из романа "Орфей неприкаянный"
Выдачу февральской заработной платы нам перенесли на май, а когда выдали, то полученное моментально разлетелось на возврат многочисленных долгов. У тебя в училище положение складывалось чуть получше, но тянули мы еле–еле.
Увеличивающаяся месяц от месяца задолженность способна испортить характер даже ангелу. А ты в тот период в ангелах покуда не числилась, и всё ярче проявляла черты нрава ранее тщательно скрываемые. Ты практически перестала готовить пищу, и в дополнение к школьным загрузам, на меня свалилась забота о жарке–варке. По углам комнат, на креслах, за кроватью, на пианино скапливались заброшенные тобою туда учебники, лифчики, кофточки и колготки. Я не мог взять в толк, отчего ты поступаешь именно так, ведь потом подолгу, истеря, стеная, роешься в ворохе сваленного кучей белья, отыскивая потерянный накануне носок, фортепианную пьесу или платочек.
–Ну, куда же он делся? – с надрывом вопрошала ты, застывая в отчаянии в центре гостиной.
–В холодильнике искала? – издевательски интересовался я.
–Он ещё и смеётся! – ты в изнеможении падала на диван с одним носком в кулаке. – Ну почему там–то?
–Отчего бы и нет? – продолжал логически измываться я. – Если халат под креслом, перчатки на подоконнике, шарф в сапоге, а чулок на клавишах, то носку ничего не мешает просочиться в холодильник. Носки, они, знаешь, заразы вездесущие. Чуть отвернёшься, они шасть, и фиг отыщешь! Я им не доверяю.
Ты издавала вопль, сравнимый с ночным воем койота, и швыряла в меня подворачивавшейся под руку маленькой диванной подушечкой, игравшей специфичную роль в наших отношениях.
Среди описанного хаоса кот без конца рассекал по квартире с замаранной во время еды жирной шерстяной манишкой. Кушать аккуратно он не умел, пачкался, частенько требовалось промывать его грудку под душем. Сперва мы оттирали его вместе, но вскоре тебе опротивел и вечно чумазый зверь, лениво взиравший на нас презрительными рыжими шарами, и процесс купания надоевшего живоглота.
На апрельских экзаменах твоя ученица, в чьё обучение ты вкладывала силы, нервы, талант, сыграла отвратительно, и вечером того дня ты плакала и орала на меня. Мне абсолютно не улыбалось казаться виноватым во всех твоих проблемах, я предпочитал отмалчиваться, и зачастую атмосфера в доме напоминала предгрозовое затишье.
–Ты вообще хоть на что–нибудь годен? – патетически допытывалась ты, встряхивая сложенными в щепотку пальчиками. – Неужели я должна ходить и выбивать с верхних жильцов средства на восстановление кухни?!
–Лин, – сердился я, – а чем, собственно таким уж тяжёлым ты занята? Не стираешь, это делаю я; у плиты не торчишь полдня, это – моя прерогатива; полы особо не моешь, я с лентяйкой и тазиком шустрю. Прописывать меня ты не собираешься, впрочем, я и не настаиваю. А то твоя маман завопит, мол, я на тебе из–за прописки женился. Так? Так! Ну и поднимись сама к ней. Но нет же. Ты в глубине души–то прекрасно осознаёшь: ни рубля мы от них не увидим.
Но ты не находила в моих отповедях рационального зерна, и иногда целыми днями со мной не разговаривала. Лина, ты считала это мщением? Хорошо, соглашусь. Но кому ты мстила больше? Себе? Мне?
Бабушка Катя растянула связки на ноге, сходя в селе с рейсового автобуса, отлёживалась под присмотром соседок и не имела возможности встревать в наши перепалки, мирить скандалистов. Однако по моему понурому виду и кислым замечаниям понимала – у внука не всё ладно в семье. Стоило принести ей заказанные покупки, она, опираясь на трость, ковыляла к тридцатилетней «Свияге», привезённой давным–давно из деревни, и за много лет не заменённой на новый агрегат, извлекала из нижнего отсека дверцы початую бутылку водки, банку малосольных огурчиков или грибов, и спрашивала:
–Выпьешь?
Но я обычно уклонялся от приёма спиртного, ссылаясь на необходимость готовиться к завтрашним урокам, и, видимо, отказами обижал бабулю.
–Ну, тогда денег, вот, малость возьми! – упиралась она и совала мне в карман купюру.
Я благодарил и обещал вернуть с зарплаты.
Несмотря на тщетность потуг выколотить из бессовестных соседей наличку на ремонт, ты, подначиваемая Свистюшкиной, не оставляла безуспешных попыток добиться возмещения ущерба. Вызванная тобою комиссия ЖЭУ, оценила сумму причинённого водой вреда в какой–то совершенный мизер, и присутствовавшая при сём действе Наталья Васильевна, принялась трясти кулаками и кричать, наседая на председателя:
–Вы что, боитесь его, что ли? Испугались, да? А я никого не боюсь! И пусть он «крутой», только у меня и покруче бывшие ученики найдутся! Они хоть с кем разберутся, и с вами, и с ним, если надо будет! Вы ещё не знаете, с кем связываетесь…
–Гражданка, вы успокойтесь, пожалуйста, – попробовала её увещевать заведующая, невысокая полноватая пятидесятилетняя дама в сером лёгком плаще, держащая подмышкой папку с документами. При этом лицо её пошло красными пятнами, и она тяжело забарабанила пальцами по бумагам. Но твоя маман, выкрикнув обвинение, выбежала в коридор и быстро зацокала вниз по ступенькам. На площадке второго этажа она чуть не сшибла Пушарова, приехавшего вернуть книги. Он привёз в сумке и антикварный молитвенник Пустышкина. Никто из знакомых Саши не пожелал возиться с ворованной вещью, и увесистый фолиант в тёмной, потрескавшейся от времени обложке с двумя коричневыми ремешками–застёжками, вернулся к Савельичу.
Назавтра, пока я находился на работе, ты вместе с мамой побеседовала с соседом сверху. О содержании саммита вы предпочли умолчать, но разговоры об оплате им стоимости новых обоев и покраски потолка, стихли сами собою.
Противоречивые существа – женщины. Они могут сломя голову и, выпучив зенки переть на рожон, а получив отпор, прихорашиваться и недоумевать: «А нас–то за шо?» Причём, молодая дурость, не пролечи её оперативно, с возрастом имеет тенденцию перерастать в хроническое сумасбродство. Я убедился в справедливости данного вывода однажды на уборке территории вокруг школы, когда мой класс орудовал мётлами возле сетчатой ограды, рядом с которой пролегала грунтовка. Юноши сгребали сухие ветки и камни, девушки выискивали в жухлой прошлогодней траве фантики, стекло. Огурцова и Белебей, вырядившись в коротенькие юбочки, подчёркивавшие их вполне сформировавшиеся фигуры, похихикивая, без должного усердия шоркали метёлками, и, приседая на корточки, собирали мусор в цинковые казённые вёдра. День неожиданно выдался нехарактерным для апреля, тёплым, и трудились школяры, скинув куртки. Я ненадолго, буквально минуты на три–четыре отлучился к завхозу за мешками, оставив подопечных без присмотра. Возвращаясь к детям, сощурившись от бьющего в глаза солнца, рассмотрел, как две мои красавицы о чём–то мило пикируются через сетку с, вылезшим из тормознувшей бежевой «восьмёрки», длинным бритым худым парнем в тёмно синем спортивном костюме, с сигаретой, периодически прикладывающимся к бутылке с пивом. Навстречу мне вприпрыжку бежал не на шутку встревоженный Бурель.
–Сергей Васильевич, Огурцову и Белебей увезти хотят! Пойдёмте скорее!
–Увезти? Кто? Куда? – опешил я.
Бурель показал в сторону дороги:
–Вон тот бык с бухлом.
–Ща поглядим. Дай–ка! – успокоил я мальца, и, сделав зверскую рожу, с поданными им граблями наперевес поспешил к девчонкам.
Завидев меня, автомобильный ухажёр что–то крикнул, досадливо махнул рукой с окурком, швырнул к забору пустую бутыль и нырнул на переднее сиденье машины. Дверца захлопнулась, водитель ударил по газам, и авто, выплюнув из–под колёс мелкие камушки, рвануло вперёд и скрылось у перекрёстка, одарив нас облачком бензинового дыма.
–Вы, блин, окончательно рехнулись? – напустился я на растерявшихся хохотушек. – Что тут происходило?
–Да ничого, – откликнулась смущённо Белебей, шестнадцатилетняя деваха с минимальным набором комплексов, поднимая матерчатую перчатку. – Подумаэш, выпить предложили та покататися.
–Покататися? – я швырнул куль на жёлтый сухой дёрн. – А вы представляете, чем такие покатушки обычно заканчиваются?
–Чем? – покраснев, улыбнулась Белебей.
Я поймал себя на мысли: «А ведь ей прекрасно известно, чем они оканчиваются и даже в некоторой степени не против этого».
Огурцова, поправив очки, стояла молча и попинывала ведро носком туфельки, отчего посудина опасно клонилась на бок, но не опрокидывалась.
–Да нашли бы ваши обглоданные волками косточки в ближайшем леске спустя недельку, – не смущать же глупышек излишними подробностями. – Вот чем!
–Ой, Сергей Васильевич, вы, прям, ужастиков надивилися…
–Слушай, Наталья, хватит старшим голову морочить! В два счёта завершаем приборку участка! Осталось десять минут, а вы лясы точите. Точно расскажу Ирине о твоих хихоньках!
С лица Белебей вмиг пропала усмешка, Наталья умоляюще и заискивающе затараторила:
–Ну, Сергей Васильевич! Миленький! Не хаварите ей ничего. Она же драться будет! Не надо! Про;шу вас!
Мне почудилось, будто она, того гляди разревётся. Её родственница и впрямь считалась женщиной крутой, из породы тех самых, останавливающих коня на скаку. Она не скрывала: в случае необходимости воспитывает Наталью ремнём. Правда то или нет, я не ведал, но Белебей пугалась подобных методов, как хомяк степного пожара. Наталья, являлась ей не родной сестрой, а двоюродной, и после недавней смерти родителей в автокатастрофе, была привезена Ириной Максимовной в Тачанск с Украины. Белебей отлично знала русский язык, однако по привычке иногда вворачивала в диалог звучные украинские словечки.
–Ладно, посмотрим на твоё поведение!
–Не рассказывайте Ирке! Тоди я вам про неё кое–чего скажу…
Белебей разглядывала меня с хитринкой и теребила верхнюю пуговицу светлой, абсолютно неуместной на субботнике, блузки.
–Короче, сворачивай базар! – отмахнулся я, и отдал грабли Бурелю. Он прохлаждался неподалёку и изображал, что не вслушивается в нашу перепалку, но, разумеется, расчудесно уловил чуткими локаторами содержание беседы. И я зашагал к большой куче хлама, собранной остальными работничками, расслышав за спиной манерный отлуп Натальей Буреля:
–Вовочка, а ты чо тута вухи греешь? Маленький в дела взрослых вникать! Пидрости сперва. Те грабельки дали, ну и грабастай растопырками.
–Это ты–то взрослая? Да я для тя, Беляшик, щас могилу вырою. Покататься захотела, да? С мужиками, да? Шуры–муры, ага? Чай–кофе–потанцуем, пиво–водка–полежим?
–Э, – обернулся я к ним и погрозил кулаком. – Хорош, оглоеды!
Белебей прыснула:
–Понял, Бурый? Давай! Исчезни! Ну–ка, тильки попробуй камнем бросить! Видро надену тоби на пустую башку.
–Наталья, Вова, дневники ваши жду перед уроком!
–А чё я–то, сразу? Она первая! – заныл низкорослый Вова Бурель.
–А ты второй!
Надавить на жалость у него не получилось, но записи в итоге я им не сделал, замотался.
В принципе, секрета, в том, что хотела сообщить Белебей, для меня не имелось. Ирина Максимовна, разведённая три года назад, строила на одинокого учителя определённые планы. Задерживаясь несколько раз по окончании родительских собраний, она приглашала меня в гости на чай; а Наталья однажды, забежав на перемене за второй обувью в лаборантскую, где я проверял работы десятиклассников, вполголоса заявила:
–Ирка просто измечталась, что вы её в жёны возьмёте! И вы не смотрите на её возраст! Ну, больше ей на пять рокив, чем вам, но это не считово!
Я крякнул и уронил под парту листочек с проверочной. Немедля, скрывая неловкость, наклонился за ним, а затем, выпрямившись, не глядя на девушку, попробовал урезонить её:
–Наташа, ты невозможную дичь несёшь. Она – ответственный человек и…
Что «и» я не знал и скатился к банальному шантажу:
–Эх, слышала бы Ирина Мак…
–Да она сама бы вам то же сказала, да стесняется чего–то. Типа, чоловик должен сделать первый шаг! А вы весь такой чересчур серьёзный!
–А ты, значит, не стесняешься?
–Неа. Не для себя же. А вообще, Сергей Васильевич, я б и для себя то же зробила!
Я потёр подбородок, выигрывая минуты до звонка на урок, снял очки, убедился в чистоте стёкол, снова надел.
–А не сговорились вы с ней, чтобы этаким образом… эээ… подтолкнуть меня к… эээ…
–Вот ещё! – предательски поспешно взвилась Белебей, привстав на цыпочки, точно предвидела похожий выпад, и махнула заглянувшей Огурцовой, – да зараз иду!
Ситуация с одной стороны мне льстила, но с другой – слегка тревожила. Смешно, конечно, да. В моём сердце безраздельно царила ты, но в тот спор с Наташей её старшую сестру я не посвятил. А когда мой безымянный палец украсило обручальное кольцо, Ирина Максимовна гораздо реже стала забегать справляться об успехах младшенькой, и вместе со всеми уходила с мероприятий. И лишь безнадёжно вздыхала, проскальзывая мимо.