Когда я был в шестом классе, кто-то из парней принес мне видеокассету c «Терминатором» и сказал: «Вано, хочешь на пару дней погонять? Бери! Очень круто!» Я, разумеется, взял, несмотря на то, что дома у меня не то что видака — даже телевизора-то цветного не было, — взял, потому что отказываться было рискованно: могли возникнуть неудобные вопросы, мне пришлось бы импровизировать, врать, и в конце концов, возможно, признать факт отсутствия у меня нет базовых атрибутов моего поколения, что, разумеется, означало бы острый кризис самоидентификации, классовую несовместимость, остракизм и прочие плохо переносимые в том чувствительном возрасте вещи. You don’t want that, сказал мне на языке мышечной биохимии невидимый учитель, и моя рука послушно сунула пластмассовый кирпичик в рюзак.
Принес Термика домой. Он смотрел на меня с обложки, в темных очках, с прической-ежиком, в кожанке на голое тело, большой, крутой, и говорил: «SCHWARZENEGGER», что я сначала принял за некое заклинание или название какой-то экзотической локации на карте (последнее, кстати, было недалеко от истины), только потом догадавшись, что это всего лишь имя актера. Я знал, что через два дня, когда я верну кассету, мне нужно будет обязательно пересказать краткое содержание, разбрызгивая слюни и изображая погоню на мотоциклах со стрельбой и взрывами. К тому моменту я уже понимал, что сюжеты всех фильмов из видеопроката похожи, я был театрально одаренным малым и мог без проблем изобразить все, что требовалось — достаточно убедительно, чтобы одноклассники мне поверили и приняли в свой трайб, a. k. a. закрытый клуб посмотревших взрослый боевик, a. k. a. следующую социальную ступеньку в школе — одну из многих на узенькой скользкой лестнице, по которой я с переменным успехом карабкался вместе со всей остальной вихрастой ботанской братией. Здесь у меня не было опасений, и я знал, что провал — по крайней мере в этот раз — мне не грозит.
Поначалу я даже не планировал доставать кассету из рюкзака — какой смысл? — но на следующий день, вернувшись с уроков и бесцельно слоняясь по дому, вдруг понял, что испытываю щемящее любопытство по отношению к тому, что же на самом деле на ней записано. К тому, что скрывалось под обложкой, что было намотано на бобины, лежало железным порошком на магнитной ленте, держалось двойными и тройными углерод-углеродными связями, хранило одну из миллионов копий реально существующих красивых и высоких дядек и тетек, несколько лет назад ходивших туда-сюда по съемочной площадке на другой стороне планеты, говоривших свои крутые фразочки и стрелявших друг в друга бутафорскими патронами и выразительными взглядами. Я глядел в единственный живой глаз Шварца, скрытый под очками, и спрашивал, ты кто? Что у тебя за спиной? Это, типа, дискотека? Ты, типа, пришел с пистолетом на дискач? А зачем? А почему у тебя такие острые скулы? Как ты сделал такое лицо? А если я втяну щеки, как ты, я тоже стану терминатором и у меня будет такой же крутой— э-э-э— эпиранс? Я не знал тогда этого слова, и заменил его несколькими нечленораздельными звуками, как бы дошедшими до меня из будущего и, типа, заменившими нужный термин.
Я открыл коробку, извлек кассету и поднес ее к окну — чтобы лучше было видно. Нельзя сказать, что в ней было что-то особенное. В отличие от обложки, она была совершенно обычной, нейтральной, ни-а-чемной, подсказало мне мое упорно дозванивавшееся в будущее подсознание. Это был брусок черной пластмассы с двумя прозрачными оконцами и разлинованной этикеткой между ними. Через оконца можно было разглядеть две бобины с накрученной на них пленкой. Я поднял кассету вровень с глазами и посмотрел сквозь нее на садящееся оранжевое солнце.
Был конец апреля, весна набирала цвет и сок, рос световой день, в воздухе вились мухи, за деревьями ползали ленивые огни еще не оформившихся как ненавистный феномен пробок, галдели старшеклассники у гаражей во дворе, включались на горизонте свежезаселенные комнаты / недавно приватизированных квартир / только что рассекреченных стратегических ракетных / больше не военных / подмосковных / городков. Я смотрел в окошки видеокассеты на медленно темнеющий прямоугольник неба и полоску земли, примерно подогнанных деревянными рамами лоджии к формату 16:9, смотрел и думал, что кажется, знаю, о чем этот фильм. Да, конечно, знаю, словно удивлялся я. Это же очевидно.
Он о том, как на пустом розовом закатном небе, стелющемся вверх от подплавленных толевых крыш с антеннами, появляется маленький-маленький, почти незаметный самолетик. Он ползет над городом, состоящим из желтых, зеленых, красных, оранжевых, чернично-синих и ржавчинно-рыжих железобетонных панелей, складывающихся в пятиэтажные и девятиэтажные дома, соединяющихся в районы, упорядочивающихся в улицы с ожидаемыми именами Ленина, Маяковского, Тимирязева и Папанина. Он летит, плавно снижаясь, над прудом и перелеском, над речкой и огородом, кружит над залитыми карамельным светом дворами, на которых бегают счастливые детишки с белобрысыми кудрями, окруженными нежным солнечным боке, снижается над песочницами, где лепят куличики еще не совсем fluent в собственном языке, но уже давно native в первичных инстинктах тревожные мальчики и девчонки помладше, бросает тень на коляски и машинки, в которых сидят, беззаботно улыбаясь, совсем крохотные малыши, внешне вроде бы совсем несмышленые, но на самом деле все-все на свете знающие, все понимающие, просто не умеющие сказать на доступном остальному человечеству языке, оглушает моторами и взвивает платья сидящих на лавочках еще секунду назад беспечных и счастливых будущих мамочек и только-что-ставших мамочками, в ужасе запрокидывающих головы, зажимающих уши, хватающихся за ручки колясок в контр-продуктивном жесте, продиктованном не рациональным мышлением, но жестоким / нелогичным инстинктом выживания, глядящих в глаза своим ожившим младенцам, на мгновение становясь полностью fluent в их прачеловеческом языке, заглядывая туда, куда взрослым не положено, и так глубоко, как никому из взрослых не позволительно, и внезапно все понимая с недопустимой яркостью и отчетливостью — и в следующее мгновение рассеиваясь на крохотные частички, сметаемые ударной волной.
— И в конце такой — «ТЫЫЖЖЖЖЖЖЖЖЖ!!!!!!!» — ядерный взрыв и они все короче рассыпаются ваще и плохие и хорошие, все такие, ааааа бдыжжжжжь ТВВВВВВ и самый главный плохой такой ННННЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ и Шварц такой ТЖЖ его и он такой уээээээ… уэээээ… эээккххх… И короче все в крови, и только та телка выжила, — закончил я пересказ сюжета, стоя у подоконника в коридоре перед кабинетом истории в ожидании начала урока.
Парни обменялись странными, — слегка озадаченными, как мне показалось, — взглядами. Один из них собрался что-то сказать и уже открыл рот, но тут зазвенел звонок, и все рванули по кабинетам. Я вздохнул с облегчением: похоже, все прошло нормально, и никто ничего не заподозрил. Я протянул кассету чуваку, который дал мне ее погонять.
— Очень крутой фильм ваще, спасибо, — сказал я, чтобы закрепить впечатление.
— Д-да, — ответил он. — Вторая часть вроде будет.
— Да ладно?! Круто!!! — не выходил из образа я. — Ну ладно, я погнал, давай!
— Давай!