Домой! Мы ехали с мамой домой. Город с домами, асфальтированными дорогами и тротуарами быстро уплывал назад, затем стали появляться посёлки. Было интересно смотреть из окна автобуса на меняющиеся пейзажи. Я старалась перебороть свою робость, расспрашивая маму о том, где мы живём. Мне представлялся красивый дом, цветущие клумбы и сады. Но дорога становилась все пустыннее, редкие аулы выглядели не особенно радостно. Тем не менее, от любопытства я не могла усидеть на месте и все выглядывала в окно. Тут на подоле моего платья мама заметила красное пятно.
— Кызым, ты, кажется, порезалась... — И вдруг, поняв, в чем дело, шепнула:
— Доченька, сегодня ты стала взрослой!
Она укрыла меня своей кофтой. Я слышала об этом от старших девочек, но что такое произойдёт со мной в дороге, не ожидала. Потом я уснула, и мама разбудила меня только на подъезде. Я прильнула к стеклу. Наш посёлок стоял прямо на берегу реки Шаян. Правда, «река» сказано слишком. По каменистому руслу было видно, что когда-то река здесь разливалась широко, а теперь хилый ручеёк тянулся по краю посёлка.
Водитель высаживал пассажиров, и вскоре мы, переехав мост, оказались в посёлке. Наша остановка была прямо в центре. Несмотря на то, что Шаян был райцентром, его пустынный вид меня разочаровал, точно я попала на Луну. Я вышла из автобуса и зажмурила глаза, яркий свет солнца ослепил. А где люди? Где сады?
Над дверью единственного небольшого дома на площади, была прибита вывеска «Магазин».
Конечно, городские магазины с большими витринами и красивыми вывесками выглядели празднично. А тут — пустая площадь, магазин, похожий на наш изолятор, и одно-два деревца. В незнакомых местах и с незнакомыми людьми я старалась не выражать своих чувств. А удивляться было чему. Неподалёку под навесом расположились два лавки — это был местный базар. На прилавках лежало мясо и горстка помидоров. Два продавца отмахиваясь от мух, о чём-то говорили. Рядом в тени лежали бараны и козы. Пахло навозом. Поодаль виднелась большая башня старой мечети, стены ее местами были разобраны и еще издали зияли пустотой. На стене мечети висела вывеска «Мука и сахар».
Мы с мамой шли по пыльным улицам. Пот щипал глаза. По дороге встречались побеленные дома, саманные мазанки. Я впервые видела дома с плоскими, без шифера крышами. Навстречу, поднимая пыль, двигалось стадо коров. Коровы громко мычали, роняя в пыль дымящиеся лепёшки. За скотиной бежали загорелые мальчишки. Женщины в платках, длинных платьях и шароварах набирали воду из колонки. Наконец мы подошли к нашему дому. У ворот в открытую дверь сарайчика были видны дрова, небольшой саманный домик стоял в глубине двора. Никогда не думала, что буду жить в таком доме. Над ним, давая тень, раскинулся карагач, а за домом небольшой огород, там же росли фруктовые деревья. По краю, как бы огораживая территорию, возвышались тополя.
Чтобы войти в дом, нужно было перешагнуть через порог и нагнуться, так как размер косяка двери был рассчитан на небольшой рост. Не заметив это, я довольно сильно стукнулась головой об косяк. Потерев выскочившую шишку, я смущённо засмеялась.
Мама, заметив это, улыбнулась, и мы вошли.
После улицы какое-то время трудно было хоть что-то разглядеть: внутри было темно. Когда глаза привыкли, я увидела маленькую прихожую, разделявшую две комнаты. Мы зашли в комнату справа. Деревянный сруб посередине, упирался в потолок и делил помещение надвое: у входа налево — печь, направо — место для отдыха с железной кроватью и сундуком, на котором возвышались сложенные одеяла. Чуть дальше по центру, прямо на земле, расстеленная кошма, по краям цветные корпе, а в середине раскинута клеёнка, на которой стояли приготовленные к чаю пиалы, сахар и лепёшки.
Чтобы сохранить прохладу, днём маленькие оконца прикрывались одеялом. Низкий потолок создавал ощущение маленького пространства, но комната на самом деле была достаточно просторной. Пришли соседи, они хотели увидеть меня, одобрить и поддержать решение мамы. Гости оставляли обувь и калоши у входа и садились к дастархану.
По обычаю, как сказала мне мама, меня посадили в центр на почётное место. Внесли самовар. Мама стала разливать по пиалам чай из самовара, а остатки чаинок из возвращавшихся пиал выплёскивала, тут же, на землю. И от самовара, и от забитой людьми комнаты стало быстро душно. Но кроме меня, этого никто не замечал. Женщины в широких платьях, обливаясь потом, оживлённо говорили, щелкали языками, обмахивались полотенцами, и отгоняя назойливых мух, продолжали пить чай. Я не понимала ни единого слова, отвлекаясь на специфический запах, к которому скоро привыкну. Загоревшие, похожие друг на друга дети стояли за спинами матерей и с изумлением разглядывали меня. Мои волнистые волосы спадали на плечи. Голубой сарафанчик, купленный мамой в дороге, только подчёркивал синеву глаз, а кожа по сравнению с их прокопчённым загаром была белой.
Я даже близко не походила на свою сестру и чересчур смуглых братьев, которых ещё долго путала с соседскими мальчишками. Я устала, и мне хотелось, чтобы мои смотрины быстрее закончились. Но люди вспоминали моего отца, вспоминали его заслуги перед обществом и жалели маму. Кто-то всплакнул:
— Надо же, дочери уже тринадцать, — она вылитый Егизбек! Достойный был человек! Жаль Шаштан, до сих пор одна тянет семью, — говорила русская женщина, которую люди звали Машей. В её русской речи, слышался казахский акцент.
Другая, полная, лет пятидесяти, напоминавшая большую черепаху, спросила:
— Как тебе дома? Нравится?
Стараясь не смотреть в её сторону, я кивнула головой. Она сильно потела, пила много чаю, без конца передавая пустую кисюшку, явно показывая своим видом, что чай вкусный и она довольна. Все это было для меня непривычно, но потом, пожив в ауле, мне стали нравится чаепития и все эти апашки и ажешки с их бесхитростными житейскими разговорами, с какими-то историями, которые вызывали либо дружный смех, либо всеобщее осуждение.
Сразу встала проблема с языком. В детдоме мы разговаривали только на русском, и я поначалу лишь догадывалась, о чем говорят мама и родные. В ауле даже русские говорили по-казахски, который, похоже, стал для них родным языком. Было ощущение, будто я нахожусь на необитаемом острове. Здесь не было ничего из моей прошлой жизни. Я никак не могла привыкнуть ни к маме, ни к своим братьям.
Я почти ни с кем не могла поговорить и, чтобы спастись от одиночества, записалась в библиотеку и много читала. Потом это помогло мне в учёбе, особенно по гуманитарным предметам. Я с удивлением узнала, что еда сама по себе не появляется, мама работает, получает зарплату, покупает муку и печет лепешки, раскатывает из муки тесто, и из него можно сделать бешпармак, лапшу и много еще чего вкусного. Когда мне сестра показала, как надо ставить электрический чайник, у меня была такая гордость за себя, ведь о таких мелочах я даже и не догадывалась.
Как-то мне дали рубль купить литр томатной пасты. Старшая сестра Науат наказала, чтобы я не тратила деньги, а то будем месяц лапшу есть без томата. Лесбай, младший братишка, заартачился, он был против того, чтобы я распоряжалась деньгами:
— Не давайте ей деньги, не верьте ей, — орал он на всю улицу.
Но деньги мне дали, и я пошла за покупкой. В магазине на прилавке увидела шоколадные конфеты и, не удержавшись, купила целый кулёк. От души наевшись, стала угощать и своих братьев.
Науат заплакала, а Лесбай, что постоянно покупал продукты, закричал:
— Что я говорил вам! Дище! Вы зачем ей дали деньги? Это же детдомовка, орыс шошка.
Мама и старшая сестра молча смотрели на меня и, заплакав от обиды, я стала на них кричать:
— Зачем забрали тогда из детского дома?! Даже там нам давали конфеты.
Мама молчала, говорила сестра:
— Ты здесь живешь уже три месяца. Неужели не видишь, что мы не можем позволить купить себе ничего лишнего. Маминой зарплаты еле хватает, чтобы нас прокормить. Какая ты бесчувственная! Если тебе не нравится, иди в детский дом, а мы не хотим там жить.
Я не могла понять, что такого сделала не так, и по привычке кинулась драться на старшую сестру, ведь я привыкла доказывать свою правоту кулаками. Разнимал нас старший брат.
— Вы что делаете? Тамара только привезли и вы уже налетаете на нее. Разве она виновата, что жила в детском доме? Мы все хотели, чтобы мама её нашла. Забыли, что по нашей вине ушла Ася?
Это произошло за год до того, как меня забрали из детского дома.
Домой привезли Асю. С ней происходило то же самое, что и со мной. Ася никак не могла приспособиться к такой жизни. В собственной семье, братья и сестра, постоянно донимали ее за то, что она не знала языка, что она не такая как все, обзывая ее обидным прозвищем, - детдомовка.
Когда приходит в семью ребёнок из детского дома, не думайте, что с первых дней всё с ним будет гладко и благополучно. Ребёнок пришёл совсем из другой среды, из другого Мира, и все здесь для него новое. Ему очень тяжело менять образ жизни, приспосабливаться к новым условиям, особенно если он уже большой. Только терпение и любовь могут его вернуть в семью.
Дома с Асей произошла ужасная несправедливость. Наши, как и все в ауле, летом спали на свежем воздухе, потому что в доме от духоты выспаться просто невозможно. И однажды кто-то ночью выстриг у Аси клок волос на голове. От обиды она убежала из дома и только к вечеру её нашли на речке без сознания. Она ничего не стала выяснять и вернулась туда, где её любили и уважали — в свой детский дом.
Пережить несправедливое отношение к себе мне помогал старший брат Тлисбай. Он всё понимал, во всём поддерживал и даже в перепалках со старшей сестрой, права я была или нет, всегда был на моей стороне. Сглаживая конфликты, он всё время уговаривал и сдерживал братишку и сестру. Ему было лет пятнадцать, и как старший, он чувствовал ответственность за семью. По обычаю, в казахских семьях девочек, даже если они старше ребят, в семье считают гостьями, ведь после замужества они уходят в другой дом. Я не желала признавать себя обделенной и потому с погодкой братишкой мы постоянно дрались за первенство.
Он считал себя хозяином, а я так, гостья. К тому же детдомовская. Мама сильно переживала за меня, ведь время шло, а я все никак не могла ужиться в семье. Но я поняла, что меня здесь любят по одному случаю.
Однажды мы, как всегда, поругались с сестрой. У неё была привычка срывать с меня одеяло когда я сплю и бесцеремонно кричать:
— Вставай! Чего спишь, лентяйка?! Иди за водой, а то без воды останемся!
Воду в посёлке пускали по колонкам утром и в шесть вечера. На один час. Кто не успевал, шёл на речку или в школу. Питьевая вода в нашем ауле была на вес золота. Мы набирали воду у соседей, но там всегда стояла очередь. Особенно трудно было запасаться водой, когда ходили за ней в школу, которая находилась в трёх остановках от дома. Носили по шесть вёдер. Воду таскали в вёдрах, по два на руки.
Сестра вела хозяйство: готовила, стирала. Мы с Лесбаем носили воду, подметали, я мыла посуду, убирала в доме и это мне ужасно нравилось, он рубил дрова. Но когда меня грубо будили, я упиралась и делала всё наоборот. Вот и сейчас очередная перепалка перешла в драку.
— Сама и иди! — я обратно укрылась и отвернулась к стенке. Науат не отставала.
— Не лезь ко мне, — крикнула я, — сегодня не моя очередь!
— Нет, пойдёшь за водой ты! — и одеяло опять было сдёрнуто.
Я соскочила с кровати и бросилась на сестру. Науат была настырная, но я была и ростом выше и сильнее, да и опыта в потасовках у меня было намного больше. Сделав подсечку и опрокинув на пол, я безжалостно стала её пинать и дубасить. Даже в детском доме мы старались не драться между собой, потому как в горячке могли изувечить друг друга. Меня в последнее время побаивались трогать даже старшеклассники. Подбежал Лесбай и стал звать на помощь брата:
— Ага, ой бай, орыс шошка убивает нашу сестру! Ой бай! Помогите, детдомовка убивает!
Услышав крики, прибежал Тлисбай. Я притворилась потерпевшей, отошла в сторонку и «заплакала».. Мне не хотелось терять его расположение. Брат поддался на уловку и стал меня успокаивать.
— Тамара, алтыным, не плачь! Ты же наша любимая сестрёнка.
Из-за разодранного платья сестра кричала:
— Не верь ей! Она врёт! Она хитрая. Дерётся не хуже пацана. Она же всех поубивает здесь! Она не плачет, у неё нет слез!
Тлисбай, не обращая внимания на её крики, и гладил меня по голове:
— Не обижайся, не слушай, что говорит Науат. Сейчас она успокоится, и все будет хорошо. Мы тебя все любим. Ты же наша кровиночка!
Я притихла. В его голосе слышалось столько братской любви, что слёзы вдруг ручьём потекли из глаз, меня уже невозможно было остановить. Я давно не плакала. Душа была закрыта от сентиментальностей. Появились вопросы: почему это происходит?! Почему Науат так со мною обращается? Почему Лесбай смотрит на меня волчонком. Я же мечтала жить в семье, а тут я чувствую себя хуже, чем в детском доме. Родные люди называют меня детдомовкой. Но привыкшая жить в коллективе, я понимала, что они такие же дети, как и я, и они не собирались привыкать к моим привычкам, ведь я пришла жить в их дом, и я должна была принять их условия, даже если я пришла из другого мира. Если бы сейчас был жив отец, разве с нами случилось бы такое?
Сестра, видимо, устыдилась, подошла и виновато стала успокаивать меня:
— Тамара, сестрёнка, не плачь! Прости меня! Родная, маленькая ты наша, — повторила она слова брата и впервые обняла меня, а я все плакала и плакала. Потом забылась и увидела сон.
Я плакала и звала отца. Вдруг потолок дома раздвинулся, и в ночной бездне среди звёзд я увидела его. Я вскочила и с укором крикнула:
«Почему ты нас покинул? Почему ты не с нами, отец?» Он сурово посмотрел на меня и исчез. Я открыла глаза — через середину потолка пролегла глубокая трещина, когда она там появилась?
В тот день любовь брата тронула мою душу, ведь я была для него копией отца, которым он гордился. Он подарил мне щенка, каждый день приносил фрукты, ловил на речке голубей, прилетевших на водопой, и мы вместе с ним их отпускали, а ночью ходил на колхозное поле за кукурузой. Почувствовав братскую заботу, я уже ни за что не хотела жить в детском доме и постепенно, перестала драться. Моя сестра хоть и была страшной занудой, но прислушиваясь к ее советам, я находила в них мудрость и принимала её условия. Обожая своего брата, я старалась быть послушной даже вопреки своей воле. Сестра часто мне повторяла — не смотри в глаза мальчикам, не рассматривай их. Нельзя этого у нас делать, что подумают о тебе люди?
— А что они подумают обо мне? Я им ничего плохого не сделала, — отвечала я.
— Девочка не должна разглядывать мужчин. Такие у нас традиции. Запомни, ты дочь казахского народа. Все это было ново для меня, но узнавая, я привыкала.
Я теперь знала как зовется мой род, и семь поколений моих предков. Я впервые почувствовала себя индивидуальностью. В ауле, менталитет совсем другой. Здесь не принято девочкам драться, и тем более говорить что-то обидное в глаза человеку. Прежде чем что-то сделать, ты должен подумать о том, что скажут о тебе люди! Вот если подумают плохое, то это был позор. Мне нравилось что соседи считали меня очень хорошей девочкой. Не смотря на то, что я была еще подростком, относились ко мне уважительно и это первое время сильно удивляло. Меня не считали хулиганкой. Наши соседи были простые люди, но какие!
Репутация в ауле, это как твоя личная грамота. В аулах долго хранится память на хорошие и плохие поступки человека, и передают эту славу из поколения в поколение. Моего отца, сколько лет уже не было в живых, но люди узнав кто мой отец, вспоминали его добрым словом, не смотря на то, что я отвечала на русском языке.
Я никогда не хитрила, но приехав сюда научилась. Я видела, как моя сестра манипулирует братьями, и поняла, почему они не в чем ей, не отказывают. Ведь она, девочка. Она готовит, обстирывает их, убирает, наводит домашний уют. И я глядя на сестру перестала бежать впереди паровоза. Мне нравилось, что меня опекают, заботятся, и любят и я из «борца за свободу» превратилась снова в девочку. Если бы меня сейчас видели закадычные детдомовские подружки, глазам своим не поверили и сказали: «Такого просто не может быть! Это не Тамара!» Если мне не хотелось идти за водой, я не спорила, как это делала раньше, а просила братишку, хваля его за трудолюбие. Ему нравилось, когда его уговаривали.
Он чувствовал свою значимость и тогда сам проявлял заботу обо мне.
В сущности, он был хорошим мальчишкой.
Моя семья стала мне опорой. У меня был дом, семья, мой дорогой брат, и степь. Характер становился более спокойным и уживчивым. Я старалась обходить острые углы и не нарываться на неприятности. Сестра учила меня готовить и следить за домом, топить печь. Давала мне житейские наставления.
Основная еда здесь — бешпармак и лапша.
От обилия теста у меня часто болел желудок. Я почти ничего не ела, сильно похудела. От слабости дрожали ноги, и днём я не двигалась. Мама не знала, как меня кормить. Жара и еда изводили, я никак не могла приспособиться к непривычной пище. Боясь за мое здоровье, мама не выдержала и однажды сказала:
— Кызым, я боюсь потерять тебя. Может, тебя отвезти обратно в детский дом?
За три месяца, я совсем позабыла его. Конечно, там было всё: и еда вкуснее и разнообразнее, и мои подруги. Но нет! Я чувствовала себя здесь комфортней и нужной.
— Мама, я теперь никуда не уеду! Буду жить с вами.
Чтобы я не голодала и набиралась сил, брат приносил фрукты, а мама — супы из больницы. Мы, дети, обожали мамину пухлую сумку, с которой она возвращалась с дежурства. Помимо халата и тапочек, там мы обнаруживали конфеты, печенье и яблоки. Больные благодарили и угощали маму за хороший уход и внимание к ним. Мы с Лесбаем и шестилетним Мишей, который родился от другого отца, наперегонки встречали маму. Первый, кому доставалась сумка, выбирал себе самое вкусное, что в ней находилось.
Миша родился в 1968 году. В то время ещё сохранился обычай выдавать вдову за родственника по линии мужа, чтобы дети не остались сиротами, а сноха не ушла в другой аул. Но когда родился сводный брат, семья его отца не признала брак действительным. Да и мама не хотела покидать дом нашего отца.
По сравнению с соседями, мы жили очень бедно.
С работы мама приходила поздно, уставшая, и без сил. Мы, уже достаточно взрослые, делали все сами. На зарплату санитарки в семьдесят рублей не пошикуешь. Мама не могла позволить себе ничего лишнего. После закупки необходимых продуктов из всей зарплаты оставалось пятнадцать рублей на прочие расходы. А в семье было пять школьников. Школьную форму, что подарил мне детский дом, я носила четыре года, перешивая и удлиняя юбку.
В школе девочки, обсуждая мою одежду, шушукались за спиной.
К тому же я из-за постоянных придирок, не хотела говорить по-казахски. Стоило мне открыть рот, как насмешки летели в мой адрес. Это было невыносимо терпеть. Мальчишки доставали, обзывая обидным прозвищем «шала казак» и детдомовкой. Это страшно задевало самолюбие, и я замкнулась. Я уже не была подростком, и меня в этом возрасте ранило любое слово, учитывая менталитет в котором я жила и недостаток средств нашей семьи.
В обществе, в котором я выросла, все было ясно. Там существуют три закона: не подличай, не предавай, не лги. А здесь был мир взрослых, которым правил закон денег. И дети вели себя непонятно. Сейчас они твои друзья, а как только отвернешься, слышишь насмешки в спину: тоже мне, красавица. Даже одеть нечего. Я не понимала предательства. На перемене одноклассники бежали в буфет за пирожками, а у меня не было денег, и только поэтому со мной не дружили. Вечером я готовила ужин, и чистила лук, запах его оставался на руках. Во время уроков у меня была привычка ставить руки к подбородку, и меня мутило от голода. Здесь все мерялось деньгами, нет денег — ты никто, и не важно, какие у тебя достоинства, с тобой просто не будут иметь никаких отношений. Когда я приехала, каждый хотел, чтобы я училась в их классе, я казалась всем принцессой, а потом стала золушкой. Хоть меня и дразнили детдомовкой, но именно в детском доме был чистый от пороков общества мир. И какой бы я ни была плохой, меня никогда не предавали. Здесь я с первых дней узнала, что такое лицемерие, ханжество, трусость. Однажды мамина сестра привезла своего сына учиться в нашу школу, в пятый класс. В ее поселке не было русских школ. Его она также забрала из детского дома. Я запомнила тот страх в глазах, когда он забежал домой. За ним гнался весь класс. Тридцать человек на одного мальчишку. Как это можно назвать? Его гнобили за то, что он просто был чужаком. Детдомовским трудно прижиться в обществе. Они не умеют подличать, прогибаться, льстить, подстраиваться. Маминой сестре пришлось забрать его доучиваться в казахскую школу.
В детском доме все открыто, и если ты ведёшь себя нечестно и низко, то обязательно держишь ответ. А здесь? Что могут сказать родители детям, если кроме денег ничего не признают. Дети не понимали своих поступков. Для них бедность была чем-то унизительным и позорным.
Я не могла долго выдержать такого отношения к себе и однажды брату сказала:
— В нашу школу больше не пойду учиться.
Брат собрался и вышел из дома, а вечером сказал, что никто теперь меня пальцем не посмеет тронуть. Так и случилось. Когда Тлисбая забрали в армию, я узнала, что в посёлке среди ровесников он был авторитетом.
Одноклассники устраивали вечеринки у себя дома, куда приглашался весь класс.
— Мам, давай накроем стол и пригласим одноклассников, — попросила как-то и я.
— Доченька, да чем же мы их кормить будем? — ответила она.
— Ну почему у нас нет папы?! — крикнула я сквозь слёзы.
Помню ответ матери:
— Кызым! Скажи спасибо Всевышнему, что у тебя жива мать. Без матери ребёнок даже при живом отце сирота.
Наверное, мама была права. Она работала, не покладая рук. Я видела, как ей тяжело. По воскресеньям у мамы был выходной, она отсыпалась и пила таблетки, но никогда не жаловалась. Только повторяла: «Скорее бы поднять вас дети, и можно будет спокойно умереть».
При этих словах старшая сестра плакала, а я смотрела на маму и не понимала, как она может умереть? Вот же она — живая!
Каждый год весной в доме из-за дождей и отсутствия шифера протекал потолок. Вода стекала прямо в нашу комнату, и братья мазали крышу цементным раствором.
У меня было всего четыре вещи, купленные мамой за четыре года, остальное донашивалось за старшей сестрой. В десятом классе моё пальто было застирано до такой степени, что мне и страшно, и стыдно было перед одноклассниками. Зимой, в девятом классе, я носила сапоги из полиэтилена, купленные за пятнадцать рублей, сэкономив и потратив сорок рублей, данные мне мамой на сапоги, а потом вместе мы сдирали их, каждый раз разогревая мои ноги у печки в тазике с горячей водой. В мороз сапоги сжимали ноги так, что между пальцами появились дырки, из которых сочилась сукровица. Мама смогла купить войлочные сапожки за пять рублей, только когда уже потеплело. Эти сапожки через неделю от дождей раскисли. Но какое я испытала облегчение, когда их надела! Мне казалось, что ничего лучше этих сапожек нет! Потом в самостоятельной жизни, я не раз буду благодарить судьбу, что прожила трудности в семье.
Как-то соседи попросили нас помочь пасти стадо баранов. Был конец мая. Животные постоянно разбредались в разные стороны.
Собирая с братишкой упрямую скотину в кучу, мы не давали ей покоя. Занимаясь этим впервые, нам и невдомек было, что скотина не разбредается, а пасётся, находя себе корм. Незаметно наше стадо ушло далеко в степь, и мы растерялись, подумав, что заблудились.
Но странное дело — я заметила, что спокойно ориентируюсь там, где ровная степь, где нет ни одной, казалось бы, зацепки. По каким невидимым тропам я находила дорогу, уму непостижимо. К вечеру, страшно уставшие, мы все же пригнали измученных животных. Но не забуду чувство, которое я испытала в этот день. Наверное, в другой жизни я тоже жила здесь. Я сделала для себя неимоверное открытие. Оказывается отсюда, душа наполняется любовью?! Какая же сила в нашей земле! Вот мы бежим с братишкой, взявшись за руки. Степь покрывает свежая зелень степных трав и цветов. Перед нами волнами расплываются красные тюльпаны. Лицо обдувает горячий ветер. Легкие вдыхают тысячи запахов. Вдали поднимается пыль от движущихся на водопой табунов и отар. Пыль закрывает весь горизонт. До меня доносится жалобное ржание отставших от кобылиц жеребят. Хочется пить. Мы выбираем козу и сдаиваем молоко прямо в ладони братишке. Затем он сдаивает тёплое молоко мне в ладони. Утолив жажду, смеёмся и падаем в траву. Разморило. Скотина разбрелась и пасется уже сама по себе. В небе щебечут птицы. Из-под земли вынырнул любопытный сурок, глянул на нас с любопытством и также внезапно, как появился, исчез. Отдохнув, опять бежим собирать овец. Я в этот день родилась заново! Степь завладела моей душой. Она необъятна в своей первозданной красоте, и побывав тут однажды, оставляешь свое сердце навсегда. Теперь мой край и я — уже единое целое. Это на первый взгляд степь кажется однообразной. Но это совсем не так. Как часто мне хотелось вернуться сюда... Даже через многие годы мне снился удивительный запах моей степи!
Наш дом стоял у дороги, по которой каждый вечер возвращались с пастбища коровы. Однажды я вышла из дому по делам, а тут они идут. Коров я боялась, уж слишком они казались мне громадными, поэтому я на всякий случай поднялась чуть выше, на пригорок и загляделась. Пыль все застилала. Вдруг из пыльной завесы выскочила одна бурёнка. Она подбежала ко мне, уткнулась своей мордой прямо в мое лицо и промычала: «Му-у!». Мычание было оглушительным, меня будто контузило. Казалось, к моему уху приставили сразу несколько громкоговорителей.
От страха перед такой махиной я чуть не свалилась в дорожную пыль. Всего несколько секунд мы стояли с ней, нос к носу, а мне показалось, прошла целая вечность. Буренка тщательно, словно перед ней был ее теленок, стала меня вылизывать. Из ее ноздрей вырывался горячий запах скошенной травы. Не зная, чего от нее ожидать, я не двигалась. На меня смотрели огромные глаза, из которых по морде текли слезы, и мелькал зеленый язык. Она неторопливо вылизывала мое лицо, потом языком слизывала слизь в своем носу, потом снова меня. Наконец успокоившись, она неторопливо спустилась к своим соплеменницам. Уф! Я потрогала лицо руками. По нему будто щеткой прошлись. Оно было в остатках пережеванной травы, липло и болело. И чего рогатая, хотела от меня? Везет же мне на парнокопытных. Я радовалась, что осталась цела. С тех пор, если рядом находилось стадо, я по сторонам уже не оглядывалась...
От детских привычек сразу не могла избавиться, и когда хотелось подшутить, обязательно находила для этого момент. Однажды мама купила для меня колбасу и передала братишке. Последний раз я ее ела в детском доме. Мне очень хотелось попробовать хотя бы кусочек.
Но Лесбай втихаря исчез, и появился поздно, виноватый, но счастливый.
— А колбаса где? — спросила я.
— Ее уже нет
— Там же полкило было. Может, хоть кусочек оставил?
— Не-е. Я её всю съел, — сказал он с нескрываемым удовольствием.
— А ты разве не знаешь, что колбасу из свинины делают?
— Не ври! — испуганно подхватился он.
— Не веришь, спроси у Науат. Она тебе правду скажет.
Для братишки сестра была почти матерью, и её авторитет был непререкаем. Через некоторое время я услышала, как ругаясь, он бежит в кусты. Вот жмот, ну мог бы поделиться, я бы уж в кусты не побежала. Жаль конечно братишку, но колбасу и себя, мне сейчас было больше жаль..
Обычно летом в наш аул привозили индийские фильмы, и мы всей семьей ходили в кино. Эти фильмы были праздником для аулчан. Все с нетерпением ждали вечера. Мама молодела на глазах. Собирался весь поселок. Народу тьма. Те, кому не достались билеты, зависали на деревьях, стоявших возле летней площадки. Во время показа тишина была абсолютная, слышались горькие и радостные вздохи, перекрывавшиеся взрывами смеха, и снова вздохи. Фильмы радовали людей добротой, любовью, музыкой, танцами и хорошим счастливым концом. Когда мы выходили с просмотра, глаза у всех были на мокром месте. Мама после фильма становилась мечтательной и грустной.
Кино — единственное, что она могла себе позволить в этой жизни.
Казалось совсем недавно, меня мама привезла домой, а уже пролетело три года, вот уже старшая сестра собирает документы в медицинское училище, и старшего брата призывают в Армию. К вечеру соседи, разбирая своих коров, идущих с пастбища, здоровались с мамой.
— Как дела, Шаштан? — кричали они.
— Спасибо! Слава Аллаху, все хорошо! — улыбаясь, отвечала мама и ставила самовар, месила тесто на лепёшки. Жара спадала и собиралась вся семья. Мы с сестрой подметали площадку, стелили кошму и корпешки. Самовар пыхтел, потрескивая щепой, и весело пускал дым из трубы. Запах лепёшек, которые пекла Науат, щекотал ноздри. По радио передавали концерт ансамбля «Дос Мукасан». К ужину приходил Тлисбай со своими друзьями-одноклассниками. Он брал гитару и, подражая «Дос Мукасану», бренчал на гитаре в саду. Братишки не отставали и бегали тут же, рядом. Ася по воскресеньям тоже приезжала домой. Мама разливала ароматный чай. Из степи горячий ветер приносил запахи разнотравья. В летние ночи я любила спать на тахте под старым карагачом, посаженным когда-то нашим отцом. Я смотрела в небо, а Млечный путь тонким полотном проплывал над моим домом, и казалось, что Большая медведица в своём сиянии улыбается мне.
Какие это были вечера. Именно здесь я поняла истинные ценности семьи. Я научилась ценить то хорошее, что было в моей жизни, и строила свою жизнь уже на полученном мною опыте.
Хотелось заботься о родных, и я думала:
— Вот вырасту, буду помогать маме! И мы ни в чем, больше не будем нуждаться!
Наш аул Шаян стоял двести лет, а может, и более. Столько же лет сложившиеся традиции и обычаи передавались из поколения в поколение. Здесь всех знали. Если назвать имя отца и род его, тебе назовут жуз и край, где находятся твои корни. Не зря говорят: пока жива народная память, жив народ! Не помню, чтобы двери нашего дома закрывались на замок. К нам в любое время могли зайти соседи и дальние родственники. Мама учила: сначала надо покормить гостя, а потом его спрашивать. В летние каникулы мы, дети, обязательно ездили к родне в гости.
Как-то к нам приехала из Китаевки жена двоюродного брата с ребёнком — родня с маминой стороны. Их аул находился в сорока километрах от Шаяна. Переночевав, родственница предложила:
— Тамара, поехали к нам! У нас сейчас так хорошо. Поехали! Тебе понравится!
И мама согласилась:
— Да, кызым, поезжай! Родину мою увидишь и с родней познакомишься.
Мне не терпелось побывать в Китаевке. Братишки рассказывали, что там есть речка, горы, сады и летом там прохладно, не так жарко, как здесь.
Я достала из маминого сундука розовое шёлковое платье, подаренное мне дядиной женой. Оно мне очень шло, для аульских мальчишек я буду самой красивой, затем мы с родственницей купили сахар, и пошли на автовокзал.
Тётка тащила мешок сахара, а я несла на руках её полугодовалого сына... Проехав половину пути, и поднявшись в горы, автобус внезапно заглох. Водитель не церемонился, высадил нас и, сказав «не ждите», уехал. Пассажиров — человек пятнадцать, два аксакала, женщины и дети. Днём в горах намного жарче, чем внизу. Сильно палило солнце, воздух нагрелся так, что дышать было тяжело. Мучила жажда. Без воды в этих местах долго не протянешь. Поняв, что медлить нельзя и нужно дойти, пока не стемнело, аксакалы повели путников кратчайшей дорогой. Старики знали короткую тропинку к ближайшему аулу. Места здесь безлюдные, быстро темнеет, могут напасть волки. Женщины с детьми послушно двинулись в путь. Подниматься вверх по сухостою нелёгкое дело, к тому же у меня на руках спал ребёнок. Высокая трава и колючки царапали руки и ноги, цепляясь за платье. Губы пересохли, хотелось пить. Вокруг ни деревца.
Ребёнок проснулся и плакал, просился на руки к матери. Нести его становилось все труднее, руки болели, отяжелев, как кувалды. Тётка не могла взять ребёнка: я бы, ни за что не дотащила мешок с сахаром.
Продукты в аул подвозили летом и осенью, до первых снегов, и когда завозили, жители сразу раскупали. Зимой автобус в горы не поднимался, дорога перекрывалась лавинами и оползнями.
Мы шли четыре часа, наконец, впереди показалось небольшое селение. Дети ринулись за водой к ближайшему дому. Вышли хозяева. Узнав причину столь необычного появления незнакомых людей, жители стали приглашать на чай, ним присоединились соседи. На дастархан выкладывались лепёшки, курт, сахар, варенье. Принесли кумыс. Аксакалы прилегли на корпе и, потягивая душистый чай, завели бесконечный разговор.
Немного отдохнув, мы снова тронулись в путь. Прошли 15 километров, по пути встретили ещё пару аулов. Всюду я видела добродушие людей, каждый старался показать своё гостеприимство, а ведь потерпевших было немало. Всех кормили, поили и, отдохнув, мы шли дальше. Не все были знакомы друг с другом, но нас встречали, как дорогих гостей. К вечеру, наконец, добрались до Китаевки. Я посмотрела на себя в зеркало. Мое лицо было красным, а платье стало белым.
Как только новость о том, что приехала дочь Егизбека, разлетелась по аулу, родня стала приглашать меня к себе. При этом каждый приговаривал:
— Тамара, ты же из нашего рода, почему у них остановилась?
Они тебе седьмая вода на киселе, а мы твои прямые родственники.
Меня окружали вниманием, и теплом. За месяц я побывала у родственников в Орловке, Китаевке, и в 22-м партсъезде. Аулы располагались неподалёку друг от друга.
Родственники жили по-разному: кто-то имел своих лошадей, кто-то жил очень скромно. Но отдавая дань памяти Егизбека, каждый считал своим долгом зарезать барана. Отрезая у бараньей головы ухо, мне говорили:
— Тамара, возьми этот кусочек. А потом мы передадим голову старшим, так надо.
Я поначалу отказывалась от уха, но вскоре понравилось и стало казаться, что ничего вкуснее этого лакомства нет.
В далёких аулах была совсем другая жизнь. Селенья находились на горном плато у шумливых речек. Ночи были прохладные, и не было духоты, которая внизу просто изводила.
Вставали до восхода солнца. Хозяин с сыновьями, прихватив косы, высоко на склонах запасали сено на зиму. Когда я просыпалась, его дочери уже работали: доили вместе с матерями коров и коз и отправляли на выпас. Сняв каймак на масло, молоко варили в большом казане. Пекли хлеб. Затем мы пили чай со свежим маслом и горячим таба-наном. Женщины занимались хозяйством, а мы, подростки, выкладывали сушить курт, резали яблоки и собирали коровьи лепёшки. Их бросали в навозную жижу, добавляли солому и лепили кизяк. Кизяком топили печь, на которой готовили. Работы было невпроворот. Лето здесь короткое, надо успеть подготовиться к зиме. Электричество подавали до одиннадцати дня, и семья ложилась рано. Не было ни газа, ни холодильников, а телевизоры мебелью стояли в домах до лучших времён. Только радио в утренние часы временами ловило волну, иногда можно было услышать:
— Доброе утро, дорогие товарищи! Сегодня четверг, 1 августа. И треск... Мы настраивали, крутили кнопки радиоприёмника, пытаясь поймать волну, но в коробке стоял шум и свист.
Как здесь было хорошо. Днём вся ребятня ходила на речку, купались, ловили рыбу, катались на лошадях, а за яблоками в горы ездили на ишаках. Мне дозволялось все, что я хотела. Вечером варили лапшу из курицы, и я уплетала её за обе щеки. Тут все было вкусным: вода, еда, фрукты. Спали на улице: чистый воздух и звезды — огромные и маленькие. Мириады звёзд. Подними руку и зачерпнёшь пригоршню. Хорошо в гостях! И все же дома было лучше.
Домой я приехала, будто из санатория.
Окончив школу, я стала искать работу в городе. О том, чтобы учиться, не было и речи. В Чимкенте в то время можно было найти работу на фабрике или на заводе, там хорошо платили — 250 рублей в месяц. Но из-за худобы на меня даже не смотрели.
Всякий раз я с надеждой ехала в город, и однажды мне повезло. В тот день лил дождь. Я замёрзла и по пути зашла погреться в областную больницу, и заодно решила спросить о работе. В отделе кадров сидела женщина, она располагала к себе, и я обратилась к ней. Женщина вежливо кивнула:
— Да, есть у нас одна вакансия. Нужна санитарка в операционный блок.
Потом ещё раз внимательно посмотрела на меня:
— Но там, девочка, работа тяжёлая. Не каждый выдерживает вид крови. И зарплата семьдесят рублей.
Я обрадовалась и жалобно стала упрашивать:
— Пожалуйста! Примите на работу. Мне нужно помочь маме.
Женщина позвонила старшей медсестре, и меня сразу взяли на работу.
Я попала в операционный блок, где медперсонал состоял из тридцати человек, нас, санитарок, было двое. Плановые операции проходили с восьми утра до вечера одновременно в трёх операционных.
Санитарки должны были после операции убирать и чистить операционные до блеска. Я работала за двоих, но получала за одну ставку.
Во время операции стояла тишина, особенно когда оперировал главврач Вагит Михманович Алиев. Про него говорили «врач от бога», один из лучших хирургов по полостным операциям. Он был требовательным и к себе, и к персоналу. Чистота в операционных была идеальная. Говорили вполголоса. Не дай бог, муха пролетит, наказывали весь медперсонал.
Тем, кто работал в операционной, из-за вредности давали молоко, но мой организм не переносил молочные продукты. Мне все время хотелось есть. Сутки находиться в операционной, вдыхать пары наркоза, смывать с операционного стола кровь, выносить ампутированные конечности — для этого нужны были отличное здоровье и хорошее питание. Но я на всем экономила. Зарплаты не хватало. Я еле сводила концы с концами. Деньги уходили на квартиру, одежду, дорогу. Когда в обеденный перерыв медсестры садились есть, я стеснялась и уходила,, на стол мне нечего было положить. Рядом, в отделении, санитарок кормили, но меня не хотели к ним переводить, некому было работать в операционном блоке. Самовольно уйти я просто не могла, иначе можно было потерять работу, год городской прописки давно закончился.
Мы работали в паре с Аней. Она набирала стаж для поступления в медицинский техникум. Я тоже подавала туда документы, успешно сдала два экзамена, а на остальные два просто не пошла. Всем говорила, что не сдала математику. Поступила на фармацевтическое отделение филиала Чимкентского мединститута, но опять забрала документы. Помогать учиться было некому, а на голодный желудок много не научишься. Шел третий год моей работы в больнице. Как-то Вагит Михманович оперировал больного. Вдруг в операционную залетела здоровая муха. Все замерли. В полной тишине казалось, что это летает вертолёт. Муха свободно рассекала над операционным столом. Мне казалось что у нашего главврача глаза выкатились из орбит.
Старшая медсестра, вращая глазами, умоляюще стала показывать мне, чтобы я скорее избавилась от насекомого. Но муха, опередив меня, уселась прямо на лоб главврача.
Раздался властный окрик:
— Уберите её с меня!
Я схватила тряпку и пришлёпнула насекомое прямо на лбу хирурга.
— Кто это? — спросил Алиев.
Лицо старшей сестры побледнело, она прошептала:
— Наша санитарка, Тамара.
— Не отвлекаемся, работаем! — уже спокойно сказал он. Я работала в оперблоке не первый год, и о моем характере Алиев был наслышан. Характер, как и работа, был не сахар.
Операция закончилась, Алиев, бросив халат на пол, приказал:
— Старшая! Я жду вас у себя в кабинете.
— Ну всё, Тамара, — сказала она, — можешь попрощаться с работой.
Ничего я так в жизни не боялась, как потерять работу. Пусть зарплата маленькая, но я чувствовала стабильность в своей жизни. Кроме как на себя, мне не на кого было надеяться, и спросить помощи. Я не хотела беспокоить своих родных. Через некоторое время меня позвали в кабинет. Приготовившись к самому худшему, я вошла. Увидев меня, главврач пригласил сесть за стол.
— Тебя зовут Тамара? — спросил он.
Я молчала.
— Мою маму тоже Тамарой звали, как знаменитую грузинскую царицу.
Из-за этого человека я теряю работу, а он про какую-то царицу?!
Собравшись с духом, я буркнула:
— Лучше бы меня отец казахским именем назвал.
Он кому-то позвонил с просьбой срочно подойти. Буквально через минуту в кабинете появилась та самая милая женщина, которая когда-то сжалилась надо мной.
— Слушаю, Вагит Михманович, — подчёркнуто уважительно сказала она. Я вжалась в огромное кресло. Мне казалось, что оно сейчас меня проглотит. В свои девятнадцать лет я была похожа на воробушка. Все мои ровесники учились, одевались по последней моде, строили планы на жизнь, уже создавали семьи, а я все время выживала, цепляясь за работу как за спасательный круг. Сколько ещё я могла так жить? Мне стало горько за свою беззащитность. Слёзы предательски покатились из глаз. Я ждала решения своей участи.
— Нина Ивановна, подготовьте все документы и направление для Тамары на подготовительное отделение мединститута.
— Хватит полы мыть! — обратился он ко мне. Поедешь в Алма-Ату, будешь учиться. Твой стаж как раз подходит по условиям для поступления. Теперь домой и собирайся в дорогу.
Медсестры нашего оперблока были рады за меня:
— Тамара, поступай! Через шесть лет к нам врачом приедешь!
Что же делать? Я не собиралась учиться. Мои сестра и братья только вставали на ноги, жили трудно. У всех маленькие дети, были и проблемы, тяжело и необратимо болел младший брат, Лесбай. Какая может быть здесь учёба?! Учиться шесть лет?! Я мечтала встать на ноги и помогать маме. Но деваться некуда. Не послушаюсь главврача, все равно уволит с работы. Получив на руки 70 рублей отпускных, я решила ехать. Поезд уже трогался, когда мы с Асей и её мужем подошли к перрону. Увидев отъезжающий поезд, зять на ходу стал уговаривать проводницу:
— Тётенька! Добрая! Возьмите мою сестрёнку. Она в институт поступать едет!
Видимо, женщине понравилось это весёлое обращение, и она, засмеявшись, ответила:
— Хорошо, племянничек! Пусть твоя сестрёнка прыгает в вагон — и на секунду откинула порог.
Я запрыгнула, а вслед полетел и мой неказистый чемоданчик. За отъезжающим поездом шла Ася, с двухмесячным сынишкой на руках, махал рукой и улыбался ее муж.
У меня был хороший аттестат, трехлетний стаж работы санитаркой, поэтому после успешной сдачи экзаменов зачислили сразу на дневной факультет подготовительного курса и назначили стипендию.
Когда на первой же лекции, в огромной аудитории профессор обратился к нам с приветствием:
— Уважаемые студенты! Будущие доктора! — У меня будто выросли крылья. Если бы мама слышала сейчас эти слова!
Как-то, уже учась на третьем курсе, я ехала в троллейбусе на занятия и заметила знакомое лицо. Это был наш главврач, Вагит Михманович, он смотрел в окно. Я назвала его по имени и отчеству, он оглянулся, вспомнил меня, и мы поздоровались. Вагит Михманович подробно расспросил, как идут дела у меня в учебе, было видно, что он от души рад моим успехам. Рассказал о себе — что сейчас работает хирургом в нашем городе. Я узнала, каким образом Вагит Михманович оказался здесь. В те годы шла перестройка и почти на всех руководителей были, порой несправедливые, гонения. Его сняли с работы, конфисковали имущество и оставили без средств, к существованию. Но талант в землю не зароешь, хорошие врачи везде нужны. Все эти события печально отразились на нём. На лице моего Главного врача появились морщины, а в глазах уже не было той удивительной искры.
Пролетели студенческие годы. Я вместе с мужем проходила ординатуру в Восточном Казахстане, у нас уже был ребенок. Но как мне хотелось увидеть маму! В последнее время она мне часто снилась.
Сильно постаревшая, уставшая, мама в моих снах ждала нас, своих вылетевших из гнезда птенцов. Она тяжко вздыхала. Сердце в такие минуты наполнялось сожалением и болью. У меня все сложилось, я знала: что всё теперь в моей жизни получится. Но сделать маму счастливой я не успела.
Мамы не стало. Она отдала своим детям все, что имела — здоровье, жизнь! Я корила себя за то, что не приехала раньше. Мне хотелось всё бросить, приехать, обнять её, успокоить, сказать, что всё теперь будет хорошо. Главное, чтобы ты жила, Мама. Мне хотелось обнять её колени и просить у неё прощения за то, что я не смогла быть рядом. Как я хотела видеть нашу маму счастливой! Мама! Моя дорогая, любимая, бесценная Мама!
Заберите меня домой... (воспоминания Темиргалиевой Тамары): Умбетова Тамара (псевдоним автора) – Алматы.
ISBN-978-601-06-4909-