Эта загадочная душа
В Пицунде, на Совещании молодых писателей, было много любопытных людей. Я был в семинаре, которым руководил «чапаевец», человек, который всю жизнь писал, издавал и переиздавал рассказы про Василия Ивановича Чапаева. Для детей, понятное дело. «Чапаевец» глядел на нас, молодых литературных волчат, виновато, мнение свое высказывал робко. Когда нам надоело издеваться над пожилым человеком, мы просто сбежали на семинар Льва Разгона, сталинского зэка, человека, чем-то внешне и духовно очень похожего на нового святого русской интеллигенции.
Лев Разгон был человеком с невероятной биографией. Будучи юношей «со взглядом горящим», он носил Горькому гранки из типографии. Однажды он решился заговорить с живым классиком и похвалил комнату, где работал Алексей Максимович.
- Вы, молодой человек, похоже, комнат хороших не видели. Здесь у купца Калашникова сортир был, - сказал грустно буревестник революции.
А грустен он был потому, что чувствовал приближающуюся смерть – не то от конфеток, которыми отравят его и отравится его санитарка, которая решит попробовать сладенького.
Тогда времена были чем-то похожие на китайский театр – там, в Поднебесной, герой говорил свою реплику – это главное, он все уже сделал, а чтобы не заморачиватся с этим персонажем, не придумывать ему биографию, из-за кулис выскакивал бумажный тигр и «сжирал» героя. А что? И до сих пор так.
Льва Разгона сажали несколько раз. Один раз «вообщенезачто» на пять лет, потому что «незачто» давали десять. Иногда «вышку».
В разгар войны в 43-м, ему «нарыли» тяжелую статью – пораженческая агитация в пользу фашистской Германии. Тогда он написал письмо в Кремль, где, кроме всего прочего, заявил, что он еврей, а еврей по определению не может агитировать за Германию. В Кремле удивились и выпустили бывшего работника ЦК ВЛКСМ, молодого писателя и т.д.
Выпустили, да не совсем. Лев Разгон получил статус «закреплённого за лагерем до особого распоряжения», который позволял жить за пределами зоны в бараке для вольнонаёмных, но только в 1946 году ему разрешили уехать в Ставрополь вместе со второй женой Рикой, дочерью одного из лидеров эсеров — Ефрема Берга, с которой он познакомился в заключении. Рика тоже была уже на «расконвойке» и работала вместе с женой всесоюзного старосты Михаила Ивановича Калинина. Они работали в «вошебойке», пропаривали вшивую одежду зэков. Сталин, я думаю, спрятал ее туда затем, чтобы всесоюзный староста вдруг да не возомнил бы чего-нибудь – по Конституции пост Калинина был главный в стране, а секретарь партии… взносы, партработа…
В 1949 году отправили в ссылку жену Рику, а летом 1950 года вновь арестовали и самого Разгона, обвинив его в антисоветской агитации. Он получил десять лет лагерей и пять лет поражения в правах.
Было что вспомнить. Он и вспомнил – написал книгу «Непридуманное», одну из лучших про те суровые годы.
- Что вы читаете? – неожиданно спросил нас Разгон для знакомства.
- Сельвинского! – ответил я, когда подошла моя очередь.
- Странно… - удивился этот железный старик. – Почему именно Сельвинского? Вас так интересуют вопросы формы?
- Нет, меня интересует та пропасть, что отделяет просто талантливого человека от гения. Все очень похоже, даже порою признание современников – поровну, а один гений, а другой просто поэт.
- Маяковский и Сельвинский? – угадал он.
- Да. Одно только смущает…
- Что?
- То, что каждый, кто писал о суициде, им же и заканчивал. Маяковский: «Глазами взвилась ввысь струю, Улыбку убери свою, А сердце рвется к выстрелу, А горло бредит бритвою!» Какой ритм, какая рифмовка! А Сельвинский написал: «Со смаком глотнул бы кислую пулю!» Хорошо написал! А сам тихо умер преподавателем Литературного института.
- Вы не все знаете, - сказал грустно Разгон.- Он выбросился из окна.
- Тогда все сходится! – согласился я, чувствуя мороз по коже.
- Человеческая душа, готовая к неожиданным, порою, глупым порывам, интуиция, - такое бывает у гениев часто, а у нас – от случая к случаю… - он не закончил, собственно, и добавить-то было нечего.
Мы были молоды, нам была дарована свобода слова, и от этого становилось тревожно.
Но я так и не нашел документального подтверждения самоубийства поэта. Любимого поэта. Может, все-таки ошибся старик Разгон, и нет связи описания самоубийства с самим самоубийством. И можно писать, и при этом выжить?