Всю свою жизнь до самой пенсии Африкановна отдала любимой профессии. Работала на ферме да на телятнике, бывало, и доярок заменяла, и скотниц. Ну, а что делать – на тяжелую да грязную работу желающих в деревне мало. И Аннушка, добрая душа, отпускала жёнок по-свойски: кого в отпуск или на больничный или по делам каким важным – никогда не отказывала. Хоть у самой забот полон рот – завсегда поможет.
Встанет утром ни свет ни заря, печь растопит, коровёнке своей пойло запарит, за водой сбегает, чугунок с обедешной похлёбкой на предпечек сунет, наготовит чего Генушке своему на работе отобедать, коровушку обрядит-подоит, каши ребятишкам наварит, молока накипятит… И только потом, как чайник зафырчит да крышкой от пузырей захлопает, Анна будит мужа, зазывая чаёвничать.
— Что ты, Генаша, сдурел, — шикнула, смеясь, Аннушка на супруга, который спросонья потянул ее обратно в тёплую постель, крепко сжимая в объятиях, — сейчас всех разбудим! Баба Маня вон за заборкой уже давно кряхтит, — давай вечерком на сеновале?
— Голубушка ты моя, — еще сильней прижал к себе жену Геннадий.
Растревоженный ее пряным, томным запахом, целуя в грудь и шею, нежно прошептал:
– Уж и не знаю, доживу ли до вечера-то!
Утреннюю идиллию нарушил грудной и натужный кашель Марии Никифоровны, которая приходилась Аннушке бабкой по отцу. В свои семьдесят три года баба Маша была крепкой, сухой и костоватой старухой, время и болезни согнули ее тело пополам, превратив когда-то прямую спину в нелепый, большой горб. Она так и ходила, внаклонку, не могла выпрямить кривой позвоночник, отчего была похожа на сказочную горбатую ведьму или Бабу Ягу.
— Ошалели, што ли?! — ворчала, шамкая беззубым ртом, баба Маня на молодых. — Опять миловаться удумали! Мне с четвёртым-то правнуком не сдюжить! И так робята все на мне!
Анна, как ошпаренная, выскочила из койки, одернула подол и принялась собирать стол к утреннему чаю. Следом за ней в кухоньку вышел Геннадий, недовольный поктанием и присутствием в избе престарелой родственницы. Он с показной злостью побрякал медным умывальником, вытерся и присел к столу. Мария Никифоровна тоже не заставила себя ждать: по пути втыкая старенькую гребёнку в редкие седые волосы, она, не разгибая больной спины и опираясь на палочку, вышла к столу.
Дети, шестилетний Алёшка и двойники-пятилетки Сёма да Стёпа, всё еще сладко спали за занавеской у печки.
К семи часам Анна по утренней холодной сентябрьской росе прибежала на коровник. Из дальнего стойла доносилось протяжное глухое мычание.
— Анюта, ну наконец-то! — вытирая сырые руки о подол фартука, заголосила высокая, худощавая женщина с уставшими карими глазами и раскрасневшимися щеками, первая из подбежавших к Анне доярок. Остальные окружили плотным кольцом топчущуюся на месте чёрную, с белой звёздочкой на лбу корову.
— Давно у Ночки отёл начался?— обеспокоенно спросила Аннушка, гладя корову по крутому боку, — вчерась ведь смотрела, не срок ей еще!
— Так кто ж знал-то? Сторож прибежал в три утра, говорит, пузырь вышел, — заоправдывалась кареглазая Алёна. — Мы уж думали, что сама отелится, вот и не послали за тобой, чего зря ночью-то беспокоить.
Корова натужно вздохнула, выгнула спину, задрожала. С громким мычанием она без сил упала на пол и запрокинула голову.
— Несите верёвку, — крикнула Анна, — вон ножки показались! Терпи, терпи, Ноченька, скоро уже...
Телёнка тянули втроём. Аннушка выправила его голову, чтобы ненароком не загнулся в теле матери. Ночка хрипло мычала на полу. И вот на подстеленную старую фуфайку вытащили новорожденного – чёрного, как Ночка, скользкого и тонконогого; обсыпали его крупной солью, подвинули к матери, чтобы та его облизала.
Аннушка обрезала пуповину, обработала зелёнкой:
— Через час можно в клетку определить. Ночка пока слабая, так Забаву подоите, попробуем накормить. А бычку надо имя придумать
— Мама, мама! Можно, я буду первый Цыгана кормить? — рвался в белёную известкой клетку с телёнком шестилетний Алёшка.
Детишки Анны зачастую прибегали к ней на ферму, им было интересно возиться с телятами.
— Ладно, сегодня ты первый! — улыбнулась сыну Аннушка, протягивая ему металлический поильник с черной резиновой соской, — но потом дай и братьям его покормить.
Цыган то и дело резво лягал окрепшими копытцами штакетины клетки и поддевал мокрым черным носом резиновый сосок, прося молока. Алёшка еле-еле удерживал ёмкость с питьём, телёнок так и норовил, играючи, боднуть паренька безрогим широким лбом.
— Погоди вот! — приговаривал мальчик, — выпустят тебя весной в загородку на улице, мы с тобой пободаемся: кто кого!
— Ребята, — окликнула Алёна братьев, убирающих огромными скребками навоз с пола в траншею транспортера, — да бросьте вы эту работу, малы еще такую тяжесть таскать! Идите лучше молоко пить!
Мальчишки уселись за столом, где обычно чаёвничали доярки. Аннушка поставила перед ними по кружке парного теплого молока с пенкой да миску свежего творога, приготовленного тут же на ферме, телятам на прикорм.
— Мама, мама, а сегодня кашу из зёрнышек заварили уже? — спросил один из двойнят, Стёпка, — нам бы хоть по комочку накатала!
Кашей из зёрнышек дети называли комбикорм, запаренный в огромном чане с добавлением свежего обрата. Уж очень нравились братьям найденные в каше цельные зерна кукурузы, желтые и плотные, хрустящие, с нежной молочной мякотью внутри.
— Будет вам каша!— засмеялась Аннушка, открывая чан с запаркой. — Вы у меня скоро сами, как телята, будете на таких-то харчах!
И она прямо ладонью черпала тёплую распаренную массу, лепила из нее шарики и отдавала детям. Уж чем бы дитя не тешилось! Дома вон чего хочешь навари — еле за стол усадишь, а на ферме даже телячья каша им в радость!
* * *
— Мама пришла! — с радостными визгами бежали к Анне младшие Сёма со Стёпкой, обнимая ее за мокрый от дождя подол, а потом добавляли в один голос, фукая и отворачивая носы: — Снимай скорей своё душное платье!
Душным платьем дети называли рабочий материн халат, который в силу профессии источал въевшийся аромат телятника.
— А Лёшка где? — спросила у двойнят Анна, удивившись, что старшенький не встречает ее с работы.
— А Алёшку баба Маня в угол поставила и вицей наградила, — зазвенели наперебой детские голоса. — И велела до твоего прихода не показываться ей на глаза!
— Ну-ко ты подумай, Аннушка, — оправдывалась старушка, — дело ли это весь день дома им, бесятам, сидеть? На улку не выгонишь, с утра дожжит, вот они и придумали себе игру: двойнята, значит, на печку залезли, простынку вниз скинули и держат. А Алёшка-то вцепился зубами снизу и тянет на себя, а Сёмка со Степаном вверх его на зубах-то и тащщат! Визгу-то в избе! Я на полчасика всего вздремнуть легла, дак и то, лешаки, не дали! Куды теперь без зубов-то?
Аннушка всплеснула руками, обняла плачущего сына и успокоила:
— Нечего так убиваться! Молочные зубы, значит, были, скоро настоящие вырастут, крепкие! А эти мы мышке отдадим!
И затем они вместе, встав к печке спиной, проговорили:
" Мышка- норушка,
Вот тебе молочный,
Дай нам костяной!"
И выбросили выпавшие Алёшкины зубки за спины.
Через три недели у Алёшки начали резаться новые зубы: крепкие, широкие и белоснежные.
— Вот и молодец! — подбодряла мать старшего сына, — вырастут зубы, и в школу пойдешь! А потом и в институт, и в армию! Женишься да семью заведёшь, внучат мне в гости привезёшь на лето!
— Не буду я жениться, мама!— недовольный таким жизненным раскладом, бурчал себе под нос Алёша, — я с тобой до старости жить буду!
…«Ну, до старости или нет – это уж как судьба решит», — думала про себя Анна, гладя по волосам засыпающих сыновей. И вмиг ее думы переключились на сегодняшнее утро, да так, что от воспоминаний про мужнины объятия бросило в дрожь.
— Слава Богу, всё ладно у нас, — гасила в себе Аннушка жаркий прилив томной и тягучей неги в низу живота, отвлекаясь на мысли о жизни. — Семь лет живём с Генашей, а всё, как первый месяц! Ой, и счастье же мне выпало: детишки вон какие славные, да и муж такой, что жизнь готова за него отдать. Дай Бог всем так жить... Ну, а дальше и не загадываю, настоящим живу, радуюсь каждому новому денёчку. Послушаешь иной раз жёнок, так хоть реви: всё через ругань, а у нас тишина да покой. Или вот иные бабы прям в глаза и говорят: не любят, мол, мужей, опротивели… Дак как же после этого-то и жить, без любви-то?
За своими размышлениями не заметила Анна, как задремала у детской кроватки, лишь лёгкое прикосновение горячих губ Геннадия пробудило ее от этой дрёмы.
— Я уж заждался тебя на сеновале, — шептал Анюте муж, прижимая к себе ее тёплое и податливое тело, увлекая из-за занавески в сенцы. — Говорила, уложишь детей и придёшь, а гляжу, сама с ними заснула.
— Да это я так, Генушка, задумалась, — обнимая супруга, шептала Аннушка, — да обожди ты, неуёмный, дай до сеновала дойти.
Геннадий заглушил шёпот жены нежными поцелуями, легко поднял её на руки, притянул к себе и, тихонько толкнув ногой дверцу повети, бережно уложил на расстеленное в душистом сене одеяло...
— До конца с тобой одной хочу, вот так...
Продолжение следует...