От публикаторов:
Евгений Львович Марков (1835 – 1903), талантливый русский писатель, вспоминаемый ныне, к сожалению, весьма редко и то лишь в составе литераторов «второго ряда». Впрочем, его роль в отечественной словесности ушедшей эпохи неизменно возрастает, положительно оцениваются историками литературы как его беллетристические произведения, так и многочисленные дневники, хранящие объёмные записи о путешествиях по Святой Земле, посещениях Царьграда и Египта. Особенно ценны записи Е.Л. Маркова о встречах и наблюдениях в славянских странах – Сербии и Черногории, относящиеся к самому завершению XIX века, к началу царствования Императора Николая Второго. Написанные живо, убедительно, эти важные записки были в своё время изданы солидными книгами и ныне рассматриваются как исследования, как историко-этнографические очерки. В год кончины автора (март 1903) его книга «Путешествие по Сербии и Черногории» была издана М. Стасюлевичем и прочтена русской публикой с пользой. Мы предлагаем нашим читателям ряд страниц из путевых очерков Евгения Маркова с описанием народного празднования Петрова Дня в православной Черногории, как свидетельство очевидца (с. 367 – 385 книги). Как наяву там побываешь - читая эти записи талантливого путешественника – настолько они достоверны.
Вообще этот незаурядный писатель любил путешествовать и обо всём увиденном рассказывать весьма увлекательно. Известны его превосходные книги очерков, посвящённые Крыму (1872 и 1880, две части), а также Кавказу (1887), Святой Земле (1891) и Средней Азии (2 тома, 1901). Это целая библиотека путешествий всего одного человека, обладавшего зорким взглядом и большой эрудицией. Его книги очерков поездок по отдалённым землям и теперь читаются с интересом и художественным удовлетворением.
Кем же был этот почти забытый ныне беллетрист?
Евгений Львович Марков – уроженец Курской губернии, его дворянское имение Александровка располагалось в Щигровском уезде. Здесь жил и творил, подписываясь многозначительно: «Провинциал». Дворянский род семьи Маркова в нашей истории достаточно известен: отец состоял в свите Императора Александра Первого, мать была дочерью генерала Гана, участника Суворовских походов. Сам Евгений Львович после обучения в гимназии окончил Харьковский университет со степенью кандидата естественных наук, затем преподавал в народных училищах в Симферопольском уезде Таврической губернии, показав себя как мыслящий педагог. Известна его полемика со Львом Толстым о значении реального образования, так необходимого в жизни воспитанников. К тому же периоду относятся выступления Маркова как создателя художественных произведений. Наибольшую известность получил его роман «Чернозёмные поля» (части первая и вторая, 1878). Произведение наполнено чрезвычайно выразительными картинами жизни пореформенной русской глубинки в новых условиях. Старая барская жизнь, изображённая им в более ранних произведениях: «Барчуки» и «Учебные годы старого барчука», - уходила безвозвратно. Картины прошлого исчезали, их сменяли иные мотивы и другие проблемы.
В почин нового века Евгений Львович казался вполне успешным и здоровым, но онкология укорачивала его жизнь, и 30-го марта 1903 года замечательный русский писатель скончался; похоронен на родине. И сколь не препятствовало время, произведения крупного таланта оно не истребило, ныне его всё чаще вспоминают люди, и кое-что из его книг переиздано. В декабре 2005 г. в Орловском Государственном университете была защищена кандидатская диссертация Галины Геннадьевны Коростиной «Очерковая проза Е.Л. Маркова: идеология, проблематика, стиль».
Очерк Е.Л. Маркова путешествия по Черногории переиздаётся впервые.
Публикация библиографов М.А. Бирюковой и А.Н. Стрижева.
*
Евгений МАРКОВ
Народный праздник Черногории
Мы приехали в Цетинье еще засветло; проехали мимо здания нового театра, с вставленною в него старинною венецианскою плитою, изображающею, конечно, обычного льва св. Марка, проехали мимо женского института, устроенного на русские средства... От гостиницы нашей рукой подать до дворца наследника и до нового городского гулянья, едва только разбиваемого на городском выгоне, против того же дворца. Там уже толпилось много черногорцев и происходило что-то, чего нельзя было разглядеть из окон нашей гостинницы. Очевидно народный праздник начался уже с вечера. Мы с женою, не теряя времени, направились к толпе, теснившейся перед дворцом.
У наружной ограды только что выстроенного дворца молодого князя Данилы сидел на стуле, в своем характерном и живописном костюме, князь Николай и рядом с ним две по-европейски одетые дамы, как мы узнали после, жены посланников английского и французского, приехавшие на праздники из Рагузы, где их обычное местопребывание. С женой французского посланника и с ним самим мы познакомились потом за табль-д‘отом в своей гостинице, где они тоже остановились.
Сильная, плечистая фигура князя, в белой гуне и белых доколенницах, в богато расшитом золотом красном джамадане и красной капице, так давно знакомая нам по портретам и иллюстрациям, сразу привлекает к себе своею патриархальною простотою и вместе величием... Немного позади князя сидит на стуле один только изо всех окружающих, в такой же белой гуне и таком же красном джамадане, как и князь, высокий и сухой старик с длинными седыми усами, как у Тараса Бульбы на картине Зичи, с суровым и умным взглядом, типический представитель тех грозных черногорских воевод, которые с горстью своих юнаков сокрушали турецкие полчища и наводили ужас на самых храбрых пашей султана...
Это действительно - один из знаменитых воевод Черногории, тесть князя и отец княгини Милены - Петр Вукотич, всегдашний советник князя в важных делах правления и войны.
Ни наследный князь Данила, ни меньшой брат его Мирко не смеют сидеть, по старинным обычаям Черногории, в присутствии старого князя. Стоят тоже на ногах - немного поодаль - другие заслуженные воеводы, сенаторы, сердари, все в таких же ярких, живописных нарядах, сверкающих золотом и оружием, все такие же грозные усачи, седые и черные, такие же рослые, плечистые богатыри...
Стоят кругом и перяники князя, на подбор юнак к юнаку, чистая стая молодых орлов, горя на лучах заходящего солнца своими красными как кровь гунями. У всех на капицах серебряные двуглавые орлы, у байрактаров (знаменщиков) - сбоку капицы маленький серебряный знак, изображающий перекрещенный ятаган и знамя.
Народ окружил кольцом свободную площадку перед сидeнием князя, и хотя тут нет никакой полиции, никаких жандармов, толпа сама сохраняет почтительное расстояние от своего владыки и вся стоит без шапок...
По старинному завету, князь с семьею своею и с своим двором тешится теперь лихими играми своих юнаков, совсем так, как десятки веков тому назад тешился подобными играми с порога своего дворца, воспетый Илиадою, феакийский царь Алкиной.
Десятка два молодцов, поскидав с себя гуни и джамаданы, в одних белых рубахах, наперебой друг с другом, разбегаются по очереди с тяжелыми камнями в руках и на бегу изо всей силы кидают их, словно резиновые мячики далеко вперед себя; чем тяжелее камень, чем дальше и выше пролетит он по дороге, тем больше славы юнаку, тем громче раздаются крики одобрения в толпе. Это стоит, во всяком случае, гомеровского метания дисков.
Когда изрядно наморились эти «метатели диска» своего рода, молодой князь Данила выбежал на середину улицы и захлопал в ладоши. Откуда ни возьмись новая толпа удальцов, тоже бесцеремонно сбросившая на траву стеснявшую их одежду, ринулась бежать на перегонки; нужно родиться черногорцем и с младенчества развить свои чугунные легкие, прыгая с проворством серны по пропастям и утесам, чтобы пронестись такою бурею мимо князя и свиты его, как неслись, настигая, опереживая, перескакивая друг через друга, эти разыгравшиеся молодые атлеты, подстрекаемые ободряющими криками толпы и надеждой почетной награды из рук своего князя.
После перегонки - новые состязания в перепрыгивании, в борьбе... Этими олимпийскими играми своего рода черногорцы всегда чествуют канун своего любимого праздника.
В самый разгар этих игр, на дороге, которая проходит тут же перед дворцом и на которой главным образом и происходили состязания юнаков, появился вдруг серый ослик, навьюченный целым возом топорщившихся во все стороны рогатых и колючих сучьев. Его гнал из какой-то соседней горной деревушки оборванный мальчуган с огромной хворостиной в руках, совсем уже не подходивший своим замазанным видом деревенского пастушонка к раззолоченной толпе княжеских сердарей и перяников... Но этот наивный горец, по-видимому, проникнут был непоколебимым сознанием своего права везти на цетинский базар свою грошевую охапку хворосту по дороге, для этого назначенной, какие бы князья и воеводы ни заседали на ней. Он храбро ввалился с своим, так же самоуверенно шагавшим, осликом в середину олимпийского ристалища, бесцеремонно расталкивая борцов направо и налево, едва не задев самого князя далеко торчавшими концами своих сучьев, и промаршировал себе своею дорогою дальше в город, не взглянув ни на кого, не поклонившись князю, только сурово покрикивая на своего ушастого конька, да подгоняя его колючею хворостиною, не обращая внимания решительно ни на что, кроме порученной ему вязанки дров...
Я думал было, глядя на этого ребенка-дикаря, затесавшегося в толпу придворных, что вот-вот подскачут сейчас к недогадливому мальчонку усатые перяники, схватят беднягу за шиворот и потащат встречать праздник в какую-нибудь местную кутузку, как это наверняка случилось бы, будь это на глазах русского городового или квартального. Но к моему большому утешению и удивленно, лихие борцы мирно расступились перед отважным ребенком, князь весело улыбнулся, и ни один из раззолоченных перяников не бросил даже угрожающего взгляда на простодушно шагавшего мимо них деревенского оборванца...
*
Когда смерклось, толпы народа, наполнявшие город, сбились главным образом в широком проулке, что идет мимо княжеского дворца к монастырю. Здесь в разных местах составились хороводы, по-здешнему «кОло». «КОло» по-славянски так же, как и по-русски, означает колесо, круг. Хор военной музыки князя играл тут до полуночи, стройно и бойко, заливая громом своих труб и литавр темные улицы маленького городка. Танцы черногорцев нельзя назвать особенно искусными или увлекательными. Они слишком однообразны и бедны фантазией. Мужчины и женщины становятся в тесный круг, обыкновенно очень большой, кладут одну руку на плечо левого соседа, а другою рукою обнимают стан правого... Сплотившись в такую крепкую цепь, они долго топчутся на месте, колыхаясь всем своим живым кольцом то вправо, то влево, припевая совсем не мелодические песни, поднимая вверх, вперед и назад то одну, то другую ногу. По-видимому все эти движения совпадают со смыслом песни и должны изображать собою что-нибудь понятное и близкое сердцу черногорца, но на стороннего зрителя танец этот производит впечатление какого-то бесцельного и нисколько не интересного топтания на одном месте... Но вот коло расширяется все больше и больше, юнаки и девушки все подходят к нему и вплетаются в это медленно кружащееся живое колесо, все живее раздаются слова песни, все проворнее мелькают ноги танцующих; наконец на середину хоровода выбегает какой-нибудь ловкий молодец, к нему присоединяется такая же молодая красавица, среди быстро вертящегося кола парень и девушка начинают выделывать друг перед другом всякие выкрутасы, лихо и высоко подпрыгивая вверх... Нужна непочатая сила черногорского юнака, чтобы совершать такие гомерические прыжки вверх, ловко падая в такт песни опять на ноги и опять сейчас же подбрасывая себя высоко в воздух, размахивая руками как крыльями взлетающего орла, испуская какие-то обрывистые, словно угрожающие, крики нападения или погони, тоже больше похожие на страстное клектанье хищной птицы, и облетая этими молодецкими круговыми прыжками жадно преследуемую подругу, которая отвечает его орлиным порывам такими же смелыми и сильными движениями, такими же прыжками и взмахиваниями крыльев разыгравшейся орлицы. К одной паре присоединяется другая, к другой третья, коло все растет и ширится, все учащается темп песни, такт пляса...
Толпа народа плотно обступает хороводы, и из нее то и дело выскакивают на смену уставшим новые плясуны, новые плясуньи, соблазненные расходившеюся удалью пляски и провожаемые сочувственными криками толпы.
Все ближе и ближе придвигаются широко раздвинувшиеся кола к дверям княжеского дворца, все гуще растет в темноте вокруг них народная толпа, освещенные окна княжеского дома открыты настежь, в каждом из них любопытные головы, на балконе старая княгиня и князь с дочками, с почетными гостями; в дверях, на пороге, княжеская свита и дворцовая челядь... Все с искренним сочувствием, с нескрываемою радостью, любуются на родной их сердцу танец, слушают всем с детства знакомые песни... Далее у седоусых стариков невольно подмываются ноги, и каждая жилка просится разгуляться по-прежнему в лихом плясе...
Этот простодушный народный хоровод в темноте ночи, перед окнами княжеского дома, так живо перенес мое воображение на далекую родину, в те далекие уже теперь времена, когда перед балконом помещичьих хором, бывало, точно так же водились танцы и пелись хоровые песни, когда дворовые плясуны и деревенские красавицы, под такт самодельных балалаек, дудок и гармоник, с наивным усердием откалывали казачка и трепака на утешение любовавшихся ими барина, барыни, барчуков и барышень, высыпавших на балкон и на крыльцо вместе с своими гостями, горничными и лакеями...
В дополнение этой иллюзии, из княжеского дворца вдруг выскочил, не утерпев от соблазна, молодой барчук, лихой князь Мирко, статный восемнадцатилетний красавчик, и мгновенно вмешался в коло, схватив первую попавшуюся молодую девушку, ловко облетая вокруг нее грациозными и удалыми прыжками... Общий гул удовольствия раздался в толпе.
- Мирко, Мирко! - сочувственно басили седоусые черногорцы, дружески потрясая руку молодому князьку, когда он, запыхавшись от отчаянного пляса, выскочил из кола. - Мирко!.. Добре, Мирко!..
Милый и веселый юноша, такой же простодушный, как все эти наивные горцы, не мог устоять против подмывающих звуков родного танца и еще раза два срывался с крыльца, чтобы лихо покружиться в середине двигающегося живого кольца с рослыми и тугогрудыми цетинскими красавицами.
Незаметно, один по одному, вплетаются в это безостановочно крутящееся кольцо, на смену уставшим, новые молодые богатыри; должно быть, они заранее подобрались один к одному, все такие же плечистые, такого же громадного роста. Происходит что-то, чего в полутьме ночи я не понял сразу... Как будто мгновенная остановка, какая-то мимолетная возня - и тесно сомкнутая вереница живых тел опять закачалась и задвигалась в лад песни, под звуки музыки...
Но что это такое?.. Огни княжеского дворца осветили мелькавшие в темноте ночи усатые лица юнаков чуть не на высоте княжеского балкона, словно все коло вдруг разом выросло вдвое выше, чем было... Господи! да и в самом деле оно стало вдвое выше. Теперь уже я ясно вижу, что на могучих плечах юнаков, крепко сцепившихся руками, движется по верху другое такое же коло.
Богатыри, плечи которых служат подставками для верхнего кольца, кажется, не чувствуют никакой тяжести от топчущих их товарищей и с тою же воинственною удалью и легкостью продолжают быстро вертеться в хороводе, отступая и наступая, подымая в такт то левую, то правую ногу, громко распевая свою любимую плясовую песню нетронутыми никакою болезнью девственными легкими горного жителя...
Долго еще гремела музыка, пелись песни, кружились хороводы в темноте безлунной и темной ночи. Мы ушли спать в свою гостиницу, не дождавшись конца празднества. Ровинскому, с которым мы пробродили весь вечер, тоже нужно было отправиться пораньше домой, приготовить все к отъезду, так как он завтра должен был уехать из Цетинья на свое обычное летнее купанье в Ульцин, приморский порт, на самом южном краю Черногории, называемый обыкновенно в географиях и картах итальянским именем Дульциньо, хотя его древнее название римского и эллинского времени – Улькинион - не дает, кажется, ни малейшего права цивилизованным народам искажать его законное историческое имя по фантазии итальянцев.
*
С раннего утра все немногочисленные улицы и переулки маленького Цетинья были уже запружены народом; черногорцы встают рано и в полдень обыкновенно прячутся по домам. Мы с женою не хотели упустить никакой подробности народного праздника и потому пошли толкаться среди народа тоже с раннего утра... Но этот народ, эта толпа не имеет ничего общего с народною толпою, которую мы привыкли видеть в Париже, Вене, Петербурге или Москве. Тут нет в эту минуту ни бедных, ни простых, ни плохо одетых, тут вы окружены сплошным легионом каких-то своеобразных и живописных рыцарей, ярко разодетых, величаво двигающихся, с горделивым достоинством взирающих на вас с высоты своих колоссальных воинственных фигура...
Целое население витязей-великанов, обвешанных богатым оружием, сверкающих золотом и серебром и всевозможною пестротою красок, с самоуверенною важностью гуляет по улицам родного им города, дружески схватившись за руки и захватив своею могучею шеренгою всю ширину широкой улицы... Хотя я и порядочного роста, но теряюсь в этих фалангах богатырей, как маленький ребенок. Все это зеленые, малиновые «доламы», белые «гуни», красно-черные «капы» с орлами и значками, ярко-красные «джемаданы», расшитые позументами, белые и зеленые «элеки» и «душаницы» из бархата и тонкого сукна, шелковые пояса, или «пасы», восточных цветов поверх кожаных «коланов». У иных вся грудь покрыта массивного серебряною бронею своего рода, целые латы из чеканенных серебряных пластинок, широкие золоченые складни на ключицах, коленчатые ребрышки на боках. Некоторые из этих древних вооружений изумительного богатства осыпаны дорогими камнями, художественно отчеканены; большая часть их - трофеи кровавых битв, сняты с груди разрубленного или обезглавленного врага, какого-нибудь знаменитого турецкого паши или албанского князя, и переходят по наследству из рода в род, как священнейшие клейноды семьи. Кто знает, какие давние исторические имена и какие великие исторические события связаны с этими бранными реликвиями, доставшимися по очереди от одного счастливого победителя другому; они, наверное, пережили многие века и прошли многие страны, пока одели собою могучую грудь черногорского сердара из каких-нибудь Кучей или Белопавличей, и, может быть, несколько столетий назад украшали какого-нибудь родовитого рыцаря или великолепного сарацинского витязя.
На груди у многих медали и кресты, даже наши георгиевские крестики с черно-желтой ленточкой. Мы невольно останавливались и до неприличия любовались на этих статных витязей в их картинных костюмах. Делается радостно за человечество, что оно еще не совсем выродилось физически, что еще уцелели хотя в этом полудиком горном угле настоящие человеческие организмы в их непочатой свежести, силе и естественной красоте, вполне достойные своего названия.
Живописно спустив с одного плеча тяжелые черные «струки» с аршинною бахромою, совершенно напоминающие пледы шотландских гайлендеров и заменяющие здесь бурки и шинели, - эти колоссы-воины шагают целым длинным строем взад и вперед среди маленьких домиков городка, громоздкие и могучие, так что, кажется, разопрут сейчас своими плечами утлые стенки улицы. Посмотришь на эти массивные, словно из бронзы вылитые икры, туго обтянутые белыми «доколенницами», и кажется, что смотришь не на живого человека, а на какую-нибудь мраморную кариатиду титана, поддерживающую здание, или на статую Геркулеса Фарнезского.
Племя каких-то сказочных паладинов, разрубающих сразу коня и всадника, сносящих одним взмахом ханджара с самой крепкой шеи самую храбрую голову. Немудрено, что это гнездо богатырей так победоносно отбивалось целых пять веков от обстоявших его со всех сторон вражьих сил и отстояло свою крошечную бедную землицу от таких грозных завоевателей, перед которыми падали, как трава под косою, обширные и сильные царства.
Невольно взглянешь на них с благоговением и изумлением, особенно когда узнаешь ту по истине трогательную простоту и скудость, в которой живет этот народ-герой, всем обязанный своей собственной доблести и так мало получивший от судьбы...
Вот хотя бы и на этом великом народном празднике все эти сверкающие оружием и гордо смотрящие рыцари только в ничего не стоящих им плясках, играх да песнях находят все свои праздничные радости и развлечения. Почти ни у кого ничего в кармане; выпьет на копейку какую-нибудь крохотную чашечку черного кофе, а уже много-много бутылку пива в кабачке, закурит папиросу и шагает себе, не зная устали, с утра до вечера по улицам, болтая с земляками и приятелями да подтягивая себе потуже живот.
Женщин собралось тут тоже много; но они уже не похожи на те унылые и утомленные фигуры, все в черном и белом, какие мы встречали по дороге в Реку; теперь они разряжены в серебро и дорогие характерные наряды, в громоздкие старинные серьги и броши, по доброму полуфунту веса в каждой, в бархатные «якеты» и «кореты», белые, расшитые золотом «гуни», в лиловые, голубые и зеленые юбки; на головах у девушек грациозные красные «капицы», а у замужних - падающий с темени на спину темный платок. Они тоже, подражая мужчинам, ходят шеренгами, взявшись за руки, но держат себя удивительно скромно, словно благонравные пансионерки какого-нибудь института, выведенные на прогулку своими гувернантками.
За городом на выгоне устроено несколько балаганов с разными нехитрыми яствами и питьями, и женщины в особенном множестве расселись здесь; цетинские горожанки отличаются от жительниц горных деревушек своею красотою, богатыми нарядами и свежим, неизмученным видом; сейчас видно, что им не выпадает на долю столько тяжелой работы, как их сестрам-селячкам.
Хозяин нашей гостиницы - сухой черногорец, громадного роста, в то же время и городской голова Цетинья; он был очень любезен с нами и старался показать свой город и свой народ с казового конца. Вероятно, с этою целью он не-милосердно уснащал свою речь разными модными словцами, в роде: «цивилизация», «культура», «пресса», «демократия», «модерный», и т.п., давая понять русским путешественникам, что и в Черной-Горе люди что-нибудь слышали и что-нибудь знают; он особенно подчеркивал нам, что у них в Черногории многие стали говорить даже по-французски, очевидно придавая этому таланту своих земляков больше значения, чем удивляющему нас юначеству их, слишком уже здесь для всех привычному.
Мы, однако, были очень благодарны ему, когда он предложил провести мою жену внутрь крошечной монастырской церкви, где народу было набито теснее, чем спички в своей коробочке, и где должен был вместе с тем присутствовать на торжественном богослужении князь со всею семьею и свитою своей. Что касается до меня, то я отказался от этой чести. Посланник наш испросил мне у князя аудиенцию сейчас же после обедни, поэтому мне пришлось стоять обедню во фраке и белом галстуке, которые обратились бы в мокрые тряпки, если бы я рискнул затесаться в невообразимую давку внутри маленького храма. Поэтому я остался снаружи церкви, сейчас около ее входа, во внутреннем дворе, рядом с гробницею княгини Даринки, где, впрочем, тоже набилось много народа. Тут не разбирают чинов и званий, полиции никакой нет, так что толпы простых баб, забравшиеся первыми в церковь, спокойно оставались там, не вытесняемые никем, и не давая возможности протиснуться туда многим знатным сердарям и сенаторам, поневоле остановившимся за дверью.
Это дало мне случай полюбоваться на великолепные воинственные наряды многих воевод, на их золоченые, камнями украшенные древние брони, по-черногорски «токе»; на опоясывавшие их дорогие шали тончайшего полосатого шелка, большею частью желтого с зеленым, синим и красным, из-за которых торчат богато обложенные серебром и перламутром огромные пистолеты, и больше всего, конечно, на их суровые и гордые лица, с седыми длинными усами, с черным пламенем в смелых глазах, на их могучие торсы, напоминающие богатырей древнего эпоса.
Впрочем, хотя я и принимал за важных людей черногорцев, одетых побогаче других, но это могла быть моя собственная иллюзия, потому что в Черногории почти нет возможности отличить по наряду простого пандура от влиятельного сердаря, если не знаешь разных значков и примет. Тут всякий вправе носить все, и всякий искренно считает себя равным всякому, - демократия самая абсолютная и самая естественная, без всякой искусственной натяжки и писанных узаконений, глубоко проникающая собою весь народ от мала до велика, от последнего свинопаса до председателя сената, и никого поэтому здесь не удивляющая и не возмущающая. Но на меня эта огульная роскошь нарядов целой сплошной толпы, наполняющей город, сравнивавшая под одною и тою же народною одеждою богатого и бедного, рядового воина и знаменитого воеводу, производила несколько поражающее и вместе утешительное впечатление.
Если не утешало, то зато не мало потешало меня наивное отношение этих непосредственных сынов природы к обрядам своей религии, к церкви, к празднику. Только сравнительно ничтожная горсточка народа, притом большею частью служащие при князе, собрались в церкви и около нее, в маленьком дворике-кладбище. Все же огромное большинство, столпившееся на улице, по-видимому, не сознавало никакой необходимости слушать обедню в церкви и молиться Богу в великий народный праздник; достаточно было и того, что все они пришли сюда, в город владыки Петра, нарядились в свое лучшее платье, пьют, поют, танцуют и играют в его честь и память. Однако довольно большая толпа расселась на зеленом выгоне против монастыря и, может быть, этим соседством своим с домом молитвы считает себя некоторого рода участницей в богослужении. Стоящие во внутреннем дворике рыцари Черной-Горы тоже занимают меня не мало; они оживленно беседуют друг с другом, только изредка осеняя себя крестом, когда изнутри храма вдруг донесется какой-нибудь отрывочный возглас певчих; но те, кто стоят ближе к церкви, протягивают к стене ее кто руку, кто голову, вероятно в наивном убеждении, что одно механическое прикосновение пальцев или лба к зданию святого храма уже в некотором смысле приобщает человека к совершающимся там таинственным священнодействиям, все равно, видит ли он, слышит ли, понимает ли их, или нет. Иные седоусые богомольцы пришли сюда с чубуками, заткнутыми за пояс, и, пожалуй, охотно бы закурили их здесь.
Но вот в толпе, наполняющей дворик, какое-то суетливое движение, и все глаза оборачиваются назад, ко входу; прибегают вооруженные ятаганами перяники князя в своих кроваво-красных гунях и прочищают дорогу князю; толпа сама собою почтительно раздвигается, оставляя широкий проход по середине.
Симпатичная, несколько потучневшая от лет, властительная и вместе приветливая фигура князя Николая появляется во дворике вместе с осанистою княгинею Миленою и детьми, сопровождаемая залитою золотом свитою. Кажется, будто что-то веселое, сверкающее и огненное вдруг вспыхнуло среди толпы при появлении этого шумного и яркого кортежа. Князь сияет своим нарядом как солнце; золотой орел на шапке, золотом залита грудь «джемадана», золотом убран малиновый бархатный «элек», надетый сверх белой, расшитой золотом «гуни»; звезды и кресты блистают среди этого золота и ярких красок бархата. Князь нынче без «доколенниц», в высоких военных сапогах со шпорами.
Княгиня Милена, теперь уже довольно пожилая, еще сохранила бывшую замечательную красоту; она тоже в звезде, в бархатном «якете», в «корете» бледно-голубого цвета; с нею три взрослых красавицы дочери и четвертая еще девочка, маленький хорошенький Петя, сегодняшний именинник, любимец всей семьи, одетый в такую же крошечную, белую гуню и малиновый джемадан, в такую же «капу» с двуглавым орлом, как и старый князь, и сзади всех еще безусый стройный юноша Мирко, - популярный среди народа будущий юнак. Несколько грозных седоусых главарей, молодых придворных и адъютантов, тоже в белых раззолоченных гунях, в золотом расшитых «элеках», иные в богатых массивных окладах, «токе», в богатом оружии, поспешно следовали за княжеской семьей. Этот характерный торжественный вход вождя рыцарского народа во главе своих витязей так и просился на картину талантливого художника. Быстро прошумела сквозь толпу сверкающая княжеская процессия и исчезла под низкими сводами старого храма, где перяники с трудом расчищали узенькую дорожку. Князю подали при входе огромную восковую свечу, какие у нас носят перед Евангелием, он преклонил колена перед царскими вратами и отправился на отведенное ему место у гроба святопочившего Петра, где все время службы стоял со свечою в руках, окруженный всею семьею. Очень скоро после него явился в церковь и наследник княжеского престола, молодой красавец князь Данила, такой же яркий и блестящий, как и отец его, сопровождаемый своею особою свитою, в таких же богатых и сверкающих нарядах, с таким же шумом и бряцаньем оружия продвигаясь через наполнявшую дворик толпу.
Оказалось, что я выбрал очень удобное место для наблюдения, потому что внутри церкви, в давке и жаре, я не мог бы так хорошо рассмотреть всех входивших и выходивших; хотя меня не раз вызывались провести в церковь познакомившиеся с нами влиятельные черногорцы, но я настойчиво отказывался от этих приглашений, и нисколько не раскаялся в этом. Жена моя попало было в большую тесноту, но митрополит Митрофан, служивший обедню и уже нам знакомый, заметил ее и выслал из алтаря священника, который поместил ее на сравнительно просторное место на солее. Обедня продолжалась довольно долго, часа полтора или два; в конце ее, по греческому обычаю, не соблюдаемому у нас в России, митрополит раздавал всем молящимся кусочки артоса; подавая освященный хлеб князю, княгине и взрослым дочкам их, он у всех у них целовал руки, не подавая им целовать своей руки, что совсем не похоже на существующий у нас для этих случаев обычай.
Я дождался обратного выхода князя и его семьи, чтобы еще подробнее вглядеться в них и их свиту, и, захватив жену, не без труда отыскал в толпе нашего посланника. Оказалось, что вышло маленькое недоразумение. Г. Аргиропуло испросил у князя аудиенцию на сегодняшний день не только для меня, но и для моей жены, между тем как она на это вовсе не рассчитывала, и, не имея с собою в дороге платья, требуемого этикетом княжеского двора для представления княгине, тем более в такой торжественный национальный праздник, даже лишена была возможности явиться в княжеский дворец без явного нарушения приличий. Хотя из этого выходила некоторая неловкость и для меня, и для г. Аргиропуло, но поправить дело было нельзя, и мы отправились с ним вдвоем, конечно, пешком, как ходят все в Цетинье, как шел, возвращаясь во дворец, сам князь с своею семьею и митрополит с духовенством. Митрополит, впрочем, шел церковною процессиею, с крестами и хоругвями, в придворную церковь, недавно построенную между монастырем и дворцом, не доходя до него несколько десятков сажен. В монастыре было отправлено общее богослужение по случаю национального и церковного праздника; в придворной же церкви нужно было отслужить семейный молебен по случаю именин маленького князька. Поэтому в эту церковь, тоже очень небольшую, вошла только княжеская семья, да некоторые из высших сановников княжества, особенно близких ко двору, Посланник наш, пользовавшийся большим расположением и доверием князя и постоянно бывавший в его семействе как частный знакомый, тоже счел себя обязанным присутствовать на этой семейной молитве и ввел с собою в княжескую церковь и меня. Митрополит служил очень чинно, хор пел весьма изрядно, и моему русскому сердцу было отрадно слышать здесь, на далеких берегах Адриатики, с детства знакомые звуки православных молитв на том же языке, на котором поют их у нас в сельских церквах Щигровского и Тимского уезда. Князь все время стоял у аналоя, молча следя за службою по лежавшей на нем книге. Молебен кончился скоро, и когда все подошли поздравлять именинника-ребенка и его родителей, я удалился из церкви. Во дворец мы отправились с посланником тотчас же, как пошел и князь с своим семейством. Огромные входные сени около лестницы, ведущей на второй этаж, служат общею приемною дворца. Здесь обыкновенно толпятся просители и придворные. При входе нашем тут стоял молодой наследник престола, князь Данила, и с ним некоторые из черногорских министров. Посланник представил меня и тем и другим. Князь Даниил любезно расспрашивал меня о моем путешествии и о том, какое впечатление произвел на меня их народный праздник. Познакомили меня также с Божидаром Петровичем Негошем, двоюродным братом князя Николая, председателем сената; этот знаменитый, ни разу не побежденный победитель турок во многих битвах, по виду совсем непохож на богатыря; он небольшого роста, сухой, порывистый в движениях; несокрушимый дух и быстрая решимость светятся в его черных оживленных глазах. Из других бывших здесь лиц свиты, которым представлял меня г. Аргиропуло, я запомнил только министра иностранных дел Вуковича, министра финансов Матановича, да огромного швейцарца-воспитателя наследника, которого я встретил еще ранее в гостинице, в обществе французского посланника и которого громоздкая красивая фигура в черногорском костюме гораздо более напоминала подлинного черногорского юнака, чем педагога европейца.
И князь Даниил, и министры князя по-русски не говорят, но свободно объясняются по-французски, потому что большинство из них училось в Париже, по распоряжению предшественника князя Николая - Даниила, большого сторонника Франции и всего французского.
Из нижней приемной нас ввели в зал второго этажа, украшенный прекрасными портретами князя Даниила, Мирка Петровича и других членов княжеской фамилии. Отсюда адъютант князя попросил нас пройти во внутренние покои. Князь Николай встретил нас во второй гостиной, стоя, и подал нам руку, любезно пригласив в третью гостиную, где на креслах сидела княгиня Милена с своими тремя дочками. Тут же стоял стройный юноша Мирко и маленький хорошенький княжич Петр, сегодняшний именинник. Княгиня указала мне на кресло рядом с нею и князем, а посланник наш, бывший здесь совсем домашним человеком, подсел к молодым княжнам.
Расположение и убранство комнат княжеского дворца ничем не напоминает Востока, а вполне европейское; особенной роскоши ни в чем незаметно, но все хорошо и прилично, как в любом достаточном доме Москвы или Петербурга.
По-видимому, г. Аргиропуло заранее рассказал княгине и князю о моих дальних путешествиях, потому что княгиня с этого и начала разговор: и она, и князь спросили меня, отчего жена моя не захотела представиться им, и чтобы не обнаружить происшедшей путаницы, я должен был выдумать, что ей сделалось дурно в тесноте церкви, и она чувствует себя слабой. Князь сообщил нам, что едет на днях в Никшич закладывать новый храм и скажет там политическую речь, едва ли приятную его соседке Австрии. Нас он звал туда же, а кстати назвал мне более интересные места Черногории, советуя непременно проехать туда и вообще пожить подольше в его княжестве, чтобы основательно познакомиться со всем. Княгиня очень много вспоминала и, кажется, искренно восхищалась Россией, Петербургом, Москвою, и расспрашивала меня о разных русских делах, ее, видимо, интересовавших. И князь, и княгиня говорили по-французски; князь Николай, кажется, понимает по-русски, только стесняется говорить; по-французски же он выражается вполне свободно, так как учился в Париже, а княгиня Милена выучилась этому языку уже будучи взрослою и сделавшись владетельною княгинею. Любезная простота и ласковость обращения князя и княгини поистине очаровали меня; оба они еще вполне сохранили не только бодрость сил, но и своего рода красоту, зрелую и величественную. Редкий по живописности местный наряд их делает эту могучую пару супругов типическими представителями настоящего черногорского мужа и настоящей черногорской женщины...
Несмотря на мягкие цивилизованные манеры князя и на его европейскую речь, в этой богатырской груди, широкой как стена, в этих из бронзы отлитых плечах и смело глядящих очах сидит еще бесстрашный черногорский юнак, лично водивший свои победоносные четы на турецкие баталионы. Но этот юнак и вождь еще народный поэт, как его предок владыка Радо; горы и ущелья его пустынной родины вдохновляют его не только громом битв, но и тихими радостями творчества. Князь Николай - один из самых талантливых и популярных поэтов своего народа; красоты черногорской природы, как красоты черногорской души, умирающей за свою бедную родину, нашли в князе Николае своего нежного и страстного певца.
(Евгений Марков. Путешествие по Сербии и Черногории. Путевые очерки. СПб. 1903. С. 367 - 385).
Текст к новой публикации подготовила М.А. Бирюкова