Когда Марк вернулся домой, в прихожей он встретил себя. С “Автопортрета в 2000-м” его сквозь тёмные очки судило будущее. Марк сегодняшний, посмотрев на себя в 2000-м, сравнил портрет с отражением в зеркале: “Да, ничего общего, работать и работать…”Губа разбита, рубашка в крови, костяшки кулаков сбиты, под глазом пульсировал огромный синяк. Художник оценивал работу Дудика как профессионал: “Красавец! У моего визажиста золотые руки”, - вспомнив тяжесть этого золота, он невольно вздрогнул.
Насладившись “Портретом в 1989-м”, пошёл в мастерскую. А там его ждала”Единственная”. Пока автор провожал друзей, сражался с недругами, терпел поражение и одерживал победу, картина преобразилась. Она как синяк под глазом приобрела форму и наполнилась цветами. Она пульсировала, она причиняла боль.
Всё - он видел картину. Романтический период творчества позади, теперь беспокойные будни тяжёлой, кропотливой работы. Самый лёгкий и самый тяжёлый период в живописи. Картина, готовая, висит в воздухе. Тебе как двоечнику нужно всего лишь переписать, не упустив ни одной детали. Тут спешить нельзя - нужна точная копия и нужно торопиться - оригинал в любую секунду может растаять, как дым. А по памяти - уже не то.
Это самые сладкие минуты в жизни любого творца. Вдохновение как любовь с первого взгляда, ты знаешь - это то, что нужно. Без этого, впредь, не сможешь жить ни ты, ни всё человечество - не больше, не меньше. “Нет, а всё таки Дудик молодец. Мне нужен был волшебный пендель, хороший пинок под зад, засиделся я на этом месте. Ах, как хорошо идёт”.
Джо Дассен с пластинки под красивую музыку что-то рассказывал ему по-французски. Джо напрасно старался, Марк не знал родного языка Дассена и подпевал ему на великом и могучем:
“Если б не было тебя,
Скажи, зачем тогда мне жить?”
Главным действующим лицом портрета была не Бьянка, а её огромные глаза - два бескрайних микрокосма. Сама красавица невеста писалась обыкновенными красками - женщина как женщина, ничего особенного, просто очень красивая. Но в ней была изюминка, даже две- две загадки, без малейшей надежды на ответ, две иссине чёрные бескрайние вселенные её глаз. Вот куда просто необходимы “волшебные краски “Американца”. Здесь без волшебства никак.
Искусство аналитической живописи вместило в бездну космоса две спиралевидные галактики. Они как водоворот затягивали внутрь себя. Любой, взглянув всего лишь раз, пропадал навсегда. Вселенные мириадами чёрных дыр тянули со страшной силой и ты, пытаясь уйти от их влияния, взрывался “сверхновой”. Горел ярко, но недолго.
Только под утро ”Единственная” была готова. Дальше формальности - регистрация ребёнка. Паспорт на обратной стороне полотна и, спасибо Худому, последний штрих к портрету:
“Лампочку с неба - раз плюнуть,
Звёздочку снять - хоть с Кремля.
“Обыкновенное чудо”,
Я не достоин тебя”. ( Стихи Геннадия Царегородцева)
Очень хотелось как Пушкин скакать по комнате и хвалить себя:”Ай да я, ай да сукин сын”. Это чувство ни с чем нельзя сравнить. В такие минуты ты понимаешь, что жизнь дана тебе не зря, что рождён ты не просто так, что родители могут тобой гордиться. Родители… Да, с родителями , к сожалению, не всё так просто. Мама, отец, сестра - когда он видел их в последний раз? Заходил к ним ещё до затворничества - полгода, больше? Мама сначала приходила сама, но месяца четыре назад в конец обиженная его невниманием, его творческим эгоизмом, больше не появлялась. Звонила, сухо интересовалась здоровьем и снова надолго пропадала. Она - мама, она всё поймёт и всё простит, даже если он не прав. С отцом проще, отец - “наш человек”. Он верит в сына - раз не приходит, значит пока не время. Намного хуже обстоят дела с сестрой. Ева тоже не приходила, но звонила регулярно. Звонила всегда в самый разгар работы: “Я тебя не отвлекаю?” Ну что он скажет? После - долго, монотонным голосом прокурора обвиняла его во всех тяжких:”Ладно я, но по отношению к маме и папе… Стыдно, в конце концов…” И так далее, и так далее. Он слушал, молчал и слушал. Сейчас бесполезно что-либо объяснять. Потом, всё потом, когда всё это закончится. Когда он им покажет, ради чего всё это было нужно, они поймут и простят. Родные люди, в конце концов. А пока - ну пусть говорит, с него не убудет, а ей легче. И сестра и мама обижаются конечно, но желают ему добра. “Так что, родные мои, всё будет хорошо - потом, всё потом”. Сестра права, мама права, он тоже прав. Каждый прав по-своему. “По делам их судите”. У мамы получился замечательный сын (Марк в этом даже не сомневался), у сестры лучший в мире брат (и это тоже чистая правда), теперь дело за ним. Он их не подведёт. “Потерпите немного, у меня всё получится. У меня не может не получиться. Звучит, как тост”.
Марк посмотрел на недопитый коньяк, налил рюмку, нарезал лимончик, выпил, закусил - вот, хорошо. Снова налил и, уже с рюмкой в руке, подошёл к “Единственной”и заглянул в “бездну” глаз… Абсолютный космический холод ( минус двести семьдесят три по Цельсию) превратил сердце в глыбу льда. С огромной скоростью холод от сердца растекался по всему организму. Желая согреться, залил в себя”полтинник”- теплее не стало. Посмотрел на бутылку - пустая, пошёл за добавкой.
Принёс из кладовки очередные “пять звёзд” в одной бутылке. Тоже своего рода созвездие, минивселенная. Сейчас мы одну нейтрализуем другой. Пошатываясь, придвинул поближе к столу мольберт, сел напротив, налил и продолжил занятия астрономией. Пара рюмок - и миллиарды звёзд в глазах Бьянки он рассортировал в созвездия, созвездия поделил на отдельные звёзды. Ещё рюмка-другая - у светил появились свои планеты. Прошёл час - домашний планетарий уже демонстрировал не только планеты, но и их спутники. Ещё немного, ещё чуть-чуть, и на одной из них Марк обязательно найдёт разумную жизнь - братьев по разуму.
Дрогнувшей рукой взял пустую бутылку, заглянул в её горлышко: “А если посмотреть вооружённым глазом”… Ничего нет. “Всё, дорогие гуманоиды, извините, у звездолёта топлива не хватило. Или? Нет, хватит, на посадку, в аэропорт, на космодром, на запасную орбиту.” Включив автопилот, межгалактический корабль, шатаясь, пошёл в спальню, напевая:
“Земля в илюминаторе,
Земля в илюминаторе,
Земля в илюминаторе видна…”
Упал на диван, пропел:
“И сниться нам не рокот космодрома...” -
после, не раздеваясь, почти мгновенно уснул.
Проснувшись, вчерашний астроном с большим трудом открыл глаза: “Да, вчерашние перегрузки не всякий космонавт выдержит, а я справился”. Вышел на балкон: ежедневный ритуал - осмотр своих владений. Город как всегда был выше всяких похвал. Кто-то там, наверху, включил оросительную систему и владения Марка окроплял мелкий “грибной”дождик. Солнце тоже неохотно чуть потягиваясь и зевая, поднималось из-за горизонта. ”Ага, значит утро. Я что, почти сутки проспал? Вот это анабиоз”.
Голова болела какой-то странной, фантомной болью. Головы на месте не было, было пустое место, одна видимость, а боль была. “Зарядка? Да ладно, пропущу денёк, потом наверстаю. Душ, завтрак и за работу.” Ванная наполнилась паром, но не от того, что вода горячая а от “кипящего разума возмущённого.” После душа с чистым телом, но не чистой совестью, пошёл на кухню. На скорую руку сварганил завтрак - без излишеств, достойный художника минималиста с лёгким уклоном в аналитику. На нормальный “классический” завтрак не хватило сегодня ни сил, ни здоровья. Чай заварил покрепче, выпил и закусил его двумя таблетками аспирина. Не помогло: чуть выше шеи, в той абсолютной пустоте, пульсировала боль и мешала думать. “Беда...”, - посмотрел на две опустошённые бутылки, -”И это - я один, без Худого?! Прости Толик, я больше не буду.”
Боль не отступала: ни молодой здоровый организм, ни многократно испытанный аспирин справиться с ней не смогли. В голове как заноза вместе с болью пульсировала фраза Вождя: “Не выпивки ради, чисто в медицинских целях…” В конце концов “говорящая” боль победила и Марк побрёл в кладовку, подписывать акт о капитуляции - кровью. Вернулся обратно с “пятизвёздочной” контрибуцией за проданную душу. “Адское зелье“ налил в рюмку, нарезал лимон и с рюмкой в руке вышел на балкон. Там, к его огромному удивлению, лежала початая пачка сигарет. Курил Марк редко. Как говорил о его дурной привычке мудрый Худой: “Как ты куришь - это не ты зависишь от сигарет, это сигареты зависят от тебя”. Тем не менее полпачки, как корова языком слизала, а коровы не было:”Или была? Не помню”.
Выпил, закусил - боль покачнулась, но не отступила. Неуверенно посмотрел на бутылку, для приличия выдержал недолгую паузу и, после предательского:”Да ладно”, - налил ещё, снова выпил: “Вот, теперь хорошо”.
Город-волшебник в это утро подарил своим верноподданным чудо - в небе висела нереальной красоты радуга. Мелкий дождик, раскрашенный её волшебными красками, становился цветным. Чудо-радуга окрасила дождь в такие цвета, что все высокоинтеллектуальные краски Эпштейна на его фоне казались чёрно-белым шрифтом в газете”Гудок”. Эту сказку, это чудо нужно запечатлеть для потомков. Увидев, не поверят, конечно, но всё равно - память о чуде оставить нужно, просто необходимо.
Марк пошёл за этюдником и боковым зрением, узрел очередное чудо. “Да нет, не может быть, показалось”, - голову поворачивал осторожно, чтоб, не дай бог, не спугнуть видение. Капли, разукрашенные радугой, рисовали на небе до боли знакомый профиль. Сбегал за этюдником и списывал с неба волшебство, эскиз за эскизом, пока идёт дождь, пока любимый профиль не растаял, как мираж в пустыне.
Дождь шёл минут пятнадцать, но этого было достаточно, картина была готова, правда пока что не материальная. Идея картины - это девяносто процентов работы, если, конечно, картина настоящая - дальше ремесло. У Бога тоже - в начале было слово и только после этого: планета, небесная твердь, океан, флора, фауна и человек из праха земного. Марк из десятка выставленных “негативов подводной жизни” выбрал полотно, которое сможет стать фоном для его “Цветного дождя”. Идея картины была до гениального проста и простой до гениального. Марк пытался осознать идею, уловить эмоцию картины, но не находил ни того, ни другого: “Это просто красиво, просто хорошо, просто природа и любимая, жизнь и смерть, вселенский разум и Бог, в конце концов, да простит меня комсомол. Одно вытекает из другого и одно невозможно без другого. Та самая мозаичность бытия - убери любую каплю, и всё - нет любимой, нет жизни, нет Бога”.
Солнце, уставшее за день, не спеша, вразвалочку подходило к линии горизонта. Ярко красным цветом оно предупреждало творца:”Заканчивай, дружище, ты на пределе”. Но художник как умалишённый не видел и не слышал ничего - работал, работал, работал. Весь в краске, с кисточкой в зубах, он взглядом душевнобольного человека любовался почти готовой картиной.
На полотне не удалось отразить даже десятую часть сегодняшнего чуда. Это просто не в человеческих силах, но то, что получилось - очень близко к тексту. Сине-белый фон дождя нимбом обрамлял женский профиль, сотканный из миллионов цветных капель. Собираешь их вместе - рождается любовь. Меняешь местами две абсолютно любые капли - всё, любви больше нет. Никакого волшебства. Точную формулировку этому явлению дал Евгений Шварц - “обыкновенное чудо”.
Долгожданное: “Ай да я, ай да сукин сын”. Дальше - банальная бюрократия, формальность, подтверждающая чудо. Паспорт: имя - “Цветной дождь”, холст, масло, размеры, дата. “Эпштейновские” краски, вдохнувшие жизнь в цветной профиль, в паспорт не внесены - пройдут контрабандой. “Четверостишие? Что-то вертится, ладно, потом. Нет, а всё- таки я молодец, чтоб я был здоров. А не выпить бы мне за моё здоровье?” Налил, выпил, снова налил.
Дальше происходило что-то странное. Вчера ( или позавчера? ) глаза Бьянки, прописанные красками Эпштейна, чуть не свели его с ума. Сегодня история повторялась. Капли дождя, из которых соткана любимая, не отпускали. Цветной дождь, прорисованный “волшебными” красками, открывал новые черты полностью изученного за полгода человека. Марк понял - Бьянку он совсем не знает. Миллион капель, миллион тайн:”Из чего же, из чего же, из чего же соткана наша Бьянка”. Свою любимую он сейчас разгадывал, как кроссворд из миллиона неизвестных ему слов, точно зная, что у него всё равно ничего не получится. Но он не терял надежды.
Подходила к концу вторая бутылка, а он как зачарованный смотрел на свою”Галатею”, оторваться не мог. Выпил рюмку, взгляд упал на пустую бутылку, потом на ладонь, та была соткана из миллиона цветных капель. Они, меняясь местами, соединялись и расходились - жили своей обычной капельной жизнью. “Я схожу с ума? Чёрт возьми, какая досада. Нет, всё - пора спать, художник”, - и, с трудом передвигая ноги, побрёл в спальню.
Снилось, что его размывает цветной дождь. После восхода солнца он испаряется и, собираясь в цветное облако, по капле, дождём падает на землю. С неба на землю - очень больно. После этого провалился в чёрную бездну и уснул, без всяких снов.
“Ранним утром”, в шесть часов вечера следующего дня повторилось вчерашнее де-жа-вю: “Зарядка? Да ну её на фиг”, - сразу душ, завтрак. Вчера завтрак был и обедом, и полдником и ужином. “Ничего - не хлебом единым, Бьянка вернётся - откормит. А пока - трудотерапия. Нам солнца не надо - нам партия светит, нам хлеба не надо - работу давай”.
Музыкальная лотерея выкинула шар с именем Бетховена, самого Людвига вана. “С этим товарищем мы сегодня таких дел натворим, держись, человечество”.
Голова гудела. Молоточки фотрепиано, играя классика, били не по струнам, а по черепной коробке. Впервые в жизни Марк пил два дня подряд, и этому открытию не был рад ни он сам, ни его истерзанный не нарзаном организм. На столе натюрморт, чётко выдержанный в стиле соцреализма: четыре пустые бутылки, консерва из-под кильки в томате: “Коньяк килькой? Да, я эстет”. Рядом лежал пощипаный батон, море крошек на столе и вокруг него и трёхлитровая банка солёных огурцов: “Ещё и огурцы - классика жанра”. Вишенкой на торте посередине стола лежала пепельница с окурками и пустая пачка:”Я что, в комнате курил? Да - дела...Ну ничего, ничего, как там у вас, Юрий Богданович - нет порядка на столе, нет порядка в голове”.
“Непорядочный” художник принёс специнвентарь: ведро, тряпку, веник и взялся за работу, чехвостя себя на чём свет стоит: “Вот твоё место в истории, вот твоё истинное предназначение. Распустился, гений, это тебе не кунг-фу, здесь стиль “пьяного мастера” не прокатит”. Вытер стол, подмёл мастерскую, вымыл пол - на совесть, как положено, как в армии, после - собрал мусор, вынес:”Ну всё, погулял и за дело”.
Разложил аккуратно, как хирург инструменты, свой художественный инвентарь. Краски по цветовому спектру, кисти по возрастающей, палитру и растворитель в провокационной бутылке. Вспомнилась студенческая шутка:”Без поллитры нет палитры”, - но он даже мысль об этом стёр ластиком с ватмана своего неокрепшего ещё мозга. После долго возился в “цветном бассейне”, терпеливо как рыбак выжидая нужную игру красок, и умудрился”подсечь” два огромных полотна.”Вот это улов, будет чем похвастаться, я из этого такую уху сварю - пальчики оближешь”. Долго смотрел на “выстраданные”полотна, крутил, вертел, но так ничего и не увидел. Поставил на пустые мольберты - сохнуть до лучших времён. Прошёлся по галерее других “эбру-эскизов” - тоже ничего. Людвиг ван старался, но Марк его не слышал. Классик не виноват, художник сегодня слеп, нем, глух и глуп. Подошёл к вчерашнему “Дождю” - цветной силуэт заставил плакать ещё неокрепшую душу. “Единственная” миллионом разноцветных пуль поразила и без того обескровленную волю. Очень хотелось бросить всё, поехать к ней, лечь как верный пёс у её ног и…”И что? В таком виде, с разбитой рожей, не протрезвевший после вчерашнего - не зять, а сказка. Мама её будет в восторге”.
Бетховен посвящал свою “нетленку” Элизе, и сводящая с ума музыка смыла без того повреждённую дамбу, вода бурным потоком затопила остатки тепла в душе. Подняв белый флаг, художник с “подмоченной” репутацией пошёл сдаваться в своё ”винохранилище”. “С коньяком как-то не очень выходит, возьму вина немного, сухого как пустыня”.
Стаканчик, другой - снова жизнь затеплилась где-то на горизонте. Что б не дать погаснуть неокрепшему огню,”страдалец” подкинул в костёр ещё пару стаканчиков “дров”. Огонь разгорелся - за окном седая луна окрасилась ярким конфетти. “Лунная соната” нарядила спутник Земли, как ёлку на новый год. И снова повторилось чудо - на небе он видел её, она сидела на фоне ночного светила и играла Бетховена. Не на любимой виолончели, а на фортепиано. “Почему? Как объяснить чудо? Как-то так”. Марк видел картину, она как трафарет отпечаталась на полотне его подсознания, осталась мелочь - перенести на холст.
Вино закончилось - принёс ящик, чтоб два раза не ходить. “Лунная соната” тоже закончилась:”Врёшь, не возьмёшь”. Взял кассету, вставил в двухкассетный “Маяк”, переписал шедевр классика и поставил мелодию на автореверс. Теперь”Соната” будет звучать, пока не устанет либо Марк, либо “Маяк”, либо Бетховен.
Но художник был уже далеко, где-то возле мольберта. Прошёлся по “эбру-вернисажу”, выбрал подходящее полотно и ушёл в работу.
Ярко-красным и жёлто-рыжим цветом луна освещала уходившее “бабье лето”. Его любимая под аккомпанемент пианино провожала лето. Она играла”Лунную сонату”, она играла гимн природе. Шея как у лебедя выгнута. Это была лебединая песня огненно-красного моря ниспадающей листвы:
“Не жалею, не зову, не плачу -
Всё пройдет, как с белых
яблонь дым.
Увяданьем золота охваченный,
Я не буду больше молодым”. ( Стихи Сергея Есенина)
“Ах, Сергей Александрович, ай да сукин сын”.
Всё, картина готова, можно обмыть новорождённого, рядом стояла опустошённая стеклотара: “Ничего себе - три бутылки, вино сухое, но три бутылки…” Открыл следующую, выпил немного. Паспорт нужно оформить: имя -”Лунная соната”, холст, масло, параметры ребёнка и четверостишие Есенина возле паспорта на обратной стороне холста. “Всё, за здоровье младенца”.
“Волшебные” краски Эпштейна рыжими язычками пламени грели душу. Марк как к костру протянул руки к картине и почувствовал тепло - картина грела.
Людвиг ван в который раз без устали исполнял на “бис” свою знаменитую “Сонату”. Но Марка не грели уже ни Бетховен, ни картина. Каждый очередной стакан опрокидывал не в себя, он выливал его в костёр, и тот потихоньку гас. Ещё одна пустая бутылка, и “Лунная соната” Бетховена звучала теперь как “Траурный марш” Шопена. На полотне яркий багрянец “магических” красок опадал осенней листвой на пол, к ногам художника. Картина, теряя цвета, становилась чёрно-белой. Марк на соседний мольберт установил подходящую “заготовку” и без перерыва продолжил ваять “Лунную сонату”. На этот раз - чёрно-белую, её обратную сторону. Это тоже Есенин, но это уже его чёрный человек:
“Чёрный человек!
Ты прескверный гость.
Эта слава давно
Про тебя разносится.
Я взбешён, разъярён,
И летит моя трость
Прямо к морде его,
В переносицу…” ( Стихи Сергея Есенина)
Марк не создавал новую картину, он как двоечник переписывал “Лунную сонату” с соседнего холста чёрно-белыми красками. Где-то глубоко внутри полотна пробивался робкий лучик надежды. “Волшебные краски” телесного цвета, зарождённые в глубинах “балконного океана”, затухающим голосом шептали:”Держись, художник, ещё не всё пропало”.
Картина готова, но скакать не хочется, хвалить себя не хочется. На обратной стороне анкетные данные произведения: имя - ”лунная соната” с маленькой буквы, как альтер эго соседней картины, обратная сторона Луны. Дальше: холст, размер, дата, отрывок из “Чёрного человека”Есенина. Всё.
Радости не было, Марк заглянул вглубь себя и там, на дне, увидел своего, спящего пока, Чёрного художника. Жизнь дала трещину, как в символе “Дао”, чётко отделив Инь от Ян. Жизнь до и после этой картины была чётко разграничена - добро направо, зло - налево, он не может разорваться. Дальше с тёмной стороной круга под руку пойдёт по жизни. “Прощай, Бьянка” - и выпил за упокой чего-то большого и светлого.
Ящик пустой:”Ладно, всё равно пропадать,” с трудом переставляя ноги побрёл в сторону “винных складов”, но инстинкт самосохранения привёл его в спальню. Хотел вернуться, но сил не хватило. Пробубнив:”Потом, всё потом”, - свалился, не раздеваясь. Это был уже не сон, это было состояние анабиоза, коматозное состояние - организм, в отличие от художника, ещё боролся.
Утро было без зарядки, без душа, со стаканом в руке. Совесть больше не мучила, она осталась там, вчера, вместе с Ян. Дальше с Инь под ручку вперёд, к тёмному будущему.
Что-то выпил с утра пораньше, не утруждая себя осмотром этикетки - алкоголь, и ладно. После этого залез в ванную и долго там сидел. Нужно было отмыть душу и тело. Не помогло, пошёл на кухню, подогрел первое:”Первое я ем впервые за… А за сколько?”,- посмотрел на календарь, -” Неделя? Нормально. Ничего, ничего, нас так просто не возьмёшь”. Поел, стало немного легче. Убрал”бардак”, помыл посуду и за работу.
С утра пораньше музыкальный Бог вознёс на Олимп Цоя. Группа “Кино” кассета за кассетой желала спокойного сна, требовала перемен и шла за звездой по имени Солнце.
К бассейну Марк сегодня не ходил, с утра, побродив по выставке”заготовок”, сразу увидел ту самую. Это была почти готовая картина, из этого либретто он такую оперу напишет. Огромное полотно: два ярких белых пятна - в левом нижнем углу и в правом верхнем, где-то посередине зелёно-коричневое месиво болотного цвета. Светлые пятна соединены красной полосой.
“Цой - это хорошо, это вовремя”. Песня “Перемен” подсказала, и работа пошла. Картина по стилистике напоминала “Формулу революции” Филонова, не картина-ребус. Ни с первого, ни со второго взгляда ничего не понять. Только изучив мозаику миникартин, начинаешь познавать целостность полотна, идею, сверхзадачу.
В левом нижнем углу на фоне огромного белого пятна прорисовывался родной город. Не без недостатков, но родной, любимый. Справа сверху - мифический ”град на холме”. При написании этой картины полностью раскрылись неограниченные возможности аналитической живописи, без неё здесь-никак. Родной город узнаётся легко .”Город золотой” - нет, но очень хотелось туда, он звал, манил неземным сиянием. Кто-то свыше соединил два города ярко красной ковровой дорожкой - не путь, а сказка. Середина, правда, была опасна страшными чащобами, буреломом и топкими болотами. Именно в этой, ужасной середине застряла толпа людей, стремившаяся вперёд, в светлое будущее. Они давно покинули родной город. В руках у них шарики, барабаны и огромный транспорант с надписью:”Перемен требуют наши сердца!” Всё бы хорошо - и цель великая, и воля к победе, но… За лесом не видно, что, не достигая заветного города, этой земли обетованной, красная дорожка, не доходя совсем немного, обрывается в пропасть. Народ, покинувший свой город, обречён. Красная дорожка - это морковка для ослика, козёл-провокатор, ведущий стадо на убой.
Два дня Марк работал над картиной почти без еды, почти без сна, почти не “просыхая”. Когда картина была готова не было ни радости, ни грусти, не было ничего, было всё равно. Без эмоций: отработал смену и домой - спать. Паспорт на обратной стороне: “Перемен”, холст, масло, размеры, дата и мелким почерком:
“В нашем смехе и в наших
слезах,
И в пульсации вен
Перемен!
Мы ждём перемен?” (Слова из песни Виктора Цоя)
В конце он поставил вопросительный знак. Марк не хотел никаких перемен:”Всё, хватит, сыт по горло”. Взял в руки гитару и заплетающимся языком запел:
“Сыт я по горло, до подбородка,
Даже от песен стал уставать.
Лечь бы на дно как подводная
лодка,
Чтоб не могли запеленговать”. (Слова из песни Владимира Высоцкого)
“Ладно, пора на дно, то есть на боковую. Спать, спать,”- и поплёлся в сторону кровати. Последней мыслью засыпающего было:”Дождаться бы Бьянку, дожить бы. Она спасёт, она может, она такая”.
Прошло чуть больше недели - Марк пропадал. Трясина затягивала, спасенья не было. Он не знал, не понимал, как это получилось, но что уж теперь. Утопающий не пытался себя спасти и не ждал спасенья, не хватался даже за соломинку - ему было всё равно. День сменял ночь, ночь сменяла день. На следующее утро пришло отчаянье.
Отчаянье - смертный грех, быть может, самый страшный. Где-то очень глубоко на уровне подсознания Марк понимал - происходит необратимое. Мозг пытался достучаться до больного тела. “В здоровом теле - здоровый дух”, - но телесная оболочка и духовная составляющая были ослаблены. Тело безнадёжно больно, дух слаб, и у него просто нет сил наладить связь с внешним миром художника.
Марк стал похож на зомби - управляемое простейшими алгоритмами тело. Поставлена задача - сто картин, он любой ценой должен сделать это, не рефлексируя на окружающий мир. А алкоголь? Если он помогает, то почему бы нет.
Утро этого дня было не лучше и не хуже вчерашнего, да и утром оно не было. Хронология времён суток и дней недели ушла в далёкое прошлое. Проснулся - ну и ладно, значит, жив пока. Утром в час пробуждения кто-то неизвестный голосом Марка кричал ему в уши:”Очнись, художник. Ты что творишь?” Но он не обращал на это внимания, и “глас вопиющего”, слабея, умолк. Душ тоже ушёл в историю - сполоснул лицо, почистил зубы, ну и ладушки. Завтрак: пара-тройка бутербродов, чай - и за работу. Нужно сделать, нужно успеть.
Поставил кассету Худого. Внутренний мир приободрился, потянулся к теплу знакомого баритона, но, придавленный залитой в организм рюмкой, вновь скатился на самое дно.
Рабочее место, несмотря ни на что, содержал художник в идеальном порядке. Работа, в первую очередь работа, всё остальное - потом. Утренняя рюмка уже не тревожила спящую совесть, а стала неотъемлемой частью рабочего инвентаря. Обходя выставку “полуфабрикатов”, остановил взгляд на одном из полотен с оттиском”водной глади”. Марк ещё не знал для чего, но точно знал - это то, что нужно. Звучали первые аккорды знаменитого “Отчаянья” Худого, и всё сошлось:
Отчаянье - смертельный грех
И я давно смертельно грешен -
То груб, то слаб, то безутешен -
Плевать на эпохальность вех.
Через себя плюю на многих -
На мать, на сына на людей.
Плевать - и никаких гвоздей,
Я примеряю роль убогих.
Себя мне жалко больше всех,
И боль мою никто не видит,
Любой слабак легко обидит -
Плевать на то, что это грех.
Здоровье? Да плевать хотел.
Любовь? Забыл я это слово -
Боюсь найти потерю снова.
Страх - вот последний мой удел.
“Бьянка, я тебя забыл?”- где то, очень глубоко, вспыхнул слабенький огонёк надежды и почти сразу погас. Голос Худого продолжал резать душу на мелкие кусочки.
Пропали вера и любовь,
Надежды все давно пропали -
Так часто на меня плевали,
Что я раскис, остыла кровь.
Любовь сказала мне, давно:
“Но ты же сильный, ты же лучший…”
Давно, теперь, увы, заблудший -
На жизнь смотрю я сквозь окно.
А за стеклом прекрасный вид,
Разнообразье не тревожит.
Окно всегда спасёт, поможет
От холода, жары, обид.
Пусть чувствую себя скотом,
Но… Истину на дне бутылки,
И жизнь труху, и мозг опилки
Никто не видит за стеклом
Марк уже видел будущую картину - кисти в руки, краски на палитру, и за дело. “А руки то помнят, талант не пропьёшь”. Магнитофонный Толик добивал.
Не устаю тебя хвалить,
Стеклопакет - ума творенье,
Без сна ты, каждое мгновенье,
Мне помогаешь боль убить
Не полагаюсь я на случай,
Но… В подсознанья глубине,
Забытый голос шепчет мне:
“Но ты же сильный, ты же лучший”.
И я прошу вас:”Не судите.
Успел обидеть многих я,
Но… Люди добрые, семья,
Вы, если сможете, простите”.
Кулак разбив, до боли, в кровь,
Стекло, наотмашь, разбиваю.
Разбег, прыжок - я в жизнь ныряю:
В добро, в надежду и любовь.
“Толик молодец, Толик выбрался, я тоже выберусь,” - Марк работал, долго, изредка меняя кассеты и наливая себе что-то в стакан, пока картина не была окончательно готова. Бутылка чего-то была рядом, пустая. Что там было, неважно, она помогла, и спасибо ей.
С мольберта на художника смотрела странная картина, очень далёкая от творчества Марка. На полотне уютно расположился странный и страшный пейзаж, больше похожий на карикатуру, чем на картину. Это было бы смешно, если бы не весь ужас написанного.
На лужайке городского парка на фоне солнечного неба, зелёной травы и гуляющих горожан стоит огромная бутылка. На ней красками нарисовано окно. На дне бутылки лежит голый человек, свернувшийся в позу эмбриона. Тело человека полупрозрачное, зелёно-бутылочного цвета. Живыми остаются только глаза, они с надеждой и болью смотрят на нарисованное окно, понимая:”Надежды нет”.
Всё, готова. Дальше, как деталь на заводе - сделал, сдал на склад. Никакой радости. Паспорт: имя - “Истина”, холст, масло, размер, дата и четверостишие Худого про истину на дне бутылки.
Худой с кассеты продолжал петь. Сколько прошло времени, сколько сменил кассет - Марк не знал. Толик пел свою “Птичку”:
“Сильно-сильно...Очень - очень…
Знала ты.
И в ответ дала мне больше,
но...Увы…
Вновь весна, надежда, зелень -
красота…
Прилетели с юга птицы…
Где же та?” (Стихи Геннадия Царегородцева)
“Где же та?” - вспомнил Бьянку и очередная волна отчаянья накрыла его. Выпил стакан чего-то из бутылки, что это, не понял:”Да какая разница”. На “эбру-выставке” полотно с красным полукругом в полкартины звало, кричало на всю мастерскую:”Это я”. Марк пошёл на крик, он снова видел картину.
На фоне кроваво-красного заходящего солнца два профиля - он и она. Они смотрят друг на друга - не в глаза, прямо в душу. Минута, другая - они отвернутся, и им незачем будет жить, но изменить уже ничего нельзя. Всё предрешено кроваво-красным монстром, затмевающим небосвод. Мышцы лица, окаменев, замерли, по ним не катится скупая слеза - всё спрятано в глубинах внутреннего мира. Там, внутри, апокалипсис - рушится внутренний мир. Только глаза - зеркала души, отражают весь ужас происходящего. Бездушное солнце, залив кровью водную гладь за ними, торопит:”Пора”. Сейчас они отвернутся и в тот же миг умрут друг без друга.
Сколько он работал: час, месяц, год? Закончив картину, уже привычным движением налил. Сквозь стакан посмотрел на заходящее солнце картины - стакан наполнился кровью: “Действительно - волшебные краски”. Убрал - всё, нет крови, можно пить - выпил.
Так, паспорт: имя - “Отчаянье”, фамилия - холст, отчество - масло. “Или как? Ладно, потом, да - четверостишие”.
Мне нужна красота,
Позарез!
Чтоб до слёз, чтоб до звёзд,
Что бы гордо…
Опускается солнце
За лес,
Словно Бог
С перерезанным горлом. (Стихи Михаила Анчарова)
Поставил жирную точку, всё - картину на склад.
Знакомый звук из прошлой жизни - звонил телефон, взял трубку. На том конце провода голос начал с привычного:
-Здорово, Монолит. Будешь смеяться, это опять я.
-Я? Да ну на фиг, - очень смешно пошутил художник.
Толик, не обиделся, он продолжал:
-Как там у вас, дружище?
-У нас? В квартире газ… А у вас?
-У тебя подозрительно заплетается язык. Ты что там, без меня пьёшь? Смотри, я ж тебе этого никогда не прощу.
-Я пью...Сам...Так…
-Как так?
-Как-то так...
-Что-то ты мне не нравишься - рассказывай. С Бьянкой поссорились?
-Нет. Она ушла, по...К маме… Плохо маме, плохо.
-Бывает, дальше…
-Дальше… Плохо..., мне плохо...
-Так. Хорошо, тебе плохо или хуже всех?
-Всех, Толик, всех. Приезжай - плохо.
-Так, Марк, братишка, я сейчас во Владивостоке, но ты держись, я весь город на уши подниму.
-Весь не надо… У мамы сердце…
-Понял, маму не трогаем. Держись, ты же Монолит. Займись пока чем-нибудь, порисуй, что ли. Помощь скоро будет. Давай, дружище, до связи.
-Хорошо, я пошёл...Толик, спасибо...
Марк взял в руки чистый холст и побрёл на балкон. Навис над “красочным бассейном” - в “цветном океане” жизнь била ключём. Краски, резвясь, рисовали такие узоры, что художник, заплакал: “Вот где настоящая жизнь - яркая, пёстрая. Не то что у нас - чёрно-белых людей. Я тоже хочу жить ярко, пёстро.” Он нырнул в бездну “разноцветного мира” и, поломав”бассейн”, уснул среди досок и разлитых по балкону красок.
Бьянка пришла раньше всех, поймав первое попавшееся такси. Открыв дверь, она встретила “Марка в 2000-м”, висевшего наискосок.”Дальше, наверное, ещё хуже,”- ожидание непоправимого сковало тело, идти было страшно. Недолгий ступор нарушил звук открывающихся створок лифта. “Наши?”- Бьянка выбежала на лестничную площадку. Арон и Вольдемар, увидев выражение её лица, поняли - всё, поздно, они не успели.
-Да нет, я не заходила, страшно одной, - Бьянка прочла их мысли.
Вождь уверенным шагом отправился навстречу неизвестности, попутно взяв бразды правления в свои руки:
-Так, ребята, без паники, все за мной. Разбежались по помещениям, его нужно найти. Я в ванную, кухню и кладовую. Вовка - мастерская и балкон, супруга в спальню.
На балконе лежало тело - среди досок в луже красок без признаков жизни. Вольдемар приложил два пальца к сонной артерии:”Пульс есть, жив курилка”. Шлёпнул ладонью по щеке, Марк что-то пробубнил неразборчиво. “Точно, жив”- только после этого позвал друзей. Арон как настоящий вождь принял увиденное без лишних эмоций. Зато суженая кидалась из крайности в крайность, ей хотелось хлестать его по щекам, ругать, обнять и не видеть его никогда. Нежный пацифист, удостоверившись, что самое худшее не оправдалось, снова превратился в гранитный памятник. Без тени юмора, спокойным голосом”каменный гость” изрёк:
-Судя по его разрисованной физиономии, он видит цветные сны. Вождь, у вас, индейцев, рисунки на лице носят информативный характер. Как ты думаешь, что он этим хотел сказать?
-Он хотел сказать, что ночи сейчас холодные, и к утру он станет настоящим монолитом, - ответил Вождь.
Бьянку только сейчас, когда самое страшное осталось позади, охватила истерика:
-Это я, я его бросила, мы все его бросили. А вы, тоже мне, друзья, - она плакала, истерично, навзрыд, слёзы текли рекой, - Толик позвонил, сказал, что Марку нужна помощь, его нужно спасать, - За те полчаса, пока ехала, она его столько раз похоронила, что жить теперь будет сто лет, - Ничего, ничего, придёт в себя - я ему…, - и снова в плачь, - Марк, Маркуша, как же так?
Вождь он не только в Африке - он и у нас вождь:
-Всё, хватит, вытри слёзы, видишь, повода нет. Вова, давай за руки, за ноги и несём пациента в ванну. Бьянка, иди в спальню, готовь палату для больного. Да, Эпштейну позвони, если сможет, пусть приедёт. Вперёд, за дело.
Мужская часть коллектива понесла эбру-художника в ванную комнату, отмывать от полного погружения в живопись. Юная санитарка меняла постельное бельё. Предыдущее было не столь красочно расписано как сам художник, но тоже - ещё та “хохлома”. После этого в руки зелёный телефон, разрисованный за это время под “гжель”:
-Добрый день, Владимир Иосифович.
-Здравствуйте, дорогая Бьянка. Рад вас слышать. Как у вас дела? Меня три недели в городе не было, командировка в Москву - работа, видите ли. Я так понимаю, если звоните вы - день не совсем добрый?
- У нас ЧП, если бы вы могли приехать…
-Да, да, конечно, но только вечером, работа. До свиданья.
-До свиданья и...спасибо.
Около восьми вечера подъехал Эпштейн. С порога, по “Автопортрету в 2000-м” всё понял.
“Автопортрет в 2000-м” для Марка не был фетишем. Это была идея, путеводная нить, далёкая в небе звезда, зовущая в путь. Для него эта картина, как коммунизм для Советского Союза - никто особо в него не верит, но убери идею и нет страны Советов. Это то, ради чего обязательно стоит жить, работать, любить. Художник в добром здравии и трезвой памяти не позволил бы ни себе не другим пренебрежительного отношения к своему будущему.
Пройдя дальше учёный всё понял - было чисто, слишком чисто. “Ясно, убирали. Значит было что убирать.”
Вошёл в спальню - художник спал как младенец, но амбре, заполнившее комнату, подсказало рецепт снотворного. “Понятно”. Вернулся в мастерскую:
-Бьянка, если вас не затруднит, кофе можно, пожалуйста?
-Да, сейчас.
По периметру мастерской, прислонившись к стенке, стояли новые произведения спящего творца. В хронологическом порядке - от творческой раскрепощённости, до полной деградации. Объяснять ничего не нужно, на полотнах всё написано открытым текстом, русским по белому:
“Единственная”, “Цветной дождь”, “Лунная соната”, “лунная соната” с маленькой буквы, “Перемен”,”Истина” и апофеоз -”Отчаянье”.
С чашкой кофе в руке учёный прогуливался вдоль полотен:
-Как вам, юная леди?
-Страшно…
-Вот, вот, страшно. Страшно - это хорошо. То есть плохо, конечно, но всё же… Надо же, значит алкоголь, возможно, катализатор?
-Катализатор чего?
-Да так, ничего.
Дальше Эпштейн разговаривал сам с собой, увлечённо, не замечая никого. Редкие фразы, долетающие до присутствующих, ничего не объясняли.
“Это значит - психотропное воздействие?... Алкоголь усиливает… Изменённое сознание… Бедный парень… Чуть не потеряли… Но кто знал, кто знал… Страшно, очень страшно… Не дай-то бог… Но силище, такого парня свалила, да-а-а-а… Страшная сила…”
Ни Бьянка, ни ребята ничего не знали о эксперименте с красками из лаборатории Эпштейна. Учёный попросил Марка никого не посвящать в тему без лишней необходимости. А необходимости не было. Бьянка читала дневники, иногда они их читали вместе, но понятие”волшебные краски” принимала за некую метафору, непонятую аллегорию. Ребята, прочитав пару страниц, по достоинству оценили литературный талант художника:”Нет, ты не Байрон, ты другой”. После этого “общие” тетрадки перестали быть общими. Их писал только Марк, и читал только “Американец”. Эпштейна не интересовала литературная составляющая произведения, ему нужен был сухой информационный остаток.
-Ладно, всё это лирика, - Эпштейн снова был с ребятами, - Как говорят у меня на службе - ближе к “делу”. Всё понятно, дела плохи. Вы молодцы, успели.
-Это Толик Худяев нам позвонил из Владивостока.
-Толик Худяев? А, это ваш знаменитый Худой? Почему из Владивостока? В принципе, хоть Роза Рымбаева из Алма-Аты. Молодцы, спасли парня. Я вам далеко не всё могу рассказать, да и Марк не всё знает. Оказалось, и я далеко не полностью информирован. Ладно, это всё сейчас не важно. К делу. Владимир, мой юный тёзка, я почти убеждён - в доме есть алкоголь. Знаю насколько трепетно вы к нему относитесь, вам и карты в руки - можете в умывальник, но лучше вынести на мусорку. В доме не останется напоминания в виде пустых бутылок, а вечером, кто-то там, внизу, помянет вас добрым заплетающимся словом. Главное, в доме не должно быть ни капли. Почему? Рассказать не могу, но поверьте - это смертельно опасно. Если я не ошибаюсь, конечно, но… Бережёного бог бережёт, даже если тот- атеист, - целеуказания Вольдемару определены, очередь Вождя, - Арон, помогите своему товарищу сделать мир чище. Я слышал, что “зелёный змий” Марка настолько многоголов, что, боюсь, даже такой богатырь как Владимир может не справится в одиночку, - Арон даже не пошевелился. Вожди не выполняют приказов, они их отдают, - Пожалуйста, будьте так любезны, - понимая причину задержки, добавил опытный учёный. Вождь не подчинился, он сделал одолжение- его просил старший, очень вежливо, а старость нужно уважать. Только из уважения к возрасту.
-Теперь вы, спутница заблудшего таланта. Ему нужна реабилитация, я надеюсь вы со мной согласны?
Бьянка, не до конца понимая, что имеет в виду “Американец”, неопределённо кивнула головой.
-Марку нужна эмоциональная встряска, - увидев замешательство, уточнил учёный.
-Вы думаете, ему этого не хватило?- встала на дыбы защитница домашнего очага.
-Да нет, нет, вы неправильно поняли. Его как ноющий зуб необходимо вырвать из очага боли, на время, пока не заживёт. Завтра меня не будет, я должен кое-что уладить - работа, знаете ли. А вот на послезавтра приготовьте молодому человеку документы, чемодан, ну и, конечно, его самого приготовьте. Послезавтра мы едем в Ленинград.
-Куда?!
-В город трёх революций. Вы наверняка слышали о специфике моей работы, так вот, в скором времени я всё равно туда собирался - просто ускорю процесс. Вашего благоверного две недели в городе не будет, но, если хотите, можете составить ему компанию.
-Нет, извините, у меня мама болеет, я не смогу поехать.
-Жаль.
-А нам нельзя, мы тоже болеем, - Вольдемар говорил голосом умирающего. Эпштейн посмотрел на измождённого недугом гитариста:”Если он болеет, то Марк с Ароном давно покойники”.
-А вам нельзя, - отрезал учёный.
-Почему именно в Ленинград? - Бьянка искала скрытый подвох.
-В этом городе есть Эрмитаж, Русский музей и множество других очагов культуры. Там разлит в огромных количествах бальзам для вашего ослабленного дарования. Это залечит его раны, но это не главное. К Комитету, в котором я имею честь служить, с большим уважением относятся работники искусств. Поверьте, учёный в погонах всегда найдёт общий язык с учёным искусствоведом. Постараюсь достать пропуска в запасники Русского музея. Я хочу познакомить Марка с его кумиром - Филоновым.
-С Филоновым! - и без того огромные глаза Бьянки, от удивления стали ещё больше.
-Ну, не с ним лично, только с его работами, - не без достоинства ответил учёный в погонах.
-Вы знаете, что это для него значит?
-Да, поэтому мы едем в Ленинград. Так что, послезавтра - ”Что тебе снится, крейсер”Аврора?” А пока что - до свиданья, ребята.
-До свиданья, Владимир Иосифович, - попрощались ребята. Бьянка и Вольдемар смотрели на уходившего Эпштейна как на доброго волшебника из сказки. Если бы за ним сейчас прилетел голубой вертолёт, они бы не удивились. А Вождь признал в нём равного себе.
(Иллюстрация - картина Лащевского Юрия "Лунная соната")