Проза. Виталий Григоров. Из книги «Поцелуй Морфея. Сны начала века»: «Сон IX. Новодевичье кладбище (2011)», «Сон III. Неудачная шутка (2012)», «Сон I. Красная площадь (2000)», «Сон XII. За час до (2016)». Литературный альманах «Золотое руно». № 5, М., 2018. С.326-342.
ИЗ КНИГИ «ПОЦЕЛУЙ МОРФЕЯ. СНЫ НАЧАЛА ВЕКА»
Спящие не менее твёрдо уверены, что бодрствуют, нежели мы, бодрствующие: им мнится, будто они видят пространство, облики, движения, чувствуют протекание времени, измеряют его, даже действуют во сне, словно наяву; и как знать, поскольку, по нашему собственному признанию, половина нашей жизни проходит во сне, когда человек, сам того не понимая, утрачивает всякое представление о действительности, ибо его чувства в это время – лишь воображаемые чувства, – как знать, не является ли сном та часть нашей жизни, которую мы считаем бодрствованием, сном с присущими именно ему особенностями, и не пробуждаемся ли мы от него как раз тогда, когда, по нашим представлениям, засыпаем?
Блез Паскаль
СОН IX. НОВОДЕВИЧЬЕ КЛАДБИЩЕ (2011)
Приснилось, значит, следующее: вылезаю я из могилы, заброшенной такой, всеми оставленной, редкая травка на ней да мраморная маленькая плита наполовину вставленная в земляной холмик с еле-еле читаемой надписью: «… Успенский… 18.. 1919». А поверх неё красуется ещё чёрная табличка, на которой золотыми буквами написано: «Просьба зайти в контору кладбища». Вот, видимо, я и решил зайти в «контору кладбища»: раз-бу-ди-ли!
Иду – а меня все сторонятся, ужас читаю на лицах, китайцы или японцы ладошками аж прикрываются, только те, кто занят своими мыслями или беседуют между собой, меня не замечают и проходят мимо-рядом как ни в чём не бывало. Значит, я такой ужасный, так плохо выгляжу! Хочу посмотреть на себя в зеркало, а зеркал-то и нет; глянул в белый мрамор – не видно, глянул в чёрный – ветошь какая-то, а не я. Живым живое, мёртвым мёртвое.
Захожу в контору, говорю: «Чего звали?» А они в недоумении: не звали, мол. Как же так, говорю, ваша табличка с этой надписью? Наша, отвечают. Значит, звали, говорю, ведите речь.
Один такой шустрый подваливает, кивает, да-да, говорит, мы немного ошиблись, не ту табличку вставили, обычно мы обращаемся к родственникам умерших, а это кто-то из наших пошутил так некстати.
– Вот и дошутились! – говорю я. – Вы, верно, ищите те могилы, по поводу которых уже даже правнуки правнуков не придут разбираться. Вам надо стереть их с лица земли да новыми трупами засеять! Не выйдет! Со мной этого не выйдет! Я хоть и не Глеб там Успенский, а всё же Успенский, и зовут меня Иваном, и родился я в 1865 году! Прошу это всё заново записать и внести меня в реестр! Не желаю, чтобы меня накрыли каким-нибудь генералом из вашего нового времени или какой-нибудь театральной дамочкой, да ещё водрузили надо мной-над ними тонну мрамора! Прошу Вас привести в порядок мою могилу и впредь таких дурацких табличек не вставлять, а то, не ровен час, снова встану да ещё Гоголя разбужу для подмоги, он-то вам надерёт уши!
– Сань, вызови полицию!
– Да он же мертвец!
Постоял-постоял я, да и махнул рукой.
Возвращаясь обратно, я прогулялся по кладбищу. Стало так тоскливо, ибо никого из знакомых я не нашёл, их надгробия срыли, сплошь люди XX века, в котором я не пожил, а доживал свой век. Бросилось в глаза, что чрезмерно много нерусских фамилий, как будто и кладбище уже нерусское, но нет-нет, то там, то здесь мелькнёт гений прошлого. Удручающее впечатление произвели захоронения в кладбищенской стене, которая изначально не для этого предназначалась. Я было подумал выйти за ворота кладбища и прогуляться по Москве, посмотреть, какая она, но, наткнувшись на мраморный российский флаг с надписью «Борис Ельцин» в центре кладбища, раздумал, вспоминая то, что жизнь свою заканчивал я под красным знаменем… Значит, воды за век много утекло, и я испугался выходить, к тому же меня пугались тоже. В конце кладбища я обнаружил совсем свежие захоронения каких-то там 2000-х годов. Значит, понял я, на дворе XXI век. Как быстро бежит время! И вас, и вас сроют, дорогие мои, любимые люди! И вы так же, как и я, разбуженные непутёвым работником кладбища, пройдёте когда-нибудь мертвяком по земле и не найдёте на ней ни друзей, ни врагов, ни себя.
Я дошёл до своего места и зарылся в тёплую землю. До следующего раза. До следующей шутки сверху. Дай Бог!
СОН III. НЕУДАЧНАЯ ШУТКА (2012)
Я вышел из метро, и по дороге до офиса увидел её, коллегу. Эта была Лена. Копна её золотых кудряшек развевалась по ветру, её было легко узнать даже со спины. Мы работали в одном подразделении молочной компании.
Она шла от меня в шагах десяти. Не знаю, какая муха меня укусила, но я решил её напугать – пошутить, так сказать: быстро сократил расстояние, почти вплотную подошёл к ней и на ухо изменённым грубым голосом размеренно и страшно произнёс: «Да-вай сум-ку!»
Обычно при таких шутках над друзьями и знакомыми я мгновенно опережал «жертву», та же, в свою очередь, не успев опомниться и улицезревши моё улыбающееся наглое лицо, членораздельно медленно произносила: «Ну ты и дурак, Вадим!» И уже через минуту-другую мы оба, «палач» и «жертва», угорали от смеха.
Но в этот раз всё произошло по-другому, иначе, непредвиденно, не как всегда…
Не успев даже начать опережение, я увидел только летящую белую сумку в моё лицо и тут же получил мощный удар, который отбросил меня в сторону, на асфальт. Прежде чем почувствовать боль – от удара и от вмятых очков – на лице, я услышал-таки сокраментальную фразу, родную, до боли знакомую: «Ну ты и дурак, Вадим!» Да, фраза была та же, но мне было не до смеху. Из глаз сочились слёзы, всё лицо саднило, нос ныл.
– Лен, ты чего?
– А ты чего? Ты вообще представляешь, чего я сейчас только не подумала, чего я сейчас только не хотела сделать! Ты напугал меня до смерти своей дурацкой шуткой! Я только вчера и сегодня уже столько пережила, что готова была тебя убить! И вот сейчас – снова, опять, – ну, думаю, конец тебе, хачик грёбаный! Я даже не успела этого подумать, всё уже было приготовлено, извини, на грани рефлекса!
– Это ты меня извини, прости! А что произошло-то с тобой, расскажи?! – отряхаясь от грязи и осматривая очки, явно повреждённые, я с нетерпением захотел услышать ленкину историю.
Мы пошли. Солнце золотило верхушки домов. У городского горизонта, над самым последним домом, виднелась кремлёвская звезда: нам она не казалась сияющей, но я чувствовал, что её рубины играют на солнце. День обещал быть чистым, безоблачным, голубое небо, подобно покрывалу, окутало и веселило жителей этого города, который часто бывает серым и мрачным, нежели голубым и светлым.
– Вчера в электричке ( я знал, она жила в Клину ) пристал один. Дай телефон, да дай телефон. Я говорю, что я замужем. А он говорит, где кольцо, обманываешь, дай телефончик. Я ему говорю, да не дам я тебе ничего. А народу полно. Я стою почти в тамбуре. В одной руке моя сумка, в другой – пакет с тортом, что компания подарила на днюху, вот везла сыну и довезла.
– В смысле, довезла? – мои уши напряглись, так как мы вышли с тихого бульвара на дорогу, и от сильного шума автомобилей мне стало плохо слышно, и я то и дело переспрашивал, восклицая «а!», «чего!», и подпрыгивая до уровня её губ, потому что она была на высоких каблуках и поэтому выше меня.
– Этот первый где-то вышел, успел меня поцеловать в щёку и выскочил, то ли на Подсолнечной, то ли где-то ещё, не помню. А вот дальше было круче. Когда я вышла из электрички и пошла той дорогой, которой никогда не ходила, потому что все у нас знают, что она тёмная и опасная, и что там частенько кого-нибудь били и грабили, но она была самая короткая до моего дома, – на меня напал парень. Он повалил меня. И я не знаю, чего он хотел. Он и сумку вырывал, и одежду рвал. Я стала кричать и думала только об одном, чтоб не бил по лицу и не пырнул ножом. Рукой, где находился у меня пакет с тортом, я била его по голове и спине. От торта, как ты понимаешь, ничего не осталось. Вот и довезла сынишке. Не знаю, сколько времени продолжалась борьба, всё было так неожиданно и стремительно, но его уже оттащили от меня и скрутили трое полицейских. Позже, в отделении, я узнала, что уже были здесь за последнее время нападения и что оперативники караулили это место после каждой пришедшей электрички. Парню было двадцать пять лет. Из отделения вышла только около трёх часов ночи, пока писала заяву, как всё было.
– М-даа, история!
– Вот тебе и м-да! А самое удивительное, что я потом его вспомнила. Он ехал вместе со мной. Он сидел справа от меня у окна, а я стояла лицом к салону вагона. Я потом уже вспомнила, как он жадно на меня смотрел, хотя внешне он был резкая противоположность своему лихорадочному взгляду. Весь такой чистенький, опрятный, интеллигентный, миловидное пухленькое личико, очочки, как у тебя!
– Иди ты, тоже скажешь мне!
– А что иди ты, да, казался таким идеальным отцом семейства, душкой-мужчиной, а вот на тебе, оказался маньяк! Но взгляд, взгляд, только потом я вспомнила его и его взгляд, он выдавал его, говорил всем окружающим, что с ним не всё в порядке, но никто этого не разглядел, никто и не хотел этого заметить и остеречься, все дремали, ехали с работы, думали о своём. И я тоже думала о своём. А вот на тебе, рядом ехал добропорядочный маньяк! Никогда бы не подумала, что на меня кто-нибудь нападёт!
– Ну, на тебя напасть не мудрено, ты ведь у нас красавица! – вставил я. – Просто время пришло и встретила своего манька!
Мы расхохотались.
– Да брось ты, я о другом, мне до смеху на самом деле! – как-то обидчиво прервала она наш смех.
Я понимал, что она думала о жизни и смерти.
– А ты знаешь, Лен, маньяки все такие. Из истории – они все такие душки. Поэтому я никогда не любил и не люблю всяких там отличников класса и производства, образцовых ребят, постоянных победителей олимпиад, лучших людей района, хороших и непьющих, лучших из лучших. В их среде и скрываются, как правило, маньяки всех типов и мастей.
– Ты хочешь сказать, в тихом омуте?!
– Нет, это другое. Они же вовсе не тихие, а, наоборот, даже очень громкие и деятельные, только всё на позитив работают, а вот негатив их глубоко ими скрываем, но это только до поры до времени. Гены берут своё. И вот в один прекрасный день они срываются. Помню, даже где-то в Записках у Екатерины Второй читал, об одном там сыне одной придворной дамы, которому Екатерина заказывала платья и Бог знает сколько надавала ему игрушек, а мать же того с ума сходила о своём ребёнке, который потом стал вдруг таким негодяем, что за свои грязные дела посадили его на пятнадцать лет! Лучше уж изначально открытое поведение, по нему хоть видно человека, его хорошие и плохие стороны, и знаешь, чего от него ожидать: либо он плохим будет всю жизнь, либо исправится. И, знаешь, исправляются, если только в тюрьму раньше этого не сядут. А там пиши пропало, хотя всё бывает… Но вот чисто хорошие люди почему-то постоянно хорошими не могут быть, и никогда не знаешь, что от них ожидать. Недавно прочитал об одном маньяке в бульварной прессе. Американец. Образец для подражания. Воплощённый идеал американской средней мечты. Учитель в школе был, по физкультуре. Борец на ринге, по телеку с ним матчи крутили. А вот охмурил пятнадцатилетнюю свою ученицу вдруг, да потом при размолвке придушил её и спокойно вечером отправился в кантри-клуб танцевать, при этом переписываясь по смс с другими подружками. Как это понимать?
– Не знаю!
– И я не знаю! А вот иди я, к примеру, пьяный, развязный, навстречу к тебе и крикни: «Эй, чикса, идём ко мне, отшлёпаю тебя по заднице!» Разве ты бы испугалась, подумала бы, что я маньяк?!
– Нет, конечно, Вадим! Я бы решила, что ты идиот, улыбнулась бы только и всё!
– Верно! А почему, а потому, что человек с открытой душой всегда открыт: и в святости своей, и в пакости!
– Ну, ты прям как Лев Толстой заговорил!
– Лев ни Лев, а ведь так?
– Так!
Мы дошли до офиса. Его стеклянные двери то открывались, то закрывались. Знакомые коллеги курили, пили из бумажных стаканчиков кофе. Мы тоже закурили. До открытия рабочего дня, до десяти, было ещё двадцать минут.
– Знаешь, – вдруг оживилась Лена, – а на этом моя история ещё не закончилась! – Я удивлённо посмотрел на неё, давая понять: рассказывай!
– Только что, приехав в Москву, вошла в метро и боковым зрением или чутьём каким заметила, что увязался за мной азер какой-то. Идёт – не отстаёт. Куда я – туда и он. Я на эскалатор – он на эскалатор. Я по переходу – он по переходу. Ну, думаю, Ленок, везёт же тебе на маньков! На эскалаторе уже при выходе в город стоит прямо за мной, чувствую, притирается, сумку подняла, держу перед собой, да как обернусь и резко ему в лицо: «Что!?» Он дёрнулся, побежал по лестнице вверх. Когда я уже выходила из вестибюля, смотрю, он заходит обратно, в метро!
– Это чистый карманник, вряд ли бы он утром, при всём народе стал сумку рвать!
– И вот после этого всего, со мною случившегося менее чем за сутки, только за вечер и утро, через несколько минут ты со своей дурацкой шуткой, под раскалённую руку и полыхающий мозг, и оскорблённые чувства, кричишь: «Сумку давай!» Да как я тебя ещё не убила, сразу же, на месте! Будешь знать! – и мы оба улыбнулись друг другу.
– Да, жаль твой тортик. А более всего сынишку жаль. Он ждал от мамки тортик, представляю, облизывался уже, а тут такое произошло!
– Хорошо, что опера появились вовремя, а то бы неизвестно, чем всё закончилось. Ударь он меня кулаком по голове или ножом пырни, и всё, возможно, не было бы сейчас у вас вашей Ленки! – на последних словах она улыбнулась.
– Лен, извини, прости меня ещё раз за шутку, я не хотел, не знал же, что так всё интересно у тебя!
– Да что, ты уже получил своё, сполна! Вижу, очки я тебе разбила, кривые стали, да и кроваво-синие рубцы под глазами видны, ну вылитый маньяк наш Вадим, или, нет, вампир, вампир! – и она залилась звонким девичьим смехом!
На нас оглянулись.
– Ладно, пошли до тёплых мягких кресел. А от очков я давно хотел избавиться, думаю, на линзы переходить, в них, говорят, удобнее, мир как в детстве, свободнее становится, вольнее что ли!
– Ну, не знаю, не знаю, я не очкарик! А вот что ты начальству скажешь по поводу своего видона?
– Скажу, что упал!
Я проснулся от гимна СССР, рингтона, поставленного мной в качестве мелодии будильника на мобильном телефоне. В слепую нашарив телефон и очки, отключив тот и нацепив эти, я подумал: нет, ни за что на свете не откажусь я в реальном мире от любимых очков! Не оговорился ли я: «реальный мир»? Может быть, я вернулся из реального мира в нереальный? Как бы то ни было, но я уже потерял ощущение миров, я живу там и там, с разными именами, страстями и чувствами. И если в том мире произошло с коллегой всё выше мной описанное и меня звали Вадим, то я пока не знал, что с ней происходит в этом мире… Я поспешил на работу. Я захотел встретить Лену, просто подойти и сказать ей: «Здравствуй!» – и услышать в ответ: «Привет!»
CОН I. КРАСНАЯ ПЛОЩАДЬ (2000 )
Я сижу в собственном ресторане, под зонтиком, на летней веранде, у подножия ГУМа, с видом на Красную площадь, мавзолей, зелёный купол Сената с нашим трёхцветным флагом, флагом Петра. Периодически я почему-то читаю газету «Правда». Я сказал «почему-то», потому что я закончил её выписывать ещё десять лет назад, в 90-м году, и поэтому удивлён: откуда она у меня?
– Пожалуйста, Михаил Эрнестович!
Мой официант принёс мне мои любимые ролл из блинов с чёрной икрой, кальмара, фаршированного муссом из дорадо с шашлыком и рулет из форели с брокколи и красной икрой. И, конечно же, всё это я запиваю французским вином.
День выдался солнечный. Небо голубое. Нет ни облачка. Толпы туристов ходят по площади, в основном – китайцы, корейцы и японцы. Однако на время я отложил меню в кожаном переплёте с золотыми страницами, где на последней стоит моя личная печать и подпись: «Дурасевич». Я глянул в газету и, пережёвывая пищу, начал читать: «Хочется вспомнить об удивительных людях, переживших страшные блокадные годы в Ленинграде, но писать об этом нелегко. Потому что поначалу просто не находишь слов для объяснения и понимания того, откуда нашлись в них те самые нечеловеческие силы, которые помогли им выстоять, выжить и победить».
Я глянул на развивающийся флаг, бело-сине-красные полоски радовали глаз. Ко мне подошёл официант, он подходит ко мне через каждые 20 минут, без оклика и поднятия руки, так негласно у меня заведено, да и судьба его, а он это прекрасно знает, полностью в моих руках: не понравится – уволю!
Я заказал салями из сибаса с лососем, террин из лосося со спаржей и террин из омара со шпинатом. Ожидая, я лениво продолжил читать: «Евгения Георгиевна Клычкова – одна из тех уважаемых людей, перенёсшая Ленинградскую блокаду, те самые 900 жестоких голодных дней. Она родилась в Саратове ( «О! там есть у меня бутики!» ), там же в 1938 году окончила химический факультет («О! коллега! Я тоже до развала Союза был доцент химии!» ) государственного университета и была направлена на работу в качестве инженера-химика на один из заводов Ленинграда. Поначалу Евгения жила на знаменитой Петроградской стороне, и до работы ей приходилось добираться на разном транспорте, зачастую пешком, но для девушки это было не в тягость. Она любила ходить по улицам города, любуясь его неповторимыми по архитектуре домами-дворцами, красивыми мостами. И, конечно, не думала, что на него скоро обрушится беда. И она пришла 22 июня 1941 года. ( «О! сегодня 22-ое, но апреля!» ) В 3 часа ночи…»
– Пожалуйста, Михаил Эрнестович!
– Благодарю!
«В 3 часа ночи фашистские самолёты совершили первый налёт на город. Фашисты вели по городу и артиллерийский огонь. С первых же дней осады началась эвакуация детей и престарелых, а также промышленных предприятий стратегического назначения вместе с рабочими, в основном на Урал и Сибирь».
Да, такое тяжело читать в столь дивную погоду, в собственном ресторане, да на Главной площади. Я снова придвинул к себе кожаное меню. Так, так, так. Вот этого я пока и сам у себя не пробовал. И заказал: валован с копчёным лососем и фризе, канапе из угря с маринованным дайконом, канапе с муссом из тунца, мини-рулет из дорадо с цукини и салями из рыбы-меч с лососем.
В молодости, когда я был худеньким, я не верил, что толстяки, которым я являюсь сейчас, много едят. Но это так: большой животик требует больше пищи!
Я глянул на площадь. Перед мавзолеем Зюганов в окружении своих коммунистов поздравлял народ с Днём рождения дедушки Ленина, вешал красные галстуки новоявленным пионерам. Справа, у Исторического музея, синие знамёна с надписью «ЛДПР» окаймляли Жириновского, который в своём энергетическом порыве держал бурно-сумбурную речь, и частенько выкидывал руку в сторону Зюганова. Я зевнул, улыбнулся. Всё равно будете вещи покупать у меня, даже с наценкой в 15 раз.
Газета от минутного порыва ветра слетела на пол. Официант молниеносно поднял её и произнёс:
– Пожалуйста, Михаил Эрнестович!
– Благодарю!
Я продолжал есть и читать.
«Завод, на котором работала Женя, должен был эвакуироваться 23 августа ( «О! 23 августа у меня День рождения!» ), но накануне по радио объявили, что все дороги перекрыты фашистскими войсками. Так город Ленинград был отрезан от внешнего мира. И начался отсчёт блокадным дням. Но люди, оставшиеся волей судьбы в городе, не пали духом, не поддались панике. Руководство Ленинграда организовало его оборону. В подвалах домов оборудовали бомбоубежища, спасали исторические памятники, обивая их досками, засыпая песком. Жильцы домов поочерёдно дежурили во время налётов на чердаках и крышах домов, удаляя с них зажигательные бомбы, тушили пожары, эвакуировали больных и раненых в безопасные места».
Звонко стукнула вилка о тарелку, и я заметил, что всё съел. Официант уже стоял по правую сторону возле меня и ждал распоряжений.
– Пожалуйста, морского чёрта с романеско, канончини с креветкой, канапе «Интеграле» с маринованным лососем, рыбное ассорти с мини-спаржей и мини-филе морской форели с миндалём!
Я посмотрел влево, в сторону Василия Блаженного. Там собирались уже под чёрно-бело-желтыми знамёнами. Их лидера я не знал, но поговаривают, что это русский националист Бабурин, которого наши не добили в 93-м, а нынче он ректор университета и лидер Русской партии.
Бог с ними со всеми! Я поглядел на наше знамя над Сенатом. Оно было выше всех и по центру. Оно даёт «нашим» власть и деньги. И слава Богу!
Я поглядел на стол. Еда уже красовалась на белоснежных тарелках с золотою каймою. Я снова принялся есть и читать.
«Однажды, в начале сентября, пришлось наблюдать страшное зрелище. Фашистским самолётам всё же удалось прорваться в район продовольственной базы, где хранился неприкосновенный запас на случай войны. Рядом находился склад с нефтепродуктами. В результате бомбёжки и возникшего огромного пожара, который продолжался несколько дней, всё сгорело. В связи с этим была значительно снижена норма выдачи продуктов. На день стали выдавать по 125 граммов хлеба на человека, а на детей ещё отпускали по 500 граммов сахара и 20 граммов масла на месяц. Вскоре были разрушены – электростанция, водопровод, котельные. Дома остались без тепла, воды и света. На дворе стояла лютая зима. Начались самые тяжёлые дни блокады, борьбы с холодом и голодом. Не передать словами, что пришлось увидеть и пережить. За водой ходили на Неву. В домах оборудовали печки-времянки, практически сожгли всю деревянную мебель, чтобы хоть как-то согреться и приготовить еду. Но всё больше и больше людей умирало от голода. Трупы собирали, свозили на кладбище, где их сжигали, рыть могилы не было сил».
М-да, не к моему столу такая история, но привычка есть и читать сильнее меня. Я заказал ещё: тар-тар из мидий «киви» с копчёным лососем, тар-тар из тунца с авокадо, рыбу-меч с соусом ливорнезо, морского чёрта с помидором и базиликом, коктейль из крабов с апельсином и авокадо и салатик из гребешка и спаржи в ракушке, – и продолжил читать:
«И всё же сломить дух и волю защитников города фашистам не удалось. В этих жесточайших, нечеловеческих условиях ленинградцы не потеряли не только человеческого облика, но и гражданского достоинства. В сентябре 1941 года несколько сот человек на окраине города рыли противотанковые укрепления, и вдруг мы увидели наш горящий самолёт, который, уже падая, сбрасывал на землю пакеты. В них оказались плитки шоколада, пачки печенья, сливочного масла, рыбий жир и другие продукты – всё, что прислала нам Большая Земля… Всё это мы собрали и отнесли в ближайший госпиталь, несмотря на то, что сами были очень голодны. Никто даже не заикнулся о том, чтобы всё это разделить между собой. Это ещё раз убедительно показало большую силу духа, благородство и милосердие ленинградцев. Вот потому-то враг и не смог их сломить и взять город на Неве. И горько слышать, когда в нынешнее тяжёлое время гуманитарную помощь, присылаемую детям в горячие точки и пострадавшим от стихийных бедствий, растаскивают, хуже того – продают по коммерческим ценам!»
Я поглядел на мальчика.
– Что изволите, Михаил Эрнестович?
– Давай-ка мне ещё вот, салатик из морских деликатесов, соте из томатов с креветкой и спаржей, щупальцу осьминога с соусом «Песто» и спринг ролл из лосося с майонезом Гуакамоле! И на этом, я думаю, моя трапеза закончится. Да, и ещё, бокал моего любимого, будь любезен!
Всё у меня от 12-ти до 153-х грамм, поэтому наесться можно только большим количеством блюд. Да ещё эта газета, этот рассказ, от которого мутит и быстро начинает голодать мой желудок. Да, надо хорошо поесть! Я только сейчас заметил, какие у меня оригинальные названия блюд, видно, что менеджер старается, от самих слов пальчики оближешь, какой-то даже писатель говорил, что есть такие слова, которые слаще самого предмета, который они обозначают. Да, верно сказано, это о моих блюдах!
Не знаю, сколько прошло времени, два или три часа, но все политические группировки уже свинтили. Площадь к вечеру более наполнилась гуляющими москвичами и гостями столицы. В последний раз я взялся за вилку. И уткнулся в газету, чтоб наконец-то дочитать эту статью.
«И понять нашу уважаемую землячку несложно. Она пережила жесточайшую блокаду в городе на Неве и хорошо знала великую цену жизни и той последней блокадной карточки на хлеб, которую она сохранила на память о тех страшных годах военного времени. Евгения Георгиевна ушла тихо из жизни на склоне своих лет, не пережив ещё одну не менее разрушительную блокаду – войну нынешних реформаторов против своего народа».
О, боже, вот и камешек в нас! Опять этот квасной патриотизм! Времена же не выбирают, чем оно разрушительно? Не понимаю! Просто кто-то не хочет работать, вот и всё! Чем, например, моя торговля им костью в горле! Самое простое и обыкновенное дело – торговать. Вы у меня купили платье, я у вас купил билет на самолёт. Как дважды два!
Ладно, чего-то я отвлёкся.
«А написал я это всё с надеждой и верой, что сегодняшняя молодёжь, прочитав, будет гордиться беспримерным мужеством и стойкостью своих прадедов и прабабушек и оправдает их заветы по защите великих человеческих ценностей, созданных талантом и героическим трудом советских людей. Сейчас подступило к последней своей черте то поколение, которое занималось созидательным трудом во имя государства и Отечества. В большинстве своём оно жило не для себя, не для своих личных интересов, а для государственных и общественных. А сейчас повсеместно происходит переоценка ( или подмена ) ценностей. Теперь во главу угла ставят личные, шкурные интересы, а не общественные. Это началось с поколения так называемых «шестидесятников», когда в моду вошло «диссидентство» с его постоянным охаиванием всего отечественного, почвенного, коренного и восхвалением всего западного, пришлого, наносного. Бессмысленное времяпрепровождение заменило созидательный труд, размыло основы сознания, что государство надо защищать и отстаивать. Были и есть талантливые люди, конечно, и сейчас, но нет стремления к раскрытию своего потенциала, так как нет общей идеи служения обществу, принесения пользы людям. А без этого – на чём строиться государству и обществу?»
Вот и дочитал. Так и знал, что автор закончит риторическим вопросом. Про бабушку история пришлась по душе, а вот резюме на нашу нынешнюю власть не понравилось. Ведь всё хорошо, и я с наслаждением доедаю свою щупальцу осьминога!
Вдруг мне почудился какой-то шум со стороны мавзолея. Люди побежали в рассыпную. Из своего склепа вышел Ленин. К нему подошёл Сталин и его клика. Из кремлёвской стены вылетал прах советских деятелей и преобразовывался в человеческие тела. Я побледнел. Они о чём-то переговаривались, поглядывая в мою сторону. Максим Горький обратил всех внимание на наш флаг над Сенатом. Послышался гул недовольства. То ли люди, то ли тени, то ли духи – но они мне были страшны и противны, я боялся за свой бизнес.
Подул ледяной ветер. Не знаю, сколько времени прошло. Посовещавшись, Ленин всем помахал ладошкой и зашёл обратно в мавзолей. Другие прошли за него и скрылись в своих гробах. Пепел снова залетал вместо людей и исчез в кремлёвской стене.
Через мгновение после их исчезновения раздался оглушительный взрыв, и меня разорвало на части. Моя правая рука тщетно пыталась поймать мой левый глаз, в котором ещё теплилось моё сознание, он улетал в чёрную бездну Вселенной.
Я проснулся в саду, в кресле, на своей даче. На пластиковом столе лежала картошка, огурцы, помидоры, лучок, хлеб, сыр, два хвостика жареной рыбы, и стояла бутылка крымского вина. Всё это я уже поел в своём сне, только под другим соусом. Конечно, креветок и мидий с тунцом у меня нет, но до супермаркета рукой подать. При желании – можно сходить.
Жена поливала грядки. Дети с дедом были на море. Я хотел поделиться с женой своим сном, но раздумал, выпил вина и закусил плавленым сырком. Ужас, в каком образе я был, и как ощутимо меня того – его – разорвало!
СОН ХII. ЗА ЧАС ДО (2016)
Всё это приключилось за час – за час до Нового года.
Мы с другом вышли из метро «Октябрьская» и пошли в сторону Кремля. Если не сказать всю жизнь, то лет семь – это точно – мы встречаем Новый год на набережной Москвы-реки, где есть гранитные лавочки, отличный обзор и такие же одинокие весельчаки, как и мы, только женского пола. Там-то и смотреть салют, пить шампанское и целоваться! Для кого-то Москва – достопримечательность, а для меня она – родной дом, где я не только застилаю постель, но и блюю по углам… Нам по двадцать пять лет, что ещё сказать!
Но в этот раз я веду себя прилично, но вот мой друг Ванез ( его школьное прозвище, производное от Вани, так от него и не отлипло ) пошёл, как говорится, вразнос!
Около кинотеатра «Ударник» его приспичило, «по большому». Он зашёл в уличный пролёт, сел под дом и сделал своё дело. Не успел он подойти ко мне, как его окликнули. Я тоже обернулся и увидел приближающегося к нам полицейского. Он, видимо, по камерам видеонаблюдения увидел «процесс Ванеза», дождался его окончания и вышел, чтобы предложить другану убрать за собой. Ха-ха!
Ванез долго препирался, не хотел, юродствовал, на предложение полицейского отвечал вопросом: «А как я это сделаю!» Три бутылки шампанского, – одну из которых мы выпили до метро, вторую – в метро, третью – у посольства Франции, – уже произвели на нас своё веселящее действие. Но я был более сдержан, чем мой товарищ. Он же был предрасположен уже не только к шуткам, но к явному озорству.
– Чем вытер, тем и убирай! – как-то просто и здраво рассудил полицейский.
Ванез, видимо, забыл о туалетной бумаге, которая лежит в его рюкзаке, или сделал вид, что забыл. Слова полицейского освежили его память. Он наконец-то согласился, достал бумагу и пошёл убирать своё дерьмо: с асфальта – в снег, под небольшое деревцо. Пусть думают, что собачка!
Дальше было ещё круче.
Наш любимый выход к Москва-реке, пирс для теплоходов, оказался закрыт с двух сторон волнорезами – это такие широкие металлические заграждения, но при этом очень лёгкие. Правда, почему они называются волнорезами, я так и не понимаю, ведь волны они не режут. Ха-ха!
Волны! А вот волны приятно шумели.
Ванез, недолго думая, отодвинул заграждение, и мы прошли вниз.
Волны! А вот волны приятно шумели. Не скованные льдом. На дворе была плюсовая температура.
Как только мы достали очередные две бутылки, чтобы приготовиться ко встрече Нового года, как сверху нас окликнул женский твёрдый голос. Я поднял голову и увидел… полицейских: посередине была женщина, а по бокам – двое молоденьких мальчиков.
То, что я мог понять из её доводов, так это то, что пирс закрыт в целях безопасности.
Ванез стал её заверять в том, что всё будет хорошо. «Если только, – говорил он, – я не захочу искупаться!»
Я про себя подумал, что эта его фраза была лишней. И не ошибся. Та сразу пошла в наступление. Попросила его пройти с ней в отделение. Естественно, что он тоже начал давать отпор.
– Это моё право!
– Пройдёмте!
– Да никуда я не пойду! Вы превышаете свои полномочия!
– Ванез, – говорил я, – успокойся, не порть всем праздник!
– Да что, она превышает свои полномочия!
– Пройдёмте!
– Да никуда я не пойду! Какой это адрес! А, посольство Великобритании! Я звоню в полицию, вызову на вас! – и он достал мобильник, позвонил в службу спасения и вызвал полицию на полицию.
Долго ждать не пришлось. Но в те две-три минутки ожидания он смело буркнул фразу, от которой я уже захотел помочь полиции его скрутить: «Её, видимо, никто давно на хер не посылал!»
– Да ты что, Ванез?
– Вы оскорбили сотрудника полиции!
– Никого я не оскорблял! Я сказал не напрямую, а от третьего лица! В школе надо было учиться лучше, тогда бы не полицайкой работали тут на Новый год!
Всё это было, конечно, лишним. Но обошлось.
Старший из приехавшего наряда выслушал все за и против. ( Та – своё, Ванез – своё. ) Выслушал – и попросил гражданина Ивана Алексеевича Илина в «столь светлый праздник» извиниться перед сотрудником полиции, а тем более перед женщиной. Мой друг извинился, та, понятное дело, отвергла его извинения, но мы с полицейскими всё-таки разошлись: отпустили. Ха-ха!
Мы решили идти к Яузе-реке, за памятник Репину, там тоже шикарный пирс.
Слава богу, он не был закрыт. Мы огляделись по сторонам – и не было патрулей. Наверное, Яуза безопаснее Москвы-реки? Ха-ха!
Я достал мобильник, посмотрел на часы: до Нового года оставалось 5 минут. Мы быстро открыли сразу три ( «чтобы было!» ) шампанского. Разлили по пластиковым фужерам. И только взяли их в руки, как ударил салют. Салют, салют, салют!
Я орал как оглашенный:
– Ураааааааа!
Ванез запел:
– Россия великая наша держава! Россия великая наша страна!
Я тоже запел:
– И Ленин всегда молодой! И юный Октябрь впереди!
И мы уже вместе со всем общим хором голосов:
– Урааааа!!! Ураааааааа!!! Урааааааааааааааа!!!
После салюта пошла «проза жизни»:
– Дай, подруга, я тебя поцелую!
– Сигареткой не угостите?
Двух девчонок я всё же уломал к нам присоединиться. Одну я «захватил»: целуюсь с ней взасос! Ванез на удивление стал скромнее, и «не напал» на вторую. Они оказались узбечками: моя – Асмира, продавец, давно в Москве, работает в бутике, Ванеза – Динора, стюардесса. Мы разошлись где-то в районе Охотного ряда. К нам они так и не поехали. Последнее, что я помню: в поезде метро ел руками красную икру из банки.
Ещё раз к нам тень полицейского чуть ли не явилась на следующий день, когда мне в девять утра позвонил Ванез. Он предложил подойти к подъезду его девушки Юли, чтобы потом допить всё то, что мы не допили, а не допили мы одну бутылку шампанского, так как сломался ключик, и полбутылки виски. Он сидел в предбаннике.
– Взял кусачки?
– Взял!
– Так, выходите! А то жму на тревожную кнопку, полицию вызову! – вдруг резко начала консьержка, ничуть меня не удивив.
– Ты чо, уже её достал?
– Да!
– И чем же?
– Всё тем же!
– Бедная бабушка!
– Ну да: секс, водка, потанцуем!
– Пошли вон! – та уже явно кипела.
Но нам снова повезло: Юля появилась из лифта. Тревожная кнопка осталась не нажатой.
Я проснулся в полном здравии, без малейших признаков тяжёлого похмелья, потому что «отмечал» дома, культурно, в кругу семьи.
Забавно, во сне я видел себя двадцатипятилетним, хотя мне уже за сорок.