на трамвае 3 остановки). Обычно он ходил на рынок с авоськой. Однажды он вернулся с рынка, плотно прижав к телу ручки от авоськи, а самой авоськи не было: ее у него «срезали», а он и не заметил.
Он очень любил ходить на «бега». Ипподром располагался напротив нашего дому на Беговой улице. Радом с ипподромом тогда располагались маленькие деревянные домики, от которых ипподром отделялся деревянной изгородью. Дедушка обычно наблюдал за бегами из-за этой изгороди. Вместе с ним часто ходил на «бега и  сосед по Беговой улице, известный тогда писатель Колосов. (Андрюшенька потом будет учиться и подружиться с его внучкой Наташей Ивановой).
В последние годы жизни дедушка здорово сдал. Сначала стала изменять ему память. Бывало, после обеда, когда мы еще сидели за столом в кухне, он выходил из-за стола, отправлялся к себе в комнату, расположенную рядом с кухней, чтобы через пру минут, подойдя к двери кухни, обратиться к Анне Иосифовне: «Ну что, Анюта, когда обедать-то будем?». Бабушка на это обращение выговаривала ему : «Иди, иди! Ты же только что поел!». На что дед, как бы сердясь отвечал: «Буде болтать-то!», - и уходил в свою комнату.
После операции по поводу аппендицита зимой 1960 года, дедушка совсем ослабел и стал быстро дряхлеть. Ему делали операцию почему-то под местным наркозом. И он потом рассказывал, что ему было так больно, что он орал. После операции он почему-то стал называть бабушку Ольгой (и так до самой смерти). Сначала бабушка говорила ему: «Какая я тебе Ольга?!». Но потом уже привыкла и не поправляла его.
В июне, когда мы переехали на дачу в Валентиновку, он уже не ходил. Мы выносили его на крылечко, усаживали в кресло, чтобы он дышал свежим воздухом. Однажды, когда во дворе кроме нас с Лидочкой и Андрюшенькой  никого не было, мы расстелили на траве ковер и вынесли на него дедушку. Вдруг ему что-то почудилось и, обращаясь ко мне, он сказал: «Миш, неси мяч! Вон приехала моя футбольная команда. Будем играть в футбол!» Я до этого не слышал, чтобы он когда-либо в молодости играл в футбол.
Он все больше и больше угасал. В июле я уехал на военные сборы в Гороховец. Борис Сергеевич был в загранкомандировке, Юля была на практике. На плечи женской половины семьи, в основном Вареньки и Лидочки, выпала нелегкая доля присутствовать при кончине дедушки и проводить его в последний путь. 
По рассказам Лиды однажды дедушке стало очень трудно дышать. Лидочка вызвала врача. Когда приехала врач, она сказала, что у дедушки уже очень изношенное сердце (сердечная недостаточность) и развивается отек легких. Помочь уже ничем нельзя. Вечером Лидочка уложила Андрюшеньку спать и пошла к дедушке. Он попросил ее сесть рядом и взял за руку. Так она и сидела рядом с ним, пока поздно ночью он не потерял сознание. Дыхание было очень трудное, он хрипел. Бабушка пошла наверх «спать» (она просто лежала, какой мог быть сон), а Варенька с Лидочкой  просидели до утра, пока у дедушки не остановилось дыхание. Утром Лидочка вызвала  патологоанатома и дедушку забальзамировали дома.
 Дедушку отпевали в церкви в Подлипках и там же на кладбище его и похоронили. На похороны приехало много родственников.
 Осенью мы с Борисом Сергеевичем посадили на могиле березку. Мы 15 лет не были на кладбище и когда мы поехали  на кладбище в 1998 году, в июле, то с трудом отыскали могилу, и что нас больше всего удивило, так это удивительный порядок и чистота на этой могиле. Видно кто-то ухаживает за могилой, в которой покоятся Сергей Григорьевич Казанский и Анна Иосифовна. Быть может связано это именно с фамилией, выбитой на надгробной плитке.
Бабушка пережила дедушку на пять лет, дождавшись появления на свет своих правнучек - Галочки и Оксаны.
Правнучек своих она, конечно, по-своему любили, но поскольку они появились на свет, когда она уже подряхлела, то, наверное, единственной ее радостью в последние годы жизни оставался Андрюшенька.
Скончалась Анна Иосифовна в психиатрическом отделении «Кремлевки», куда Варенька ее поместила, когда у бабушки стала бурно прогрессировать сенильная (старческая) деменция, и оставлять ее дома одну без присмотра было уже страшно, да и просто невозможно (несколько раз, когда Варенька возвращалась домой после поездки по разным делам, она заставала открытой газовую горелку). Похоронена она в одной могиле со своим мужем, куда перенесли урну с ее прахом.
Из детей Казанских я застал в живых троих. Старшая дочь их Валентина Сергеевна Мещерская, когда мы с Лидочкой поженились, жила во Львове. Похоронив после войны сына, она жила одна, хотя дочь ее Сима с семьей жила в Москве. Впервые она появилась в Москве, наверное,  году в 1959, когда у нас уже подрастал Андрейка, но мы жили еще вместе с Лидиными родителями. Стало быть, было это весной, еще до нашего переезда на дачу в Валентиновку. Она была старше Вареньки лет на десять-двенадцать. Так что в тот год она была значительно моложе нас нынешних (я имею в виду себя и Лиду). Передо мной предстала полная, дородная, весьма пожилая, как мне тогда казалось, женщина, но еще далеко не старуха. Черты лица ее правильные и в молодости она, наверное, была привлекательной. С Варенькой они были похожи.
На протяжении многих лет, в течение которых мне довелось знать Валентину Сергеевну, она оставалась удивительно энергичной женщиной. Пока она жила во Львове, она ежегодно приезжала в Москву погостить у своей сестры и навестить дочку Симу и внуков Люду и Сашу. В начале 70-х годов Валентина Сергеевна перебралась в Москву. Она пережила свою дочь Симу на годы. В последние годы своей жизни она вместе с семьей своей внучки Люды жила на улице Молостовых в районе Выхино (тогда «Ждановская»). Ей было далеко за 80, а она самостоятельно приезжала к Вареньке и на Беговую, и летом на дачу в «Заветы Ильича». Умерла она тихо, дожив до глубокой старости.
Брата Варвары Сергеевны, Анатолия Казанского, видел я всего лишь несколько раз. Жил он со своей семьей в Панках, там же, где жили и дядя Сеня с Наточкой. Это был среднего роста, коренастый мужчина, с округлым лицом, жидкими темными волосами. Назвать его красавцем я бы не решился. Не знаю уж по какой причине, но «братских» отношений ни с Варенькой, ни с Валентиной Сергеевной он не поддерживал.
Его супруга Зина, миловидная блондинка, родила ему двух детей - дочь и сына. Когда ребята уже повзрослели, у них в семье произошел «разлад»: жена «застукала» его в гараже с любовницей, а вскоре после этого в том же гараже Анатолий Сергеевич был обнаружен мертвым. Он задохнулся в закрытом гараже выхлопными газами (угарным газом) автомобиля. Был ли это несчастный случай или самоубийство, я не знаю.
Как сложилась в дальнейшем судьба его детей, мне не известно.
С дочерью Валентины Сергеевны - Симой Сущихиной - у нас были самые теплые отношения. Судьба ее сложилась трагически. Сначала удачное замужество. Вышла она замуж за симпатичного офицера Советской Армии Сергея Сущихина. Его я видел лишь однажды в доме Бурковых. Были они - и Сима и Сережа - старше нас лет на 12-15. У них уже подрастали двое детей: Людочка (1945 г. рождения)  и Саша (1951 г. рождения). И вот «венгерские события» 1956-го  года...
Как тогда писали наши газеты, в ВНР произошел контрреволюционный переворот (сейчас, конечно, эти события рассматриваются  уже по-другому). Руководство СССР не могло и не хотело «отпускать на Запад» одну из стран «народной демократии», входившей в состав социалистического лагеря.
Народ Венгрии, вышедший на улицы, чтобы поддержать правительство Имре Надя, был расстрелян и раздавлен советскими танками. В подавлении этого «мятежа» пришлось участвовать и мужу Симы Сергею Сущихину. Видимо, эти трагические события – гибель тысяч невинных людей – настолько потрясли его, что он «запил». К сожалению, справиться с запоем ему не удалось. Он стал алкоголиком. Поломал он не только свою жизнь, но и жизнь Симы. «Опускался» он все глубже и глубже. Семья распалась. На годы он исчез из их жизни. Симе пришлось одной «поднимать» и ставить на ноги своих детей. И надо сказать, что это ей удалось, несмотря на тяжелую болезнь (рак молочной железы), перенесенные операции, лучевую и химиотерапию.
После первого неудачного замужества, Людочка окончила Институт и вышла замуж за хорошего простого парня Володю. У них выросли два сына - Кирилл и Максим. Живут они и сейчас в Москве.
Сын Симы Саша женился. Мы с Лидочкой были как на свадьбе Людочки, так и на свадьбе Саши.
Вскоре умирает Сима. Почему-то контакты у Саши и Людочки стали не очень тесными.
Окончив Академию Внешней торговли (отделение «китайского языка»), Саша на долгие годы связал свою карьеру с этой страной. В период бурного экономического развития КНР в 80-е – 90-е годы ХХ столетия, когда и Россия вступила на путь реформ и «реставрации» капитализма, Саша сколотил солидный капитал (уж не знаю на чем). Год назад он позвонил нам в Кемнитц, сообщив, что строит дом под Прагой (Чехия) и что сын его (Максим) учится в Китае, а дочь (Саша) в Лондоне. В прошлом году она вышла замуж за англичанина и Саша «сыграл» им свадьбу в Англии. Он обещал Лидочке приехать к нам в Кемнитц.
Людочка ничего о «роде деятельности» своего брата не знает.
И с Людой, и с Сашей Лида перезванивается как во время наших визитов в Москву, так и из Кемнитца
Один из братьев Вареньки, дядя Миша, погиб во время Второй мировой войны. С его женой - тетей Дусей - и детьми Люсей и Женей, жившими в Балашихе (под Москвой), мне довелось общаться неоднократно. Давно уже нет в живых ни тети Дуси, ни Люси, ни Жени. А вот с внучкой дяди Миши Казанского, дочерью Люси - Надей, которую я помню совсем маленькой девочкой (сейчас ей, наверное, уже под 50), жившей пару недель на даче в Валентиновке летом 1958 года, Лидочка разговаривала по телефону незадолго до нашего отъезда на ПМЖ в Германию.


Борис Сергеевич Бурков (Боренька)

После ее смерти Боренька остался единственным представителем второго (известного нам) поколения семьи Бурковых, но именно он достиг в стране Советов высот, на которые не доведется забраться ни одному из нас - представителей третьего, четвертого и пятого поколения нашей семьи, - уже не удастся никогда, так как нет уже больше той страны – СССР - «оплота мира во всем мире», «Империи Зла» (по словам президента США Рональда Рейгана, которого с высочайшими почестями похоронила Америка да и весь Мир отдал ему последние почести) в прошлом году.
Борис Сергеевич прошел путь от пионервожатого и члена бюро РК ВЛКСМ в Куркино (в 1924-25 г.г.) до Председателя Правления крупнейшего информационного Агентства «АПН» («Агентство печати Новости» - ныне РИА «Новости»), которое он возглавлял в течение почти 10 лет с момента создания в 1961 году вплоть до «выхода» на пенсию в июле 1970 г..
Кстати, с 1922 года, когда он вступил в комсомол, Б.С.Бурков более четверти века оставался комсомольцем (хотя по Уставу ВЛКСМ членами комсомола могли быть лица в возрасте 14-28 лет). Дело в том, что он до 1948 года возглавлял главную молодежную газету - орган ЦК ВЛКСМ - «Комсомольская правда». Будучи главным редактором «Комсомолки», он входил в состав Бюро ЦК ВЛКСМ. В тот период ЦК ВЛКСМ возглавлял Н.А.Михайлов и А.Н.Шелепин, а секретарями ЦК ВЛКСМ были Н.Н.Романов, Л.Е.Харламов, а позднее и В.Е.Семичастный (фамилии эти Вам, возможно, уже ничего не говорят, но я их упоминал в своих воспоминаниях раньше). Будучи членом Бюро ЦК ВЛКСМ Б.С.Бурков, естественно, сохранял свое «членство» в комсомоле.
Боренька, как в семье звали Бориса Сергеевича уже после рождения Андрюши, как сказали бы сейчас, «сделал себя сам». Он окончил школу-семилетку в Куркино в 1924 году, затем Богородицкий сельскохозяйственный техникум в 1930 году и Всесоюзный агропедагогический институт уже в Москве в 1933 году. В течение ряда лет вел преподавательскую работу в г.Рязани во Второй московской областной высшей коммунистической сельскохозяйственной школе (были в те годы и такие!!!). где прошел путь от преподавателя до зав. кафедрой организации сельхозпроизводства и проректора школы.
Свой путь в журналистике начал в 1937 году, когда его утвердили редактором рязанской областной комсомольской газеты «Сталинец», на страницах которой печатались, как и в центральных газетах страны, разгромные статьи, клеймившие «врагов народа» - троцкистско-бухаринских предателей (подшивка этого издания и сейчас хранится у нас в Москве на Беговой).
С 1939 года он работает в Москве. В столице нашей Родины Борис Сергеевич работает сначала ответственным секретарем и зам. главного редактора «Комсомольской правды» (Возглавлял редакцию газеты в те годы Н.Н.Данилов - один из его близких друзей на протяжении многих лет). С октября 1941 года в течении шести лет он был главным редактором «Комсомольской правды». О тех годах, уже после выхода не пенсию, он рассказал в своей книге «Комсомолка в шинели» (1975).
В разные годы он работал ответственным секретарем журнала «Большевик» (главного идеологического журнала ЦК ВКП(б)) в  1949-1951 годах, заместителем популярнейшего в те годы журнала «Огонек» (главным редактором был в те годы поэт Алексей Сурков - секретарь Союза писателей СССР, автор замечательной песни военных лет «Землянка», «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины?»).
В течение 6 лет (1954-1960) Б.С.Бурков был главным редактором центрального органа  печати профсоюзов (ВЦСПС) газеты «Труд». Именно при нем «Труд» стал одной из самых читаемых газет в стране, но тогда же он приобрел и своего «могильщика» - Председателя ВЦСПС в те годы - В.В.Гришина (о их контактах и «конфликтах» я уже рассказывал).
С 1961 года Борис Сергеевич возглавляет «АПН», сделав это Агентство Печати всемирно известным. Он один из немногих советских журналистов был удостоен чести быть включенным в энциклопедический сборник «Who is who in the USSR», вышедший в США. В 50-70-е годы Борис Сергеевич был и одним из руководителей Союза журналистов СССР - его секретарем, а затем и зам. председателя (Первым Председателем Союза был П.А.Сатюков - главный редактор газеты «Правда», органа ЦК КПСС и СМ СССР, газеты, основанной В.И.Лениным в 1912 году). Борис Сергеевич был делегатом ХХII и ХХIII съездов КПСС, в 60-е годы Б.С.Бурков избирается депутатом Верховного Совета СССР, то есть, является в течение 4-х лет депутатом Парламента страны. Кстати, во время его предвыборной поездки, а избирался он от Черниговского избирательного округа Украинской ССР, его сопровождали Варенька и Андрюша.
Пост Председателя Правления «АПН» решением ЦК КПСС был приравнен к министерскому рангу (рангу Министра СССР). Таким образом, Борис Сергеевич был не просто журналистом, но и государственным и общественным деятелем, а также активным работником «идеологического фронта». Он в течение ряда лет входил в «идеологическую группу» ЦК КПСС, которую в разные годы возглавляли Л.Ф.Ильичев и А.Н.Яковлев.
В 1949 году он окончил Академию общественных наук при ЦК КПСС, защитил  диссертацию на степень кандидата исторических наук в 1951 году. Так что, помимо всего прочего, он был и советским ученым - первым «остепененным» человеком в нашей семье.
Как писали в те годы, Родина высоко оценила трудовую и общественную деятельность Б.С.Буркова, наградив его высшими государственными наградами СССР: «Орденом Ленина», «Орденом Отечественной войны», тремя орденами «Трудового Красного Знамени».
За коллективный труд – книгу «Разбуженный Восток» - он был как член авторской группы журналистов удостоен государственной премии им. Воровского.
Б.С.Бурков - автор ряда книг: «Разбуженный Восток», «Встречи на пяти континентах», «Комсомолка в шинели», сборника «Солдаты слова» и других очерков и брошюр.
Познакомился я с Борисом Сергеевичем в 1956 году. Было это 31 декабря, Лидочка пригласила меня встретить Новый год к себе. Я приехал на Беговую 13-62 часам к десяти вечера.
Родители Лидины - Варвара Сергеевна и Борис Сергеевич - готовились к встрече Нового 1957 года в Кремле. Лидина сестра Юля также отправлялась встречать Новый год к подруге - Ларисе Гордон. Так что встречать 1957 год мне впервые предстоит с Лидочкой и ее прародителями - бабушкой Анной Иосифовной и дедушкой Сергеем Григорьевичем. С ними я уже был знаком - встречались и на Беговой, и на даче в Валентиновке.
С Варварой Сергеевной я тоже познакомился в конце мая на даче. Я готовился к очередному экзамену летней сессии, а Лидочка приехала в Валентиновку с Варварой Сергеевной. Варенька что-то сажала в огороде (грядки тогда были слева от калитки). Сажала она там огурцы и, кажется, кабачки. Виделись мы с ней и еще несколько раз, как на даче, так и в осенний период в Москве, когда я провожал Лидочку после нашего очередного свидания домой. А вот с Лидиным отцом мне до этого встречаться не доводилось
Как-то в сентябре Лида пригласила к себе домой нашу студенческую компанию (с которой мы отмечали майские праздники у них на даче в Валентиновке), а также своих школьных подруг - Надю Кирьякову и Ларису Гордон. Родители Лидины в это время находились в круизе. Они совершали «кругосветное» путешествие - круиз вокруг Европы на теплоходе «Победа».
Так что 31 декабря 1956 года стал днем первой нашей встречи с Борисом Сергеевичем. В те годы он был главным редактором газеты «Труд». Это был высокий, представительный мужчина, не полный и не худой, спортивного сложения. Вышел он из ванной в брюках, рубашке с галстуком, но с косынкой на голове. Так он «приглаживал» свои темно-русые, еще не седые волосы, чтобы они послушно лежали, когда он их зачесывал назад. Правда, волосы старались сами изменить положение и часто спадали на бок, формируя прическу «на прямой пробор». Но в тот вечер волосы были тщательно уложены. Он поздоровался со мной, протянув руку. Вскоре и он, и Варвара Сергеевна были готовы к отъезду. Раздался звонок. Это шофер Бориса Сергеевича Илья Андреевич Самбуров доложил, что машина подана.
Варвара Сергеевна в коричневой цигейковой шубе, а Борис Сергеевич в сером ратиновом пальто в коридоре квартиры пожелали нам хорошо встретить Новый год  и отправились «на елку» в Кремль.
В те годы Н.С.Хрущев любил устраивать пышные торжества в Кремле, на которые приглашались руководители Партии и Правительства, выдающиеся ученые, писатели, артисты, государственные и общественные деятели, так называемая «номенклатура».
Как правило, подобные приемы в Кремле проходили после парадов на Красной площади в честь праздников Великой Октябрьской социалистической революции (7 ноября), Первомайских праздников, международного женского дня (8 марта), а также Нового года.
Как мы встретили тот замечательный для нас с Лидой 1957-й год, ставший годом нашей близости, растянувшейся уже почти на полвека и причиной появления на свет наших «деток», а, следовательно, и внуков, я уже рассказывал.
С Борисом Сергеевичем наше знакомство продолжилось уже в конце февраля, когда Лидочка пригласила Володю Ланщакова и меня совершить лыжную прогулку в Подмосковье вместе с ее родителями. Лыж у меня тогда не было. Володя привез мне свои лыжи с ботинками, а ему достались старые лыжи Бориса Сергеевича (мне ведь 44-й размер обуви на мой 38-й никак не подходил).
Наша первая лыжная «вылазка» закончилась тем, что после очередного спуска с горы Володя упал и сломал лыжу Бориса Сергеевича. Позже папа «достал» мне мои первые лыжи с ботинками, и я стал почти постоянным участником «семейных походов» Бурковых.
Выезжали на «ЗИМе» в чудесные уголки Подмосковья: Архангельское, Опалиху, Барвиху, Отрадное и др. Борис Сергеевич на лыжах бегал прекрасно. Не уступала ему и Лидочка. Мне же поначалу приходилось весьма тяжело. Я старался «бежать» за ними, но на лыжах я в те годы был, мягко говоря, не мастак. Часто падал «на ровном месте», а съехать с горы, с которой спокойно съезжали даже Юля и Варвара Сергеевна, мне удавалось лишь с падением. Но постепенно и ко мне пришла нужная сноровка, а с годами я уже не уступал ни в чем Борису Сергеевичу и Лидочке на лыжах. Наши совместные лыжные походы продолжались в течение ряда десятилетий. Позднее к нам присоединились и наши подрастающие дети, а в дальнейшем и наши внуки. Когда Борису Сергеевичу было уже за 80 лет, он все еще «держался в седле» и мало чем уступал нам - более молодым людям.
 Держался он всегда просто, без малейшей заносчивости, чувства превосходства, которые можно было ожидать от человека, занимающего столь высокие посты и положение в обществе. Естественно, за столь краткие часы общения, я не мог близко узнать этого человека. Когда же я вошел в их семью, став мужем его дочери Лидочки, наши контакты стали более тесными и мы смогли ближе узнать друг друга.
В то непростое время, когда «антисемитизм» был фактически «краеугольным» камнем государственной и партийной политики в СССР, я ни разу не услышал ни одного слова, даже намека на мое еврейское происхождение. Среди друзей и знакомых Бориса Сергеевича были и евреи. С ними я познакомился позднее (Фаня Шапшина, Борис Пищик, Карл Непомнящий, Генрих Боровик, Борис Ефимов и др.).
Со многими из них Борис Сергеевич поддерживал теплые отношения на протяжении многих лет, оставаясь верным другом, приходившим на помощь своим друзьям в трудные моменты их жизни. Многие из них своей «карьерой» и даже жизнью должны были быть (и были) благодарны «поддержке» и «заступничеству» Бориса Сергеевича. Это, в первую очередь, касается Бориса Пищика и Карла Непомнящего. А путь в «большую журналистику» Генриху Боровику открыл именно Борис Сергеевич. Он принял на работу молодого еще начинающего журналиста Г.Боровика в отдел писем журнала «Огонек», где он тогда работал (1951-1955 г.г.) зам. главного редактора журнала. А будучи Председателем Правления «АПН», направил Г.Боровика зав. бюро («корпункта») «АПН» в США (в 60-е годы ХХ века).
Борис Сергеевич любил семейные «застолья». Все государственные и семейные торжества мы отмечали в теплой компании как дома на Беговой, так и на даче в Валентиновке. Особенно сблизило нас появление на свет нашего первенца Андрюши. Внука своего Боренька любил беззаветно. Приходя ночами с работы (тогда газеты выходили далеко за полночь, и главный редактор приезжал домой уже под утро), он в первые месяцы жизни внука (когда у Андрюшеньки ночами болел животик и он плакал), прижимал внука к своей груди, согревал его своим теплом и успокаивал, и убаюкивал Андрюшу.
Борис Сергеевич оставил нам (и Вам) «фотолетопись» нашей семьи. Именно он организовал и первую фотосъемку Андрюшеньки. В начале ноября 1958 года к нам на Беговую 13-62, где мы все тогда жили, приехал фотокорреспондент «Труда», ставший впоследствии одним из самых известных советских фотожурналистов, Самарий Михайлович Гурарий. Фото, сделанные С.Гурарием, до сих пор украшают наш семейный альбом, а в те дни большая фотография Лидочки с сыном на руках висела на стене в нашей комнате, ставшей позднее спальней Вареньки и Бореньки.
В дальнейшем сам Борис Сергеевич с помощью своего «Зоркого» или «Практики» фиксировал «творческий» рост и первые шаги своего внука. Мне особенно нравится сделанная Борисом Сергеевичем летом, наверное, 1964 года фотография, запечатлевшая нас с Андрюшенькой на даче в Валентиновке (я сижу на кресле, лица моего нет видно, а Андрюшенька с улыбкой «бодает» меня в лоб).
Уже будучи Председателем Правления «АПН», когда нормализовался режим его работы, Борис Сергеевич любил, приезжая на дачу в Валентиновку, прогуливаться с Андрюшей по широкой «генеральской» дорожке двора, а то и за воротами дачи и рассказывать внуку, сидевшему у деда на плечах, о космических путешествиях, о совместных полетах на Марс и к далеким Мирам. Андрейка всегда был близок деду и отвечал ему взаимностью на протяжении всей жизни Бориса Сергеевича.
Благодаря Борису Сергеевичу я многое узнал, многое испробовал, многое повидал и кое-чего достиг в этой жизни. Именно Борис Сергеевич познакомил меня и со „Scotch» (шотландским виски), и с «Кальвадосом» и с джином, а я Бореньку, в свою очередь, со спиртовыми настойками (домашнего приготовления).
Борис Сергеевич помог нам организовать быт нашей семьи, «устроив» получение сначала комнаты, а затем и 2-х комнатной квартиры на Беговой 2-110. Наше с Лидой трудоустройство после завершения учебы в Мединституте также осуществилось благодаря вмешательству Бориса Сергеевича.
Хотя в дальнейшем мы уже самостоятельно продвигались по жизни, Боренька радовался нашим успехам, с юмором рассказывая о наших научных «проблемах». На банкете по случаю защиты мной кандидатской диссертации, который проходил в ресторане гостиницы «Минск», Борис Сергеевич , произнося первый тост в честь своего зятя- кандидата мед. наук, смеясь, сказал: «Я понял из доклада молодого ученого всего три слов: крысы, самка и самец. Но я не сомневаюсь, что своим трудом он внес вклад в развитие советской и мировой науки!».
Борис Сергеевич позволял мне знакомиться и с «запрещенной» в те годы и большинству советских людей недоступной литературой. Я прочитал и «Раковый корпус», и «В круге первом» Александра Солженицына, и «Крутой маршрут» (воспоминания Гинзбург - матери Василия Аксенова, автора «Звездного билета», «Остров Крым», «Московская сага» и многих других повестей и рассказов), которые выходили в издательстве «Посев» за рубежом, а также с изданным в Италии романом Бориса Пастернака «Доктор Живаго».
Благодаря Борису Сергеевичу я познакомился со многими интересными и известными людьми того времени. Мне довелось сидеть за одним столом и с членами Политбюро ЦК КПСС (А.Н.Шелепин - «железный» Шурик), и с бывшим министром культуры СССР Н.А.Михайловым, и Председателем Госкомитета СССР по физкультуре и спорту Н.Н.Романовым, и с секретарем Горкома партии в годы войны и первые послевоенные годы Н.Н.Даниловым (в те 50-е годы - зам. министра культуры СССР), послом СССР в ГДР Кочемасовым, и с послом в Исландии, а затем на Кипре Аставиным, одним из руководителей КГБ С.М.Федосеевым.
Мне довелось знакомиться и с писателями: Борисом Полевым, Константином Симоновым. Я был знаком и с известными журналистами: Спартаком Ивановичем Бегловым,  Генрихом Боровиком, Ю.Бочаровым, Борисом Котовым, А.Аджубеем, П.И.Сатюковым (главным редактором газеты «Правда»), Дмитрием Горюновым (Генеральным директором «ТАСС») и многими другими.
Пока Борис Сергеевич работал, это был высоко активный, жизнелюбивый, общительный человек, к которому буквально тянулись люди. Он многим помогал, не требуя ничего взамен. Жизнь делает порой крутые повороты, ломая судьбы людей. Несправедливо обошлась и с «верным сыном партии и народа» Б.С.Бурковым. Личная неприязнь одного из могущественных людей того времени - члена Политбюро ЦК КПСС, 1-го секретаря Московского горкома партии В.В.Гришина - сделала свое дело.
В 1970 году Б.С.Бурков был освобожден с поста Председателя правления «АПН» и отправлен на заслуженный отдых. Был он тогда еще полон жизненных и творческих сил и тяжело переживал вопиющую несправедливость. И хотя Партия и Правительство «высоко оценили» его заслуги перед советской Родиной, сделав его «Персональным пенсионером союзного значения», оставив за ним кремлевскую поликлинику и кремлевскую столовую (такого мало кто удостаивался), его все это потрясло. Я впервые увидел «плачущего большевика». Помните у В.В.Маяковского в его поэме «В.И.Ленин»: «…Если бы выставить в музее плачущего большевика, весь день бы в музее торчали ротозеи! Еще бы, такого не увидишь в века!!!».  Так вот, в тот летний вечер, конца июня 1970 года Борис Сергеевич не смог сдержать  рыдания, когда вопиющая несправедливость свершилась и решением МГК КПСС он был освобожден от занимаемой должности Председателя Правления «АПН».
Естественно, слабость свою он показал лишь у себя дома. В тот вечер на Беговой были лишь мы с Лидочкой (Варенька с Андрюшей отдыхала в «Лесных далях»). Мы с Лидочкой как могли успокаивали его. Он волновался, конечно, не столько за себя, сколько за свою семью, беспокоился о ее материальном благополучии. Мы убеждали его, что мы уже «встали на ноги», то есть сможем сами себя обеспечить, а им с Варенькой «персональной» пенсии вполне хватит, чтобы существовать безбедно. Борис Сергеевич немного успокоился, взял себя в руки. Больше я его слез не видел вплоть до кончины Вареньки в феврале 1995 года, то есть почти четверть века. Однако, незаслуженная обида, нанесенная ему «власть предержащими», осталась на всю оставшуюся жизнь незаживающей раной.
Коммунистическая идея и власть, прикрывавшаяся ей на протяжении (к тому времени 1970-й год) более полувека, которым Б.С.Бурков служил беззаветно всю свою жизнь, пнули своего верного и преданного «слугу» «сапожищем». Как писал мудрый Расул Гамзатов: «Дай Бог, чтобы моя страна меня не пнула сапожищем! Дай Бог, чтобы моя жена меня любила даже нищим!».
Так вот, нищим, по меркам того времени, Борис Сергеевич, конечно, не стал, а вот «пинок в зад» от тех, кому верно служил, он получил. Это резко изменило не только его дальнейшую жизнь, но и его характер. Я уже не видел больше того жизнерадостного оптимиста, уверенного в себе человека. Даже взгляд его потускнел. И все же он нашел в себе силы не сломаться окончательно. Борис Сергеевич уже через год приобрел в «Заветах Ильича» дачу, перестроил ее и сделал «семейным гнездом», в котором выросли не только его внуки, но и правнуки.
Придя в себя, он занялся «писательством» - творческий процесс, несомненно, оказал благотворное влияние на его моральное состояние. На «заслуженном отдыхе» он доработал, подготовил к печати и опубликовал свои воспоминания о годах героической поры страны Советов - годах Второй мировой войны (ВОВ), когда он, молодой коммунист, возглавлял редакцию центрального органа ВЛКСМ «Комсомольская правда». В книге «Комсомолка в шинели» он рассказал о героическом подвиге молодых людей разных национальностей как на фронтах войны, так и в партизанских отрядах и в тылу (на трудовом фронте). Эти очерки основаны на материалах публикаций «Комсомольской правды» в период 1941-1945 г.г.
Объездив почти весь Мир, Борис Сергеевич в период своей активной работы на постах главного редактора «Труда», «Комсомольской правды», зам. главного редактора газеты «Правда», журнала «Огонек», а в последние 10 лет Председателя правления «АПН» не имел времени «отчитаться» о своих многочисленных зарубежных поездках, о встречах как с простыми людьми разных стран 5-ти континентов, так и с видными политическими и общественными деятелями этих стран (всего он побывал в 62 странах). Его «путевые заметки» были подытожены в книге «Встречи на пяти континентах» (1973).
А вот поделиться своими воспоминаниями о встречах и контактах с руководителями нашей страны- СССР на протяжении более 3-х десятилетий (с 1939 по 1970 гг.) он почему-то не счел нужным. А ведь он встречался со многими «легендарными» личностями: И.В.Сталин, М.И.Калинин, Н.А.Булганин, Л.М.Каганович, В.М.Молотов, К.С.Ворошилов, С.М.Буденный, Г.М.Маленков, Н.С.Хрущев, А.И.Микоян, Л.И.Брежнев, А.Н.Яковлев, Л.Ф.Ильичев, И.А.Суслов, А.Н.Шелепин, Е.М.Фурцева, Н.А.Михайлов и многими другими руководящими работниками КПСС и Советского Правительства в разные годы  советской истории. Причем, со многими из них он встречался не только в «рабочей обстановке», но и бывал у них дома и на дачах.
Кстати, во второй половине 60-х годов ХХ века вместе с Боренькой и Варенькой на даче А.М.Микояна, бывшего тогда Председателем Президиума Верховного Совета СССР (должность приравнивалась к должности Президента страны), побывал и Андрюшенька.
Встречался и разговаривал Борис Сергеевич и в период «опалы» (после разгрома так называемой «Антипартийной группы Г.М.Маленкова, Л.М.Кагановича, В.М.Молотова и «примкнувшего к ним Д.Д.Шипилова в 1957 году) с Л.М.Кагановичем и В.М.Молотовым. Последнего он встречал неоднократно, когда отдыхал с Варенькой в санатории ЦК КПСС в Барвихе (под Москвой) в конце 60-х годов. Однажды и мы видели прогуливающегося в лесу В.М.Молотова, когда приехали с детьми навестить отдыхавших в Барвихе Вареньку и Бореньку. 
А вот с Л.М.Кагановичем он последний раз повстречался в «кремлевской столовой», размещавшейся тогда во дворе здания «Дома на Набережной». Л.М.Кагановичу - соратнику И.В.Сталина - «железному наркому» тогда было уже за 90 лет. Жил он один в своей московской квартире и жаловался «на ноги». Видимо, беспокоили его возрастные изменения суставов («старческий артроз»).
Еще более интересными могли быть воспоминания Бориса Сергеевича о рабочих и дружеских встречах с известными советскими учеными, писателями, артистами, космонавтами. Дома у Бориса Сергеевича на Беговой 13-62 неоднократно бывали Владимир Михайлович Комаров (летчик-космонавт первого призыва, первого «гагаринского» отряда космонавтов), поэт Евгений Евтушенко, писатели Юрий Тушкан, Борис Полевой, артисты Борис Чирков и Марк Бернес, журналисты Спартак Беглов, Генрих Боровик , Алексей Аджубей, Павел Сатюков, Дмитрий Горюнов и многие другие
Борис Сергеевич работал «рука об руку» с космонавтами: Юрием Гагариным, Владимиром Комаровым, Алексеем Леоновым, в разные годы возглавлявшими Совет учредителей «АПН». Практически все космонавты, побывавшие в Космосе в 1961-70 г.г., были непременными «гостями» Правления «АПН», так что со всеми ими, как и с «космополитом» (начальником отряда космонавтов, сопровождавшим первого в Мире космонавта Ю.А.Гагарина во время его поездок по странам Мира) - генералом Каманиным, одним из первых Героев Советского Союза, Борис Сергеевич был знаком лично.
Я уже не говорю, что среди его знакомых были академики (в том числе М.В.Келдыш - Президент АН СССР), руководители творческих Союзов СССР: писателей (А.Фадеев, Н.Тихонов, А.Сурков, Г.Марков, С.Михалков и др.), художников, композиторов, журналистов, многие маршалы Советского Союза. Если бы он описал хотя бы самые интересные встречи с ними, то получилось бы многотомное издание. Но он почему-то предпочел не рассказывать об этом.
Лишь в «устных беседах» иногда проскальзывали некоторые подробности «жизни замечательных людей» (была в те годы такая серия художественных книг - биографии известных деятелей мировой и советской культуры).
Вплоть до 80-ти лет продолжалась творческая жизнь Бориса Сергеевича. Он являлся одним из авторов–составителей сборников «Солдаты слова», в которых собраны рассказы известных писателей и журналистов о своих «друзьях-товарищах», коллегах «по цеху».
Выйдя на пенсию, Борис Сергеевич как бы вынужденно «вернулся» в семью - теперь уже его не приглашали на «елку в Кремль», как было в годы его работы в газетах, журналах, «АПН», и мы отмечали встречи Нового года по традиции у них в квартире на Беговой 13-62. В этих семейных застольях в разные годы принимали участие друзья и соратники Б.Буркова: Иван Леонтьевич и Вера Дмитриевна Никитины, чета Огнивцевых (Аркадий Огнивцев был в конце 60-х активным сотрудником «АПН», работал он и в Финляндии и в США, а в 70-е годы в Институте США и Канады АН СССР, директором Института тогда был академик Г.Арбатов), Марк Ганкин с супругой Раей.
На других семейных торжествах вместе с членами нашей большой семьи бывали Моня Семенов с супругой (он долгие годы был главным редактором журнала «Крокодил»), С.М.Федосеев (один из руководителей КГБ СССР, ставший в последние годы научным сотрудником и журналистом-аналитиком, работавшим в ВИНИТИ и выпустившим ряд книг под псевдонимом С.М.Серов). Во время этих  застолий мне довелось услышать много интересного. Подобная информация в те годы, естественно, не могла попасть в «открытую» печать.
Летом на даче, а в зимний период, когда мы с Лидочкой навещали Бореньку и Вареньку, мы неизменно играли в «канасту». Варенька была страстной поклонницей этой игры.
Много сил, времени и терпения стоило Бореньке воспитание его внуков, особенно «поскребыша» - Борьки Гоголадзе. И если судьбы его старшего внука и внучек сложились более или менее удачно, то Боря Гоголадзе выпал из этой «обоймы». К счастью, ни Варенька, ни Боренька так и не поняли в какую пропасть свалился их внук, ставший наркоманом. Последние десять лет Боренька заметно сдал, он страдал депрессией, которая приобрела особенно тяжелое течение после ухода из жизни Вареньки, его верной подруги, прошедшей с ним по не всегда гладкому жизненному пути более 60-ти лет.
В феврале 1997 года мы проводили в последний путь Бореньку - Бориса Сергеевича - отца, деда, прадеда, тестя, известного советского  журналиста, настоящего верного друга, просто прекрасного Человек, который не мог и не смог принять и смириться с произошедшими в конце 80-х – начале 90-х годов переменами в жизни нашей Родины. Распад СССР, роспуск КПСС, демонтаж социалистической системы, «реставрация капитализма в России» - все это не укладывалось в голове старого коммуниста.
Проводить в последний путь Б.С.Буркова  в траурный зал ЦКБ (центральная клиническая больница Администрации Президента России - бывшая «Кремлевка») в Кунцево пришло, наверное, больше сотни его бывших коллег - журналистов, друзей, знакомых и родных. Похоронили Б.С.Буркова на Троекуровском кладбище, а поминки прошли в РИА «Новости» (так теперь называется «АПН»).
Много красивых и теплых слов и тостов звучало во время этой тризны. Среди выступавших были многие известные журналисты-международники, хорошо знавшие Бориса Буркова в течение многих лет совместной работы. Почти все они в один голос говорили об особой творческой атмосфере, царившей в «АПН», когда во главе этого информационного Агентства стоял Б.С.Бурков.
«Девять» и «сорок дней» мы отмечали дома в квартире, где Борис Сергеевич прожил последние 52 года своей жизни – на Беговой улице 13-62. Вместе с нами память Бориса Сергеевича почтили его давние друзья и знакомые: С.М.Федосеев, Борис Пищик, Надежда Викторовна Троян, Герой Советского Союза, Илья Шатуновский, известный фельетонист «Правды» (кстати, поломавший судьбы ни одного десятка людей в 50-е – 60-е годы), Ю.Федяшин и Спартак Иванович Беглов (бывшие заместители Председателя Правления «АПН» в 60-е годы), наши родные.
Прах Б.С.Буркова вместе с урной с прахом В.С.Бурковой - его верной спутницы жизни - покоятся в одной могиле на Троекуровском кладбище. Надгробная плита с портретами Лидиных родителей  была поставлена нами в 1998 году - незадолго до нашего отъезда на ПМЖ в Германию.
Мы с Лидочкой ежегодно приезжаем в Москву, чтобы поклониться праху ее родителей - замечательных людей, которые смотрят на нас с этой мраморной плиты еще совсем молодые и улыбающиеся, такими я и запомнил их на всю оставшуюся жизнь.
С уходом из жизни Бориса Сергеевича фактически прекратил существование по мужской линии род Бурковых.
Дело в том, что племянники Бориса Сергеевича - сыновья его старшего брата Николая: Лева и Алик (Олег), носивших ту же фамилию, не оставили наследников мужского пола. Лева погиб в Монголии, а Алик имел, насколько мне известно, лишь дочь от первого брака. С ней он приезжал один раз на Беговую в начале 80-х годов. Затем, после развода, он исчез из нашего поля зрения. Жив ли он и как сложилась его судьба - неизвестно.


Варвара Сергеевна (Варенька, Вавочка) Казанская (Буркова)

С Лидиной мамой я познакомился в конце мая 1956 года на даче в Валентиновке.
В том году мы студенческой компанией «гуляли» Первомай (отмечали день международной солидарности трудящихся 1 Мая) на даче у Лидочки. Оказалось, что дача Лидиных родителей расположена всего-то в 1,5 км от нашей дачи в Загорянке.
Спустя недели четыре, когда мы сдавали весеннюю сессию, я готовился к экзаменам на даче, Лидочка приехала со своей мамой в Валентиновку, зашла за мной на нашу дачу в Загорянке. Мы отправились с ней погулять, а затем я проводил ее в Валентиновку. Когда мы подошли к их даче на Книжной улице, 5, я увидел во дворе, слева от калитки, копающуюся в огороде женщину. Стояла она к нам спиной, склонившись к грядкам, на которые что-то высаживала.
Когда мы с Лидой вошли во двор, Варвара Сергеевна, оставив на время свою работу, вышла к нам на дорожку, и Лида представила меня своей маме. Это была еще сравнительно молодая, среднего роста женщина, чуть полноватая, как мне показалось, светловолосая, с симпатичным, улыбающимся лицом. Одета она была просто - «по дачному» - в темную суконную юбку, светлую блузку и серую кофточку. Варвара Сергеевна приветствовала нас словами: «Добро пожаловать к нам!». Спросив, как идет подготовка к экзаменам, она продолжила свою работу. Оказалось, что она в тот день высаживала рассаду кабачков. Мы же с Лидочкой отправились в дом готовить чай. 
В тот теплый майский день 1956 года было Вареньке всего то 45 лет (46 ей исполнится 14 декабря). То есть, была она тогда моложе, чем Андрюша сегодня и лишь на год старше Галочки. Мне, 18-летнему молодому человеку, Варенька казалась уже дамой средних лет, а сейчас Андрюшенька и Галочка все еще остаются для меня «детьми». Вот уж, действительно, всё в нашем мире, в нашей жизни относительно, в том числе и возраст наших родных и знакомых в разные периоды нашей собственной жизни.
Летом этого же года наше знакомство с Варварой Сергеевной продолжилось, так как во время наших летних студенческих каникул, которые я проводил на даче в Загорянке, наши встречи с Лидочкой стали уже регулярными. Мы совершали с ней почти ежедневно долгие прогулки по Загорянским и Валентиновским лесам, ездили вместе в Москву на спектакли театра Оперетты, которые проходили в «Зеркальном театре» Сада «Эрмитаж». Днем, когда я заходил за Лидочкой, и вечерами, когда провожал ее, мне довольно часто доводилось общаться с Варварой Сергеевной. Она всегда была приветлива и проста в общении, что мне особенно импонировало.
Осенью того же 1956 года я иногда заходил к ним домой в квартиру на Беговой улице. Варвара Сергеевна всегда встречала меня радушно.
Естественно, контакты наши стали теснее, и мы смогли лучше узнать друг друга после того, как мы с Лидочкой сочетались «законным браком», и я переехал жить к ним на Беговую.
Варенька любила после обеда выкурить сигарету. Компанию ей составляла соседка по подъезду Роза Яковлевна Колосова. Накрывая на стол, Варвара Сергеевна часто напевала. Голос у нее был очень приятный. В репертуаре ее было много хороших песен, исполнявшихся популярной тогда эстрадной певицей Клавдией Шульженко, русские романсы. В молодости она поступила в Консерваторию, но  учиться там ей, к сожалению, не пришлось, так как оставлять своих «близняшек» ей было не с кем. Она выступала в художественной самодеятельности и даже в сольных концертах при клубе Издательства газеты «Правда». С годами голос ее хоть и потерял силу, но петь Варенька продолжала до глубокой старости, и пела она с большим чувством и очень душевно.
 У нас сохранились магнитофонные записи с песнями и романсами в исполнении Вареньки. Мне же особенно запомнился юбилей 70-летия Бориса Сергеевича, проходивший в ресторане «Домжура» (Центральный Дом журналистов). Во время этого торжества Варенька исполнила вместе с Борисом Николаевичем Старковым романс на стихи Ф.Ф.Тютчева «Я встретил Вас». Это было очень трогательно и очень искренне.
Наши отношения с Варварой Сергеевной на протяжении почти сорока лет были теплыми и ровными, никак не похожими на отношения тёщи и зятя. В отличие от ее взаимоотношений с другими зятьями - Борисом Рубиным и Робиком Гоголадзе (мужьями ее второй дочери Юли), со мной у нее никаких конфликтных ситуаций не возникало.
Варвара Сергеевна прожила долгую жизнь, в которой довелось ей испытать и лишения и достаток, и трудности и радости, и горести и счастье. С юных лет она связала свою судьбу с Боренькой и прошла с ним рука об руку на протяжении более шести десятилетий через многие «исторические этапы» нашей истории, истории нашей страны СССР. Это и войны, и «сталинские пятилетки», и репрессии 30-х – 50-х годов, которые коснулись и их друзей и знакомых, и хрущевская «оттепель», и брежневский «застойный период», и горбачевская «перестройка», и ельцинский «дикий капитализм» начала 90-х годов ХХ века.
Мне кажется, что наиболее ярким периодом ее  жизни был период, когда Борис Сергеевич возглавлял «АПН». Именно в эти годы она повидала Мир, побывав вместе с супругом во многих странах Европы, Азии и Африки. Она посетила Париж и Лондон, Токио и Алжир, Рим и Стокгольм, Хельсинки и Прагу. Встречалась со многими известными и интересными людьми, присутствовала неоднократно на правительственных приемах в Кремле, была на премьерах многих балетных, оперных и драматических спектаклей ведущих московских театров, на персональных выставках известных художников и т.д. и т.п.
Но, быть может, это кажется именно мне, а для нее на самом деле еще более яркими были периоды ее молодости, когда, несмотря на все трудности житейского характера и царивший в стране произвол в годы сталинской диктатуры, они чувствовали себя участниками грандиозного строительства Нового Мира. В начале 30-х годов она вместе с Боренькой и Юрием Тушканом принимала участие в экспедиции в горных долинах Памира, сохранив в своей памяти яркие воспоминания о тех трудных в бытовом плане, но интересных путешествиях.
А может быть, для нее наиболее ярким был период их «комсомольской жизни», когда она была неизменным участником компаний молодых, энергичных, успешных людей первых лет послевоенной жизни. В их компании входили  Шелепин, Романов, Данилов, Харламов (Секретари ЦК ВЛКСМ) и многие молодые, но уже известные журналисты и писатели.
На мой взгляд, была Варенька немного строгой мамой, а вот бабушкой она была очень хорошей. Любимцем ее, несомненно, был Андрюшенька. С ним у нее сложились особо теплые отношения. Не знаю, связано ли это было с тем, что Андрюша - первый ребенок мужского пола в жизни ее семьи, или потому, что это первый внук, но с первых дней его пребывания на нашей грешной Земле Варенька привязалась к нему и сохранила свою любовь до конца своей жизни.
Была Варвара Сергеевна жизнелюбива. Ей нравились и «выходы в свет», и семейные застолья, и дружеские «попойки». До преклонного возраста была она активна. Зимой во время лыжных прогулок по Подмосковным чудесным уголкам (Архангельское, Усово, Барвиха, Ромашково, Раздоры, Серебряный Бор) она не уступала на лыжне ни своим детям, ни внукам. Много читала. Любила в разные годы сразиться в домино, поиграть в карты - в преферанс и «канасту». Последняя карточная игра на долгие годы стала ее любимой.
Вторую половину 60-х годов летом Варенька с Андрюшей отдыхали в пансионате Совмина СССР «Лесные Дали» на берегу Москвы-реки, недалеко от Звенигорода. Мы с Лидочкой навещали их в конце недели. Правда, бывали дни, когда в «Лесных Далях» собиралась вся семья. Приезжали и Юля с Робиком и Оксаной, и мы с Лидочкой и Галочкой. Борис Сергеевич, если не уезжал в загранкомандировку, ежедневно бывал там.
Когда же в 1970-м году Борис Сергеевич вынужден был уйти на пенсию, то местом летнего отдыха стали «Заветы Ильича» - подмосковный поселок по Ярославской железной дороге вблизи г.Пушкино.
1971 год они провели на госдаче - даче «Мосдачтреста», а с 1972 года - уже на собственной даче на ул. Добролюбова, 5. Там первые 5 лет проводил лето и Андрюша. Рос на этой даче и Борька. Варенька любила заниматься огородом и цветами. Пока у нее были силы (а силы ее, наверняка, поддерживал и ее труд летом на даче), огород и, особенно, «цветник» во дворе были в образцовом порядке.
Потом заботу о цветах и огороде взяла на себя Лидочка. Двор нашей дачи содержался в «образцовом порядке». Каково же было наше удивление, когда мы посетили нашу дачу в «Заветах Ильича» в прошлом году. Двор зарос снытью, цветы исчезли, даже плодовые деревья и кустарники - смородина и крыжовник - исчезли (то ли вымерзли, то ли просто засохли). Земля любит тех, кто любит ее. Если на земле не работать, если не любить и не ухаживать за растениями, и особенно цветами, они неминуемо погибнут.
Любила Варенька лес и походы за грибами. По вечерам они с Борисом Сергеевичем совершали прогулки по тихим, зеленым улочкам поселка. Пока Борька не ходил в школу, дачный сезон продолжался с июня до конца сентября.
 В выходные дни и мы наведывались на дачу. Я любил теплые дни ранней осени, когда большинство «дачников» уже уезжали в город, поселок как бы затихал. В такие дни приятно было побродить по опустевшим берегам речки Серебрянки и поискать грибы в лесу, а вечерами посидеть у костра под звездным небом. А днем, после обеда, мы обязательно играли в саду в канасту. Душой и «заводилой» нашей семейной компании долгие годы оставалась Варенька.
В осенне-зимний периода, когда Борис Сергеевич был уже на пенсии, они отдыхали в санатории 4-го главного Управления Минздрава СССР «Подмосковье», недалеко от Домодедово.
К Новому году они обычно возвращались домой, и мы всем семейством собирались у них на Беговой, чтобы встретить Новый год.
Годы бежали быстро. Уже выросли и окончили институт внуки, уже появились первые правнучки и, наконец, - первый правнук Паша. Постарели дети. Варенька же все еще держалась молодцом.
Но уже в 90-е годы сил у нее становилось все меньше и меньше и, быть может, даже не столько физических, сколько душевных.
Ей приходилось много усилий прилагать к тому, чтобы «поддержать» Боренькин дух. Нужно было ежедневно уговаривать его вставать, наконец, с постели, позавтракать. Но лишь однажды, уже незадолго до своей смерти, она пожаловалась Лидочке: «Как же я устала с ним! Я не хочу больше жить», - и заплакала (Лидочка говорит, что никогда не видела маму плачущей). Но она тут же взяла себя в руки и перестала плакать.
В январе 1995 года она, как обычно, поднялась одна (Боренька продолжал лежать в постели) и отправилась в кабинет. Что произошло в тот момент не помнила и она. Быть может, закружилась голова. Борис Сергеевич услышал лишь стук, а потом услышал, как она зовет его: «Борюша,  Борюша, подойди ко мне!».
Когда он подошел к ней, она лежала на  кушетке. Она сказала, что упала на полу и теперь у нее очень болит нога в области бедра. Боренька тут же позвонил нам домой. Мы с Лидой прибежали к ним, вызвали скорую помощь. Вареньку увезли в ЦКБ в Кунцево с подозрением на перелом ноги в тазобедренном суставе. К сожалению, диагноз этот подтвердился: «перелом шейки бедра».
Варенька пролежала в больнице 2 недели. Лидочка надеялась, что ей сделают операцию, но врачи не решились ее оперировать, говоря, что у нее слабое сердце. Переломы у стариков опасны тем, что у них могут возникать эмболии сосудов. Так произошло и у Вареньки. Сначала у нее возникла эмболия мозга, а затем эмболия легочной артерии. Она умирала очень тяжело и в ночь с 10 на 11 февраля Вареньки не стало. По ее желанию тело ее было кремировано, а урна с прахом захоронена в колумбарии на Кунцевском кладбище, филиале Новодевичьего кладбища.
После смерти Бориса Сергеевича мы перенесли урну с прахом Варвары Сергеевны и захоронили ее в одной могиле с ним. Так что и после смерти они снова рядом.
А в сердцах наших она по-прежнему живет - молодая, веселая, красивая.


Мой старший брат Толя
 
О Толе я уже рассказывал Вам, описывая нашу жизнь в детские и юношеские годы.
Родился он 13 июня 1935 года в Москве, так что в наступившем 2005-м году ему исполняется 70 лет.
Окончив в 1950 году «семилетку» (неполную среднюю школу, как тогда называли 7-летнее образование), он поступил в Московский машиностроительный техникум (ММТ). После завершения учебы в этом среднетехническом учебном заведении в 1954 году, он вместе с Ефимом Шлаином был распределен на работу на Опытный завод «НИИ тракторсельхозмаш» (научно-исследовательский институт тракторного и сельскохозяйственного машиностроения). Тогда завод располагался в Коптево, районе Москвы, весьма удаленном от нашего дома.
Добираться на работу ему приходилось несколькими видами транспорта. Свой трудовой путь он начал диспетчером цеха, пройдя за более чем тридцатилетний период работы на этом заводе путь от диспетчера до начальника цеха и главного технолога завода.
В 1955 году Толя поступил в ВЗМИ (Всесоюзный заочный машиностроительный институт), закончив который он продолжил работать на своем «родном» заводе. Но теперь диплом инженера позволил ему сделать более успешную карьеру. Он становится сначала начальником цеха, а затем и главным технологом завода, «правой рукой» директора, Спиридона Яковлевича, который возглавлял производство на протяжении многих лет.
7 февраля 1958 года Толя женится на Рае Лангман, с которой познакомился за год до этого на свадьбе своего друга Ефима Шлаина (с Ефимом он вместе учился в техникуме и работал на одном заводе; сейчас Ефим владелец Московского завода деревообрабатывающих станков).
После долгих лет ожиданий, в декабре 1970 года у Толи и Раи, наконец, появился наследник - Стасик. Мне кажется, что свершилось это совсем недавно, а ведь прошло уже почти 35 лет.   
Стасик окончил Московский медицинский стоматологический институт, работает стоматологом в районной поликлинике. От первого брака с Оксаной растет у них хороший мальчик Илюша. Сейчас ему уже 10 лет. К сожалению, брак  этот распался. Илюша часто гостит у своих дедушки и бабушки (Толи и Раи). Лето он проводит на даче в Загорянке.
Год назад - уже во втором браке - у Стасика родилась девочка Юля. Живут они на Якорной улице в Москве - в квартире, где раньше жили Толя с Раей. Брат мой с супругой теперь переместились в рядом расположенную квартиру.
Толя продолжает работать на заводе у Ефима Шлаина коммерческим директором.
Во время нашего последнего визита в Москву в августе 2004 года, мы побывали у них на даче в Загорянке, где и повидались со всеми представителями этой ветви фамилии Вербицких.