Сегодня как-то уже слишком хорошо все складывалось. Не к добру. И вокзал был почти пустой. Даже привычные бомжи куда-то подевались. Во всяком случае, за те десять-пятнадцать минут, которые он промеривал шагами длину зала ожидания, ни один не попался. И поезд подали к первой платформе. Значит, не придется переться по дебаркадеру, продуваемому всеми дальневосточными ветрами сквозь выбитые или не вставленные стекла. И даже вагон его был совсем недалеко от выхода на платформу.
Невысокий, немолодой (и еще с множеством «не») мужчина в серой куртке и маленьким чемоданчиком в руке вышел на перрон. Небо уже стало совсем темным и звездным, зажглись фонари, заливая перрон неясным и каким-то несвежим светом. Что-то невнятное неслось по громкой связи, шумели отходящие составы.
В юности, да и в не такой уж давней молодости ему виделось во всей вокзальной суете нечто романтическое, невероятно притягательное. Казалось, что те тысячи ниточек, которые привязывают тебя к месту, вдруг ослабевают. В теле ощущается необыкновенная легкость. Еще миг, и тебя унесет в чудесные страны, где возле лазурного моря веет легкий бриз, высятся пальмы, и шуршат волны, набегающие на берег. Ну, или, на крайний случай, встретится прекрасная попутчица, с которой они проговорят всю ночь, запивая вином воспоминания и признания. А потом. Аж дух захватывало от этого «потом».
Но с тех лет утекло множество воды в Амуре, выпита не одна ванна водки, выкурена не одна тысяча пачек сигарет. Теперь вокзал был только неуютным зданием, продуваемым сквозняками и набитым незнакомыми, а потому не очень приятными людьми. Да и сам поезд из сказочной колесницы превратился, нет, не в тыкву. Лучше бы в тыкву. Было бы забавно. А так. Просто не особенно уютное место, где тебе придется провести ночь в компании храпящих и стонущих во сне соседей с их чужими запахами, разговорами.
Впрочем, удача продолжала идти за ним, как верный, но не любимый пес. Неразговорчивая проводница молча сверила цифры в паспорте с каким-то списком и пропустила его в почти пустой вагон. В купе попутчика не было. Радоваться было рановато. До отправления еще десять минут. Сколько раз бывало, что он уже расслаблялся душой, когда в купе влетал запыхавшийся попутчик, распихивая сумки и чемоданы во все мыслимые места. Уф, пронесло. И, вправду, везет сегодня. Зазвучали едва узнаваемые «Амурские волны», и вагон ощутимо качнуло. Поехали.
Бросив чемоданчик под стол, он уселся на полку, которой было наказано на ночь стать его кроватью, и уставился в окно. Почему-то захотелось себя пожалеть. То ли пустое купе, которое сменит столь же пустой номер в гостинице, то ли пробегающие мимо поезда светлячки вечерних окон, где идет какая-то своя, уютная и устойчивая жизнь. Кто знает? Но захотелось очень.
В самом деле, как-то все в жизни не понятно. Мечталось писать стихи и рассказы. Толпы поклонников и почитателей, выступления на всяких симпозиумах. Или где там писатели выступают. Вышло, как вышло. Провинциальное издание, проходные статьи, средние (не маленькие, зачем себе врать) гонорары. Главное, все меньше понятно – зачем мне все это надо? То есть, понятно зачем: для тех самых гонораров. А то самое Слово, которое дано сказать только тебе? Ведь так хотелось. И славы хотелось, и совсем не средних гонораров. Хотя, чего уж там, все по заслугам. Те, кто, действительно, хотел всего этого, просто уехали из города. Уехали в те самые сказочные мегаполисы, еще более сказочные заграницы. Они годами ютились по съемным квартирам, работали на износ, выплачивали многочисленные кредиты. Падали, расшибались и опять лезли вверх. К тем манящим вершинам известности и богатства.
Он выбрал другое. Уютную квартиру, семью, двоих сыновей, привычный и размеренный быт. Жалеет? Трудно сказать. Как говорила мама, уже давно покинувшая этот свет: «Что жалеть? Жизнь сделана». Сделана она. Ведь он любит эту свою жизнь. Просто сейчас что-то накатило.
Дверь отъехала в сторону. В купе заглянула проводница.
- Так, Вы у меня по электронному билету, – сообщила она важную новость.
- Да, – кивнул зачем-то он.
- Ужин выбрали?
- Наверное, я без ужина, если можно.
- Дело ваше – неодобрительно взглянув на него, бросила поездная фея, - А чай или кофе?
- Вот чаю выпью, - согласился он.
- У нас в пакетиках.
- Ничего.
Вдруг в голову закралась «правильная мысль», что жалеть себя нужно под алкоголь. Без него, как-то уж совсем юношеские сопли выходят.
- А водочки заказать можно?
- Ну, - неуверенно и подозрительно посмотрела на него проводница – Думаю, можно. Мы крепкие напитки не предлагаем, но… сами понимаете… Немного дороже будет. Из старых запасов.
- Нормально, - улыбнулся он. – Давайте грамм триста водочки и какую-нибудь колбаску к ней.
- Сделаем, - почему-то совсем по-свойски улыбнулась проводница и вышла, не до конца прикрыв дверь.
В купе, и без того не особенно огражденное от шумов по соседству, ворвались разговоры, какая-то музыка, шаги и шум поминутно открывающихся дверей в тамбур. Стоило задвинуть дверь, но было лень подниматься. Уж очень приятно было, покачиваясь вместе с вагоном, вглядываться в темноту, ловить абрисы пробегающих деревень.
Ему нравилось придумывать этим случайным участкам обжитого пространства на бескрайнем и пустом Востоке России историю, жителей. Представлять, что он живет в том домике на второй улице от дороги. Задает корм какой-нибудь скотине, где-то работает. Наверное, на железной дороге. Он хорошо знал, что жизнь в этих точках, рассыпанных вдоль железной трассы совсем не радостная. Его работа предполагала довольно частые командировки в такие поселки. Но, сидя у окна купе, он даже не придумывал, а вымечтывал ее совсем другой: простой, спокойной, уютной.
Через минут десять в коридоре послышалась возня, и вот перед ним расположился средней прозрачности графинчик с водной, рюмка и тарелка с какой-то не очень убедительной полукопченой колбасой и сыром и маленькая пластмассовая корзинка с кусочками хлеба.
- Прибор Вам нужен? – спросила проводница.
Он собрался было возмутиться – то есть, какие варианты?! Подать сюда мою вилку! Он почему-то передумал.
- Обойдусь, - пробормотал он, расплачиваясь.
- Ну, и ладненько.
Он, наконец, остался один. Водка оказалась холодной, колбаса почти съедобной, а сыр даже немного напоминал по вкусу сыр. Выпил. Даже не так, замахнул стопку. Хорошо. Стало совсем тепло и как-то очень приятно грустно, как бывало в раннем детстве, когда перед сном рассматриваешь под ночником в кровати картинки любимых книжек.
Да. Жизнь сделана не очень. Хотя, с другой стороны… Он работает. На жизнь хватает. Да и не только на жизнь. Летом выходит выбраться на море отдохнуть. Дети вот растут. И на них хватает. Совсем большие стали. Уже девчонки на уме. Интересы какие-то свои. Странные, непонятные. А, впрочем, ну, с другой стороны, проблем с ними особых не было. И криминал прошел мимо них, и про конфликт отцов и детей они только читали. Мирно живем. Без излишеств, конечно. Но оно и не очень надо. По крайней мере, теперь не надо. Когда-то хотелось, да перехотелось.
Выпил вторую. Уже не замахнул, а именно выпил. Эдак, с осознанием того, что делается, вслушиванием, как жидкость втекает в тебя, начинает будоражить кровь, будить воображение. Захотелось поговорить с кем-нибудь. А с другой стороны, вставать лень. Да и идти куда-то. Можно, конечно, через телефон войти в какой-нибудь фейсбук. Там с кем-нибудь поругаться или возмутиться чем-нибудь. Только лень. Не тянет.
Налил третью. Эх, так выпивка разом кончится. Придется за догоном к проводнице бежать. А это тоже зад от полки отрывать придется. Не. Сбавим обороты. Он задумался, снова вглядываясь в темноту за стеклом. Мысли сами собой приняли вид двух колонок: с одной стороны и с другой стороны.
Вот родители очень рано ушли. Родителей он любил. Их отсутствие до сих пор, а минуло уже больше десяти лет, чувствовалось, саднило. С другой стороны, родители у него были. И были обалденными. Он любил вслушиваться в рассказы о родителях. При этом, особое удовольствие приносило осознание: а мои лучше! Мои самые лучшие! И ушли они в здравом уме, силе. Не дожили до маразма, до физической немощи, до того времени, когда за тобой кому-то приходится убирать экскременты. Хорошо еще, если выносить горшок. Даже не так. Родители как-то ухитрились не лезть в его жизнь. Просто помогать, когда их помощь была необходима, и не мешать советами, когда о них не просили. Хорошо бы мне так научиться. Боюсь, не выйдет. Штука объективная. Сокращается пространство жизни у стариков. Вот у него уже ощутимо сократилось. Они и начинают жить жизнью детей, питаться ею. Интересно, как моим удалось избежать? Наверное, их жизнь не сокращалась настолько, восполнялась книгами, мыслями.
А потом их не стало. Они словно в однажды сочли свой земной долг исполненным и тихо откланялись, оставив в душе у сына занозу, порой болезненную до сих пор. Он вспомнил долгие зимние вечера, когда они с отцом разбирали комплекты художественных открыток, массово выпускавшихся в то время. Вспомнил папин голос, рассказывающий о художнике или картине. А иногда (это было особенно интересно) об эпохе, в которой художник жил. Вспомнил маму. Не что-то конкретное, а просто МАМУ. Они были – и это счастье.
Политические, да и экономические потрясения эпохи как-то прошли мимо. То есть они старались как-то нагадить, но не вышло. Просто в какой-то момент нищета студенческой жизни и жизни женатого молодого журналиста перетекла в нищету 90-х годов. Да и та длилась не сказать, что долго. Пошла работа, зарплата. А остальное? Да, все как-то мимо. Будто случайная станция, только что скрывшаяся из окна. Была, и нет.
Даже горе, обрушившееся некогда на него, была каким-то очень бытовым, камерным. Оно было совсем не созвучным терзаниям и горестям, о которых говорил телевизор, о которых твердили в газетах. Да и сам он писал в то время совсем про другое. От воспоминаний передернуло. Будто заново он метался по всем больницам и моргам города в поисках пропавшей жены, цепенея от ужаса, шел по длинному аппендиксу реанимационного отделения, вглядываясь в выставленные в коридор тела тех, кому реанимация уже без пользы, страшась угадать под простынками знакомые очертания. Как сидел возле кровати, вслушиваясь в сбивчивое дыхание, надеясь, что вот-вот и она откроет глаза и все будет, как раньше. И как впервые понял, что как раньше уже не будет.
Он невольно поежился, отгоняя лезущие в сознание картинки того, о чем очень хотелось бы забыть. Налил. Выпил. Задумался. Здесь бы стоило себя пожалеть. Но ведь опять есть и «с другой стороны». Она не оказалась среди тех, кого санитары утром выставляли в коридор. Нашлись знакомства у родителей, собрали деньги на операцию. Когда после трех месяцев больницы он привез ее домой, вершиной желания была ее способность дойти до туалета. А теперь она, конечно, не здоровый человек, но вполне себе человек. Не тело, которое он привез тогда домой и уложил в расстеленную кровать с кучей приспособлений для ухода. Беда? Беда. Но ведь могло быть намного хуже. Можно сказать, что он везунчик. Конечно, если посмотреть с другой стороны.
Блин, как-то нужно чаще смотреть с другой стороны. Мир совсем иначе видится. Да и жить нужно там, на другой стороне. Там точно мир состоит только из синего неба, лазурного моря, добрых и светлых людей. Ведь все серые и липкие неприятности только на этой стороне. А на другой – только солнце, любовь и счастье. Мысли путались, рвались, утекали непонятно куда. Рюмка позванивала, стукаясь о графин с остатками водки, словно аккомпанируя колесам и разбегающимся мыслям. Сон постепенно охватывал одинокого пассажира в полупустом поезде.
А над поездом темное небо уже начало там, на востоке, просвечивать едва заметной синевой, внизу чуть слышно шелестели волны. А поезд все шел. Туда, на другую сторону.