Конец белки, часть 2

Пессимист
2. Жизнь белки

…Мне сегодня гораздо лучше. Уличный воздух и земля под ногами словно возродили меня. Точка сборки переместилась в Жаворонки… Заглянул на страницу к Роме: Лесбия вывесила описание трех первых самых страшных дней – и там действительно очень переживали за меня, куча людей «молилась». Кто знает, может быть, участие такого количества достойных людей в моем выживании на операционном столе действительно повлияли на расклад сил во вселенной. И кто-то там решил, что мне еще надо дать погулять по этой земле…
Заехали с мамой на Константинова и поблагодарили Лёню за прекрасную работу. Взял комп: теперь буду заниматься делом. Накропал первый пост. Слон вернулся! (Ох, нельзя писать такое про себя, ох, нельзя! Стихи сбываются!..)…
Это первый день, когда я не лежал большую часть времени, а сидел. И после еды не было изжоги и слабости. Дома сами стены помогают. Но температура 37,3. И в запасе лишь один калоприемник.
Дом кажется сном, я так отвык от всего этого!. Сколько тут свободы и удобства! Только бы зажили кишки.

В больнице я мечтал, как о чем-то недостижимом, как я буду сидеть в Жаворонках в саду и пить яблочный сок. Это казалось таким далеким! И вот я сижу в саду и пью яблочный сок. А до этого сделал круг по ближайшим улицам и фотографировал травинки, листики и желтые цветочки мать-и-мачехи, которые только-только вылезли из земли. Год назад я так ходил по Фиоленту. Знал бы я свое будущее…
Тогда я думал, что мое самое страшное будущее – одиночество. Судьба посмеялась надо мной. Я теперь молюсь на одиночество – инвалид, нуждающийся в услугах других людей.
Жизнь наращивала вызовы – и это лишь за один год. В сжатые сроки она показала мне все: конец семьи, больницу, смерть, снова больницу, уже мою собственную. Мне уже не жить в моем доме, не бывать на любимой, построенной даче… Она отрезала от меня все это. Спасибо ей, она вытравила из меня много слабости и дряни.
Теперь наступает совсем новый период. В конце концов, я кое-что и приобрел: за этот скоро год я удивительно привык к одиночеству. А недавно казалось, что это невозможно – после стольких лет!..

Утром я сам обработал себе шов зеленкой и наложил тампон из бинта. Очень хочется помыться, я не мыл голову месяц, жуть (действительно, настоящий монах)! Но боязно за «приемник». Вечером сходил на станцию: прогуляться и положить деньги на телефон. Хмурая влажная весна. Люди шли парами и поодиночке, и я поймал себя, что не хотел бы никого встретить – и мне вполне хорошо одному. Но на обратном пути встретил маму, только что вернувшуюся из Москвы, где она долго искала аптеку с моими калоприемниками.
Я шагаю еле-еле, но шагаю. Лишь бы не потек «приемник».
…Долго сидел в ЖЖ, отвечал на поздравления с возвращением и пожелания здоровья. Люди уверяют, что им не хватало меня. Попробую оправдать ожидания.
Мама в своем неизменной депрессии.
– У тебя нет ощущения, что все рушится? – спросила она.
У меня нет этого ощущения. По ее словам, она не продает Жаворонки только из-за меня, потому что я отказываюсь жить в Москве. Для нее же здесь все напоминает отца – и ранит ее.
– Прошло еще мало времени, – говорю я. – Ты успокоишься. Потеря человека ужасна, но мы так устроены, что ко всему привыкаем…
Я вот привык жить без Лесбии, привык к одиночеству. Привык даже к тому, чтобы удалять своими руками собственное говно. Привык, что инвалид и, возможно, никогда не стану прежним и здоровым. (Хотя Манукян, мой профессор, и обещает это в каком-то отдаленном будущем.)
Еще ей не понятно странное поведение Володи (мой сводный брат) и Наташи (его жена), словно они порвали с нами отношения. Из-за чего? Из-за наследства? Или нас связывал лишь В.И., а вся сердечность была наигранной? Со слов Тамары, сестры В.И., Володя обижен на то, что его, якобы, не подпускали в больницу к отцу. Это полный бред! Да мы были бы счастливы, если бы кто-нибудь согласился нас подменить!
Оказывается, В.И. ушел от жены (и Володи) вовсе не из-за мамы, как я думал, а довольно задолго до этого, когда завел роман с соседкой по дому. Жена написала в партком – и его отправили за штат, выгнали из партии, лишили работы. Год он жил у своего начальника, который, в конце концов, добился его восстановления, а потом помог получить комнату. Тогда-то и появилась мама. А он всегда трогательно заботился о Володе, например, когда тот болел и лежал в больнице. И мама наивно полагала, что Володя хорошо к ней относится – потому что и сама всегда стремилась сделать ему одно хорошее. (Она вообще очень добрый человек: вот и теперь вписала в сарай за гаражом двух бездомных таджиков. Даже дала им на время отцовский мобильник.)

Поговорил сегодня с Лесбией по телефону и не понял, кто больше болеет? Она только что от зубного. Зуб, возможно, придется удалять, пародонтоз. Одновременно у нее ужасный бронхит, беспрерывный кашель, голоса совсем нет… Кот все забывает, все путает, денег почти нет, куча проблем, начиная с машины и кончая долгом за щенка. Ну, 20 тысяч на май я им подкину. Но ее жалко. Трудно женщине быть одной. А я тут как сыр в масле, словно в санатории: пишу, читаю, гуляю, треплюсь в ЖЖ… Пусть и вешу меньше 60-ти.
Зато ночью она сделала хороший разбор моего рассказика «Однажды летом в Монако» (который я написал еще до больницы, одной бессонной зимней ночью, отдыхая от затянувшегося ремонта…). Виден профессионал: никакой болезнью его не убьешь. Как, надеюсь, и меня.

Утром в постели дал течь «пакет», установленный еще в больнице. Зато я, наконец, помылся. И наблюдал «работу» стомы – как из нее вылетела струя говна…
Еще раз взвесился: 58 кг, все меньше и меньше. Долго обрабатывал воспаленную кожу вокруг стомы разными купленными мамой средствами. И первый раз сам наклеил калоприемник. Поглядим, что выйдет. Обработал шов зеленкой, заклеил. Нацепил бандаж.
Так началось утро. Так будут начинаться теперь все мои утра. Теперь на много месяцев я заложник подобных засад. Но, как много раз писал и говорил: привыкнуть можно ко всему…

Поздно вечером приехала Лесбия с двумя собаками и Котом – и проектом перепланировки ее новой квартиры, в котором я дистанционно участвовал в больнице – и который мне надо переделать. То есть создать заново, – вместо кошмара, который кто-то ей наваял.
За едой Кот веселил всех рассказами о своих дачных приключениях: как курил ворованные у мамы сигареты и бычки – в компании с закадычным другом Костиком, сыном бывшего сторожа. От него узнал, что на Новый Год сгорела сторожка, когда новый сторож отлучился в город отмечать праздник. Вместе со сторожкой сгорели собака и кошка…
Собаки лают, Спуки норовит залезть на стол, Кот что-то постоянно басит, Лесбия орет на него: «Не кричи!» – а сама без перерыва кашляет.
От всего этого я невероятно устал. Лесбия это почувствовала и стала извиняться, что приехала. Но она, мол, просто хотела на меня посмотреть. Я ее успокаиваю: все нормально.
Кстати, Лесбия обнаружила, что ни я, ни мама не читали мой эпикриз. А там сообщены любопытные вещи: во время УЗИ органов брюшной полости обнаружены кисты печени и почек. Она удивилась, что в больнице мне об этом ни полслова не сказали. А это, по ее словам, довольно серьезная вещь. Расстраивать, наверное, не хотели. Да и не по их профилю.
Только кисты мне не хватало. Ясно: не помру от одного, помру от другого. Смешно считать, что, избавив себя от заворотка кишок, я обеспечил себе бессмертие... А ведь так хотелось бы пожить хоть недолго здоровым, как прежде!..
Когда мама и Кот ушли спать, мы еще поспорили с ней о психологии: почему человек видит себя вовсе не так, как его видят другие? А в этом, мол, – вся проблема человека. Лесбия считает, что ему мешают его «проекции». Я думаю, что мешают утвердившиеся еще в детстве формы восприятия. Он видит других и реальность в определенных рамках, через свой страх, комплексы, через внушения «Сверх-Я». Он не умеет анализировать себя, у него мало опыта и мало специальных знаний. Ему трудно докопаться до причины своих неврозов, своей депрессии, своей враждебности к другим…
Только «драги» помогали мне раньше разрушить эту клетку восприятия. Моя цель – разрушить ее без драгов, видеть мир положительно…
Поговорили и о моем «Монако»… Ей интересно, что я вкладывал в него? Почему не показал мотив самоубийства главного героя? Ей рассказ, как я понял, в целом понравился – и удивил: она не ожидала от меня такого.
– В нем есть что-то сновидческое…
Я объяснил источник имени и откуда взял фактуру.
– Во всяком случае, несмотря на аллюзии – он не в стиле Достоевского, а, скорее, декаданса начала века, – сказала она.
Вот с кем интересно говорить о литературе. И о многих других вещах. Но я точно не написал бы ни этот рассказ, ни всех последних стихов – если бы жил с ней…
С другой стороны, она изумила меня, заявив, что современная литература может быть теперь лишь фентези… Все остальное, мол, ей не интересно…

Утром мама поехала с Котом на каток, а мы с Лесбией пошли гулять с собаками. Холодный ветер, хмурая погода, иногда с легким дождем. Но мы сделали большой круг по Жаворонкам, обошли Косой Клин, дошли до пруда, где стоит самый красивый местный дом-модерн, понравившийся даже Лесбии. Она удивилась, как хорошо я стал ходить.
Дома я сел переделывать проект. К вечеру он был готов.
Лесбия была необычайно нежна, все время извинялась, оказывала знаки внимания. Зашла в мою комнату:
– Хочу посмотреть, как ты живешь?
– Я живу аскетично.
– Бедный…
Лесбия уезжает опять в темноте, снова извиняясь за беспокойство. Кот остался дурить – и дурил до конца, так что пришлось орать на него и даже дать легкую затрещину, после чего разболелся живот. Как можно быть таким идиотом? Но он трогательно извинился и попробовал поговорить со мной о «Доме Солнца», как взрослый.
К ночи я был совсем вымотан. Я еще не готов к такому серьезному «общению». Моя инвалидность к концу дня становится особо выпуклой. И ночью тоже – когда я то замерзаю, то потею, вскакиваю в 6 утра в дабл, как по расписанию, с привычным больничным сушняком во рту. И вижу странные сны, где я почти такой же беспомощный, как в реальности.

Утром Кот заявил, что заболел. 37,2, пустяк, в общем, но он изображает, как все ужасно, и даже кружится голова. Непростой человек. Он утверждает, что даже не знает, какой сейчас месяц: март, апрель, май?..
По погоде правда не скажешь: днем вдруг пошел снег, перешедший в град. Прямо зима. Под него я и попал, выйдя на небольшую прогулку.
А потом смотрели с Котом «Достояние республики», один из моих любимых в детстве фильмов. Я специально купил диск – показать ему. Но он мало что понял и остался не особо доволен. То ли дело голливудское говно с драками монстров!..
После моего кино он лег в мамину комнату и стал смотреть монстров…
Кот нацелил свою жизнь на абсолютный комфорт. Все, что представляет хоть какое-нибудь усилие – отвергается. Поэтому любое творчество, как требующее усилий, отвергается тоже. Зато можно целый день смотреть по ящику любое фуфло или играть на компе. Душа его парализована, и не понятно, когда проснется.

Психологически угнетает беспомощность, какая-то бабская бесполезность. Я могу приготовить еду, но не могу помочь маме снять елочную гирлянду с елки во дворе. А скоро май! Или прикрепить железяку на ворота. Тут надо столько чинить в доме, начиная с проводки! А я ничего не могу. Впрочем, могу сделать проект. Все же приношу пользу. Иногда могу умно поговорить, чуть-чуть пописать.
Я совсем не уверен в победе. Мне по-прежнему нелегко спать на боку, периодически что-то болит в животе, особенно в месте, где стоял правый дренаж. Было уже много всего, поэтому я вправе ждать любых неожиданностей.
За прошедшую неделю я, конечно, стал сильнее. Но живот не дает расслабиться. Это место нормализуется медленнее всего. И сколько пройдет дней до хотя бы относительного спокойствия – бог знает!
Второй раз поменял «спец-пакет», как нарекли мы его с Лесбией, раньше, чем прежний потек. Я уже стал заранее чувствовать это.
В этом есть что-то фантастическое: как можно срать из бока? Это все равно, что рожать из бока… И я рожаю, увы, отнюдь не богов. Я стал человеком с другой анатомией – а, значит, человек ли я теперь в полном смысле?..

В недавнем ночном разговоре Лесбия сказала: чтобы что-то понять, надо что-то изменить. Только так можно разобраться в своей жизни и в отношениях с другим человеком. Я отнес эти слова к нашему случаю. Не знаю только, в чем она разобралась? Но при любом результате – уже поздно. Еще в больнице я окончательно решил, что вместе мы жить не будем. И что мои отношения с женщинами станут совершенно иными…
Конечно, больничные решения – несколько категоричны. Но сейчас они мне кажутся абсолютно верными. Моя психика и прежде не выдерживала жить с Лесбией, а теперь она и отвыкла, и больна, и слаба…
Болезнь провоцирует что-то, напоминающее монашество. Ну, и соответствующий образ мыслей. Взгляд человека, «отстегнувшегося» от жизни. Понятно, что в истощенную плоть волны «духа» входят и выходят особенно легко. Некая заложенная в нас природой программа перестает работать, ибо не рассчитана на инвалидов. В здоровом же теле действует не здоровый дух, а в значительной степени эта программа. Так, во всяком случае, мне кажется.

Сегодня неделя, как я вышел из больницы. И первый теплый день, +15. Солнце и безветрие. Я совершил большую прогулку по поселку и даже зашел в лес. Еще почти ничего не распустилось, кроме сорных кустов, вроде бересклета, отчего лес казался зеленым и веселым. Я пошел по тропинке и нашел залитую солнцем поляну – рядом с большим старым дубом. А вокруг стройные высокие сосны. Я сел на корягу около брошенного кострища и стал слушать лес.
Да, я уже не прежний человек, однако я хожу-брожу, снимаю – как я делал всегда. Я не умер, не стал настоящим инвалидом, если могу совершать прогулки по лесу. Это то, о чем я думал в больнице: про простое и близкое счастье. Солнце, тепло, летают желтые бабочки, пищат птицы. Я чувствую дух сосен, я хочу быть полностью в этом моменте, постичь его целиком, насладиться, выпить его до дна, как пчела. Не думать, не строить планов, не рваться совершать какие-то дела. Казаться себе нормальным и здоровым, если ты вырвался из больницы, если ты дошел до этого леса.
А потом я пил сок за домом на солнечной стороне, словно осуществлял программу, мечту, придуманную в палате №9 в худший момент болезни. А вокруг летали павлиньи глаза и маленькие птички. И вот-вот должны были зацвести тюльпаны.
Как сорные деревья в лесу, я сам хочу быть зеленым и веселым…

Утром сделал что-то вроде зарядки. Все те же мысли: как легко за один день все потерять!.. И, однако, сил больше, периоды температуры меньше. Сплю как нормальные люди, а не в рубашке и носках. Но не все мне нравится. Нет ни одной ночи, чтобы посреди нее не побежал в дабл. Если долго лежу на спине – начинают болеть почки.
Сегодня во время похода на станцию сорвался пакет. Пришел весь в говне. Помыл одежду и бандаж, потом помылся сам.
И еще с помощью стремянки и лыжи я снял гирлянду с елки, что так долго не удавалось маме. Я должен приносить пользу. Я должен возвратиться к своим привычным функциям.
…Говорил об этом с мамой, чтобы хоть о чем-нибудь поговорить. Как я гуляю. И как мучительно для архитектора гулять по нашим поселкам. Как музыканту с абсолютным слухом слышать повсюду фальшивящие инструменты. То жмуришь глаза от ужаса, то распахиваешь от изумления.
Подмосковный поселок напоминает кунсткамеру антиархитектуры, апофеоз безвкусия и нелепости. Словно люди упражняются, кто кого превзойдет в безобразии. И если бы это было лишь от бедности: возводят трехэтажные кирпичные хоромы абсолютно дикого вида! Что стоило добавить несколько тысяч долларов и пригласить архитектора, одного из тех, что сидят в бесчисленных моспроектах и не получают зарплаты? Нет, обходятся своими силами, сами проектируют свой любимый сарай и живут в нем. Главное, чтоб побольше. 
Архитектура воспринимается у нас до сих пор – либо материей излишней, либо столь же доступной и понятной, как медицина, футбол и политика. Поэтому на весь не самый бедный поселок не наберется и десяти приличных домов. Все остальное должно быть снесено, чтобы не оскорблять собою Божий мир.
За плохую архитектуру я бы наказывал так же, как за массовую провокацию, как за эксгибиционизм, особенно когда эксгибиционист стар и уродлив. Вот проблема: сперва культивируешь в себе вкус и образование, потом страдаешь от их наличия.

Поехали с мамой в «Икею» – смотреть кухню для квартиры на Константинова. И там случилось то, чего боялся больше всего: потек пакет. Хорошо, что я вовремя засек, хорошо, что подготовился. Надолго засел в местном дабле. Грел новый пакет заранее купленной зажигалкой.
Провели в «Икее» несколько часов. Очень устал. Зато выбрали и купили с доставкой симпатичную и достаточно дешевую кухню. Правда два шкафа купить не удалось – из-за их отсутствия на складе.
Люди скользили мимо меня далекими космическими телами. По-прежнему не чувствую с ними ничего общего. Как и с реальностью, в которой нахожусь. И даже действую. Это странное чувство. Словно живу в гриппе и при большой температуре.

Позвонила Лесбия и сообщила, что документы на перепланировку приняли.
– Видишь! Когда настоящий архитектор берется за дело!..
Она всячески вызывается помогать, в том числе делать ремонт, что-нибудь красить. А на более тяжелое можно вызвать Д. Ответил, что это исключается: она знает, что ничего общего я с Д. больше иметь не хочу. Ее голос сразу помертвел, стал суров, и мы быстро попрощались.
Той же ночью она поехала на дачу. Больше не звонит.
Она ждала, что я прощу Д.? Может, и простил бы, если бы он попытался извиниться. Но он и не пытался. Для меня его выходка помогла поставить точку. Сейчас отношения потеплели, но не до такой степени, чтобы я был обязан прощать Д. все, как раньше. Раньше, отвергни я Д. – это был бы конец и для нас с Лесбией. Но теперь все иначе: мы расстались, и каждый в праве иметь свое отношение к близким людям другого. Теперь мы связаны лишь Котом и тем, что я хочу и обязан для них делать.
Теперь у нас прекрасные отношения, именно потому, что никто никому ничего не навязывает и никак от него не зависит. Нам нечего делить. И, по большому счету, не из-за чего ссориться. Жаль, если объяснение по поводу Д. ухудшит их. Ну, а в чем тогда заключалась бы моя гордость и свобода? А они во мне еще есть, несмотря ни на что. Даже болезнь не убила их. Скорее напротив: дав мне нужную отрешенность, она сделала меня свободнее. Она проложила четкую границу между тем, что было, и тем, что есть. Пока тут почти ничего нет. «До» воспринимается как время, полное ошибок и позорных слабостей. Операция стала кульминацией краха моей прежней жизни, который начался прошлой весной, практически год назад. Когда Лесбия стала перевозить имущество из Крыма в Москву.
Это был беспримерно тяжелый год. И больница стала последним мощным аккордом. Все прежнее кончилось, все новое началось. Только пока не видно, что это?

Кстати, то, что я называю себя «инвалидом» – не преувеличение. В 24 больнице, куда мама ездила за калоприемниками, ей сказали, что через районную поликлинику я могу получить всякие инвалидные льготы, например, карточку на бесплатный проезд.
…Первый раз водил машинку. Поехали на Константинова встречать доставку кухни из «Икеи». Пока ждали – двигали мебель, мама мыла-чистила, я тоже что-то ломал-разбирал. И на обратном пути, когда выехали из Москвы, сел за руль. Я не водил полтора месяца – и все прошло нормально. Ехал уверенно и быстро.
Но совсем забыть, что ты инвалид, что у тебя стома и мешок – не удается. Стома щиплет, мешок переполняется – или вовсе протекает. И я то и дело проверяю: не появилась ли «течь»? Психологически это очень утомляет. Нельзя расслабиться ни на одну минуту. И так будет все эти месяцы.
Трудно до сих пор это принять. Даже теперь труднее, чем раньше, когда порой чувствуешь себя практически здоровым – и вдруг вспоминаешь, что у тебя такой взрыв-пакет на боку.

Мама снова меня поражает: не посоветовавшись со мной, точнее вопреки всем моим просьбам – заказала четыре шкафа для книг. И их привезли в 11 утра и стали собирать. И тут выяснилось, что они никуда, куда мама планировала их поставить, не встают. Пришлось мне проявить волю и заставить поставить два шкафа в «зимний сад», а еще два в холле на первом этаже. Ну, что ж, с книжками он станет чуть приличнее.
Почему надо было затеять это тогда, когда я еще болен, весь инструмент на Константинова – и деньги и силы нужны, чтобы доделать мой ремонт? Но мама устала от бардака из коробок с моими книгами в своем доме… Не получается у нас с ней гармоничной жизни.
А на улице +22, ночью первый раз была гроза, на березах маленькие зеленые листочки, такой пуантилизм. И зацвела вишня. А в городе вовсю распустились деревья – и тюльпаны на газонах.

Накануне ночью позвонил узнать, как у них дела? Лесбия рассказала, что от усталости чуть не попала на своей «Оке» под грузовик. (Рано утром отвозила маму к автобусу в санаторий и не выспалась.) Кот очень живо это комментирует.
Я сообщил, что вывесил текст про больницу.
Сегодня она позвонила – сообщить, что прочла текст. Он, мол, хорошо написан, но ничего нового она не узнала. Я, по ее словам, и после болезни не изменился. Все мои выводы были предсказуемы… И что текст очень холодный.
И очень хвалила поданный на Букер роман некоей Марианны Петросян «Дом, в котором…». По ее словам, не хуже «Братьев Карамазовых», что пахнет кощунством… Прочла на одном дыхании и даже перечитывала отдельные места, что с ней не бывает. Все, мол, там есть: и реализм, и метафизика, и философия…
Боюсь, будет очередное несовпадение вкусов.
Настроение у нее плохое, здоровье хреновое.
А вечером позвонил Леша DVD, который вернулся из Севастополя. Тоже недоволен:  и погода была не сильно теплая, и вечно пьющая компания Фехнера, Бороха, Б-ова и Дэниса утомила. И здоровье тоже… Теперь по моему совету хочет обследоваться.
Узнал от него, что Дэнис ждет пятого ребенка… Как они будут жить, если не получат квартиру – не знаю. Но ее надо выбивать, а этого никто из них не может, в отличие от зачатия детей. Вот Дэнис, пользуясь случаем, напивается с горя.
Про погоду: на юге Франции вообще снег (в мае!), под угрозой срыва Каннский фестиваль.

Ездили с мамой в «Леруа Мерлен» на Кольцевой. Купили светильники, плитку, зеркало в ванну, краску, панель для стола… И все завезли на Константинова. Из «Леруа» вел я. Ничуть не утратил навыка. В этом я тоже не изменился.
В Жаворонках занимался электричеством, разбирал старый стол в «зимнем саду», разбирал ящики с книгами. Три дня разбираю, а они все не кончаются. Однако вижу, что я все больше функционирующая единица. Главное, не заморить себя снова.
Давно уже не мерил температуру. Она больше не скачет, и меня не бросает то в жар, то в холод, особенно к вечеру. Исчезли боли в брюшине, там, где были дренажи. Иногда я даже забываю, что «инвалид», и у меня на боку такой пояс шахида.

И еще одна история. Лена-Немия-Мангуста, бывшая жена Перчика, написала несколько писем мне в личку. Мне несказанно приятно такое ее внимание и человеческое участие, как она это назвала, к этой дурацкой истории с моей болезнью. На это редко способны и близкие друзья. Ужасно трогательные, действительно «личные» письма. Давно я такого не слышал от женщины. Оказывается, я дважды разговаривал с ней в ее снах. Она молилась о моем выздоровлении. Притом, что мы просто бестелесные интернет-голоса в эфире. Никогда друг друга не видев, мы установили какие-то странные близкие отношения. Расстояние помогает иметь о собеседнике хорошее представление. Виртуальные мы гораздо лучше, умнее – и не надоедаем все время. Эксцентричные индивидуалисты не так хороши при близком знакомстве. С большого расстояния они даже могут казаться «милыми».
Давно меня не называли «милым», я это не забуду.
Так интернет и тексты создают нам друзей, которые тоскуют без нас.
…Но теперь мне почти не о чем писать. В больнице я перешел на какое-то очень простое мышление. Меня волновали простые вещи. Из таких простых мыслей и составлен текст про больницу. Раньше мое мышление было более изощрено, и оно повсюду находило темы. Теперь я не вижу никаких тем. Меня до сих пор нет в мире. Или у меня исчезли внутренние проблемы – и я не описываю их иносказательно в велеречивых постах. Действительно, какие-такие могут быть у меня проблемы? Мои проблемы просты и очевидны: сейчас подлечиться, потом снова лечь на операционный стол и слезть с него живым. Это маркирует все.

Лесбия говорит, что текст «холодный». Я понимаю, что это значит. Это значит, что я окончательно окаменел.
Я каменел всю жизнь, сознательно и добровольно, чтобы легче сносить удары. Чтобы не быть таким чувствительным. Но особенно я преуспел в последний год. Из больницы я вышел совсем каменный. Ясно, что там были сожжены какие-то предохранители в душевной проводке. Может, и они восстановятся.
…Человек не меняется. Лежит и ждет смерти один человек, а живет – другой. И он ничего не хочет знать о том, кто еще недавно мучился в этом раскаленном омуте.
Опыт одного не становятся опытом другого.
Вот так и живут в одном человеке – два, дневной и ночной. Дневной – искушенный рационалист, неугомонный практик, фантазер и неврастеник. Его мысли скользят по глади событий, не заглядывая вглубь, не вызывая сожалений.
Ночной – мрачный фанатик и мистик. Он остался там, в тех ночах, его не пригласили сюда, никто не откроет перед ним дверь.
Дневной не хочет его видеть, да он и имя его забыл! Жизнь требует уметь забывать. Нас спасает наше беспамятство. Зато и все мучительное проходит для нас втуне.
И не втуне. А ложится слой за слоем, делая нас нечувствительными к боли. Кровь остается холодной, как холодно все, что родится из-под наших рук. Так не греет далекий костер в ночи.
Дневной и ночной человек сливаются, уже неразличимые, как фигуры в сумерках.

Посмотрел занудный и неудачный фильм «Чайковский», который не вытянули даже такие актеры! И подумал, что мои отношения с Мангустой напоминают отношения Чайковского с фон Мек. Они никогда не видели друг друга, они общались исключительно через письма. В этом нежелании видеть друг друга в «реале» была сознательная позиция. Она восхищалась его творчеством, а не им самим. А он – ее любовью к своему творчеству и ее материальной помощью. Реальное знакомство могло бы все усложнить и испортить.

Ездили с мамой в «Икею» за недостающими полками для кухни. Из-за пробки Лёня, вызванный в качестве грузчика, был на месте раньше нас.
Нашли и шкафы, и стулья, и панель с ножками для стола. Загрузились и поехали на Константинова. И там я обнаружил, что самый большой из купленных в «Леруа» светильников – разбит. Выброшенные 2600 р. Увидев мое расстройство, мама сказала, что после того, как я выжил в больнице, мне уже нельзя ни о чем расстраиваться. Это, конечно, верно, но, увы, невозможно.
…Сидя в саду в ожидании очередной грозы, говорил с Лесбией по мобиле. Они с Котом на даче, ее здоровье гораздо лучше, соответственно и настроение. Кота не видит, он постоянно тусит. Он даже купался в Воре – и это сразу после болезни!..
Иногда я чувствую, будто мне скучно. Но я тут же вспоминаю все проблемы, что несет в себе Лесбия, словно бочка с порохом, и успокаиваюсь. Чтобы «освежить раны», стал перечитывать и править «Blue Valentine». Потом, может, вывешу его в ЖЖ.
Ну, блин, что же мне пришлось перенести! (Это даже после больницы производит впечатление!) И как же я был слаб! Но именно эта история сделала меня сильнее. Способным, в конце концов, отказаться от Лесбии. Жаль, что тогда не смог. Или не жаль?..
Если тебя разрежут и искалечат – держись стойко.

9 мая я набирал в «Ворде» таблицы для маминого приятеля Соколова и продолжал ставить книги в новые шкафы. И тут вырубился свет.
По деревенской традиции пошел на улицу – узнать новости. Сосед Андрей стоит на дороге, даже без майки по случаю жары, беседует с другим соседом Виталием (что слушает на предельной громкости Круга и Талькова), а вдоль дороги висят оборванные провода. Это порыв ветра от начавшейся грозы свалил сухую сосну напротив дома Андрея. Причем провода под током – и оборванный конец лежит как раз перед его воротами. А дугой свешивается перед воротами Бори и Гали, которые уехали смотреть салют.
Мама заговорила о покупке генератора, Андрей стал отрицать его надобность, если такое случается раз в два года. Он оптимист, но даже его оптимизм не позволяет поверить, что свет дадут раньше завтрашнего дня. Кто будет ночью натягивать и связывать провода, убирать сосну? Еще и в такой день?
Мы пошли домой зажигать свечи. И от нечего делать легли читать. Не прошло часа – и свет вспыхнул! Я не поверил своим глазам и опять вышел на улицу. Провод натянут, сосна перепилена и убрана с дороги. Неверы должны быть посрамлены! Думаю и в Америке не сделали бы быстрее, к тому же в праздники…

Вопрос собственной правоты определяется очень сложно, лишь по косвенным признакам: отношению к тебе людей, количеству сочувствующих твоему делу (или безделью), количеству любящих тебя (за минимальные заслуги), количеству (или качеству) собственной свободы. В том числе от глупостей, калечащих как дух, так и здоровье. Поэтому что-то можно определить и по внешнему виду.
А без этого ощущения не спится. Нормальный человек не думает об этом. Да и я не всегда. Надо жить стихийно, как ребенок, принимая себя, ситуацию, в полной наивной убежденности, что всегда поступаешь наилучшим образом и не заслуживаешь никаких упреков.
И вдруг этот вопрос «правды» или собственной аутентичности. Он откуда-то встает, словно твоя совесть или рассудок требуют от тебя каких-то сильных оправданий. Словно ты теряешь мужество. И инспектируешь проделанный путь и пределы эксперимента – чтобы найти смысл, доказательства, что все пока идет правильно. Но это сложно – и хочется, чтобы посторонний свидетель и судья сказал: да, чувак, ты прав! Но его нет. Некому говорить, некому оценивать. Ты свой единственный судья. И от этого не легче. Ибо у меня нет любви и снисхождения к себе. Напротив, мне другой нужен для снисхождения. Мне нужен его благоприятный суд. Мой же суд может довести и до отчаяния.
Впрочем, мне в последнее время так досталось, что пока можно завязать с сомнениями о собственной правоте. Мой вариант теперь настолько не легкий, что трудно найти кого-нибудь, кто выбрал бы его.

Перебрался на Константинова. Первая после болезни электричка, первое метро. Со мной комп, сумка, пакет с вещами.
Утром получил эсемеску от Умки с приглашением на концерт в «Mezzo Forte». Это клуб на ВДНХ, то есть по соседству от меня. И все же долго думал: идти или нет? Но событий в моей жизни так мало, что решил идти. Позвонила Лесбия – тоже насчет концерта. Ее на него зовут Нильс с Глашей. Но ее удручает, что меня пригласила Умка, значит, у меня «абонемент», а ей придется звонить кому-то (для бесплатного входа). Тем не менее, пойдет – и мы договорились встретиться без десяти восемь у м. ВДНХ.
Я не стал есть – так спокойнее. Она же ужасно опаздывала, минимум на полчаса – и я пошел один. Первый выход в свет. И погоды стоят такие, что только и остается, забыв о костылях, идти на рок-концерт. Ибо есть еще океан!
Лишь подошел – из клуба вышла Умка. Обнялись.
– Даже калеки встали и пришли, услышав твой зов! – сказал я. Это была заготовка.
Поговорили с ней о моей болезни. Она похвалила мой вид.
– Ты похудел и похорошел, стал напоминать себя молодого. Хоть и так был красив!..
– Пожар способствовал во многом к украшенью, – отшучиваюсь.
И рассказал про ее песню «Ненавижу тот матрас», которая вспоминалась мне в больнице – как очень актуальная. Поговорил с Борей и еще с несколькими людьми. Нашел Нильса и Глашу с детьми. Фрося сказала, что слышала, что у меня что-то с животом – стала тыкать в мой пояс шахида пальцем.
– Ты сильно рискуешь! – предупредил я.
С Глашей ее подруга Катя И-ва с камерой. Я сел с Сашей Художником на небольшом подиуме для вип-гостей. Поговорил с ним о «Доме Солнца». Ему скорее понравился, хотя сюжет совсем провальный.
Умка начала концерт с объявления, что люди, слава Богу, не только умирают, но и выздоравливают, и одному такому человеку посвящается эта песня. И начала «Матрас». Жаль, что Нильс и Глаша этого не слышали: они пошли встречать Лесбию, которой я дал по мобиле подробную ориентировку. Все они пришли уже к концу песни.
– Мне посвящается, – сказал я гордо.
– Как тебе? – удивилась Лесбия.
– Она сама сказала! – оправдываюсь я.
– А почему не мне? – спросила Лесбия обижено.
Впрочем, следующая песня про «поздно пить таблетки» вполне могла бы быть посвящена ей, что я с иронией и заметил.
– Она больше подходит Бийскому, – вернула она с привычной безжалостностью.
Некоторые вещи, благодаря тому, что Аня давала Боре (и группе) поиграть, сбацались совсем по-новому. Для этого и надо ходить на концерты. Настоящий художник на них творит, используя старые песни лишь как основу для новых эфемерных миров, не знающих повторений.
За последнее время Борина игра, мне кажется, стала эффектней и разнообразнее, и долгие импровизации группы очень приятно слушать, хотя это может идти в разрез с чьим-то желанием отбивать ноги о танцпол.
Йоко и Лесбия отплясывали, как молодые, откуда силы взялись? Несколько раз Лесбия садилась рядом, рука то ли на спинке моего стула, то ли у меня на плече. Ей жарко, стала обмахиваться нильсовой газетой. Попробовала и меня обмахнуть.
– Не надо, у меня с этим связаны дурные воспоминания.
– У меня, значит, еще хуже.
Но поговорить о чем-нибудь так и не удалось: слишком шумно.
Умка путешествовала по залу, обнималась, болтала, взяла у кого-то камеру и стала снимать свой же концерт.
Вышли на улицу в 12-ом часу. И долго ждали Лесбию, беседовавшую с Сашей Художником. Люди болтали, курили, подвыпившая компания рядом валяла дурака, кто-то упал на асфальт... Лесбия стала настаивать, чтобы Нильс и Глаша отвезли меня до дома, но я категорически отказался. Вечер был изумительно теплый, совсем летний.
– Я с удовольствием прогуляюсь.
И люди уехали, а я пошел один пешком. И мне было хорошо и грустно сразу. Фиг знает почему…

Клал с Лёней плитку на стену в кухне. Занудная, кропотливая работа. Почти за день сделали лишь четыре ряда. Приехала мама с супом, сварила нам обед. После их ухода собрал три стула и один кухонный шкаф. И ничего, здоровье выдюжило.
…Случаи сравнения меня с одним мифологическим персонажем участились, уже надоело. Значит, мой вид изменился и приблизился к тому, каким был в 80-е. Вот и Умка о том же.
Я не только похудел. Я и живу совершенно в духе того, с кем меня сравнивают, то есть на полном воздержании. Может быть, это новое бытие откроет новые способности, ибо дух сосредоточен и спокоен. Жду всяких чудес, ибо чего еще ждать?

Что такое человек сам по себе, может ли он вообще сказать, что он такое? Где критерий идентичности: собой ли остался человек при тех или иных обстоятельствах? И не лучше ли при некоторых – стать другим?
Человеку вообще свойственно думать, что он не меняется. Со стороны это может выглядеть иначе. 
Вопрос собственной идентичности – не прост. Ибо количество составляющих понятие «ты» – необъятно. Хуже того: многие составляющие противоречат друг другу. Но все это как-то уживается. Со стороны, конечно, лучше виден твой «портрет» – однако любой наблюдатель располагает отрывочной информацией и не знает всех мотивов твоих поступков.
Большую часть времени ты занят достижением ближайших целей, в чем вообще очень мало тебя. Хотя, конечно, и тут ты поступаешь так, как другой, возможно, не поступил бы. И все же в каждой жизни слишком много стереотипности и инерции. Нами управляют не великие, а мелкие дела. Ибо кажется, что времени еще много.
С такой подготовкой и привычками очень трудно решится на что-нибудь великое. Ибо это означает одиночество и огромное сопротивление всего.
Так сколько же во мне этого всеобщего мусора – и сколько моего уникального? Сколько во мне деклараций и планов – и сколько реальной силы? И откуда вдруг эта тоска, ощущение ноши одиночества? И ведь нельзя поддаться, как поддался когда-то. Нельзя подпускать к себе людей, – это краеугольная максима. Нельзя обольщаться.
Бесконечная череда мучительных переживаний, желаний, обид, страшная зависимость и беспомощность – вот что такое близость. Сейчас, в инвалидном виде, я гораздо самостоятельнее и свободнее. Искалеченный – я увидел конец всего. И это наполнило меня серьезностью.
И лишь потеря ее – расслабляет мой дух и мешает все карты. 

Спорил с Мангустой в ЖЖ про время. Я накопил уже очень много «времени», поэтому совершенно могу о нем не заботиться. Оно никак не занимает меня.
С другой стороны, я знаю, что мне, в общем, осталось не так много – и хорошо бы сосредоточиться и что-то доделать. Или сделать заново. С точки зрения этого накопленного «времени».
Когда-то меня очень заботили «время» и «антураж». Ах, я не там и не тогда родился! Ах, чертова реальность, люди, отечество, как они мало стараются быть мне приятными! Как человечество плохо поработало к моему в нем появлению… Потом это, само собой, проходит. Ибо уже воспринимаешь себя не страдательной единицей чужого произвола, а личностью, управляющей своей и чужой реальностью. И уже доказывать никому нечего не надо, ибо я уже вступил в возраст, когда знаешь, как мало осталось существовать. И тут нет никакого кокетства.
До определенного возраста мы живем, не чувствуя накопленного «времени». Если мы говорим и думаем о смерти, то это главным образом теория, нечто головное и воображаемое. Мы не чувствуем конца, ибо не созерцали его. Бессознательно мы знаем, что впереди еще очень много всего.
Может быть, и у меня еще много всего. Но ощущение жизни совсем другое, чем было десять, тем более двадцать лет назад. Лишь ощущение пределов жизни дает нужную серьезность.
Для чего нужна серьезность? Для того, чтобы различать главное и неглавное. Очень просто.
Но что главное? Ответ настолько банален, что ничего не объясняет. Главное, вероятно, завести себе «правильную» жизнь. Не в том смысле, что она соответствует каким-то правилам и моралям, а в том, что она «правильна», вопреки даже твоим желаниям и твоей недостойности. Та высокая волна, на которую надо встать. 

Снова живу в квартире, из которой укатил в больницу. Сплю на том же матрасе на полу, застеленном новым ламинатом, который все эти дни мы клали с верным Лёней. Можно ездить и перемещаться среди нормальных людей. Но лучше ничего не есть перед выходом: так больше шансов, что калоприемник не потечет. Круговорот веществ внутри меня очень нагляден.

Успех – вещь случайная. Хотя от человека требуется очень много, чтобы его добиться. Но не меньше требуется, чтобы его избежать. Ибо успех означает, что твой образ мыслей или твое искусство стали понятны и приятны…  Кому, массам?
Но ведь не массы создают знаменитостей. Талант – вещь вполне объективная, но еще недостаточная. Успех – это еще и работа других. Тех, кто вдруг решил тебя «открыть», раскрутить. Не исключено, что и заработать. Хотя бы славу первооткрывателя, как в рассказе Генри Джеймса…
Но все это фантазии. Феномен славы неопределим. Но те, кто добились славы – как правило, заслужили ее. Получить славу – это как внезапно разбогатеть, то есть заработать на дефиците. Удовлетворить дефицит в назревшем художественном образе, назревшем идейном рупоре, через который можно выбрасывать свои эмоции.
Успешный талант – это не просто имярек, способный хорошо делать какое-то дело. Это тот, кто предчувствует, что надо предложить, чтобы произвести впечатление. Предложить то, что еще не предлагали, утолить эмоциональный голод – а ведь для этого и существует искусство. Оно кидает в нас в концентрированном виде то, что природа, скажем, может нам дать в гомеопатических дозах. Нам больше не требуется самим выискивать и улавливать эти разлитые в бытие флюиды – нас оглушают книгой, музыкой, яркой живописью, уже в раме. Это как человеку, который всегда ходил за тридевять земель пешком, предложить скоростной автомобиль. Наши чувства опьянены и наполнены. Теперь мы чувствуем себя неспокойно в тишине, голодаем без привычных деликатесов культуры.
Но я как-то ушел в сторону. В общем, мысль очевидная: успех происходит по тем же коммерческим законам. Ты выбрасываешь лучший товар и получаешь лучшую прибыль. Наличие спонсоров убыстряет процесс.
Отлично, если твое искусство не погибнет и кто-нибудь им воспользуется. Ведь его не так много во Вселенной… То есть прекрасного, самого по себе, как раз много, но нам нужно наше особое «человеческое прекрасное», созданное людьми для себе подобных…
(Что это – оправдание?)

Приехал в Жаворонки в пятницу поздно вечером. Ночью посмотрел «Смерть в Венеции» Висконти, что купил около Белорусского вокзала. Красивый болезненный фильм. Сюжет исчезает в планах, интерьерах, игре главного актера, от которой сам, как в горячке. Красота в объятиях смерти – вот о чем этот фильм…
Утром поехали с мамой в Перхушково в мебельный магазин – и заказал мебели более чем на 70 тысяч (в две маленькие комнаты на Константинова). Мама хотела и еще больше назаказывать – из моих 100 тысяч, оставшихся от продажи квартиры, но я ее остановил. Я все никак не мог понять вид гостиной. И ее предложения мне категорически не нравятся. А ей мои. Она, мол, ориентируется на нормальных людей, а я на хиппи.
Дома, наконец, придумал планировку. И до глубокой ночи делал ей таблицы для Соколова.
В воскресенье чуть позавтракав – поехали в Москву отвозить вещи. Хитрым маневром через жлобское Лапино избежали пробок. Зато попали в ливень, под которым и разгружались. Довез маму до Кутузовского проспекта, откуда она поехала сама, а я поехал назад на метро.
…Думал о том, что мужчины могут быть негодяями, абсолютно жестокими скотами, но они признают какие-то вещи, например, силу и смелость.
Женщины не признают ничего. Добиться от женщины справедливости невозможно. Женщин извиняет то, что они, как правило, очень легко относятся к жизни, поэтому не стремятся бороться. Только в семье они находят поле для великой борьбы. Поэтому все семьи так несчастны.
It’s so nice to have no love!

Выломали с Лёней пластиковый подоконник на кухне, обрезали и вставили назад: он мешал встать шкафам. Лёня затирал швы в плитке, я возился с мебелью. Очень долго делал тумбу под мойку – со всеми вырезами. Но встала отлично. Даже воду подключил.
Поздно ночью позвонила Лесбия. Они только приехали с дачи – заманав школу. Хочет помогать. Надо попробовать. Хотя после встречи с ней мне всегда грустно.

Радости жизни заводят в жопу.
А казалось бы, почему бы не позволить себе немного кайфов и сибаритства, если жизнь так тяжела? Человек не выдерживает искушения легкой жизнью, когда утомленная воля спит. А воля утомляется, как и тело. Отсутствие настоящего боя введет к загниванию. Легкость жизни раздавила воинов Ганнибала. Приближение к ней опасно – а мы только к ней и стремимся.
В молодости многие из нас романтики и едва не святые, через пару десятков лет на этих романтиков невозможно смотреть. И даже теннис с бассейном отмирают тоже, да и не душеспасительны. 
…Я знаю, что потеряю эту чистоту, как потеряю это пафос и эту силу. Как не один раз уже терял ее. Эта чистота не войдет в привычку. В привычку всегда входит другое.

Рома жалуется в письме – на тоску. Сочувствую. Значит, надо в жизни что-то менять. Прежний материал изжит. Хотя иногда жизнь сама подкидывает нам перемены, не дожидаясь, пока мы созреем и решимся.

Вот и Лесбия подключилась к ремонту: обдирала и красила стенной шкаф в прихожей. А я ездил с мамой в мастерскую надгробных памятников на Тушинской. И правил с девушкой-художницей уже готовый портрет В.И. – прямо по камню. Нижняя часть лица была не похожа. И я указывал ей, что надо добавить – и она быстро добавляла это специальной машинкой, вроде зубоврачебной. Оба на корточках, от чего у меня потек взрыв-пакет. Хорошо, что дабл был рядом. Убогий, конечно, но лучше, чем ничего.
Не всегда эти хитрости с голоданием работают.
На обратном пути заказали в «Эльдорадо» угловой диван – еще 25 тысяч с доставкой и установкой. На этом меблировка будет почти закончена, как и деньги...
Лесбия уехала около 12 ночи, зато Лёня работал недолго.
У Александры, девушки Сентября, разрыв кисты, попала в больницу, – рассказала Лесбия. Я даже не знал, что они рвутся.

Марк Шат. в ЖЖ очень хвалил мою «Больницу» («Записки из больного дома»). Оценил и даже разрекламировал Пуханов. А Лесбия говорит «холодная».

Каждый день мы пашем с Лёней ударными темпами. Сегодня установили весь низ кухни, включая газовую панель – для чего прежде штробил стену и подводил провод с розеткой. А сегодня пришлось долбить стену, потому что они кривые и не хватило ширины вставить мебель. Опять подрезали подоконник. Повесили две полки, подготовили еще одну – с вытяжкой. Лёня помыл пол в ванной – перед доставкой стиралки.
Все движется. А Лёня – отличный работник, мне с ним легко. Он изменился к лучшему. Теперь он надежен и обязателен, чего в нем не было прежде. И у него нет работы и нужны деньги. Все совпало.
Сам он то и дело впадает в депрессию: работы нет, денег нет, творчеством не занимается. Отношения с Лидой сложны и едва не грани разрыва. Больница, однако, отучила меня от подобных настроений. Жизнь здорового человека – так прекрасна, есть у тебя деньги или нет! Потому что деньги-то будут, а вот жизни – нет.
Лишь ощущение пределов жизни дает нужную перспективу. Тогда и выясняется, что есть первое, а что последнее.
Проблема в том: доколе можно пользоваться этим опытом? Пограничный опыт не исчезает, как и каждый опыт, но замутняется. Или сознательно забывается, потому что мешает функционировать в повседневности.

Как слепой скажет, как чудесно самому видеть, как безногий скажет, как хорошо самому ходить, так и я скажу, как хорошо самому срать! И как не хорошо, когда это происходит не через задницу…

Сквер по дороге к метро наполнен запахом сирени. Тут сотни огромных кустов и все в цвету. Они горят под ярким заходящим солнцем этого удивительно теплого мая…
Нашел еще один сходный сюжет, который мог оказать бессознательное влияние на мое «Монако», – где стреляет взятый у другого пистолет: «Посторонний» Камю.
Там, впрочем, пистолет стреляет в другого человека, но это приводит к казни героя. То есть, стреляя, герой тем самым совершал и самоубийство. Забрав же пистолет у своего приятеля – он спас его от этой же участи.

 Прошел месяц, как я вышел из больницы. Кажется, она была так давно. Я уже могу нормально работать, но все еще не могу нормально спать на боку…
Долго сидел вчера в саду на качалке, читал «Чуму». Тихо, солнечно и тепло. Сад пропитан запахом сирени и кустов барбариса с желтыми цветами. Скворцы снуют внутри сливы, как жильцы внутри небоскреба. Так хорошо, что плюнул на ремонт и решил никуда не ехать…
Всякие мысли приходят, иногда в метро, по дороге – а стихи нет. Для стихов нужна душевная неуспокоенность. А моя душа спокойна. Все не так, как было до больницы. Кажется, что в больнице мне отрезали не только кишку, но и часть души, какой-то большой сегмент душевной жизни.
То, что прежде было трудно, теперь не вызывает проблем. Будто у меня выросла броня в сантиметр толщиной.
Человек в броне не может писать стихи. Да ему и незачем. Стихи компенсируют душевное смятение. Всколыхнутая душа поднимает со дна стихи. Спокойные, как и счастливые, стихов не наблюдают.
То есть вру, счастье-то как раз может сильно всколыхнуть душу. Как и горе. А я бегу и того и другого. Нет, бегу одного, а тем самым и другого, ибо горе рождается из счастья или стремления к нему. Подброшенный камень обязательно упадет. Ударившись, он выбьет из твердого грунта несколько поэтических строк. Пусть – это тоже хорошо.
Но если этого нет – ничего страшного. Значит, с жизнью все в порядке, температура нормальная.
…Вру опять. На самом деле, все это спокойствие очень уязвимо, держится на нескольких шатких камнях, бестревожном постоянстве жизни, установившемся балансе здоровья и болезни. Призраки ходят где-то рядом, пока безопасные мне, словно простуда.

Уже цветут каштаны, сильно раньше обычного. И каждый день гремит гром. Огромные тучи ходят вокруг дома, утверждая, что жара в наших широтах неотделима от грозы.
Была нормальная, уже забытая здесь зима – и у всех повымерзли декоративные растения. У мамы – польский барбарис. Теперь нормальная весна. Скорее всего, будет и нормальное лето, с жарким июнем и июлем. Хотя июнь тут царит уже весь май.

О путешествиях. Быть где-то – это не значит понять и обрести счастье. Это значит освободиться от иллюзий. Вовсе не обязательно лететь в Непал или Тибет, чтобы приобщиться высокой духовности. Или в Париж – приобщиться европейской изысканности. Пушкин вот нигде не был.
Везде, где есть люди – все более-менее одинаково. А место, где их нет, можно отыскать и в своей квартире.
Да, другие страны чем-то удивляют. Ты расширяешь «культурный кругозор», ибо что-то лучше увидеть своими глазами. В книгах найдешь не все. Знакомство с местом – это твое совершенно новое открытие его, это вторжение в него со всей субъективностью, сомнениями и всем своим прошлым. Это сравнение.
Географию сравнивают с географией. Но все же география – не самая необходимая вещь. Она ни от чего не излечит. Ты бежишь туда, чтобы убедиться, что необходимое лежит не здесь…
Человек, бесспорно, хочет новых впечатлений. Они заменяют ему истину и спасают от скуки. Впечатления завораживают нас, как вино или секс. Я не брошу в них камень, я сам состою из впечатлений или воспоминаний о них.
Собственно, все, что есть – это воспоминания. Впечатления коротки, воспоминания длинны. Мы наслаиваем воспоминания одно на другое – и так строим холм самих себя. Сажаем на нем интеллектуальные деревья, строим избушку… Нам уже не надо никуда ехать, вся земля видна отсюда.
Отрезанный от мира, прикованный к месту – теперь я презираю туризм и с иронией отношусь к людям, которые мотаются по миру. Хотя я и сам немного мотался. Надо знать, чтобы судить.
При этом я люблю ДОРОГУ. То, что современные туристы не видят. Ты не просто переносишься за раз из одного места в другое – ты приближаешься к нему постепенно, постигая различия, улавливая нюансы. Новое место входит в тебя тяжестью пути, как древние кочевники – ты завоевываешь его. Ты заслуживаешь знакомство с ним, ты постигаешь, что разделяет вас, ты видишь все это бесконечное пространство, и все, что наполняет его. Ты стекаешь в новое место, как вода, со всем сором дороги и опыта. В таком случае новое место – это индивидуальная победа.
Можно ли таким образом завоевать Америку? А и хрен с ней! Вообще, самолеты – это анафемский способ передвижения. Падали ли вы когда-нибудь? О, не дай Бог испытать этот ужас и беспомощность! Полная зависимость от случая – частый вариант нашей жизни. Но тут она обретается в концентрированном виде. Мы ставим все на карту ради экономии времени и красивых картинок.   
Что нам так надо? Зачем мы мчимся туда – вопрос из «Записок сумасшедшего» Толстого… Что мы собираемся там отыскать, готовы ли мы к этому? Вооружены ли наши глаза и дух? Или мы ждем, что все эти красоты войдут в нас сами собой? Это и соблазняет – приобрести что-то без всякой работы, лишь заплатив за билет.
Все стало доступно. Вот она, такая доступная красота! Но все, что доступно – бесполезно. Мы не замечаем этого и проскакиваем, беспомощно зыркая глазами. Суть остается непостижимой. Надо долго копать, чтобы найти ее. Жить в этой земле, страдать в ней, любить в ней – и тогда ты поймешь, что место, в общем, не важно тоже. Страдать, любить и умереть можно в любом месте. А так же думать и творить. В конце концов, чем труднее место, тем легче думается.
И, может быть, тем более достойные люди там живут.

…По поводу этого текста, вывешенного в ЖЖ, у меня было объяснение с Мангустой, воспринявшей его как личный отказ на ее приглашение в Израиль.
На самом деле, я бы с удовольствием им воспользовался, ибо есть туризм, а есть путешествия, сентиментальные, героические и пр. (У меня целые две книги написаны про путешествия.) Но сейчас это в силу многих причин невозможно.
Мой пост был, скорее, реакцией на переполненность френдленты отчетами о путешествиях. В то время как я сам сижу на месте – и не вижу в этом ничего зазорного. Люди словно сошли с ума, не то со скуки, не то в тщетных поисках царства пресвитера Иоанна. Может, я неправ в слишком резкой оценке. Она ситуативна.

…Провожал Лесбию до метро – в первом часу ночи. Она в восторге от «моего» парка, запаха сирени. Ей стало все тут нравиться. И все уговаривает оставить квартиру себе, не сдавать, как я собираюсь, чтобы решить проблему денег. «Эти негодяи ее недостойны!» – припечатывает она.
Сидели на лавочке около японских ив, прямо под огромным кустом сирени. Она курила, словно забыв про последний поезд…
Мне приятно, что она есть на свете, мне от этого как-то спокойнее. Я предчувствую огромное горе, если вдруг ее не станет. И все же я не готов даже думать о воссоединении. Она второй раз от меня отказалась. Это слишком. Я больше не понимаю ее. Мы отдалились по всем параметрам. Отдалились еще в последний наш год – в Крыму. Тем более в этот. Но осталась близость, как у близких родственников. И для такого одинокого человека, как я, это ценно.

Сегодня после работы она вызвалась отвезти Лёню на Верхнюю Масловку, где он снимает комнату, – и предложила мне прокатиться с ними за компанию – развеяться от ремонта. И я поехал, взяв, конечно, запасной взрыв-пакет. Доехали за 15 минут по полупустой вечерней Москве, словно какие-то развлекающиеся американцы. Чувствовал бы момент глубже, если бы не так устал.
У Лёни бегал по полу хорек дочки Ани (она уже спала), выпущенный из клетки. Очень милый зверек. Пили зеленый чай с вареньем. Говорили о квартирах (он продал свою по наущению Лиды). Ловил себя на том, что мы вновь напоминаем пару, которой были столько лет. Не было ли у Лесбии расчета напомнить мне это – тем более на фоне лёниного тоскливого одиночества?..
Чтобы унять это чувство – снова стал работать. Кончил уже в первом часу ночи. Как, собственно, и каждый день.

Погода испортилась, весь день мелкий дождь. Зато видел Кота и их новую кухню, делать которую мы начинали когда-то дружной компанией… Нет, все же не то, хотя терпимо. Кот уже практически кончил учиться (если вообще начинал). На его визит в Крым рассчитывать не приходится. Хотя наши отношения с Лесбией сейчас лучше некуда. Но у него турне с бабушкой по Волге.
За столом оба песика набросились на меня: Мора опиралась на одно колено, а Спуки на другое. Спуки очень верный – не отходил от меня ни на шаг. Если бы Кот так мною интересовался: засел за компом в своей новой комнате, – и Лесбии пришлось вызывать его оттуда криком.
Я выпил предложенного чая – и мы поехали с Лесбией на ее «Оке» на «Каширский двор» – за новым салатовым унитазом и кучей другого, нужного мне для завершения ремонта. Были любые унитазы, кроме салатовых. Все же упорство было вознаграждено. Зато потек пакет, который я менял в убогом местном сортире, а Лесбия звонила, не понимая, куда я пропал? А у меня не было рук взять мобильник…
Лёня в это время ставил ручки на двери. У ремонта вообще появился берег. Унитаз – далеко не первый, который я ставлю, – и все же это возня… Потом я доделывал ручки, а Лесбия красила дверь и трубы в ванной. Я даже взялся восстановить американский шкаф под телевизор, едва не съеденный Спуки. А Лесбия рядом красила лаком тумбу…
Идиллия.

Увечье – это хорошая острастка. Ощущение ущербности – благотворно. Особенно для гордых и самоуверенных людей, стихийных завоевателей и сластолюбцев. Безумие не охватывает увечного, разве только безумие увечья. Увечье уравновешивает природные склонности и горячие инстинкты. Никто не прогоняет увечного с карты реальности, он сам уходит, вдруг потеряв к ней интерес. Аскетизм его запросов соразмерен его заинтересованности в забеге. Увечный смирен, он знает, что не конкурент никому и не участник соревнования – как приколотый булавкой жук.
Горизонт тщательно ограничен, перспективы самые простые, зато насущные. Ему есть о чем подумать, кроме глупостей.
Увечье каждую минуту восстанавливает истинный размер бытия и напоминает об уже мало таящемся конце.
Увечный не позволяет себе роскоши мучиться – для этого больше нет патронов. Он позволяет себе роскошь быть собой, ибо никто не требует от него ничего другого. Никто не упрекнет его в избрании легкого пути и не захочет с ним поменяться.
Увечный отлично знает, что дело его безнадежно – и готов удовлетвориться малым. Дело каждого человека безнадежно, но в их глазах это отложенная безнадежность. Поэтому они живут вполне утешительно. Увечный тоже утешается, даже своей увечностью, избавляющей от головокружений.

…Работал с Лёней в ванне – и вновь подвергся атаке скорпиона-соседки снизу. Явилась с орущим ребенком на руках. Назвала «ублюдком» и пообещала дать мне по голове. Следом прибежал ее отец – и стал колотить в дверь с еще более откровенными угрозами. В шесть они появились с двумя ментами.
Но к этому времени приехала Лесбия – и соседке ничего не светило. Дура попыталась войти квартиру – и опрометчиво сунула в проем двери ногу... Лесбия в ярости страшна! Старший мент был впечатлен и велел соседке прекратить театр. Он объяснил, что причина визита – жалоба соседей на шум. Менты переписали паспорт и ушли, сказав на прощание, что я могу шуметь до десяти вечера. Хотя соседка ссылалась на какое-то постановление. Ментам, как и нам, оно неизвестно.
Лесбия довольна, что увидела эту легендарную соседку в деле. А я увидел в деле Лесбию-воительницу.
Она мыла окна, потом стала очень удачно лакировать-красить несчастный американский шкаф. Получился как новый (я лишь скульптурно зашпатлевал углы).
…Никто не поймет, что это значит, когда так резко меняется жизнь. Словно молотом бьют по металлу, меняя форму. Я сам не понимаю всех произошедших и грядущих изменений. А они будут, это неизбежно.
Я работаю с Лесбией, мы говорим, видим друг друга по несколько часов. Иногда кажется, что у нас все, как прежде. Лучше прежнего, потому что никто не напрягается на ошибки другого, не делает замечаний. Все терпеливы и благодарны. И даже воюют друг за друга, как раньше…

Снова съездил с мамой в «Икею». Увидел, что за кровать в спальню мы переплатили. И за угловой диван в гостиную. Зачем такая классная мебель жильцам? Чтобы восхитились – и не отказались? Лесбия постоянно недоумевает по этому поводу. Ей жаль потраченных денег. Мне и самому жаль.
Разгружать купленное помог вызванный Лёня. Погода восстанавливается. Ехать в Жаворонки по полупустой вечерней трассе было почти что удовольствием. Жизненная тишина, хорошая погода, умиротворяющая природа. Блага одиночества.
Но когда же этот ремонт кончится?! И принесет ли он результат?

…С другой стороны, я чувствую, как нелегко переключаюсь на разговор, даже с Лесбией, после долгих месяцев молчания, когда я «говорил» лишь с самим собой. Нужно вспоминать приемы «светской» болтовни, вспоминать все приколы, новости, происшествия… То есть быть такой застольной газетой. А личных новостей у меня мало. (Чем же я заполняю свои тетради?)
Вот мое «событие»: стал есть помидоры, первые сырые овощи. Как мелка моя жизнь.
…Я изменился – это факт. Мне стало труднее жить физически, но проще психически. Физические изменения налицо. Я и сам не могу привыкнуть к своему виду. Как я буду показывать свое тело на юге? Зато какие-то психические проблемы отпали, как сухие листья.
Главное приобретение – это, конечно, сексуальный покой. За это можно многое отдать. Я уже забыл, как хорошо жить без всей этой байды. Бывали, правда, периоды неинтереса к женщинам, но такого долгого и такого бескомпромиссного – никогда.
Второе – отказ от алкоголя. Это тоже прекрасное приобретение: жизнь без похмелья.
Третье – я гораздо лучше стал переносить одиночество.
Все это может продлиться недолго, но пока работает.
Я догадываюсь, что я еще как бы в шоке, в некоторой неадекватности, мешающей мне понять весь размер случившейся со мной неприятности. Отсюда и образ мыслей. Но от этого он не становится ошибочным. Просто эти мысли открываются в шоке – и никак иначе.
Я делаю вид, что все нормально – и это нормальная жизнь. Действительно, это нормальная жизнь, но это совсем не та жизнь, которой я жил раньше. И это совсем не тот я. Не исключено, что в чем-то лучше. Но, в любом случае, этот «я» находится в стрессе – и не ясно, когда из него выйдет. Стресс помогает пережить кошмар. Стресс выталкивает тебя на другую орбиту, где черное может быть белым, горькое – сладким, а горе – радостью. В этом месте находится разум фанатиков и сумасшедших.

…Покушаясь на секс, я покушаюсь на самое дорогое, что есть у людей: на взаимоотношения мужчины и женщины. То есть на последний миф, который остался у человечества. Согласно этому мифу взаимоотношения мужчины и женщины могут приносить счастье. Поэтому к ним надо стремиться, ради них надо многим жертвовать. У человека появляется цель, мечта, а, значит, жизнь чем-то наполняется. Нельзя покушаться на мечту. Этого никто не простит.

За последние дни меня многие спрашивали: появлюсь ли я у Сосны? Отвечал, что если не смогу идти, велю донести. А «Райдеров» новых нет.
…Из Бобылево (своей деревни) позвонил Рома. Он тоже хочет приехать на поляну. А перед этим заедет ко мне. Да не один, а с герлой! Я сперва не понял. Потом решил, что это ничего не значит. А если и значит – мне-то какое дело? Я не догматик и не ханжа. От человека всего можно ждать, даже от монаха и епископа. Он тоже прежде всего человек, а потом функция религии и иерархии.
В общем, пойду на 1 июня не один.

Вот, блин, Деннис Хоппер умер! И он туда же. И прямо накануне праздничка.

1 июня – это пестрота без простоты. А началось оно для меня в три часа дня – с приезда Ромы и Кати. Светловолосая, неюная и едва не истощенная по виду женщина. Попили чаю, поболтали – и на его «пыжике» поехали в Царицыно. Были там уже в шестом. В парк меня пропустили без проблем. Сфотографировал девушку-ментовку с котенком. Но карма – страшная штука: следующий мент, у фонтана, с напарником в штатском и с рацией – были мои. Они предложили показать им сумку. Я отказался. У меня, собственно, ничего и не было, кроме сока.
– Почему?
– Вы всех обыскиваете или избирательно?
– Избирательно.
– А почему избрали меня? Я похож на террориста?
– Сюда нельзя со спиртным.
– А у меня его нет.
– Почему же не хотите показать?
– Из принципа.
Они пригрозили вывести с территории.
– Не надо мне угрожать. Я ничего не нарушаю.
Они предложили самому уйти – но я не шел. Рома и Катя терпеливо наблюдали концерт. В результате куда-то ушел мент. Парень в штатском раздухарился и стал брать на понт: мол, он сейчас вызовет по рации патруль для задержания меня.
– А кто вы такой? На вас формы нет. Может, покажете документы? Нету? Тогда я пошел…
Но тут появился исчезнувший мент – и попросил посмотреть паспорт.
– Из рук, – предупредил я.
– Идите, но если заметим у вас спиртное, сразу заберем в отделение! – предупредил мент.
– Поглядим, – ответил я и пошел с друзьями дальше, радуясь такому героическому началу.
– С ментами надо быть упорным, – пояснил я Роме.
Он не был здесь множество лет, а тут все изменилось... Несостоявшееся баженовско-казаковское псевдо-барокко Лужков завершил сам (и своим).
Первой попалась Китти с большой полной герлой Лидой Ведьмой, обе из Питера. Они сердечно обнялись с соотечественниками. Потом встретились Макс С. с Аней Б. Макс тоже не пьет, даже чуть раньше меня. Оказывается, и он попал в больничку – с комой! Заговорили с ним про медицину и больницы – под иронический комментарий Ани: «Дожили!»
А навстречу уже идет Макс Ст-ий в белом костюме. Он совсем не изменился. Обнялись: боже! Сколько лет мы не виделись?! Следующими были Нильс и Глаша. Они хотели меня удивить, но я уже знаю от Китти, что тут Перчик из Израиля. И вот он сам собственной персоной – через 22 года! Не лицезрев его на фото у Мангусты – не узнал бы. Очень эффектен: благородное лицо средневекового рыцаря, крючковатый нос, вьющиеся длинные волосы. А рядом Ришелье из Ниццы.
– Какие люди до нас доехали! Из Франции, из Израиля и даже из Питера! – сказал я под смех зала.
Кроме Ромы и упомянутых – тут была еще Рейни и Юля Ж-ва – целый питерский десант. Саша И-в и его многочисленное семейством появились позже меня. Пудель с Настей и Егором – еще позже. А Лесбия позже всех. Возник Сед с косяком – и мы покурили, после чего Макс упал на траву, а Лесбию перло до конца мероприятия. У меня ни в одном глазу. Ничего не действует. Но – первый косяк после больницы.
Увидел и Длинного после многих лет. Стриженный: говорит – начал лысеть после открывшегося у него диабета. Сразу получил третью группу инвалидности. Но работает. Обменялись телефонами. Столкнулся с Машей Бел.
– Нам надо поговорит наедине, – настаивает она.
Кирилл Б-ов тоже очутился тут и стал вспоминать, как я объяснял ему когда-то суть романа «1984». Он до сих пор помнит, а я – нет. Алхимик похвалил за «Монако». Он попался: решил, что я писал о себе…
Люди подходили, спрашивали про здоровье. И о том, есть ли новый «Райдер?» Поеду ли я на «Пустые Холмы»?..
Рома с Катей скоро свалили – Рома устал после дороги, спал один час. Я подробно объяснил путь и отдал свой московский атлас.
Грозивший весь день начаться дождь все же начался. Появились зонты. Я лишь достал свою бандану. Впрочем, Маша Бел дала нам с Максом свой зонт и убежала.
С ним я говорил довольно много, с другими – нет. Он рассказал про свою жизнь на даче, свое увлечение керамикой в школе, в которой преподавал, про жизнь в Коктебеле, где работал садовником у одного небезызвестного музыканта, про книгу о христианстве в римской армии… Он со знакомым жаром настаивал, что, вопреки устоявшемуся мнению, христианство укрепило римскую армию. А гонения происходили от императоров-митраистов… Я удивился, что отвязный Макс тоже увлекся христианством.
Маша Бел предложила мне выразить впечатления от мероприятия, и я, хоть и был абсолютно трезвый, лишь бессильно размахивал руками, подыскивая дефиниции. А, может, именно поэтому – что поймать это явление в рефлективную ловушку крайне сложно.
Но что очевидно: сама поляна 1 июня – напиток повышенной крепости. Ибо пьешь его раз в году. И на этот день приходится столько встреч с друзьями и знакомыми, что их хватило бы, в нормальной жизни, чтобы мирно распределиться по всему календарю. Тебя просто разрывает от общения. Это притом, что ряды с каждым годом редеют. Ряды старых приятелей, не новых волонтеров.
Но зато каждый год на поляне вдруг обнаруживаешь тех, кого не видел не то что год или два, а 10, 20 и даже больше лет, и они словно умерли для тебя (существуя в лучшем случае лишь в потенциальной виртуальной ипостаси), а теперь ожили.
Каждый год я рассчитываю на эти случайные встречи, и каждый год оправдывается их чарующая неожиданность. Причем с некоторыми, вроде Фули, не удалось даже увидеться, не то что поздороваться. И по существу удалось поговорить мало с кем. Не то это место и время. Тут, как на рок-концерте, не до вдумчивых разговоров. Это место лишь для эмоционального и эстетического оттяга.
Надо отдать должное живучести и силе нашей идеи: в этот пасмурный день поляны достигли люди из отдаленных мест, сжав размеры Глобуса. И какие люди – восторг и красота!
Менты вели себя корректно. Пару раз среагировали на чьи-то бутылки. От этого только лучше: пьяные не достают своим невменозом.
В начале одиннадцатого менты, исчезнувшие из-за дождя, вновь появились и стали предлагать разойтись – в связи с закрытием парка. Включили сирену, которая заглушила стук тамтамов и вой пипла. Расхождение как всегда затянулось. Пуделя уходили несколько раз – и все кого-то теряли. Или наоборот вдруг находили и тормозились. Так же и я. Например, столкнулся с Мафи. Он хочет заехать насчет проекта. А Шуруп настойчиво агитировал поехать на Холмы, обещал помощь по переноске грузов. Я первый раз задумался: может быть, правда поехать? Не из-за «помощи», в которую я не верю, а вообще? Неужели не дойду?
Мы уходили втроем: я, Лесбия и Перчик, который хотел у нее ночевать. Какие-то молодые клюшки приняли его за эльфа. Действительно: в длинном кожаном плаще, с флейтой и трубкой с длинным мундштуком – он напоминал былинного героя из фентези. Даже менты на выходе из парка приветствовали нас: «Респект, пипл!»
Расстались у ж/д путей. Лесбия решила ехать к себе на электричке. Дома у нее намечается продолжение действа с участием Нильса и Мочалкиной. Зовет и меня, но у меня самого дома гости…
И с ними я проболтал до 4 ночи на кухне под чай. Причем кончилась вся еда. Говорили о «Доме Солнца», который Роме тоже не понравился. Об их с Катей деревне Бобылево, увековеченной Соней Синицкой, о Кэт-барабанщице – и многом другом. Рома лег спать по-барски на диване, который я думал уступить Кате. Но она выразила желание спать на полу на матрасе в дальней комнате. Себе тоже расстелил матрас: чай не епископы…

Встал в 12. Гости уже пили кофе на кухне. Позавтракал бананами, что успела купить Катя. Мне так и не удалось тормознуть их в Москве на д/р Насти. Что-то гонит их в Бобылево…
(Рома потом напишет, что ожидал увидеть меня «гораздо более “не тем”». А так, не знай он обо всем, – пожалуй, ничего бы и не заметил. Ну, разве, что похудел... «А в остальном – прежний Пессимист». Ответил, что это инерция характера. Без рук, без ног – а буду изображать прежнего Пессимиста…)
…Стал писать текст про вчерашний день и вешать фото. Это сильно задержало меня. Наконец, поехал на Лубянку в «Хрусталь» – покупать Насте бокалы (подарок). Поэтому приехал уже в восьмом. Тут Юля Ж-ва и Кирилл. Настя оправдывается, что не пригласила питерских друзей: нет сил столько готовить. Хотя Юля, несмотря на просьбы, ушла готовить пирожки. Она ждет своего очередного возлюбленного, Мишу П., ударника.
Появилась Лесбия, да не одна, а со встреченным у метро Максом С. Втроем вместо вина пьем сок. Макс рассказал, как заставил себя начать курить, чтобы не быть совсем идеальным.
– Нельзя так резко отказываться от всех дурных привычек, а других у меня не было…
Люди опять спорили о «Доме Солнца»: нормальное кино, считает Макс. Оказывается, оно есть у Пуделя на диске. И дальше вспоминали нормальное и ненормальное кино, вроде фильмов Тарантино.
Скоро Макс ушел. Лесбия сходу перевела Пуделю письмо Гирмы из Америки. Он, блин, за 20 лет забыл русский язык! Банальная эмигрантская судьба, даже скучно: работа, дети, путешествия.
Она ушла встречаться с Кравченко, взяв у меня 5 тысяч.
Возник странный разговор с как обычно напившимся Кириллом. Он стал жаловаться, что понимает, какое он ничтожество, как ничтожна его жизнь.
Я возразил, мол, есть ситуации, когда ты мог бы увидеть свою жизнь совсем иначе – прекрасной, и понять, что у тебя все хорошо! И то, что ты так долго ею живешь, когда другие умерли – подтверждает это. Она подходит тебе. Ты в ней гармоничен. В этих ситуациях понимаешь, что жизнь не делится на события и не определяется ими. Она воспринимается как единое целое, как бесконечная лента. События второстепенны или вовсе не нужны. События, поступки, оценки. Даже творчество. Важна только сама длительность жизни. (По дороге к метро додумал про эту бергсоновскую «длительность»: события – это украшения на елке. А суть жизни – сама елка.)
Появился долго ожидавшийся Миша, большой плотный мужик, старый приятель Кирилла, неулыбчивый, со скучающей миной. Юля кинулась его опекать, предлагать ту и эту еду. Он снисходительно соглашался или отказывался. Кирилл заговорил с ним об умерших друзьях. А я пошел домой. Кирилл проводил меня до лестницы, все уверяя, как рад мне и как приятно ему со мной говорить.
Как хорошо не пить! И зачем я столько лет себя мучил?! – думал я уже дома.

Днем приехала Лесбия – домывать окна. А вечером пожаловал Мафи, как всегда с маленькой бутылочкой «Кока-коллы». Но я отказался. Он похвалил меня за силу воли. Пока он дымил, я успел пообедать. Поговорили о «Холмах». У него даже есть схема доезда, украденная разведкой.
И мы набросились на проект, за которым он приехал. Вот оно: проклятие архитекторов! – когда клиент начинает настаивать на явно абсурдных вещах. И его никак не убедить. И все ради нескольких лишних метров площади, будто ее и так мало. А ведь он хочет от меня еще и второй дом, дачу-баню. И обсерваторию на крыше. Вот от этого я решительно отказался. Вообще: зачем я с этим вожусь? С этим явно бесконечным и неосуществимым заказом? Хотя все же около тысячи гринов я от Мафи получил, к тому же в трудную минуту.
Наконец, бросили проект – и Мафи стал показывать на компе фото своего путешествия: паромом из Сочи в Трабзон в Турции, оттуда разным транспортом, включая стоп – в Каппадокию (которая особенно понравилась). Через всю Турцию – в Сирию… Блин, сколько отличных мест он увидел! Пальмиру, замки крестоносцев, старые арабские города. И все среди моих любимых «средиземноморских» пейзажей. Из Сирии – в Иорданию. И из нее не без геморроя – в Израиль, Иерусалим, отдых у друзей, давно живущих там. И самолетом назад. Когда же я хоть куда-нибудь попаду, кроме Крыма? Ближайшее – «Пустые Холмы». Хоть туда надо добраться.

Поэтому на следующий день поехал с мамой в ОБИ, где купил трехместную палатку, тент, пенку, фонарь, топор… А потом на Константинова: забрал почти весь инструмент и кучу вещей. Ибо осталось лишь собрать мебель. Ну, и по мелочи: подкрасить, срезать пену, зашпатлевать. Это я могу делать, ожидая клиентов.
Хотя «Холмы» внесут свои коррективы. Ну, что ж, я хозяин и субботы: значит, поеду в Крым позже. Надо набираться впечатлений, это и есть суть лета.

Установил палатку во дворе. Цель вполне практическая: узнать, как ставить это чудо, что оно представляет из себя, нет ли изъянов? И все же акцию можно было бы охарактеризовать: чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не вспоминало о своей неполноценности. Сюда же можно отнести и мое решение ехать на «Пустые Холмы».
С другой стороны, столько людей говорят мне приятные вещи, даже слишком. Пуханов откомментировал последний пост, что воспринимал меня «богоподобным» (со свойственной ему иронией, конечно), а Юля Ж-ва на днях – что я стал спокойнее, гармоничнее и мудрее, словно у меня произошла встреча с великим учителем. Ну, что ж, она и правда произошла. С самым великим из всех.

Начинаю привыкать к способу срать через дырку в боку. Это следует из того, что прежний способ кажется чем-то баснословным и недоступным, даже в прошлом: неужели такое было?! И будет?
Так, в общем, и привыкаешь ко всему. А опыт снов и психоделии доказывает, что и к нечеловеческому существованию можно привыкнуть. Что мы просто привыкли жить и чувствовать, как люди. Но, если бы случилось, – жили бы и чувствовали совсем по-другому, как осьминоги, например, и не считали бы это потерей и чем-нибудь странным.

Лесбия все удивляется, что Лёня берет с меня деньги. Она считает, что после того, что я для него сделал, пока он был в зоне, он должен помогать мне бесплатно. Но мне легче платить, чем ждать благодарности. Мне нужен помощник, Лёне – деньги. Я не хочу ничего из благодарности. Это, как правило, плохо и необязательно, вроде благотворительности. А мне нужна нормальная профессиональная работа. И я ее получил. Поэтому считаю, что все нормально.

Посмотрел, наконец, «Дом Солнца». Не так плохо, как должно было быть. Не позор. Но и всерьез его воспринимать нельзя.
Зачем надо было погружать сюжет в 70-е, если это практически не работало? 70-е должны были подчеркнуть особый конфликт: поколений, морали, номенклатуры и богемы (или плебса), совковой мерзости и каких-то нарождавшихся упований. Все это прозвучало крайне невнятно. Гораздо адекватнее фильм смотрелся бы про сегодняшний день. В нем, собственно, ничего не надо было бы менять. Смешнее бы было. И реалистичнее. Не удивляли бы анахронизмы: первый концерт «Машины времени» (конец 60-х) и фильм «Генералы песчаных карьеров» (насколько помню, в наш прокат попал в 74-м). Или смерть некоего Сталкера («Сталкеры» появились вообще в 80-е). А кто дал бы торговать феньками на улице? Даже пять минут… (такое место было одно, Казюкас). Авторы, конечно, вольны настаивать на сознательных анахронизмах. Или рассчитывать на невежество зрителей. 
Тут на многое надо рассчитывать. Хиппи из фильма – как крепостной балет. Слащаво и неправдоподобно. Если в «Стилягах» неправдоподобность гротескная и намеренная, то тут ни рыба ни мясо. Ясен пень, один фильм снимал серьезный режиссер, а другой – дилетант (несмотря на все его дилетантские фильмы). Хотя для дилетанта на этот раз получилось совсем не плохо. Не провально. Но без режиссуры. Ни одного кадра, который хотелось бы длить. Ни одной фразы, которую стоило бы запомнить. Зато фильмец с постмодернистским ерничеством: а как вам конная атака на демонстрацию хиппи? А папа-адмирал? А такую-то цитату узнали? Словно авторы хотят показать иностранному ценителю, что у нас все, как у людей, и классику, что свою, что зарубежную – мы усвоили. И можем легко делать иронические и не очень параллели. Особенно, конечно, «Hair’у» досталось.
Ну, и частности: героиня, москвичка, дочка номенклатурных родителей, говорит с провинциальным акцентом. Играет вообще плохо. «Хиппующие» то и дело употребляют слово «подруга», словно из фильма про путан. Не нашли, конечно, более серьезного консультанта, чем Баптист.
В фильме нет ни настоящего карнавала, ни конфликта. Ясно, что это не историческое кино, но что это, притча? Рука не подымется… Мюзикл – нет, конечно. Романтическая баллада? Пожалуй, но тогда не дотянуто. Нет настоящей роковой романтической драмы. Хотя бы драмы любви. Тем более драмы свободы (вот ведь тема: чего стоило быть свободным в 70-х годах!).
Кино, как и всякое искусство, держится на серьезности темы и нюансах подачи. Соблюсти меру очень сложно. Не спасут красивые виды и даже порой не позорная актерская игра. Не спасут полускрытое ехидство и «образованность». Фильм про детей (хиппи) должен снимать взрослый человек, который может смотреть дальше предлагаемого темой горизонта. Исходить не из красивой (кассовой) темы, а из соединения и конфликта многих равных тем. Нельзя выплыть на теме. Можно лишь ее сфальсифицировать. Этого я и боялся. Но и этого, вроде, не произошло. Произошло среднее, в меру зрелищное кино. И на том спасибо…
Мангуста написала, что единственная удача фильма – когда героиня кричит главному герою: «За что ты так со мной?» Одно плохо: кричит не убедительно. Потому что играет неважно. Надо было изобразить непостижимого для женского ума героя, с большой внутренней жизнью и тайной. Как он еще мог себя вести? Он – учитель жизни, загадочный и недостижимый. Если он кого-то приближает – тот должен мучиться, платя за великую милость. Поэтому спрашивает она совершенно не резонно. Таковы правила игры.
Плохо то, что вся эта линия построена банально и слащаво. Все абсолютно предсказуемо.
А герои Даля и Янковского, на кого можно было ровнять главного героя «Солнца», как раз из моих любимых. Неисправимые эгоисты и мучающиеся неврастеники.
Мангуста ответила, что «никакое знание не достойно того, чтобы другой человек был ради него унижен». Боюсь, что дзенские монахи с ней не согласились бы. Да и не было в фильме никакого унижения. Герой просто не считал, что должен ставить герлу в известность о движениях своей души, своих перемещениях, своих прихотливых задвигах. Он не считал, что дал кому-то право быть настолько связанным с его жизнью. И героиня отлично про это знала, но, как почти каждая женщина, мечтала владеть героем безраздельно. Не всем героям это по нраву. Если говорить про его «эгоизм» или скверный характер, то почему не поговорить и про ее? Для чего он был нужен ей – понятно, но вот зачем она была ему нужна? С его стороны это чистая жертва. И этот облагодетельствованный человек еще и устраивает истерики и на что-то притязает. Герой вел себя очень по-рыцарски, что не сказал ей это прямо, по-хипповому: да отфакАйся ты, герла, достала! Маме своей устраивай истерики…
Но это отнюдь не оправдывает фильм и не вселяет надежд на удачное кино про хиппи. По существу, оно должно быть простым и неожиданным, не «режиссерским», а «натуральным», то есть как бы хипповым. Без лозунгов, пафосных сцен, исторических ликбезов… Фильм «про хиппи» всегда будет ложью. Но хиппи снимают еще хуже Сукачева. Они «профессионально» вообще все делают плохо. В этом затыка.

***

…Мы переживаем события, чтобы потом писать о них. Ретроспекция всегда превалирует над сейчас. Жизнь превращается в объект манипуляции, где она лучше или хуже самой себя.
Прошлые Пустые Холмы (названные потом Грязными) вызвали у меня массу вопросов. И все же я поехал – ради редкой возможности пожить совсем не так, как живу весь год. Я ехал на Холмы, чтобы испытать что-то еще. Это была проверка моей функциональной пригодности. В больнице казалось, что Холмы исключены. Потом я стал думать: а фигли?
Холмы оказались только поводом, поэтому не так важно, что там происходило, кто и как выступал. Главное, чтобы мы сами нормально выступили, не переругались, не заболели, сумели словить кайф от происходящего.

Порядок событий был такой. В среду вечером я поехал с Константинова на Саратовскую к Лесбии и Коту. Тут не обошлось без «приключения»: Лесбия ушла мыться, Кот закричал: «Мора надаблила на пол!». Лесбия из ванной кинулась выдать Коту туалетную бумагу – и поскользнулась на мокром полу. Отбила копчик, спину и руки. Да так, что не могла разогнуться и отпереть дверь.
Все же через некоторое время все вместе, включая собак, поехали на «Оке» в Жаворонки.
…Утром (в четверг) я собрал вещи – и полвторого, уже без собак, оставленных маме, мы стартовали. До А101 вел я, потом Лесбия. Оставили машину и 800 р. на стоянке. Теплая солнечная погода – и никакой связи с Нильсом и прочими, которые обещали помочь инвалиду. Но я и не рассчитывал. Поэтому, несмотря на протесты Лесбии, тащил рюкзак и палатку в полной комплектации. Кот, конечно, сперва ворчал, потом ныл на длинный путь, дерзил – и они цапались всю дорогу под крики Лесбии, серьезно отравив мне настроение. Попросил их прекратить: я ехал сюда не за этим. Ее способность обижаться и изо всего делать скандал – удивительна! Я лишь радовался, что это уже не моя напасть. Она даже забрала рюкзак у совершенно раскисшего сына.
Уже на Холмах, на развилке дорог, мы встали. Надо было решить, куда идти, чтобы найти друзей? Лесбия пошла в одну, я в другую сторону. Первым знакомым был Леший – прямо перед сценой «Изумрудный город». Он ничего не знал про нашу компанию. За мостом, местоположение которого я нашел практически стихийно, я наткнулся на отдыхающего на траве Батю. Он и указал, где искать лагерь. Но помогать таскать нам вещи не проявил никакого желания. В это же время Лесбия встретила Перчика и Катю И-ву. Вместе они пошли искать меня. И вполне успешно, ибо мы интуитивно шли навстречу друг другу. Перчик взял у Лесбии рюкзак – и «короткой» окружной дорогой через второй мост повел к лагерю. Чтобы не забираться на холм, чего так не любит Лесбия, – потащил нас по крапиве вдоль реки. Я назвал это инициацией, проверкой на выносливость: больше мы не пользовались этим путем ни разу. 
«Лагерь» располагался в тихой заросшей травой долине. Место красивое и пустое. Кроме наших – лишь еще одна палатка искажала девственность пейзажа. Зато в лагере, состоявшем из пяти палаток и тента, мы нашли шестерых детей разного возраста, начиная с пяти лет: четверо принадлежали Кате, двое – Мочалкиной. Плюс собаку Бучика, так же приехавшего с Глашей и Нильсом. Кроме упомянутых и Бати – здесь жил минский приятель Бати: Саша Зуб. С ним мы натянули мой тент. До этого я поставил нашу палатку. Для тента пришлось рубить колья. Все как бы забыли, что я после операции, а я, естественно, не напоминал. Я и не сомневался, что никто не будет об этом помнить, – когда все наперебой звали на Холмы и обещали содействие. Будто я не знаю свой народ! Впрочем, Перчик, по его словам, был отряжен Нильсом встречать нас с самого утра.
Лишь после этого началось знакомство с местом. Да и пребывание в лагере не располагало: куча детей, два младших Кати И-ой – изрядно капризные. Ваня на их фоне казался очень взрослым. Даже поведение его изменилось.
Первый день всегда посвящен изучению топографии, обнаружению замаскированных приколов и сцен, привыканию к месту и вхождению в него. Оно должно стать твоим, и ты – своим для него. Это твой дом на несколько дней. И эти люди – твое единственное племя. В этом – особое ощущение Холмов.
Орги сделали определенные выводы: место было более подходящее с точки зрения доступности и пролазности. И, бесспорно, очень красивое. Были меньше и территория и количество пасущегося на ней пипла. По финансовым или иным причинам гигантомания была свернута. Зато и всяческих архитектурных и прочих чудачеств было меньше. Исключение составляли мосты, более прочные, чем в прошлом году, а один, горбатый, был и вовсе конструктивно великолепен. К этим исключениям можно отнести и сцену «Страна чудес», купол которой висел на сосне. Остальные сцены были более-менее традиционные, металлическо-разборные, впрочем, украшенные той или иной наглядной декорацией. И этот купол на холме в лесу благополучно пережил стихию, случившуюся в воскресенье, в отличие от самой большой и главной сцены «Крокодил и солнце», стоявшей в долине.
У главного моста была обнаружена стоянка Мафи. Он приехал с Аллой и целым хозяйством: столом, тентами, газовой горелкой, магнитофоном, кофейником и пр. На следующий день тут появился Шуруп, Тони Европейский с Тамарой З-ой. Я с б;льшим удовольствие пожил бы здесь, чем в женско-детском коллективе. С другой стороны, там был Перчик – а с ним очень интересно поговорить. Он много читал и много знает в разнообразных областях. У него легкий характер: дети вили из него веревки. И он очень влюбчив: в первый день неразлучно ходил с Катей И-ой, от тесного общения с Мочалкиной перенявшей ее манеру говорить. Потом где-то нашел Музабеллу, гостившую у нас в Крыму два года назад с Варканом Зайцем. Стал жить с ней в одноместной палатке Лесбии. Собственно, сперва он собирался жить в ней с Лесбией, а тут свалился я, со своей трехместной гостиницей, – и смешал все карты.
 
На вывеске сцены «Изумрудный город» накануне фестиваля между словами красовалась маленькая красная свастика. Через день ее сменил политкорректный зеленый клеверный листочек.
Именно на этой сцене Рома ВПР практически открыл фестиваль в четверг вечером. Он, как известно, способен играть долго и в любых условиях. В прошлом году он выступал один вместо всех недоехавших групп, спасая первый день фестиваля от полной жопы.
Не только в четверг, но и в пятницу структура Холмов была в стадии доработки. Но тусоваться это не мешало.
Я вернулся в лагерь и наблюдал, как складывалась «колония». Пришла Лида Ведьма, молодой хиппи Ваня и его дредастая герла, еще одна молодая Катя. Пришел приятель Кати И-ой, школьный физик Андрей Т-ий, «большой любитель детей», как его охарактеризовали – поэтому он упилил от них глубоко в лес и больше не появлялся. Пришел юный Никита, студент Лесбии, с красивой девушкой Настей, Ксюша М. с дочерью Камиллой и ее молодым человеком, кто-то еще… Возник Юра Б-ов, ехидный гномик в зеленой траве, я и не знал, что он тоже здесь. Он пригласил на группу «Элефант», с которыми будет завтра играть…
Костер не затухал, кто-то все время кипятил чайник или делал еду. Ее, впрочем, по традиции в основном делала Лесбия. Она же и ходила за водой. Или надо было напоминать, и тогда ходили Зуб или Перчик. И даже я. Мочалкина как всегда сачковала напропалую. Но больше всего меня раздражала игра «Контакт», которой тут предавались часами, вместо нормального трепа.
Ночью Батя пришел с человеком, которого трудно было разглядеть в темноте.
– Вы не поверите, но это Ипатий!
Много лет Ипатий жил в Дании, как всем было известно.
– Не верю! – сказал я.
– Задайте контрольный вопрос, – предложил Ипатий.
Все засмеялись. Он не просто тусуется, подобно нам, он торгует феньками на местном «Восточном базаре»... И я опять вспомнил Казюкас, на который мы сперва ездили банально тусИть, а потом – «по делу»…
– На Западе не может быть ничего похожего на Пустые Холмы: такой территории, такой свободы… – уверяет он.
Камилла, у которой была гитара, запела что-то не особо впечатляющее. Нильс забрал гитару и, в сполохах костра, затянул бесконечный блюз, предлагая рассказывать под него истории. И, наконец, Ипатий заиграл рок-н-роллы, грубо, но бодро.

В пятницу больше всего запомнился «Kostarev Group» с великолепной флейтисткой Татьяной Речной в качестве фронтвумена. Группа умудрилась исполнить даже пару вещей Френка Заппы, очень близко к оригиналу, чего я никак не ожидал.
Выступивший следом Силя ничем не поразил. Подошла Умка, за ней Боря: спросили про здоровье.
Концерт Умки был отмечен побоищем. Некто (некоторые говорят, что это был Дима Чайка) от избытка чувств нарушил демаркационные ограждения перед сценой, за что подвергся жесткому нападению охранников, явно подражавших алтамонтским Hell's Angels. (Вообще, охрана сцен – это такой холмовский прикол, ничем не объяснимый и не оправданный.)
Умка спрыгнула со сцены и отбила дружка. Инцидент вызвал массовый протест – и уже десятки людей кинулись на демаркацию. Перед сценой началась настоящая потасовка. Группа прервала концерт. Умка потребовала у охранников пустить людей к сцене: «Не надо никого ни от кого охранять, это мои друзья!» Ей дали понять, что охраняют отнюдь не ее и ее группу, а дорогостоящую аппаратуру. Она поручилась за безопасность аппаратуры и полный порядок у сцены. Ей удалось невозможное: демаркация перед сценой была отменена, охранники исчезли – и все границы были повержены. Начался нормальный рок-концерт. Наверное, лучший здесь в этом жанре…
Кот тоже был тут, в крымской тельняшке. А вокруг красивые молодые герлы, некоторые топлес. Он потрясающе невозмутим. И хвалит мой вид. В нем (виде) видимо и правда что-то есть: меня постоянно фотографируют. Встреченная Ночная Птица из Липецка говорит, что я очень красив.
– Дожил: девушки делают мне комплименты!
Я даже искупался, первый раз в этом году – в уединенном месте, чтобы никого не шокировать. Приемник не пропускает воду и, нормально приклеенный, не отлипает. Обнадеживающее открытие.
Я беспокоился из-за него, он мог создать проблему. И создал, но лишь однажды, в субботу, когда я пошел искать Пуделя и Настю, приехавших утром. По дороге на гору почувствовал запах, поднял майку и увидел катастрофу. И майка, и штаны, и все остальное были уже в говне. Спустился к реке через крапиву, выстирал одежду и вымыл себя. С помощью зажигалки приклеил новый пакет. И мокрый пошел на стрелку. Погода, впрочем, стояла жаркая. До самой ночи, когда стало очень холодно.
Ночная «Аддис-Абеба» полностью разочаровала: стоило тащиться так далеко, чтобы услышать этот подростковый бред!

Суббота выдалась оглушительно жаркая днем и оглушительно холодная и туманная ночью. В пяти метрах ничего не было видно. Наша долина с холма напоминала огромный речной залив. Горбатый мост над рекой в иллюминации казался знаменитым мостом над рекой Меконг из «Апокалипсиса» – или Калиновым мостом через реку Смородина, по которому уходили, исчезая в тумане, души в страну мертвых. Таял в тумане и сам мост.
Нас с Лесбией окликнул парень из импровизированного кафе. Это оказался Денис, сын Жени-фотографа, о. Тихона, настоятеля скита в Оптиной Пустыне. Не видели его больше двадцати лет, а он нас узнал. Пригласил прийти ночью на плов.
Под куполом на сосне состоялся отличный дуэт электро-этно группы «Элефант» с Юрой Б-ым в виде поддерживающего музыканта и виолончелистки, что играла у Костарева – и вокально-танцевального трио «Мокоши», устроившее на сцене настоящую языческую мистерию. Временами к действию присоединялась труппа раскрашенных полуголых мимов обоего пола («Птицы» из Твери, кажется). После сего «дуэта» сразу и достаточно случайно набрел на выступление группы «Ва-та-га» из Петрозаводска. Это снова был любимый холмовский жанр: рок, мимикрирующий под фолк, с народными инструментами и таким же вокалом…
От концерта «Оргии праведников» я прошел на солидном расстоянии, боясь за свои уши и разум. Прошел прямиком к минскому «Нагуалю», знаменитому и довольно странному коллективу, который (скорее декоративно) использовал аж цимбалы. Особой нужды в них не было, потому что симпатичная цимбалистка в основном плясала и подпевала. Плясали и все слушатели, едва не раздавив тех, кто не плясал, а академически сидел на траве и мечтал наслаждаться чистым искусством. Группа и правда была веселая и до крайности резвая, поющая на неизвестном языке, который, по слухам, принимают заграницей за русский. Хотя, если вдуматься, музыкальные приемы ее достаточно однообразны, и слушать группу в отсутствии шоу было бы, скорее всего, скучно.
Как стало скучно слушать выступавшую следом «Африканду», бодро начавшую, хорошо декорированную масками и настоящими неграми, но быстро увядшую, особенно когда запел русский мэн с гитарой…

Воскресенье долго не поражало ничем, кроме дикого ливня с градом, вопреки усилиям специально приглашенного шамана, который гарантировал, что дождя не будет. Его и правда не было – целых два дня, что для Холмов рекорд… Сконцентрированный и прорвавшийся на третий – он, естественно, привел к маленькой катастрофе. Но мы об этом еще не знали. В это время все жители стоянки вцепились в тенты, препятствуя последним взмыть к облакам и оставить нас и наши вещи один на один со стихией.
Тенты мы удержали, но все равно остались совершенно мокрыми, обстреливаемые градинами, едва не с куриное яйцо. Наступило время традиционной холмовской грязи, когда хождение босиком превращается в образ жизни.
Нильса с нами на тот момент уже не было: он поссорился с Глафирой из-за ерунды, типа, к какой сцене идти – и скоропалительно уехал. Зато появился Пудель, которого я искал всю субботу – и нашел случайно ночью.
Позже мы узнали, что ураганом была снесена главная сцена. Поэтому расписание выступлений, и прежде хромавшее, – было окончательно похерено, и группы стали налезать одна на другую и играть по сорок минут.
Днем, однако, на сценах долго не происходило ничего интересного. Все интересное началось ночью, для меня – это была группа «Yoki», с хорошим звуком и этно-роковым драйвом. Увы, скоро их попросили со сцены вон…
Видимо, для того, чтобы на сосновой сцене я услышал очень достойный фри-джаз в исполнении проекта «Personal Exit» с великолепным Владимиром Глушко на барабанах и еще более великолепным саксофонистом Николаем Рубановым. Стоял жуткий ночной холод, но никто не уходил – и в награду мы получили выступление «Союза космического авангарда» (с участием тех же Глушко и Рубанова), театрализованный фри-джазовый винегрет невероятной мощи и стебовости. Шоу здесь местами было больше, чем музыки. Некий Левин в темных очках с комической серьезностью невозмутимо играл на гитаре всего несколько нот. Человек анархистско-еврейской наружности в безумном пиджаке кричал в микрофон, выразительно жестикулировал, играл лицом и дудел в разные приспособления. Пожалуй, это было самое сильное мое впечатление от Холмов. Лавина невероятных звуков подняла публику и бросила к сцене плясать. Это напоминало исступление, что на сцене, что перед ней. Слушать после них кого-нибудь было уже положительно невозможно и кощунственно…

Но не менее важны на Холмах – дневно-ночные базары у костра. Костер, как и босые ноги, не прикол, а средство выживания. Тут учишься опрощению и невозмутимости. И, когда ты почти достиг просветления и святости, – надо уезжать. Об этом и говорили у костра. Ну, и о многом другом.
Ночей почти не было. Темнело в 11, а в 3 начинался рассвет. Все уже было видно без фонаря… Мы снова спали вместе, первый раз за много месяцев... Спали абсолютно невинно, словно посторонние друг другу люди, вынужденные делить общий кров. В этом даже был какой-то прикол. К тому же из-за стомы я был в постоянной боевой готовности, время от времени скрываясь в лес.
Холмы пошли Ване на пользу. Если в момент приезда он вел себя отвратительно, то попав в царство детей, младше себя, стал напоминать взрослого, с интонациями наставника объясняя мелюзге вред капризного поведения. Он держал себя ровно, ел, что давали, много молчал, слушал, учился у большого Вани играть на бонгах. И ходил всюду, куда ходили мы. Несмотря ни на что, думаю, ему повезло с детством.

Восторг перед Холмами, как идеей и практикой, угас у меня быстро – уже во второй приезд. Теперь мне более-менее ясно, что смысл появления большинства на сем мероприятии исключительно прост: потусИть, подринчить, поторчать в обстановке дружеского понимания, когда никто не схватит за жопу, более того, обеспечит всевозможную халяву. Музыка нужна для того, чтобы было под что плясать или иметь формальную цель для перемещения. Кретинский возглас «Валера», висевший над всеми полянами и ставший приколом этого года – расставил все по местам и отравил последний день. Чувакам, видно, казалось, что они такие веселые и оригинальные, и, главное, что все мы заодно, среди себе подобных, объединенные этим мистическим «Валерой». Холмы – это действительно свобода, во всем своем великолепии и неказистости. 
В этом году было зафиксировано по меньшей мере две смерти: один утонул, один передознулся.
Понятно, что я видел далеко не всех и всё, и даже, скорее, малую часть… Холмы – полигон карнавала. А карнавал – учебник и метод свободы. По способности на самодовлеющий и яркий карнавал определяется эмансипация нации.
Все же Холмы чаруют своей самодеятельной сумбурностью и непредсказуемостью, из которых рождается мыльный пузырь внезапной радости. Поэтому и не зарастает к ним народная тропа.

Отъезд в понедельник протекал долго и нервно. Лесбия кричала на торопившего ее Кота. Она хотела идти к стоянке с тусовкой, неорганизованной и крайне медлительной, отягощенной вещами и избалованными детьми. Мне это не улыбалось. Поэтому мы пошли вдвоем с Котом, который тащил мой самый тяжелый рюкзак. На этот раз без единого стона. После чего я стал ездить за людьми и вещами на «Оке»: сперва за детьми и Батей, потом за остальными, еще и еще: в маленькую «Оку» много не поместится. Прощание у машин – и все разъезжаются. Впрочем, Катя И-ва едет за нами. А с нами едут Перчик и Музабелла, «только до трассы» по их словам, хотя мы предлагаем довезти до Москвы. Но Музабелла хочет ехать стопом – и Перчик за компанию. У трассы и на ней самой – куча конкурирующих стопщиков, поэтому довезли их почти до Малоярославца, где они все же вышли.
При выезде на Киевское шоссе угодили в бесконечную пробку. Так через пробки и редкие участки пустого шоссе ехали до Апрелевки, где свернули на Звенигород, чтобы наконец попасть в Жаворонки. Дорога заняла семь часов – и всю ее вел я, не встретив возражений Лесбии. 
Ночью, взяв собак и оставив Кота, Лесбия поехала домой…

***

На следующий день я уже ехал в Москву доделывать ремонт. Ночью вывесил свою квартиру на пяти сайтах. Сплю на новой мебели, как буржуй. Я вообще не жил в квартирах с таким ремонтом, ибо обычно обходился тяп-ляп, в рамках средств и времени. Такой мебели у меня тоже, разумеется, не было. Я привык к другой мебели: б/у да с помоек.
С утра начались звонки: уточняли параметры квартиры и мои пожелания. Я крайне либерален: готов на любых жильцов, но без кошек. Мне предлагали 43, уверяли, что цена 45 – завышена, – и что цена нормальная. И просили прислать фото. Грозили привести клиентов.
Встретил в хозяйственном о. Сашу, приятеля о. Леши DVD. Он живет по соседству – и я пригласил его глянуть на мой ремонт. Он похвалил – и, кстати, рассказал, что пробовал читать в ЖЖ моего «BV», но не смог, слишком тяжело.
– Какой смысл писать такие романы? – спросил он.
Хоть честно. А я, в общем, доволен «BV», в новой редакции он стал сильнее. А насчет смысла… А какой смысл жить такой жизнью? Мне кажется, я ни в чем не погрешил против правды. Такая была жизнь – такой роман. Я, конечно, рассчитывал на иную реакцию, а ее нет. Вообще практически нет никакой. Даже Мангуста молчит…
Он алаверды пригласил к себе. Войдя в квартиру, я сразу понял, как жалок мой «евроремонт»! Тут вбухано немеряно денег – но всего в две комнаты, коридор и балкон. На кухню и санузлы денег не хватило. При этом старая обшарпанная, захламленная кухня – самое приятное место. В ней он с рыжеволосой женой Женей в основном и живут.
Что ж, Саше ремонт делали нанятые мастера, а я делал сам или вдвоем с Лёней, с крайне ограниченным бюджетом. И то едва не погиб... Он начался в декабре и кончился только сейчас, с полуторамесячным перерывом из-за операции… А до этого был ремонт у Лесбии. Я в беспрерывном ремонте с октября! Притом что чуть раньше у меня был гигантский ремонт крымского дома, где мы втроем собирались жить долго и счастливо…

Первый клиент был обещан на четверг в одиннадцать. Но он перенес на шесть. В три риэлтер Артур привел чеченца Сулеймана и его жену, тоже чеченку, Тамару. Это меня не испугало. Ребята, вроде, ничего, трое детей и положение не такое, чтобы долго выбирать. К тому же они сейчас снимают в соседнем доме и не хотят уезжать из этого района. Я снизил до 43, но на них уже стоял твердо, как меня ни уговаривали. Потом понял, что надо было просить 45, как я и хотел, ибо квартплата все равно уменьшала сумму практически до 40. Ну, ничего: 20 – Лесбии и Ване, 20 – мне, проживем. А жильцам все мои квартирные красоты, ясно, – пофигу, зря старался.
К появлению чеченцев подтянулась и Лесбия: мыть и чистить. Но не успела: я уже все помыл. Зато поболтала с ними, обсудила жизнь в Грозном, которая, по словам съемщиков, спокойнее, чем в Москве. Неужели и для русских? Якобы – да, им в первую очередь возвращают бывшую собственность. И они, якобы, активно возвращаются.
Ни на бандита, ни на пройдоху Сулейман не похож. Работал ветеринаром на мясокомбинате в Ростове, имеет диплом, теперь строит лесоперерабатывающий завод в Пензе.
Ладно, дело сделано. Составили с Артуром контрактик на год. Получил с Сулеймана 86 тысяч за первый и последний месяц. Есть на что ехать в Крым. Несмотря на все прогнозы, проблема решилась за день, с первой же попытки.
В субботу день рождения Ришелье и вывоз вещей, в воскресенье – сдача квартиры. А мне она стала нравиться. Как и это место. Только довел до ума, только в ней стало удобно жить – и отдавать чужим людям! Даже грустно.
И что они с ней сделают? И будут ли у меня деньги на новый ремонт? Точно не будут, откуда?
Но пока у меня – долго вынашиваемая свобода. С перспективой скорой операции. Чеченцы, кстати, заметили, как я держусь за бок, и спросили, что со мной? Пожелали выздоровления. Ну, все потенциальные съемщики – люди отличные…

Согласно французским экзистенциалистам (Камю, Сартр) – человек от человека может испытывать лишь ТОШНОТУ (в том числе от самого себя). Природа так же враждебна и бесчеловечна, то и дело открывая нам свою ужасную изнанку. Все это – корни АБСУРДА жизни.
Есть соблазн предположить, что такой безотрадный взгляд – следствие бескомпромиссного атеизма данного философского направления, его зацикленности на бессмысленной трагичности бытия. Если Бога нет, то жизнь абсурдна – ибо непонятна, исполнена страданий, она ведет к увяданию и смерти. Но наши мужественные философы не призывают поэтому верить в Бога. Если Бог нужен для душевного комфорта – это еще не есть доказательство его существования. Экзистенциалист на этот соблазн не клюет: он согласен страдать от абсурда, но не прибегать к иллюзорным утешениям.
Я тоже не хочу прибегать к иллюзорным утешениям. И все же я знаю, что и существование, и человек вовсе не обязаны вызывать тошноту. Человек может вызывать и умиление, – и вся его якобы абсурдная жизнь. И не благодаря абсурду, и не вопреки ему – а сам по себе. И само бытие может обернуться ощущением чуда. Ощущением того, что все наполнено каким-то значением.
Мне могут возразить, что ощущение «чуда», наполненности бытия значением – есть переживание «религиозное». Или – что я придаю бытию какой-то «внешний» смысл. Но я сравнил бы это с восхищением от картины. Просто картиной на какой-то миг становится все бытие или обозримая его часть.
Вообще, испытывать от бытия страх или раздражение – естественно и банально. На это не требуется никаких усилий души. Хотя встречаются удивительные люди (особенно, кажется, женщин много), которые гармонично слиты с жизнью и пребывают в почти постоянном счастье.
Для прочих это состояние – трудная многолетняя сознательная работа: по преодолению своей боли, комплексов, привычек и подозрительной осторожности. В конце концов, неудовлетворенность (I can't get no satisfaction) – это тоже комплекс, попытка завысить свою низкую самооценку, свалить свой неуспех на обстоятельства.
Тошнота – это не последний вывод современной философии, тем более не последний вывод атеизма. Это страх бытия, у которого нет хозяина, нет законов, нет смысла. Где никто ни от чего не защищает. Лишь предельно смелый или предельно наивный человек может быть счастлив в таких условиях.
Бытие не думает по-человечески, оно вообще не думает. Оно дано нам в ощущении – во всей своей громадности и трагичности. И по мне лучше трагичность, чем ничтожность. Это было больно, значит, не мелко. А иногда это было красиво. Главное, что оно было (и пока есть). А наличие всегда лучше пустоты. 

(…В последующем за тем споре с Ромой в ЖЖ я объяснял, что в придании бытию какого-то «внешнего» смысла – я говорю про способность к обобщениям, способности увидеть, конечно, не всю суть бытия, но какую-то его «сокровенную» часть – так или иначе касающуюся человека. Человек способен дойти до идеи человечества, и он способен дойти до идеи Общего. Иногда он способен даже нечто подобное испытать. Человек причастен бытию, поэтому и способен познать его. Можно познать лишь свое. То, что я часть бытия или «меньше» бытия – ничего не значит, потому что мне дан уникальный аппарат по имени мозг, который, как ключик, может открывать некоторые потайные двери бытия.)

В кассе в Малом Харитоньевском купили с мамой билеты в Крым, аж в СВ по ее желанию, 14 500 за оба. И поехали на Константинова забирать вещи. С нами Кот, тоже помогает, хотя и трендит без умолку. А я хреново себя чувствую: простыл в последний день ремонта. Всю ночь мерз, с утра еле ходил, а надо ехать на бёздник Ришелье. А до этого за подарком. Лесбия считает, что я слишком заморачиваюсь.
Действо происходило на Волжской, в парке у воды. Лесбия приехала на авто и с собаками. По составу сборище напоминало уменьшенный «сбор племен» 1 июня под сосной. Из новых людей был лишь стриженный человек, с животом и седеющей бородой, но с юными глазами.
– Ты, наверное, меня не узнаешь? – предположил он.
Это оказался Принц – прямо из Парижа, где он живет с начала 90-х. Не видел его много лет и действительно не узнал. Было еще несколько людей, знакомых лишь внешне или вовсе не знакомых. Подошла Маша Бел.
Последнее время она ищет со мной контакта. Вот и теперь отвела в сторону и стала расспрашивать про болезнь, отношения с Лесбией. Люди, оказывается, переживают из-за этого.
– Сейчас у нас прекрасные отношения, – говорю я.
Так и есть. Она привезла мне винегрет, который я, впрочем, не стал есть (по устоявшемуся правилу). Мы идем к воде с собаками. Спу, как всегда, предпочитает все игры разбою на «столе», расстеленном на траве. Мора носится за палкой, за фризби – откуда столько сил в этом щуплом теле? И, в отличие от Спу, очень любит воду.
Разговоры как обычно неглубоки и случайны. Ришелье скучает в своей Ницце, лежит на диване, пьет виски, живет на пособие. Принц забросил живопись, переключился на нумизматику. Хочет купить во Франции дом, продав квартиру в Москве. Поэтому бывает здесь раз-два в месяц. И тоже ностальгирует.
Стриженные люди в отдалении подтягиваются на турнике, качаются на брусьях, а моя компания пьет, курит траву и слушает музыкантов. Главный музыкант – Яша С-ий с банджо.
Саша И-ов спросил: поедет ли Ваня в Крым.
– Вряд ли, если только с мамой.
Он спросил у Лесбии: поедет ли она? Она ответила категорически: нет!
– Как же ты будешь проводить наше короткое северное лето?
– Отлично буду проводить. На даче…
Маша Бел тоже спросила про Крым: не будет ли нагло, если она приедет туда ко мне? Ее туда пригласила Умка, в мой дом! Вот неожиданность!
– Но у тебя там, говорят, яблоку негде упасть?
– Обычно, да. Но в этом году я специально никого не приглашаю. Это особое лето, и я хочу провести его один. И не хочу никого пугать своим видом…
– Я не испугаюсь!
– Ты не видела всего…
Она хотела зазвать меня сегодня в гости, но я сослался, что в гости меня уже пригласила Лесбия. И Маша попросилась с нами.
В этот момент позвонила лёнина Лида и сообщила, что я очень рискую, как владелец квартиры, сдав ее чеченцам. Она очень хорошо знает этот народ. Соблазн для них может стать непреодолимым. И может случиться, что я своей квартиры лишусь. Они добудут заверенные нотариусом копии документов на квартиру – и переоформят на себя. Поэтому мне следует пойти в МЖК и написать заявление, чтобы все операции с моей квартирой происходили в моем присутствии. Очень нагрузила! Мама тоже советует разорвать контракт с чеченцами…
Мы взяли Машу Бел, Пуделя – и поехали на Саратовскую. Там хорошо пошел мой винегрет и чай: все проголодались и замерзли. Смотрели концерт Саймона и Гарфанкеля 81 года. Я вспомнил, что Doors однажды были у них на разогреве. И высказал свое впечатление о «Доме Солнца». Курили траву, что в изобилии водилась у Маши. Я курил формально, за компанию, не затягиваясь, как Клинтон. Мне и этого теперь не надо. И отказался от «подарка»… Лесбия этому ужасается: не пью, не курю дурь – это ненормально! Маша Бел называет это «недвижуха».
И все это не облегчает мне общение с Машей, когда-то очень интересной для меня женщиной, героине одной моей «повести». Я не понимаю, что ей от меня надо, и не могу ничего ей дать. Я – меньше всех, как человек, который в минимальной степени заинтересован в других людях.
Ничего не могу я дать и Лесбии. А она предложила остаться на ночь. Предложила всем, в том числе и мне, и все отказались, в том числе и я. У меня завтра встреча с жильцами и сдача квартиры. Это моя последняя ночь на Константинова, хоть там уже нет ни белья, ни одеяла. Но я не хочу снова привыкать к Лесбии. Мы и так уже проводим вместе очень много времени. А у меня впереди одиночество в Крыму.
В метро Маша Бел неожиданно вышла со мной на Китай-городе.
– Мне надо с тобой поговорить… Ты со всеми такой закрытый или только со мной? – спросила она.
– Мне трудно судить изнутри – закрытый ли я? Но если закрытый – то со всеми…
Она сказала, что у нее есть произведение неизвестного жанра, и она хочет, чтобы я прочел его и оценил: подойдет ли оно для «Райдера»? Но у нее есть только печатный экземпляр, поэтому мы должны встретиться. Я пообещал позвонить завтра, хотя меня эта перспектива совершенно не радовала…

Мудрость – вещь неуловимая. Это сродни внутренней силе и правде. И дается она не навсегда, а как дополнительное оружие в критический момент. Душа как бы растягивается, словно рубашка, вмещая эти новые смыслы, и потом долго пребывает такой, даже когда потребность пропадает. Лежит в складках, вдруг надуваемых ветром.
Мудрость – одежда, дающаяся на вырост. Основа ее – понимание, что жизнь трагична. Это ожидание и приготовление к принятию своей чаши. И одновременно поиск чего-то еще: невозможно же сиднем сидеть на яйцах потенциальной трагедии… Иначе легко впасть в самоотречение и даже самоотрицание.
Нет ничего бессмысленного в том, чтобы наполнять свою жизнь блестками, может быть, не особо ценными самими по себе. События – мазки картины, и ты, как художник, наносишь их на полотно. И сам восхищаешься или ужасаешься ему. И никакая мудрость не спасет того, у кого все полотно – черный квадрат.

Утром я встретился с Тамарой и ее сыном, невысоким коренастым юношей, каким-то призером по борьбе. Очень крепкое рукопожатие. Отдал им ключи. Согласился, что они выбросят диванчик с балкона. Жалко, конечно, но, в конце концов, не мне здесь жить.
По дороге к метро позвонил Маше Бел и предложил встретиться в центре в кафе. Она зовет к себе, но я не хочу, ссылаюсь на нехватку времени. Она пообещала выслать повесть по почте, если найдет электронный вариант… Скорее всего, произведение (если оно существует) – лишь повод для встречи. Один раз она уже заманила меня к себе на Вернадского…
В Жаворонках я застал в саду все семейство Лили, моей тетушки. Они приехали на огромном черном джипе «Хонда». Мама придумала поселить их в Жаворонках на время нашего отсутствия…
Эх, лучше бы я поехал к Маше…

Я теперь как человек с балластом. Этот балласт – обозначенность срока. Другие не знают о сроке, поэтому живут так или иначе легко. Я знаю свой срок, хотя порой забываю о нем. Но тень его постоянно лежит на мне, как случившаяся и собирающаяся случиться катастрофа. Я ощущал себя похоже во времена BV.
Человек с балластом – это такой персонаж, чей «гарантируемый» срок жизни – обозрим и крайне ограничен. Мой «гарантируемый» срок: два-три месяца. Дальше все теряется в вероятностях. Другие люди не знают о своем сроке, время представляется им почти бесконечным.
Мой балласт – ожидание и приближение боли, игра в русскую рулетку, что есть операция. Взгляд на мир человека с балластом – несколько иной. В нем нет легкости, простоты и непосредственности. Глаза не видят впереди никакой бесконечной дали. Предел прочерчен достаточно резко. И хоть приговор не настолько безнадежен, как бывает, – тяжесть ожидания и граница придавливают.
Иногда я способен забыть о своем балласте и вести себя, как нормальный человек, как прежний Пессимист, весело или глупо. Но долго это длиться не может. Тело само напоминает о себе и своем новом состоянии. И тут же рисуется вся перспектива.
А перспектива такова, что даже если я не помру на операционном столе, то снова буду чудовищно искалечен, надолго погружусь в царство боли и беспомощности. И снова долго буду выползать в бытие, у которого, может быть, появится перспектива, но что-то будет навсегда потеряно. Я выйду из промежуточного состояния промежуточного существа, в котором нахожусь теперь. И я утрачу свой «балласт», свою теперешнюю цельность. Зато жизнь в который раз можно будет рисовать заново. (А всякое обновление – благотворно, не правда ли?)
Но до этого еще есть время погулять расконвоированным.


***

…Если очистить идею Крыма, то получится, что меня в нем цепляют несколько архетипических (эротических?) образов: залив, гора, скала в море, сквозной грот, сосна на обрыве. Пересечение вертикального и горизонтального, синтез контрастирующих форм.
Эта идея лучше видна издалека, например, из Москвы. В реальном Крыму она немедленно затмевается людьми, воинскими частями, гостями, отношениями, ремонтом водопровода…
Наверняка можно найти много «Крымов», где идея «Крыма» воплощается чище. Но это важно лишь в том случае, если ты собираешься там жить, в месте обретения идеи, а не смотреть пустыми глазами туриста.
…Ехал от вокзала в такси и удивлялся собственной бесстрастности. Пейзаж не вызывал ни восторга, ни ностальгии. И дежавю тоже, словно я никуда не уезжал. Все же прожитый здесь год – много значит.
В Симферополе был затяжной дождь, а здесь сухо и даже местами солнце.
Ехал все еще полубольной, с каким-то трусливым замиранием в груди. От любой неприятной мысли словно било током. В том числе от мыслей о количестве работ, что ждут меня здесь.
Так все, естественно, и вышло. Крыша снова течет, моя комната вся в плесени, включая одежду. Книги распухли и выгнулись. Одна полка с книгами просто рухнула.
Инжир слегка подмерз. И опять всюду лезет дикая слива. Погибли маленькие розы, лавр, уже переживший одну зиму, и, главное, маленькая агава, жившая тут много лет. Ее просто нет. Зато живы все кипарисы, туи, самшиты, глициния, юкки… Бассейн полон гнилой воды.
У насоса, что качает воду в дом, лопнул обратный клапан, надо ехать на 5-й, а у машины совершенно сел аккумулятор. И спустили колеса.
– Теперь ты поняла, почему надо приезжать утренним поездом? – сказал я маме, и поехал на 5-й городским транспортом.
Купил все для воды, продуктов, даже овощей. Починил насос, поел, сделал что-то еще – и в восемь вечера пошел на море. По причине не лучшей погоды здесь мало людей. Отошел от них подальше, чтобы им был не виден мой бок. Искупался в слабо штормящем море. Вода осталась такой же, как была, она была прекрасна! Вот только я стал другим.
Отплыл, конечно, не очень далеко, но это было настоящее плавание, в которое я прежде не верил. Даже нырнул – и ничего. Но я стал так худ, что вода перестала держать: тону, пытаясь лежать на спине. Ну, это расстраивает меня меньше всего. Пакет не соскочил, не промок. Как обычно – все не так страшно, как казалось.
Долго сидел, снимал, дышал морем. На обратном пути встретил маму: она тоже пришла купаться.
Ночью пили чай за домом. Мама восхищалась тишиной и теплом. Было так хорошо, что я остался тут читать. И дождался дождя, превратившегося в жуткий ливень с грозой. И своими глазами увидел, как течет потолок в каминной.

В больнице я мечтал сидеть в саду у бассейна, хоть в инвалидном кресле – и ничего не делать. Но ведь заранее было ясно, что это невозможно. Свой дом – это такой фак! Особенно в первые дни после приезда…
Утро начал с машины. Прочистил свечи, потом коммутатор зажигания… Все же завел. Двигатель не держит обороты, глохнет. Так и поехал в город: заплатить за интернет. Поменял резину, сменил масло – и поехал к Коле-карбюраторщику на Руднева. Заменили свечи, проверили все, кроме карбюратора, на который нет времени. Не фига не помогло: назад ехал лишь на подсосе.
Пока ездил, мама вымыла бассейн. А Яна пригласила в гости. Я наклеил пару отвалившихся плиток – на ужасный после зимы раствор. И пошел к Яне.
У нее Лена Морковь и ее подруги, Оксана и Лиля. Подруги приехали «спасать» Морковь, оставленную здесь с больным сыном Глебом. С восторгом рассказали о прогулке по Севастополю под руководством 70-летнего капитана. Два с лишним часа женского щебетания… Особенно усердствовала Лиля: я узнал про ее бывшего мужа и про то, что она не может без уборки, на которую убивает значительную часть жизни. Я назвал это неврозом и применил психоанализ. И Морковь вспомнила свой комплекс: постоянно мыла руки – пока в одной передаче не услышала, что этот невроз связан с изнасилованием. Действительно, в детстве ее несколько раз пытались изнасиловать…
Яна восхищалась, как любит ее Андрей, не может без нее жить. Все время звонит, заставил завести Скайп. Она нужна ему, в том числе как громоотвод дурных настроений. И она мудро терпит.
Ночь прохладная, ветер. Спаял для мамы антенну, чтобы она могла смотреть ящик. А там ток-шоу Шустера, где бачут сразу на мове и русском. Очень необычно.

Снова думаю об Лесбии, обвешанный ее портретами. Вот как любил!
Сколько было потрачено труда и денег, чтобы жить здесь!.. Страннее всего, что она первая заговорила о переезде в Крым. И все могло бы быть хорошо. Я был готов платить максимальную цену за осуществление этого проекта.
И он, однако, провалился. И я не могу ей этого простить. Это как бессмысленное убийство. Хотя она-то найдет много смыслов.
Это просто приступ тоски. Тут теперь так тихо и правильно. Никакой безумной семейной жизни.
Пока вывешивал «BV», все думал: а не получился ли образ «Оксаны» слишком отталкивающим, не сгустил ли я краски? Или все так и было? Как же я тогда терпел? И какого хрена? (Вечный вопрос.) Все равно все кончилось так, как и должно было кончиться. Удивительно, как это затянулось… И все же иногда с ностальгией думаю об идеальном союзе двоих…

Воспользовавшись «поливом» – наполнил бассейн. Бесчисленная хрень мелких работ (например, стирание плесени со стен…). Ездил с мамой на 5-й и на «Чайку». Заехал в строительный, где купил поликарбоната. Нет времени даже сходить на море. Но, в конце концов, я просто планировал сидеть здесь в саду. Вот и буду сидеть. Только подготовлю все. Все восстановлю и приведу в порядок.
Тростниковая ограда ведь тоже упала: сломался столб, на котором она крепилась.
Погода так себе. Величественный алый закат с небольшим дождем.
Ночью решил поиграть на гитаре, первый раз за 8 месяцев, и с изумлением обнаружил, что порожки на грифе встали дыбом. Поставил их на место плоскогубцами. Играл два часа, удивляясь помятливости пальцев. Мне теперь так же за картины приняться бы…
И надо что-то делать с крышей.

Все же прожитый здесь год не прошел даром… И тринадцать, прожитых отрывочно. Фиолент стал мне как родной, он не способен вызывать эмоции – даже в Москве. И я пытаюсь выжить из этой земли еще хоть несколько капель ярких впечатлений. И ничего не выходит. Теперь остается просто жить, как живут на родине. Тихая, ровная, скромная жизнь. Все портит то, что ее будет очень мало. И когда я вернусь сюда – неизвестно. Эксперимент жизни здесь – не удался…

Как хорошо не думать о женщинах, чувствовать абсолютную сексуальную свободу! Голова чиста, все эмоции принадлежат тебе, глаза могут видеть предметы, а не искать лишь «сиськи да попки»… Это как неотвязный тяжелый фон, который замечаешь лишь теперь, когда его нет.
Я просто живу, смотрю, дышу, хожу. Бытие впервые приятно мне. Жизнь проста. А ведь многие люди живут так все время! Какие счастливцы! Сколько же у меня было кольцовок! И ничего не мог с собой поделать. Понадобилась эта «катастрофа». Все промыслительно.

Погода снова жаркая. Мама начала чистить сад. Дэнис пообещал, но не приехал. В одиночку починил забор, который соседи не могли восстановить несколько месяцев. Пришлось использовать болгарку и кувалду, к которой предварительно изготовил ручку. Бил со стремянки, которую держала мама и комментировала этот ужас:
– Ты же два месяца назад почти умирал!.. 
Еще несколько дел – и стали загорать с мамой по очереди на новом пляжном лежаке. Мама напомнила, что я собирался здесь только отдыхать. Так мне виделось из больницы. Но сил оказалось гораздо больше, и, главное, все тут рушится без меня.
Дом – это забава для человека, который или все умеет, или имеет лишние деньги содержать обслугу, приглашать рабочих. Поэтому от одного ремонта я плавно переместился к другому. Где кувалдой, где накидным ключом, где верною пилою – вношу гармонию во вселенную. В оставшееся время – просто живу и смотрю под вечер закаты. Там, где я теперь, очень красивые закаты.
И еще купаюсь: в восемь вечера пошел на море. Оно похолодало и бурлит. Все равно…
Там, где я теперь, все очень медленно и необязательно. Поэтому был отрезан от и-нета на четыре дня. И и-нет тут, кстати, тоже весьма медленный. Но и за такой отдельное спасибо.
Сегодня у них День Конституции, снова выходной. Для нас это дикость, в Москве интернет-провайдеры работают даже ночью. А тут оставить клиента без интернета на несколько дней – обычное дело.

Существует простая сентиментальная чувствительность, например, любовь к кошкам. И существует абстрактно-гуманистическая чувствительность, о которой, возможно, не подозревают большинство любителей кошек. Словно у них отсутствует какой-то сигнальный орган. Они не видят боли других или не воспринимают ее всерьез. Головой они знают о гуманизме, видели в кино, что-то слышали в школе – но в реальной жизни нет места подвигу. Добро – это расходование, а они так бедны, так слабы, так всеми обижены… «Все люди – враги», как у Олдингтона. В общем, каждый живет и борется в одиночку.
В таких условиях не до мыслей, что от их личного добра или зла, гораздо сильнее, чем от парниковых газов, меняется мировой климат, та река, в которой они плещутся всю жизнь. Что они ответственны за эту реку, что от них многое зависит…
Человеческий мир состоит из поступков, как кино состоит из маленьких кадров. Ноосфера скрипит и плющится, засираемая каждый день поступками недальновидных обиженных лунатиков…
Это – из-за рассказа Дэниса про племянника Андрея, который не только не предложит своей тетке с четырьмя детьми и готовящимся пятым свой дом, а отказывается сдать Дэнису второй садовый дом, предпочитая сдавать его чужим людям. «Ты не понимаешь, что я не заинтересован сделать вашу жизнь здесь – легче?» – откровенно объяснил он.
Дэнис приехал вечером, мы сели за стол. Я коротко рассказал про больницу. Он – про жизнь с Андреем, про планы на доставшийся им участок земли, поездку к Никите и Рите в Байдарскую долину. Про новый украинский закон о запрете курительных смесей. Он, кстати, привез одну, последний жовто-блакитный микс Никиты. И мы его дунули, когда мама ушла спать. Микс подействовал, как он действует всегда: сместилась оптика. Все стало ближе, доверчивее.
Это был эксперимент: стоит ли мне употреблять «расширяющие сознание» вещества, работают ли они, дают ли мне что-нибудь? Или лучше быть на полном чистяке?
В моей жизни не больше допингов, чем у ребенка. Скудный паек для взрослого человека. Но мне он нравится. Я даже чуть-чуть горжусь собой. Много ли людей практикуют полное воздержание? Даже в монастыре таких едва ли найдешь.
Главное, видно, зачем это надо. Что это тоже, по-своему, изменяющая сознание практика.

Вчера купил новый карбюратор за 900 гривен. Плюс работа Коли. Помчался домой, радуясь прелести езды. Не доезжая несколько километров до дома – машина заглохла. Проделал все обычные процедуры – и, наконец, вызвал Колю спасать. Пока он ехал – просматривал газету объявлений на предмет бригады, которая сделает мне крышу. Позвонил по нескольким телефонам.
Сегодня, выдержав бой у дверей Управления земельными ресурсами г. Севастополя (ул. Демидова), – получил договор аренды на свой участок. Потребовалось всего-то два года… И поехал с ним в Балаклаву в налоговую инспекцию – получить номер счета. Оттуда в городской совет, где я собирался выяснить: может ли российский гражданин каким-то образом приватизировать арендованный участок? Там у меня произошел эксцесс с моим «калоприемником». Воспользовался их даблом. Залитые говном белые штаны в официальном учреждении – это то, что нужно!
На пути из дабла столкнулся с моим инспектором, молодой барышней, которая согласилась принять меня в неприемный день и время. Впрочем, особой пользы от этой встречи не было.
Из Балаклавы поехал в новый супермаркет стройматериалов на Сапун-горе, «Новая линия», про который мне рассказал Дэнис. Он напоминает «ОБИ» или «Леруа». Но нормально походить по нему мне не удалось: снова случилась беда с «кобурой». Побежал в местный дабл, где стал мыть и штаны, и майку, ну, и себя, не обращая ни на кого внимания.
На 5-ом купил шуруповерт и электрорубанок. Там же заплатил земельный налог. А уж потом лежал в гамаке и у бассейна. Ни на что больше нет сил. А к вечеру их стало совсем мало. Знобит, словно какая-то лихорадка. Лишь договорился о встрече с потенциальными рабочими.

Рабочие пришли пол-одиннадцатого, вместо двенадцати. Зато, вроде, понимают что-то в гидроизоляции и берут не слишком много.
Поехали с мамой в «Новую линию», где я долго медитировал на тему столешницы. Решил делать, как задумал, то есть сам. Гораздо дешевле. Купил планок, дверец и всякую бижутерию.
Дома, не откладывая, стал пилить и строгать (выполов сперва несколько кустов слив). Если все выйдет, как я вижу, будет супер. Благо у меня большой опыт сборки мебели.
В городе почти нет машин с русскими номерами, не то что в прежние годы. Зато всюду лозунги: «Севастополь за Януковича!», «Политику Януковича поддерживаем». Так прям и пахнуло совком.
…Иногда я вспоминаю интимные сцены с Лесбией, я отмечаю красоту красивых девушек – но все это как-то издали, абстрактно. Психологически я по-прежнему импотент или евнух. Мне нет до всего этого дела.
В Москве я думал, что приезд сюда как всегда усилит эротический зуд. Ничего подобного. Я погрузился в допубертатное детство.
Погода особо не балует. Ночью и утром – сильный ливень с ветром. Ближе к вечеру появилось мощное здешнее солнце, сразу стало жарко. Но ни к морю, ни даже к бассейну идти нет желания. В такую погоду хорошо постолярничать.
А между тем – уже июль. В Москве жара, а тут такая мягкая осень.

По поводу недавно скончавшейся Сьюзен Аткинс, участницы «Семьи» Мэнсона. Мы неправильно судим о человеке. Человек может совершить ВСЕ, нужен лишь хороший повод. Нет единого человека, единой личности. С утра она одна, вечером другая. В больнице или в тюрьме. Под воздействием гипноза группы. К тому же личность легко адоптируется к обстоятельствам, новой судьбе. Какой-то наш серийный убийца, вроде Оноприенко, после многих лет в особой зоне стал ужасно верующим, начал читать Достоевского и рассуждать о проблемах добра и зла.
Поэтому я против смертной казни. Мы казним не того, кто совершал…

Написал стихотворение про секс:

В постель, как к виску наган…
Чад сигарет, винопитие,
Быстрый надрывный роман,
Рыбная вонь соития.

…и т.д.

И имел большое объяснение с читателями, в частности с Мангустой...
Я бы не сказал, что выразил в нем «отрицательное» отношение. Я пытался быть «объективным», говорить «объективно» об очень специфических вещах, что исторически являлись или предметом умолчания, или романтизации. В сексе ведь все держится на ослеплении, блокировке рассудка. Иначе мы удивились бы: чем мы таким странным занимаемся и зачем? Почему нас так занимает чей-то низ живота? Внутри процесса об этом задумываться нельзя, иначе пропадет желание. В жизни вообще лучше не задумываться, а жить стихийно. Секс – это стихия, она не знает слов и принципов. Принцип один – максимальное удовольствие здесь и сейчас. Это мощное вино, дающее забвение. Кощунственно посягать на него. Как на все, что примиряет нас с жизнью.
Секс – самая древняя архаичная сила. Его не с чем сравнить, его нельзя (или очень трудно) победить. Это достойный противник. От него исходит темная мощь бессознательного. Это то, что может разом изменить жизнь, как катастрофа на шоссе. Люди воображают, что могут управлять им. Это смеху подобно. Его, конечно, загнали в какие-то рамки, клетку, но тем самым лишь утверждают его силу и свой страх перед ним.
Страсть амбивалентна. Морально она, скорее всего, отрицательна, с точки зрения человеческого интереса – положительна. Эстетически секс может выглядеть нелепо, может – ярко и экспрессивно. Он стеной отделен от любви, как случайный трах в сортире после вечеринки – от ночного заплыва через Босфор к возлюбленной.
…Настя написала мне: «А ты Саш все с сексом бьешься...так его, так...». Ответил: «Я бьюсь на два фронта. И бегаю то туда, то сюда. Шпион всех разведок. И противник всех противников».

Поэт не прав. Насекомые не гудят. Они скрипят, цокают, цыкают, свистят, зинзиверят. Издали им подпевает гортанным кудахтаньем садовая лягушка, которую все принимают за птицу. 
Шум стоит адский.
Кто-то заметил, что Крым лежит на 45 широте, то есть ровно посередине Северного полушария, в равноудалении от областей холода и жары. Вот, значит, отчего всех тянет сюда, хотя полно мест, где теплее и больше комфорта. Кажется, что в этой срединной области ты обретешь и срединность мысли, срединный путь жизни. Что правда, наконец, одолеет тебя – поместив в глубокую колею этой земли, и ты еще прорастешь, в общем, что-то сделаешь.
Это все, конечно, иллюзии. Но эти пепельно-охристые дали, этот ветер, полный моря и степи, эти кипарисы, что стоят среди жары и пыли, как колонны Пальмиры, эта сухая трава и изощренный обрыв горизонта, словно кто-то грубо обрезал сушу тупыми ножницами – все это представляет интерес для северного дикаря, вроде меня, летящего испить средиземноморского мифа, как прививку от своей вековой меланхолии…

У Лагерквиста есть роман «Карлик». Я хотел бы написать роман «Калека». Вот главная его мысль:
Хорошо быть полноценным. Но полноценность провоцирует глупости. Поэтому иногда хорошо побыть калекой, заключенным, глубоко забурившимся отшельником… Тут вырабатывается совершенно другой взгляд на вещи. Ты видишь все спокойнее и яснее, как тот, кто не по своей воле выскочил из конкурентной борьбы.
Ты ходишь другими тропами и в другое время – и встречаешь иной мир. Ты знакомишься с неизвестными страницами, вроде бы, досконально прочитанной книги. Словно проклятый или прокаженный – ты сторонишься людей, справедливо воображая, что у тебя с ними мало общего. Ты ищешь укромные углы, где только вещи говорят с тобой. Еще немного – и ты начнешь понимать язык птиц и зверей. Твоя аскеза велика. Словно рожденный во второй раз – ты лелеешь допубертатные мысли. Ты свободен, как никогда прежде.
Ты теперь окончательно Другой – а это высокое звание. У тебя нет вина, женщин, и, главное, нет тоски по этому. А какая, блин, экономия! На одном не выпитом вине и пиве можно сделать состояние. Не говоря про коньяк.
Скучная жизнь? Зато в ней много разных тонких постижений. В силу ущербности своего мужского, мне иногда кажется, что теперь я вижу мир более по-женски. Кошечек и детей я, впрочем, больше любить не стал. А так же прекрасных юношей. Мой метаморфозис – относителен.
А если мне вдруг будет возвращено здоровье – как я обрадуюсь ему! Как заключенный своей свободе. Хотя, скорее всего, ничего полезного она не даст. Все полезное я переживаю теперь. А тогда – вновь позовут гордо отвергнутые глупости, мягко стелющие соблазны.
Это все, однако, лирика. Еще я ремонтирую хозяйство, делаю столы и купаюсь в море. Мое отшельничество – относительно, как и метаморфозис.

Из Симеиза позвонила Раста и сообщила про концерт Умки в «Зеленой Пирамиде». Поэтому кончил работу раньше… Поздоровался с Аней. Боря еще больше согнулся, словно придавленный всей тяжестью мира. Фурман «соскочил с кочерги» (перестал бухать) – и тоже как-то уныл. Подошел Никита Май, пригласил сперва в свой дом в Байдарской долине, а потом за свой столик, где его компания пила пиво. Скоро к пиву добавилась пицца. Здесь Рита с годовалым бейбиком Кузей, который спокойно сидел на стуле в одном памперсе. Говорили, конечно, про Индию, откуда они приехали, Гоа, неполноту истины в книжке Игоря Ганди «Гоанские хроники», которую я недавно читал. Они же сумели познакомиться с автором.
Появилась Раста в компании человека Алексея из Израиля, который рассказал, что из-за ужаса армейской израильской кухни пристрастился к оливкам. Поговорили о старых знакомых, которых не видели по многу лет. Вроде как я – Перчика, вовсе заманавшего израильскую армию. Раста зовет всех к себе в Симеиз…
Концерт, между тем, начался. Я сидел так, что не видел выступающих. Впрочем, репертуар я знаю наизусть, почти как Умка. Потом сел под большой цветущий куст недалеко от песочницы.
Бьерковна выросла и уже не играет в песчаном «фонтане» – теперь она возится с Фурманом. Вместо нее в песочнице играют совсем другие дети. Да и публика другая. На концерте из «московских» – я был, кажется, один. Волосатых вообще было на удивление мало. Не было и лома слушателей. Все проходит, но концерты в этом странном месте продолжаются. И Умка все так же рвет связки, доказывая нашу потускневшую андеграундную истину, и Боря пилит очень технично.
И еще в какой-то момент пахнуло кипарисами из Херсонеса – и на секунду я погрузился в прострацию, растворившись в звуке и воздухе.
После концерта поговорил с Аней. Она надеется, что скоро увидит в «фонтане» детей тех, кто когда-то сидел в нем.
Вдруг рядом очутились Сентябрь с Александрой. Не видел их со злосчастной осени. Я ждал их появления – и думал, как себя вести? Такая была дружба, превратившаяся почти во вражду. Тем не менее, они сердечно поздоровались, Александра даже обняла, как прежде. Вроде: мы все тебе простили… К тому же у меня «уважительная причина». О ней и заговорили. Мол, в курсе, следят за событиями. Дэнис написал им, что я плаваю в море с бутылочкой, привязанной к ноге. Я и раньше с бутылочкой не плавал, а тут гранаты другой системы. В свою очередь спросил про здоровье Александры. Слышал, что она тоже попала в больничку. Но, судя по тому, как она отплясывала у «сцены» – все в порядке.
Раста изменила планы ночевать у меня – и предпочла Сентябрей. И отлично. Я тихо удалился, сел в машину и рванул на Фиолент. Почему-то дорога казалась трудной, а сам я – грустным и одиноким. Даже мамы нет в доме – заночевала у Тамары.
Иногда моя сила оставляет меня.

Моя жизнь была слишком благополучной, долго-долго. Хотя я сам, понятно, так не считал. Боги не любят как излишнюю удачу, так и неблагодарность. И посылают необходимое в жизни несчастье, решив, что именно его мне и не хватало. Такого изощренного опыта. Кому-то из них показалось, что события закручиваются недостаточно бойко. И надо совершенно потрясти основы.
Очевидно, что время от времени основы надо трясти – чтобы проверить (проветрить) их. Тряхнуть так, чтобы снести все несогласованные надстройки.
Мой дух нуждался в капремонте, а настоящий капремонт – штука суровая. Человек должен подвергнуться за жизнь нескольким революциям, перетряскам, перековкам, пограничным ситуациям, поднимаясь по орбите собственной эволюции, хватаясь за боль, как за поручень. Боль не предаст. Без боли ничего не бывает, боль плавит шлаки в человеке, чтобы он засиял, как золото.
Я теперь не прежний «пограничник», который всегда мог сбежать со службы, выйти из игры. Из этой игры не выйдешь. От твоего желание ничего не зависти, слабость – бессмысленна. Надо превратить пограничность в суть жизни. И ждать, что все так или иначе скоро кончится. Северные варвары или сожгут мою крепость, или пройдут мимо.
Но – это как после трипа. Ты все равно возвращаешься к себе. Привыкаешь к новому виду, функционированию, самочувствию. Таракан – так таракан, можно жить и тараканом. Адаптация человека к изменившимся физическим условиям – фантастична! И при этом сердцевина личности остается нетронутой.
Но рядом с сердцевиной обнаруживается второй полюс влияния, маленькая доминанта новых ценностей. И эти два полюса борются, перетягивая одеяло. Оба хотят единолично владеть мной.
Очевидно, что сердцевина не выйдет из этого боя без потерь. Она-таки изменится, незаметно для самой себя и меня. В этом и будет смысл мероприятия. Две доминанты сольются, и новая будет отличаться от прежней, как новая Троя на месте старой.

Доделал моечный стол и дважды ездил с рабочим Сергеем в «Новую линию»: за один раз не сумели увезти 25 квадратов плитки и клея. Рабочие помогли вынести шкаф с кухни и занести новый стол. Тут я заметил, что течет водяная труба, когда-то разморозившаяся и залатанная. Стал возиться, плюнул – и пошел на море. Отличная вода, но много мусора и медуз. Плаваю все дальше. После этого потекла «кобура». Меняю их едва не дважды в день. Их мне явно не хватит. И как это достает! Боже, неужели я когда-нибудь стану нормальным?

Если верить итальянским фильмам 60-х – Италия была прекрасная страна! Особенно показательно «Затмение» Антониони, 1962 – год моего рождения. Меланхолическая гармония, ленивая дольче вита, где самый большой раздражитель – крутящийся вентилятор. Белая Моника Вити с надутыми губками, черный субтильный Ален Делон, который ни разу за весь фильм никого не убивает и даже не дерется.
Качественная новая архитектура, величественная – старая. Тонкие интерьеры новых домов, где выключатель – на уровне попы. Светлые и зеленые новостройки, неосуществившаяся мечта советских градостроителей. Праздные богатые люди на своих машинах. Мы лишь через тридцать с лишним лет достигли чего-то подобного.
В виде контрапункта – картина биржи, великолепная и безумная. Вот он ад капитализма! Тут и начинаешь думать, так ли он хорош? Или все же и биржа приемлема, если она обеспечивает или не мешает всему остальному?..
В фильме очень мало содержания, трагедии – все больше планы, картины, живые сцены, ракурсы, типажи, эффекты, паузы – молчаливая панорама кадров (Антониони очистил их даже от фоновой музыки). Философски насыщенный документализм, в стиле русского авангарда 20-х. Это такая поэма тел, человеческих, природных, архитектурных, которые говорят сами за себя.
Наше кино 60-х много училось у итальянцев, наполнив кадр тягучестью, видимой бесконфликтностью, где люди скитаются по улицам анонимных городов, как души по просторам Чистилища, действительно чистого, политого дождем или водометом, и при этом полного бесстрастности и одиночества.
Хотелось бы жить в таком мире? Иногда – очень!

Больше года мы уже не живем вместе. Никогда такого не… Видимо, это конец (Света).
Не знаю, как бы все складывалось, если бы не операция. Она сделала меня спокойнее, она переориентировала на другие проблемы. И все же мои душевные силы не прибавляются.
Кот сегодня вернулся из двадцатидневного плавания по Волге. И он жив, и, видно, бабушка и капитан тоже. Удивительно, что его не выбросили за борт. Но никаких подробностей он не сообщил. Почти столько же «плаваю» и я (я посадил его на корабль в Южном порту и поехал в Крым).
За все это время пять раз был на море, чуть чаще купался в бассейне. Ни одного дня без работы.
Рабочие, Сергей и Леша, кончили сегодня крышу, мощно полив ее напоследок водой, отмывая затирку (а я ведь сказал им, что затирку надо удалять через полчаса-час – не поверили…) Не потекла – это главное.
В «Новой линии» купили с мамой материала для кухонных полок – и всякой глупости на 1800 гривен. Это на 500 больше, чем стоит ракушка на 14-метровый забор, о котором я думаю. Маму надо постоянно сдерживать и внушать, что это не сочетается с моим домом, садом, моим представлением о красоте. Но это удается далеко не всегда. Что-то купила и полезное: две розы и восемь маленьких туй для террасы бассейна.
Провел свет на ближний достархан. Теперь там можно читать по ночам. Только уже нет сил.

Бедное «я» – скрипит из куска своего дерева. Кому хорошее достанется, красивое, ценных пород, кому осина какая-нибудь. Буратино – это сказка о каждом из нас. Полено, из которого он был сделан (за компанию со своим старшим братом Пиноккио) – просто метафора.
Все же это странный прикол «я» – воплотиться в теле, в чем-то выпуклом и с ножками. Под «я» будем понимать такую «энтеллехию», неопределенно-личностное начало или некую «сознательность». Происходит ли вся «энтеллехия» от тела, есть ли зазор между ними? Что такое «я» – соединение «сознательности» и «выпуклости с ножками», оболочки? Ясно тогда, что с гибелью оболочки – гибнет и конкретное «я». (Факт и ценность жизни «неконкретного я» оставим для другого разговора.)
Мы смотрим на себя и видим тело. Мы смотрим в себя – и видим вселенную. Хотя эта вселенная завязана на неопределенно-личностное «я». Феномен «я» тоже замечателен: тело резервирует им некоторое место в ментальных пространствах. Через нас проходит водораздел: ниже кромки воды, скажем, тело, выше – «я». Ментальное и физическое измерения взаимодействуют через наше «я», соединенные им, словно Мировым Древом. Некое инобытие, не данное нам в ощущениях, в материальной трехмерности видится как тело… Ощущать иначе нам мешают сами законы игры. Так в «Автостопе по галактике» некие четырехмерные существа в трехмерном исполнении выглядели как мыши.
Я ничего не курил, это такой бред мозга.

Странно, но Крым оказался никому не нужен, даже Коту. В детстве за это море я отдал бы все! Ему хватает дачи. Он вообще очень обласкан: там дом, сям дом, еще один дом. Обласкан и доволен малым: компом.
А я вот всем недоволен. Все не могу остановиться в усовершенствованиях. Сделал стол, горячую воду на кухне. Делаю полки. Теперь думаю о стене вокруг участка. Все же соседи очень близко, очень слышны и часто видны. И сам – как в аквариуме. Хочу сделать за домом большой стол с лавками. Одно за другое. Надо начать получать радость от того, что есть. А я не могу. Все эти мелочи раздражают. Думаю: сделаю – вот тогда полноценно отдохну. Будто бы!

Иногда мне кажется, что исподволь я готовлюсь к смерти. Я не планирую никакой будущей жизни. Все – очень туманно. Ни планов, ни допущений чего-то радостного, что вернет меня в бытие. Существование кажется каким-то не слишком обременительным «сроком», вроде тюремного, который надо более-менее достойно вынести.
«Второй раз рожденный» – это не совсем рожденный. В нем есть остатки пережитой смерти. Жизнь уже не засияет теми красками.
Я вот уже освободился от пола. Я ничем не привязан. Все формы жизни, все места мне одинаково безразличны. Или одинаково дороги.

Мама заболела местной инфекцией. Ее рвет, болит сердце. Дал ей остатки «Полисорба» и собрался ехать на 5-й за лекарствами. И тут пришла Морковь с Глебом и Васей: приучать Глеба в моем бассейне к воде – перед завтрашним лечебным общением с дельфинами.
После моего возвращения – сидели за домом. Морковь рассказывала о ремонте их дома в Ашукинской. И тут появилась Юля Ж-ва, вся в белом. Приехала в Севаст на кельтскую арфу в «Ом-кафе», а там билеты по 150 гр. Она недовольна своим бардовским лагерем в Песчаном (за Качей). Ей скучно. В пандан к моему рассказу о жизни – рассказала про подругу Иру, сошедшую с ума в интернете и разорвавшую 25-летний брак.
Вечером сделал для нее экскурсию на мыс, игнорировав запрет военной части – из-за чего, в конце концов, имел конфликт с охранницей. Но на культовую скалу мы все же посмотрели. И залив ей очень понравился. Она смело прет за мной по опасным местам, через колючую проволоку прямо над пропастью.
Ночью долго говорили в саду. Она рассказала про свое недавнее «просветление», когда готовила еду на 90 человек одной эзотерической группы. Я вспомнил шестого патриарха чань-буддизма Хуэй-Нэна, который достиг просветления, когда молол рис. Это действие усталости, вызывающее эйфорию. Я тоже испытывал подобные «просветления». 
Я говорил о трагичности жизни, она – о счастье. Сама совсем не выглядит счастливой. То и дело плачем от умиления, что означает крайнюю издерганность нервной системы. И я выливал литры скепсиса на весь ее духовный энтузиазм, связанный с видением Белой Тары на сеансе какого-то буддийского патриарха, другого «просветленного». Все эти «просветленные» просто хорошо играют свою роль, надувают щеки, чтобы куча людей не лишилась работы, не рухнула иерархия. Вспомнил фильм Скорсезе про последнего Далай-ламу.
Говорю про то, что человек окружает себя иллюзиями, боясь жить в реальности, в довольно жестоком мире. Утешает себя и других сказками. Но это не делает «просветленным».
Ее «счастливое» мировоззрение зиждется на допущении существования ангелов. Мой рациональный ум такого допущения допустить не может. Даже если бы я признавал право (по человеческой слабости) на веру в чудо в критические моменты жизни, – я не имел бы такого оптимистического мировоззрения. Ибо не могу согласиться, что являюсь чьим-то плохим или хорошим автоматом, что осуществляю чью-то, кем-то предписанную мне программу, что кто-то вне меня, большой и могучий, имеет на мой счет какие-то планы. Это или возмутительно, или держится на простом воображении, коренящемся в младенческой парадигме отца. То есть вся эта «мистика» – чистая психология. И вопрос мировоззрения тогда – насколько нам удалось ее преодолеть…
«Просветления» можно добиться через победу над «я», то есть желанием видеть весь мир лишь с точки зрения своего интереса и эгоизма, не имея даже капли понимания, как его видят другие…
Она: Отличается ли «просветление» от счастья?
Я: Это одна из форм счастья. С точки зрения дзена, просветления нельзя достичь сознательными усилиями. Чем больше ты к нему стремишься, тем дальше оно от тебя убегает. Нет способов достичь его.
Юля: Да, я понимаю, это милость свыше.
Я: Нет, дзен не признает никаких «свыше». «Просветление» – это такая случайность. Хотя все же что-то для него надо делать. «Просветление» надо как-то заслужить, как-то работать над собой. Умом мы не можем познать истину.
Юля: Почему?
Я: Улитка видит свою картину мира, собака – свою. Человек – свою, по существу, столь же ограниченную. «Просветление» – это как бы увидеть всю картину или значительную ее часть. Почувствовать некий принцип, закон «игры»…
Много чего говорил… Это я могу. К тому же давно не имел собеседника. Все же с ней хорошо болтать. Она слушает, ей интересна чужая мысль. У нее есть личный опыт, который не дает уж слишком обольщаться иллюзиями, как бы ни хотелось.

На следующий день наши беседы продолжились. Оказывается, она практикующий «учитель счастья» – и учит какую-то подругу: мол, чтобы освободиться от проблемы – надо простить: бывшего мужа, нанесшего ужасную обиду. А та отказывается прощать.
– Правильно, – говорю я, – не надо прощать. Если мы «прощаем», значит, этот человек становится безразличным, а с этим и все нанесенные им обиды. Но если нам не безразличен – он, прожитый с ним кусок жизни, наша жизнь, наше прошлое, его поступком изуродованное – как это можно прощать?.. Можно лишь переинтерпретировать его поступок, увидеть его – его глазами, понять другую логику событий, где и ты, возможно (и скорее всего), был виноват – если вообще их не провоцировал. Ибо, как правило, не бывает одной виноватой стороны. И если ты поймешь и свою вину – возможно, сможешь «простить».
…Ездил к Моркови и Бороху на Автобат. Борох потяжелел и потемнел, но все так же гостеприимен. Поговорили на близкую ему тему операций. У него богатый опыт. Он долго рассказывал про свою архитектурную работу. Основные объекты: морги, больницы, дурдома. Про подвиги сына Фили: ночью он перевязывал людей, разбившихся на машине и сбитых другой машиной, применяя приобретенные скаутские навыки. И никому ничего не сказал, хоть пришел домой весь в крови (чужой). Прямо пионер-герой!
Я чувствую здесь себя странно. Не потому, что не пью и не ем то, что едят они. Я ни жизни не воспринимаю естественно, ни себя. Будто играю какую-то роль. Или говорю через прозрачную стену. Они – нормальные, а я в гермошлеме.

Днем стук в калитку. Крики с улицы. Наглый молодой парень спрашивает: я ли «директор этого объекта»? (заготовленная шутка, надо думать). «Вы что хотите?» – спрашиваю в ответ. Он приглашает на выставку каких-то промышленных товаров. «Пойдете?» – Нет». – «Почему?» – Не хочу». «А друзьям своим расскажите?» – «Нет». – «Почему?» – «Не хочу».
«Не закрывайте калитку!» – закричал он. – «Вам подарок!» – и протягивает упаковку с тефлоновой сковородкой. Я отказываюсь. «Что, вашим соседям отдать?» – «Отдавайте».
Проходит час. Снова стук в калитку, крик с улицы. Теперь стоят двое мужиков, один в соломенной шляпе с книгой в закладках.
«А вы за что агитируете?» – «Мы не агитируем, мы хотим поговорить с вами о Библии». – «Я знаю Библию лучше вас, уверяю!..» – говорю я безапелляционно и закрываю калитку.
Эти даже без сковородки: не пойдет!
…С утра мама сходила на море, как у нее заведено. И так его отрекламировала, что я решил идти днем по жаре. Спустился под самым мысом, по экстремальной тропе. Я  здорового сюда не всякого поведу. Зато внизу людей – близко к нулю. Купался голый, почти не скрывая «кобуру». Я уже не комплексую. А потом она оторвалась, я «подмылся» – и пошел плавать вовсе без нее. Как там стома в соленой воде? Стала слабо щипать, но я сполоснул ее специальным гелем – и все прошло. Подъем назад был очень тяжел. Все же я действительно ослаб. Но нашел силы погулять: до строящегося на мысу дома – в стиле средневекового замка. Настоящая генуэзская крепость – для самого себя.
За это время мама успела распороть полог на достархане, который Лесбия и ее двоюродная сестра Ш. сшили три года назад. И еще она требует российские программы, ей надо знать новости. Полдня не разговариваем. Она не признает, что это не ее дом, и перед тем, как что-то делать, надо спрашивать меня. Тем более не делать вопреки…
Долго читал на достархане Тацита. Во времена Древнего Рима в Италии не было пальм. Тацит пишет про пальмы в Иудее, как про экзотическое южное дерево.
Ночью пришел Триша: Морковь уговорила его переночевать у меня, а не в палатке на мысу – ибо ей ночью приснился дурной сон... Поболтали. Он учится в АХПУ, рисует, помогает в ювелирной лавке, хочет поступать в «Муху». Он видел Лесбию на фестивале «Чаща всего»…
Материнское сердце как чуяло: ночью хлынул дождь. Залило бы его в его палатке.

Неопределенно-дурное настроение – это проявление религиозного чувства: ты как бы обижаешься на кого-то, кто что-то тебе не дал. Ты знаешь, что стоишь большего. Ты исподволь сетуешь на Судьбу, придавая ей человеческие черты. То есть создавая бога. Этот бог должен знать про твои заслуги – и награждать согласно им. Он должен знать про твою нужду, твои желания. Иначе кто же их удовлетворит?..
Пусть бог добросовестно делает свою работу… А он молчит! Не дает сигналов, не посылает знаков (или ты их не воспринимаешь), ничего не исправляет. Ситуация тухнет на глазах – и не ясно, кто должен ею заняться и как? Ты со своим куриным мозгом? – ты только дров наломаешь!
Бог не крутит ручку – жизнь стоит. Она подгнивает – от этого дурное настроение.

Спустился «на камни», купался в майке. И загорал в ней же. Ничего особенного: проблема прилюдности решена! На мой пляж спустился парень без кисти. Тоже плавал в специальном рукаве, как я в маечке. Пляж для инвалидов.
Смотрю, как люди ныряют с камней, ничего не боясь, не боясь, что у них что-то оторвется. Все эти годы я был таким же. И не думал ни о чем. То есть, может, даже и думал – умом. Этого не было в чувствах, что эта свобода тела – удивительна!..
Приехали ребята-телевизионщики и установили тарелку на крышу, чтобы мама могла смотреть российские программы. Приехала Раста. И в этот момент меня позвали к Бубновым, отметить приезд Андрея. Разрываюсь на два дома. Яна зовет и Расту, но та тормозит. Ей не хватает моей толерантности: сидеть за мясным столом, с алкоголем – и слушать идейно чуждых людей… Яна поднимает тост за меня – и уверяет, что я не помру, вопреки пророчествам одного моего читателя-исламиста. Я им нужен, и у меня будет долгая жизнь: она имеет видения, она им верит, они ее не обманывают. Андрей, оказывается, читает мой ЖЖ и даже заставляет Яну.
Я вернулся и покормил свою гостью. Она рассказывает о своем сыне, о его поколении, о том, что они не революционеры. Это интересная тема, у меня тут целая теория…
Действительно, почему дети революционеров-контркультурщиков никогда не бывают революционерами-контркультурщиками? Не только потому, что дети всегда отвергают ценности родителей, как бы они ни были хороши. Абсолютно хорошим не бывает ничто, а поведение контркультурщика внутри семьи может сильно расходиться с проповедуемыми им ценностями. Дети видят, как ненадежна такая жизнь, нервна, небогата и т.д.
Для того чтобы стать революционером – нужен конфликт… Окруженными «врагами» – нам ничего не оставалось, как стать партизанами. Закаленными бескомпромиссными бойцами.
Дети партизан, конечно, тяготятся навязанным партизанством. Они не понимают, почему должны подвергаться остракизму коллектива двора, детсада, школы – за хаер или крестик. Дети по природе консерваторы, и они стесняются своих «не таких» родителей («Вон у Оли-Пети родители нормальные, а вы!»). Они склонны преувеличивать ценности мира тех, кого их родители размашисто зачислили во «враги».
Но главное – у них нет КОНФЛИКТА… И вот: нонконформист родит конформиста, конформист – нонконформиста. Это железная диалектика жизни, как бы мы ни хотели (как все родители), чтобы дети походили на нас…
А, может, они стали не конформистами, не нонконформистами, а нормальными людьми? Склонными не бороться и не подчиняться (в отсутствии потребности) – а просто жить? И с каждым поколением таких, вероятно, будет становиться больше. Что внушает надежду…

Из-за забора от Бубнова орет аудиокнига, что-то на арабскую тему, словно он решил принять ислам. Какое-то переигрывание фольклора. Не Пелевин ли? – подумал я. Он и оказался. Там была фраза: «Будь готов встретиться с чем-то прекрасным и невообразимым». Это про ночную поллюцию, – предположил я.
…Как вновь родившийся – я всему учился заново: есть, ходить, делать зарядку, водить машину… Вновь научился плавать. Может быть, вновь научусь трахаться? Эта мистерия взаимоотношения двоих пока мне абсолютно недоступна. Наверное, это последнее, что я восстановлю. Или последним будет алкоголь?
С другой стороны, мне предстоит еще одна «смерть» и «рождение» (в наилучшем варианте). И тогда все начнется заново, вероятно, с гораздо большим «успехом». А что-то невосстановленное мне восстанавливать совсем не хочется. Мои алкогольные друзья выглядят все хуже, все толще, все проще.

Раста, конечно, паразитка: с наивной откровенностью рассказывает, как все о ней заботятся – на ее стоянке в Симеизе: носят дрова и воду, готовят еду. А она плетет им «цацки». И все считают ее самой лучшей женщиной.
– Умеешь ты, Раста, устроиться!
– Я хорошая, – отвечает она.
– А другие – плохие?
– Почему, и другие хорошие.
– Но у них так не получается. Отчего?
Не знает.
Так ли все на самом деле? Вообще, самоманифестация у Расты очень развита, но расходится с реальностью. Поэтому и не хочу к ней ехать. Как все хиппи – она обожает халяву: а не поедешь ли ты в Россошанку к Никите с Ритой (куда она собирается завтра), а не думаешь ли поехать оттуда в Симеиз (захватив ее)? Уговорила: поеду в субботу – за новыми впечатлениями. В Россошанку возьму Дэниса с дочкой Катей, которая все знает про увлечения папы, но никому не рассказывает…

Проштробил стену и спрятал кабель от тарелки. Сел рисовать свой портрет. Вот это и есть начало настоящей жизни…

Поездка обернулась, естественно, совершенно не тем, чем планировалась.
Для начала позвонила Юля Ж-ва – и стала жаловаться, что не может больше жить в своем лагере в Песчаном. Явно хотела переселиться ко мне. Сослался, что уезжаю в Россошанку, а потом в Симеиз. Там есть лагерь, где она могла бы жить. Идея ей понравилась.
Потом, не дождавшись меня, Раста рванула из Россошанки в Симеиз, ибо туда должен был приехать некий Илюха, ее старый друг, ныне монах.
Юля приехала довольно точно, зато час переупаковывала вещи и убирала лишние в шкаф в прихожей. Мой дом становится складом дружеских вещей: тут уже вещи Сентябрей, Расты, теперь Юли…
Я позвонил Дэнису в тот момент, когда он должен был входить в мою калитку. И поднял его с постели. Он пообещал доехать своим ходом. «Я знаю расписание автобусов». Тут и вопросов не было, что не доедет…
Зато с его помощью по телефону нашли дом, где живут Никита с Ритой (и Кузей), а так же родители Никиты, Андрей и Марина, по сути, мои ровесники. Они из Славутича, я познакомился с ними в прошлом году, когда жил здесь еще с Лесбией. Андрей строил ядерную станцию в Ираке… Свободные, образованные – они мне понравились.
Никита еще спит. Женщины пригласили нас на достархан, он же «чилаут» под навесом, который используется как манеж для Кузи. Квас, чай, хлеб с вареньем. Рита и Марина с энтузиазмом рассказали про 70-летнего бомжа из Ижевска (?), башкира-художника, проработавшего всю жизнь на заводе. Он доехал до Севастополя, где лишился всех документов и денег. Никита где-то встретил его – и поселил в сарае на купленном участке (Никита в Севасте купил участок!). Дед захипповал, поехал с ними на Радугу – стопом, как и они. Стал курить траву. И получил кликуху Лимон. Теперь в своем сарае устроил культ Никиты: фото Никиты, стенд с грязными шортами Никиты, еще какие-то святыни… Персики, что мы едим – как раз с этого участка…
– Тоже священные?
– Конечно!
Тут встал и сам бог – Никита!
Рита спросила про Лесбию. Я рассказал, что она «почти отрезала пятку», наступив в реке на стекло. И что на нее наехал «Камаз»… (из нашей переписки).
Хвалю это очень красивое место. По кругу стоят горы, в середине большое озеро (Чернореченское водохранилище, к сожалению, охраняемое, так как отсюда берет воду Севастополь). Оно напоминает залив моря. Сквозь заросли винограда это кажется Италией. И тишина, от которой я отвык на Фиоленте. Других соседей или не видно, или не слышно. Единственный минус – куча мух, как бывает в деревнях, где держат скот. Зимой тут, верно, совсем тоска.
Хозяева показали мне другое, маленькое озеро неподалеку. Будь я в ином виде... А они боятся ила. Дом, где они живут, принадлежит некоему Тиму, местному предпринимателю, который как-то подобрал Никиту и Риту на трассе. По соседству у него еще один дом, столетний коровник без фундамента, из случайных камней, который Тим умудрился купить за 60 тысяч баксов. Теперь предлагает Никите.
Собственно, и главный его дом вполне убог и окружен кучей треснувших пристроек. Удобства на улице. Поэтому Андрей готовит во дворе, то есть в запущенном саду, на мангале. Картошка, грибы, салат. Я отказываюсь: мне в путешествии есть нельзя.
Марина долго слушала болтающую Юлю и потом наедине вынесла свой вердикт: «Девушки после сорока склонны к гурству» (от «гуру»).
Я зову людей посмотреть местные достопримечательности, из которых они видели лишь менгиры. А тут еще есть Скельская пещера. И некая «Римская дорога» (они мне про нее и рассказали). После обеда поехали на двух машинах. Марина отказалась: «Женщинам не интересны географические достопримечательности» – спокойно объяснила она. Рита осталась из-за незасыпающего Кузи. Марина не соглашается сидеть с ним, пока он не спит. Она сама хочет отдохнуть, почитать. Она еще «очень молода» и совсем не мечтает быть бабушкой…
Доехали до Родниковского, где оставили машины, и пошли вверх. Никита долго выспрашивал путь у местных жителей, причем и в вопросах и в объяснениях было много жестов, словно они говорили на непонятных друг другу языках. Так Никита выспрашивал какого-нибудь индуса: как попасть в такой-то ашрам, – предположил я.
 Поселок кончился, мы пошли в горы, по тропинке, напоминающей подъем к Большому Каньону. И такой же буковый лес вокруг. Дорога типичная для горного Крыма. Тем не менее, несмотря на все объяснения и жесты – «Римскую дорогу» мы не нашли. Нашли каких-то молодых людей, которые шли от Скельской пещеры к той же Римской дороге. Им дали в качестве ориентира метки на деревьях. Устремились по ним вниз – и вышли на асфальт. Не думал, что прогресс в римское время достиг таких масштабов. Пошли назад к машинам. Не доходя их – свернули к речке, почти пересохшей, но имевшей рукотворные ванны с чистой ледяной водой, вроде Ванны Молодости.
Здесь со мной случилась неприятность. Хорошо, что рядом вода. Уединился, очистился, переменил «кобуру». Посмотрел, как ребята ныряют в ванну. Очень соблазнительно, но не для меня. В Родниковском взглянули на менгиры. Один торчит в ограде братской могилы, другой – перед сельским клубом. «Перед ними не устраивали кровавых жертвоприношений?» – тревожно спросила Юля – и убежала: они плохо на нее действуют. Зато зрелище деревенской буколики: гуси в луже, овцы, отдыхающие в тени остановки – очень понравились ей.
Полшестого попрощались – и мы с Юлей поехали в Симеиз. Тут и Раста позвонила с претензией: почему я не предупредил ее, когда буду? Хотя мы договорились лишь о том, что я позвоню за час до приезда.
На Южнобережном шоссе Юля вдруг стала плакать. Попросила остановить машину. Что случилось?
– Мне надо остаться одной! Я устала, а тут новые люди!.. – кричит она.
Это напоминало приступ. Вышла, закурила, ушла в дальний угол площадки...
– Так со мной бывает, – объяснила она. Ох, эти девочки!
…Полчаса ждали Расту на стоянке под Кошкой. Юля в восторге: она никогда не была на Южном берегу. Оказывается, Раста покупала в городе продукты для «нашего обеда». Но я не ем, а Юлю покормили у Никиты. Впрочем, зная Расту, я мало верю в эту идею. Зато она хочет, чтобы мы несли продукты от площадки до лагеря. От города их нес Костян, полупьяный, полуодетый молодой человек.
– Посмотри на нас! – сказал я.
У Юли два рюкзака, у меня ее палатка.
Оставив Костяна с продуктами, мы пошли вниз. Раста снова идет налегке – и даже не предложила помощи Юле. По дороге она запаривала всех встречных, чтобы они шли наверх и забрали пакет у Костяна. Ибо она заплатила кучу денег. Почему она не может нести его сама – загадка. В пакете было максимум три кило.
Я напомнил, что ее пришлось ждать полчаса – хотя я предупредил и за час, и за двадцать минут.
– Вы ждали не в самом плохом месте, – парировала она.
– Ты легко распоряжаешься чужим временем, – бросил в ответ. И предложил ей нести палатку, а сам взял у отставшей Юли рюкзак.
– Вот не хотела я ничего нести! – посетовала она. И потащила ее по камням.
– Знаешь, мне вообще нельзя ничего носить, а я несу и не жалуюсь!
– Мы с тобой в разном положении.
– Ты считаешь? В чем же?
Но она не ответила, потому что мы дошли до стоянки.
Место – недалеко от того, где мы были с Лесбией в 2005-ом. Раста сразу предупредила Юлю о своем «семинаре» – и что все ближайшие места «зарезервированы». Но пока можно поставить палатку здесь.
Она все парится насчет продуктов, взяла знакомую Иру из соседнего лагеря и пошла с ней к Костяну. Верно, чтобы та тащила пакет.
А я спустился к морю, нашел уединенное место в камнях и искупался. Вода теплая и спокойная. Людей уже мало. Видел, как Юля осторожно спускается к морю.
Оделся и вдоль берега пошел искать места «боевой славы»... Позвонил Сентябрь: хотел вписать ко мне двух девушек из Тюмени. Сам он не может, потому что поругался с Александрой. Посоветовал мне беречь здоровье.
Хотел найти одну дорогую мне пещеру, не нашел. Она где-то на задах палаточных лагерей. Теперь тут куча народа. Перестали гонять, что ли? Зато нашел камень, где мы загорали и купались. Народа совсем нет, две голых пары. Солнце зашло, но очень тепло. Снова искупался. Вот это рай и есть! Жаль, что темнеет и надо идти к Расте и Юле. Тут и Раста звонит, волнуется, обещает чай. Но чая, конечно, нет и в помине, как и «обеда». Ибо всем этим занимаются ее соседи, а не она. Она беседует с Юлей об эзотерике. Юля огорошила меня, что не хочет здесь оставаться! Она не смогла спуститься к морю. А я-то надеялся, что отделаюсь от всех этих женщин, сейчас сяду в машину и уеду! Хотя после истерики на шоссе – у меня было сильное предчувствие, что так все и получится.
Они хотят тормознуть меня на ночь, чтобы утром я поехал назад с Юлей. Отказываюсь. Хочу уговорить Юлю остаться, мол, утром будет проще. Она не спала ночь, устала, завтра все будет выглядеть иначе. И она найдет другой, более простой спуск.
Она просит не уговаривать ее:
– Могу я сама решать свою жизнь?! – восклицает она с пафосом. – Или ты оставишь меня тут?!
Блин, как я ненавижу женщин! И ее совершенно не интересует, что я тоже не прочь решать свою жизнь…
Она не хочет утром нести рюкзаки до автобуса, потому едет теперь. Раста зовет на свой легендарный чай. Но, как я и думал, дрова для чая даже не подожгли. Раста имела сколько угодно времени сделать чай, если бы не предпочитала все делать чужими руками. Она даже не проводила нас до машины, не поднесла ничего. Зато зовет к себе снова, сетует, что плохо пообщались.
Позвонил маме и сказал, что через час буду. Ровно через час подъехал к дому: пацан сказал – пацан сделал. Гнал, впрочем, не хило, машинка радует. Трепетная Юля полдороги проспала.
За ночным обедом она оправдывалась. Говорит, что у нее зрение -20, а с помощью линз -5, она плохо чувствует расстояние до предметов, поэтому и не смогла остаться в Симеизе.
– Я ставил семь к трем, что так и случится.
– Как ты догадался?
– Я знаю женщин.
Это ей неприятно:
– Я что – похожа на всех?..
…После общения с Растой она поняла, что та ничему не сможет ее научить. Хотя она ей понравилась. Оказывается, Раста берет 50 гр. с человека в день за свой эзотерический «семинар», который продолжается семь или десять дней. Неплохо зарабатывает на чужой глупости!
На самом деле, Юле действительно не стоило там жить. Единственный вариант – сесть на хвост тем же ребятам, что и Раста. Ибо у нее нет ни своего котелка, ни желания собирать дрова или носить воду. Хотя есть желание готовить.
…Я понимаю, у них там в Песчаном творилась жуть какая-то: опоздала на собрание без предупреждения (а это ритуал лагеря, 10-часовая вечерняя «линейка» у костра), пришла на час позже – приговор: «Идешь мыть туалет!»...
Я лишь боялся, что она решила остаться у меня…

И утром она именно об этом и попросила…

Одинокие женщины после 30-ти становятся ведьмами. То есть шаманками, самопальными (иногда и дипломированными) психологами с какой-нибудь эзотерической шизой. А девочки после 40-ка – и просто практикующими гуру. Все они, само собой, с нелегкой судьбой и неудавшейся личной жизнью. Враче – излечи себя сам! – нет, «лечат» других!
Чуть подросшим девочкам вообще любо-дорого поиграть в ведьм и колдуний. Неспособные поколоть дрова или починить кран, они убеждают себя, а, главное, других, что способны что-то кому-то дать якобы очень ценное на другом фронте, например, мистически. «Мистически» – это значит: верно направить способности других на помощь себе.
Девочка девочке (глаз не выклюет) – по жизни всю дорогу домашний психотерапевт. Кому еще пожаловаться на противного мужчинку и непреодолимое жизненное всё? Позже для некоторых эта «психотерапия» становится привычкой и даже вроде профессии.
Где лаской, где лестью, где обещанием «прекрасного и невообразимого», где явной ложью и лицемерием (а где неявной и неосознанной) – маленькие колдуньи добиваются своего. Сперва находят легковерного мужчинку, потом он обустраивает им мир.
Если же он все-таки соскакивает и больше не ловится – они (от горя) становятся ведьмами.
Одинокая женщина – несчастное и, я бы даже сказал, неполноценное существо. Женщина по жизни вроде как генеральный менеджер или прораб: она все делает чужими руками. Но эти руки надо найти. Муж, конечно, самый дешевый вариант (пусть и далеко не самый удобный). Иначе надо много работать самой и много зарабатывать. Или удачно сесть на чей-то хвост, втирать (за деньги) очки (тем же гурством-шаманством), изящно плести феньки и словеса, в идеале – подцепить благородного содержателя. Отсюда, видимо, и склонность к самой древней профессии.
«То была истинная женщина, со всеми ее внезапными страхами, необъяснимыми причудами, инстинктивными тревогами, беспричинными дерзостями, задорными выходками и пленительной тонкостью чувств» (Бальзак).
Женщины знают, что, в конце концов, – им всё простят. Они могут быть жертвами, но не могут быть виноватыми. Тут или: какой с них («нас») спрос (поэтому, если я часто притворяюсь и обманываю, веду себя капризно и непоследовательно – это нормально, у меня куча оправданий), или: «Я все всегда делаю правильно! Я хорошая!». Розовые очки на саму себя – непробиваемые.
У женщин, однако, есть масса достоинств. Как более слабые – они и более чувствительные и не склонны к тупому насилию. Очень часто они разумнее, умереннее в кайфах, практичнее и реалистичнее. Их мир состоит из хорошо понятых мелочей. Бывают и совсем несчастные женщины, у которых крайне не развиты инстинкты выживания в «мужском мире». Тусклые недотепы – они не находят своего места, своей территории, держатся едва не до старости за родительское гнездо или случайно обретенного мужа-тирана и на всех фронтах выступают как жертвы. (Хм, однако, таких и мужчин полно.) Тут им в самый раз завести побольше собак и кошек и вступить в какую-нибудь секту или церковную общину.
Им, конечно, так же достается: сперва беременность с родами, потом то, что из этого получилось, постоянная забота о ком-то, страх за чужую жизнь, от них не зависящую, но так на них влияющую. Надо вечно суетиться, удерживая шаткий базис. «Женскую работу не переделаешь». (Бывают, впрочем, и такие, которые умеют тонко от нее устраниться. «Я такая хорошая, что мне все должны всё давать так…» Такая и за плиту никогда не встанет: что вы, что вы! – она направит к ней других. Зато как она сильна в области красивой гуманистической риторики! Досужий необременительный треп – ее стихия.)
На этой земле, в общем, никому не сладко. У меня и в мыслях нет обвинять или завидовать им. Лишь – обратить внимание на некоторые черты взаимоотношений. На ту «слабость», которая нещадно эксплуатируется и превращается в довольно неприятную «силу». Эта «слабость» склонна к манипулированию, а, значит, в конце концов, вызовет протест. Ибо на самом деле ничем, уравновешивающим это манипулирование, женщина вознаградить не может. Все «награды» (кроме борща) – тоже из области риторики, притворства, романтических легенд и несублимированного полового инстинкта.
Как два соседних, но не близкокровных народа – нам некуда деться от взаимоотношений друг с другом. Они сложны, подчас неразрешимы и враждебны. Выживать в таких условиях без войны – вроде высшей политики. Соседа-противника (из среды которого мы по законам экзогамии выбираем спутника жизни) надо для начала знать. Вот я и вношу свою лепту клеветы. В конце концов, в рамках любой (несправедливой) теории существуют прекрасные исключения.
Но так это видится (ситуативно) из моего танка.

Одно дело ехать на операцию, когда все болит – и уже все равно, и надеешься на любое (!) облегчение. И другое – когда ничего не болит, ты чувствуешь себя вполне здоровым – и единственный стимул идти на эту операцию: освободиться от «костылей», от «бутылочки», стать прежним «нормальным» человеком, пусть и исполосованным вдоль и поперек.
Ох, тяжело это… Как я буду горд собой, если нормально все перенесу!

От мамы я узнал, что Юля Ж-ва не просто так поехала в Песчаное, а потому, что туда ее позвал ее виртуальный френд – и очередной потенциальный избранник сердца. И она рассчитывала на его помощь в собственном перемещении от Бахчисарая до Песчаного с вещами. Чего не произошло. Да и «избранник» в Песчаном к ней даже не подошел. Ничего этого она мне не рассказала.
Юля в своем репертуаре: всюду ищет возлюбленных. В Москве каждый раз знакомит нас с очередным. Который, как оказывается при ближнем рассмотрении, тяготится этой ролью.
Тут впору рассуждать о счастье и помощи ангелов.

Раньше я с неким подозрением относился к тем, кто не пьет. Они казались мне скучной компанией. И даже К-ов в этой ситуации (застолья) выглядел бледно.
Теперь я сам такой – поэтому и не спешу на общие сабантуи. А у Моркови сегодня д/р – но что им делать со мной, который не пьет, шашлык не ест… да и в их «бога» не верит?..
Приехал предпоследним. Все свои: Борох с красивой дочкой Аней и ее некрасивой подружкой, Андрюша с Яной, дети. Неожиданна лишь старшая сестра Моркови Люда из Северодвинска. Последним появился Дэнис.
Я рассказал о поездке в Байдарскую долину и Симеиз, про странности этих странных девочек... И меня стали жалеть. Говорили о завтрашней премьере «Облаков» Аристофана в херсонесском театре. О предстоящей поездке детей Моркови по Крыму: мне надо им что-то посоветовать. Яна рассказала, что за обучение Алены таблице умножения обещала Грише коробок травы. И я вспомнил, как Лесбия заставила Д. прочесть «Войну и мир» – играя с ним в «дурака» на главы.
Лёша отправил семью в Крым и отдыхает в Питере. Впрочем, наблюдает за строительством их дома в Ашукинской.
Стол ломился, имелись даже самодельные торты. Андрей и Борох по очереди уходили отдыхать на диван: еда и коньяк тяжело ложились даже на их привычный организм. А я уже совсем привык не пить, словно никогда и не пил. И не понимаю, зачем это делают другие? Совершенно дурацкая привычка! Я и ем-то совсем чуть-чуть, чтобы не случился эксцесс.
Дети стали музицировать: Триша и его приятель на гитаре, Тиша стучал на там-таме, как-то не очень убедительно. Время от времени гитару брал Дэнис, как мастер, показывающий класс пионерам. Женщины и девушки то уходили, то приходили, в компанию парней не вписывались. А Аня действительно весьма красива, даже с разбитым носом: камень на пляже упал ей на голову.
Уехали с Б-выми около 11-ти. И почти сразу нас остановили гаишники. У мента чуть нос не лопнул – так принюхивался… Запах из машины, впрочем, впечатлял.

На премьеру в херсонесский театр не попал: нет билетов. Это сказали дети Моркови. Сюрприз! Но я не очень огорчился: прочел пьесу в интернете, покупался, почитал у бассейна книжку, набросал постик про армию и империю на основе Тацита… День пасмурный, несколько раз начинался мелкий дождь. Но тихо и хорошо. Запахло самшитом. Все же у меня никогда не было такого лета. Такого тихого и щадящего. Надо поблагодарить Лесбию и болезнь.
Как можно менять, бросать ребенка или сестру? Вот так и жену, когда прожил с ней столько лет, при всей мучительности этого опыта. Лесбия – словно выросший и ушедший в свободное плавание ребенок. Мы как бы взаимные дети друг друга. Нам тяжело рвать связь, и она пока до конца не рвется.
И при этом я понимаю, что такой тишины и покоя с нею – никогда не было. Проблема даже не в ней самой – а во всем женско-детско-приятельском мире, который она тащила за собой, от чего я совершенно не мог здесь отдыхать.
Теперь, сделав всю основную байду, я пытаюсь перестроиться. Пишу, читаю, чуть-чуть рисую. Мне даже, может быть, удастся отдохнуть!
Хотя ожидается приезд маминых друзей Аллы К. и Сережи, страшная, как-то допущенная мной подстава. Я своих друзей отписываю, а ее будут здесь жить. Прямо сбежать хочется.

Осознав свою немощь и тайное уродство – я стал смиреннее и более чуток к другим. Хотя вот отказал Юле Ж-вой. Но у меня есть отмазка: болезнь. Жить здесь в колхозе – это убить все лето. Я жертвовал им ради Лесбии, которая нуждалась в обществе. Я в нем не нуждаюсь, оно мне ничего не дает, кроме досады… Только один или вдвоем с Лесбией я мог бы отдыхать. Но ее нет и не будет.
Тишина – вот чего мне все эти долгие годы не хватало. Хотя у такого мизантропа, как я, все равно не будет столько кандидатов на вписку, как прежде.
Но женщины одолевают. Теперь Лена К. хочет вписаться на пару дней. Молодая, но тоже с матримониальными проблемами, разумеется…
…Переход от труда к отдыху (почти через месяц после приезда) ознаменовался переодеванием в китайскую хламиду («хламида пипловая»). Надо мне не только «быть» великим, но и выглядеть, как великий. Чтобы люди при общении со мной проявляли больше щепетильности и смирения. Надо брать пример с Умки: никто не позволяет себе в ее присутствии дерзости – кроме самых тупых. Чувствуют дистанцию и разницу масштаба.
Главное сосредоточиться и делать дело. Если квартира даст мне деньги, то даст и время и силы. Я согласен на смирение перед жизнью, но не перед людьми. Смирение перед людьми – это поведение жертвы, которую все трахают чисто инстинктивно, особенно, если у нее есть деньги и дом.
Теперь я один – и должен вылепить четкий образ самого себя – одиночки. Чтобы те, кому не надо, сразу знали, что тут нечего ловить. А тех, кого я хочу видеть – их просто по пальцам… Колхоза, детсада, «коммуны» – здесь больше никогда не будет. Хоть этим вознагражу себя за одиночество. Одиночества должно иметь свое преимущество. Иначе оно станет неоправданным и невыносимым.

Отдыхать – тоже нужно себя заставить. Трудно доказать себе, что ты ничего не должен делать, что ты никому ничего не должен. Потому что всегда можно найти какой-нибудь долг.
Чем старше я становился, тем быстрее терял радость жизни. На смену ей пришла бесконечная череда задач. Забота о будущем, всем сразу, ибо жизнь только началась, забота о настоящем: «как взрослый человек», «как мужчина» – я должен был следить за благополучием бытия, и, как человек ответственный и моральный, – делал это весьма ревностно.
В результате я вообще разучился радоваться, смотреть на жизнь просто, ловить кайф от текущего момента. Момент всегда был слишком «сырой», его сперва надо было «приготовить». Я всю жизнь был поваром моментов. Но приготовленное блюдо почему-то никогда не утоляло голода… Или голод-то как раз утоляло, но не вызывало гастрономического восторга.
Понятно, что сильные и счастливые должны помогать слабым и несчастным – ради гармонии этого мира. Вероятно, это наш «родительский» долг. Но сколько от них шума!
К тому же, мало людей больше зависят от условий, чем я. Сперва мне надо создать эти условия, а потом я смогу в них что-то делать. И это не невротическая отмазка, это так и есть.

За столько лет я привык постоянно держать ее в уме. Она действительно стала частью меня. Я всегда имел в виду, что она скажет, как отнесется к тому или иному событию, информации, моему или чужому поступку. Мое сознание было раздвоено и как бы стояло на двух ногах: на том, что хочу и как вижу вещи я, и – что хочет и как видит Лесбия. В ней воплощалось много такое, чего не было во мне: юмор, легкость, оптимизм, какие-то другие знания…
Теперь я стою – или учусь стоять на одной ноге. И говорю так, словно она умерла. А она жива и не так далеко. Но это не делает нас ближе и наше воссоединение возможнее. Может быть, потому, что она как-то неуловимо изменилась и стала чужда мне. А я, верно, ей.
И все же мне очень дороги слова Габриэля Марселя: «Любить – значит говорить другому: ты не умрешь…»

Знания приобретаются в обмен на молодость. Спокойствие и удобство жизни – в обмен на юность ее. Мозг заполняется сором опыта, высасывая из тела все соки. Моя цель – и к полтиннику сохранить юность тела, легко делая то, что не всегда могут и 20-летние. Вроде как сегодня я скакал на Индейский пляж, определив туда Никиту и Настю из Москвы, а они ползли на заднице. Конечно, больше всего тут значит привычка. Но цель – быть универсальным, ничего не теряя с годами. К тому же, как «второй раз рожденный» – я в чем-то моложе всех. 

То, что мы выбираем из пяти тысяч роз одну – и привязываемся к ней, и доверяем ей, и превозносим больше всех – недопустимая наивность. Надо понимать, что из-за следования этому мудрому рецепту – и произойдут все несчастья. Ибо остальные пять тысяч роз без одной – ничуть не хуже и не лучше. То есть в чем-то хуже, а в чем-то лучше. Будет очень странно, если ты с первой или десятой попытки попал в яблочко и выбрал лучший во всех отношениях приз. Особенно если тебе двадцать лет, и ты ни хрена про жизнь не знаешь. Да и награждать тебя, собственно, не за что.
(Мне-то повезло. Но я и сам один такой.)
Попадание в брак – это тоже до некоторой степени манипуляция. Тебе внушают, как тебе будет хорошо, как незаменим другой человек, как он будет тебе помогать, веселить, насколько лучше вам будет вместе, чем порознь. Он принесет с собой часть неизвестного тебе мира, и ваш общий мир станет немного больше.
Потом оказывается, что все несколько не так, не так хорошо и просто, но ты уже чувствуешь ответственность за принятое решение, ты не можешь отписать его, уже не незнакомого человека, уже «своего», словно выкинуть на улицу прирученного котенка. А потом ты привыкаешь сам – и разорвать брак кажется вообще невозможно, как бы ни был он тяжел. А кому теперь легко?..
Лишь чья-то страсть, вспыхнувшая к постороннему, может прикончить его. Дубиной в висок.
Поэтому нет ничего удивительного, что недавний вроде бы абсолютно «свой» словно по мановению волшебной палочки может вдруг сделаться хуже чужого. Он просто возвращается в докультивированный психикой вид.
Брак – это боль, и когда длится, и когда рушится. Другой человек – он действительно другой. Вы не совпадаете в желаниях, или они не совпадают во времени. Вы разного хотите, вы по разному чувствуете – и потому, что просто разные, и потому, что мужчина и женщина.
Зато моменты, когда вы чувствуете одинаково, когда есть совпадение – это ни с чем не сравнить! Вы словно попали в резонанс. Монада выходит за рвы своей крепости, разоружается и умиляется. Это удивительные по кайфу состояния. Тогда такая нежность, такая полнота любви! Ради них и оправдан брак.
Но их так мало, этих моментов, а иногда их нет совсем. Долго-долго. И ты не знаешь: будут ли они? Зато есть каждодневный дурняк, когда кажется, что вы не совпадаете ни в чем…
Сильных людей очень мало. Человек всегда склонен использовать другого, даже в качестве проблемы – только бы не быть одному. Беспокойство за другого, любовь к другому, досада на другого – наполняют жизнь. Без этого жизнь теряет организующее начало и едва не самый смысл.
Другой – связующее звено с бытием. Ради него ты сделаешь много того, что не сделаешь для самого себя. Можно любить его до потери пульса – ибо, на самом деле, в этой любви скрыта любовь к себе. Я не могу без тебя жить! – означает, что меня должен любить изо всех сил еще кто-то. Всегда помнить обо мне, как я о себе помню, всегда быть рядом, как я у себя рядом. За это я разобьюсь в лепешку, ибо покупаю любовь к себе.
Разлука невообразима, потому что пропадает льстящее мне зеркало: ведь другой всегда лучше. И его надо заставить нуждаться во мне. Но в результате и ты насмерть нуждаешься в нем. Вы вроде как связаны общим интересом.
Но как детей начинает тяготить забота родителей, так и «другого» начинает тяготить твоя тенденция доминировать в союзе, рулить, сознательно или бессознательно использовать «другого» для своей эгоистической любви…
И потом затянувшейся разлукой бывшие любовники прекрасно показывают, насколько были нужны друг другу. Что невообразимость разрыва тоже была иллюзией, и никто никому не нужен.
Настоящая любовь – эгоистична. Ты не можешь вообразить жизнь без другого, потому что в тебе слабо твое «я», потому что никто не самодостаточен. Полюби самого себя – и ты станешь свободным.
Человек не любит себя – еще Ницше это заметил. Часто и не за что. Или это было хитро внушено Сверх-Я (общественной моралью) глупенькому Оно. Отсутствие любви к себе вовсе не освобождает от эгоизма – или стремления жить как можно лучше. Эгоизм – биологический инстинкт и к сознанию имеет мало отношения.
Мы можем любить лишь «своего» Другого. Другого как другую часть своего «я», как одну из собственных опор, как прикрывающего спину напарника. Но даже призыв любить «чужого» Другого – основан на том, что он – часть человечества, так же, как и мы, – то есть наш брат по року, по одиночеству во вселенной. Без него одиночество стало бы еще заметнее и, может быть, невыносимее.
Другой – ад и избавление сразу. Он мучителен как стена, и спасителен как лестница. Другой – сплошная антиномия, собственно, как и твоя душа. Загляни себе в душу – и ты увидишь Другого. И, в конце концов, для любого встречного – ты тоже Другой. И ты не можешь объяснить, как вы похожи, потому что в чем-то вы абсолютно разные. Так, наверное, интереснее, что здесь столько непохожих. И это очень больно, что лишь актом формального приручения и упорного самоубеждения ты можешь назвать Другого своим, прекрасно зная, что это не так.

Когда-то я с ненавистью относился к теории разумного эгоизма (вычитанной у Чернышевского, вроде). Теперь понимаю, что она просто плохо названа. Дело не в эгоизме, а в разуме. Или инстинкте: не делать себе очевидного вреда. Это не достоинство, а биологическая необходимость. Более того, из нее можно вывести совершенно прекрасные вещи: нуждаясь во всем человечестве – мы должны его любить. Если бы мы ни в чем не нуждались – мы стали бы холодными ангелами Рильке.

Когда я думал когда-то о том или этом (карьере, славе, новых женщинах и новом сексе) – как о пределе доступной радости, – я сильно отклонился от собственной правды. Я дошел до пика неправды – и полетел вниз, вверх тормашками, как Митя Карамазов. Уродливый шрам на пузе – как метка и напоминание о моих ошибках и заплаченной цене. Вот плата за мое теперешнее спокойствие и «мудрость». И за то, что совсем не болит живот.
И еще: тяжело жить более полугода мальчиком Якобом, преображенным в белку или в Карлика Носа, – в неопределенной надежде, что однажды, после нового мучения, тебе отрежут горб и вернут прежний вид.

Для рыб нашей породы любая остановка, успокоение, отказ плыть в мифические реки – губительны. Тот, кто перестает плыть в эти реки, ломать лед, то бишь просто читать, искать, воевать, переключившись на семью, бухло и ящик – разучивается мыслить тонко и неожиданно, с ним становится неинтересно говорить. Этот фокус прост и фатален. Человек способен пережевывать старые запасы, но в его речах уже нет страсти. Ясно, что его уже ничто не интересует, а интересуют самые простые вещи, которые интересуют всех. И к чему тогда, что он знает то или это и слушает красивую музыку?
Вся наша красота в значительной степени заимствованная. Лишь в тонком перерождении всего заимствованного в нас самих – очарование личности.
«Высокие» потребности наполняют нас, как воздух шарик. Только с ними мы красивы. Мы красивы пока в нас сидит пафос сражаться за что-то, не соглашаться, искать какие-то редкие формы бытия. Ради этого человеку многое прощается, бытие щадит и заботится о нем. Оно, как своему верному слуге, дает особую красоту, как тайный знак, по которому избранники узнают друг друга в толпе.
Когда мы «взрослеем» и мудро преодолеваем все эти вещи – из нас словно уходит душа. Психические движения упрощаются, форма жизни застывает. И тогда сразу расползается и оболочка, вмещавшая эту душу и ей державшаяся. Человек дурнеет на глазах. Мы думаем: возраст, а это душа пропала. Хотя человек спешит заявить, что просто стал практиковать другую форму духовности. Но ложная «духовность» портит душу не меньше, чем ее отсутствие.
Трудно всю жизнь плыть, искать откровений и поддерживать себя на их уровне. Это тоже истощает тело, но утончает его форму. Все, что мы представляем из себя – результат долгой и жесткой культивации. На этом уровне трудно держаться – и только мучая себя можно остаться собой.
Выбор прост: только начни думать о простых путях – и тогда уже не спрашивай, почему все стало разваливаться в твоей жизни. Отказываясь от этой жизни – ты отказываешься от того, «зачем тебя сделал Бог». И эринии растерзают тебя изнутри за измену.

Ни одного звонка, ни одного письма. В этом, собственно, и была цель: дать ей и себе отдых – и разобраться, насколько мы необходимы друг другу? Вот и ответ. Своей успешной разлукой мы доказали степень потребности друг в друге. А когда-то казалось, что разлука невозможна. Значит, это тоже была иллюзия, и никто никому не нужен.
Но это обидно: что за тебя не борются, не интересуются, не стремятся вернуть.
Между нами всегда существовало множество «косяков», убрать которые практически невозможно. Это были бы совсем другие мы. Мы терпели отношения по инерции и привычке. Но все это кончилось. Терпеть косяки ради сомнительной общности – больше никто не согласится.

…А искалеченному кузнечику – Бог предоставит какую-нибудь компенсацию в другом мире?

Из письма Мангусте:
…Я несказанно тронут твоим предложением, вне зависимости от его осуществимости. Да, …я бы с удовольствием что-нибудь такое необычное учинил, например, съездил бы в Израиловку, тем более, что там, как я понимаю, мне будет, где вписаться… Встретиться в Риме или Париже – это слишком романтично. «Я прощу тебя в Париже». А вот в Москве совсем не романтично: я мало люблю этот город, хоть родился в нем и вырос. 
С другой стороны: ты не боишься, как говорят, развиртуализироваться? Виртуальные и письменные мы, как правило, гораздо интереснее. То бишь разумнее, потому что есть время подумать над ответом, а фиксированность твоих слов где-то в недрах чужого компа или сети заставляет их выбирать (не всех, конечно, заставляет)…
…Ну а с третьей стороны: я действительно сейчас живу как бы в предчувствии операции и вообще ничего не планирую дальше месяца-полтора. Лишь это хорошо видная мне дистанция. Живу как бы не по-настоящему, полуживу. Моя теперешняя жизнь какая-то интерлюдия, и какое будет ее продолжение, если будет – хрен знает. При этом мне никто не запрещал пить или еще что-то. Я не пью чисто из собственной шизы. Потому что мне теперь легко дается то, что обычно дается нелегко. А желание бросить пить было у меня давно. Теперь просто воспользовался случаем. И очень бы хотел сохранить все ценные приобретения.
Что еще делаю, кроме того, что не пью… Делаю столики. Рисую картинки, не много, но все же, хотя разве это дело, по сравнению со столиками? Картинки все рисуют, а вот столики… Иногда хожу на море, обычно ночью (чтоб не пугать людей). Друзья появляются, вот и теперь живет парочка в саду на достархане. Там лучше, чем в доме. У нас не 40, но тоже не прохладно. Внезапно начинаю писать для ЖЖ. Читаю, например, Бертрана Рассела.
Ну, а буду я тут до сентября. Чтобы переместиться совсем в другую реальность. (Надеюсь, что пока посюстороннюю.)
В общем, я верю, что мы еще поговорим в реале, надо только остаться живым. А после этого – новая жизнь! «Тут тебе и звезды полетят к нам, и товарищи оттуда спустятся, и птицы могут заговорить...»
Пиши, это почти отжившая, но интересная форма взаимоотношений. Love!

Два дня делал картинку на компе, а электрик Юра выключил свет – и картинка погибла (у моего ноута вообще не держит аккумулятор). Мучительно боролся с собой, сожалея о потере картинки, весьма удачной – и времени, которое надо потратить на ее восстановление… Злился и на себя, забывшего вовремя сохранить… Со злости и восстановил, – даже лучше прежней.
Ездил с Никитой Маем – смотреть его участок на Красной Горке. Он хочет, чтобы я сделал проект дома. Разумеется бесплатный (как у нас принято). Участок на склоне горы, где вообще нет большой ровной площадки. Дом можно ставить лишь на двух террасах. Померил и сфотографировал.
Закончил столик-табуретку для живописи.
Три дня у меня жили Никита и Настя из Москвы. Никита – ученик Лесбии по Журфаку МГУ. Они четыре дня ехали из Москвы стопом. По старым рассказам Лесбии он нашел мой дом. Я отвел их на Индейский пляж, ибо они хотели жить на берегу.
Они совсем беспомощные птенчики, даже котелка у них нет. Предложил им переночевать у меня, но они были полны пафоса. На берегу их хватило на одну ночь. Днем они уже были у меня и прожили два дня на достархане.
По ночам беседовали в саду и на ступеньках дома. Никита хорошо подкован в современной критике, знает имена и авторов. Несколько раз упоминал не очень приятное мне имя. Это для меня как возвращение призраков. Думаю, он сделает карьеру: хорошо осведомлен, не ленится бывать в тех местах, где собираются действующие писатели, читает их. У него цепкая память, но интересных идей я не услышал. Молод он еще, хотя с ним интересно говорить. Даже неожиданно здесь – о литературе.

В этом есть блаженство, романтический вызов и подвиг абсурда сразу – полюбить кого-нибудь, полюбить его тело и даже его «душу». Не слепой юношеской любовью, а любовью «зрелой», чуть-чуть цинической, со снисходительной насмешкой над самим собой, не питая иллюзий и все зная наперед (как обреченный на муку и гибель герой мифа).
Любить как есть (пищу), прекрасно зная, что еда не утолит голод и скоро снова захочется есть. Любить как вино, от которого утром будет похмелье. 
Любить такого, какой он есть, не воображая, но, тем не менее, преображая его (силой своего искусства художника), хоть на время твоей любви, в лучшее, чем он есть, раскрывая в его теле и «душе» все запретные двери и все сундуки с накопленным добром.
Человек может быть ужасен, а может быть ничего, даже очень ничего, если рассматривать его в кривое зеркало (увеличительное стекло) любви.
Полюбить его так, как он никогда не сможет полюбить себя сам – и тем сделать его бесконечно счастливым.

Грех этого места – его вульгарность. Где еще на просторах бывшего совка увидишь огромные билборды: «Верю в вас, дорогие севастопольцы. В. Янукович». Да кто он такой, чтобы верить или не верить, и какая честь севастопольцам от его веры?! Может, это он должен заслужить их веру? – Не фига, по старинной совковой парадигме – власть – это родитель, правильный и непогрешимый по определению, а народу, деткам, надо оправдываться перед ним и ему нравиться.
Ответ «народа» звучит с другого билборда: «Политику Януковича одобряем». Кто бы мог сомневаться? 
Понятно, что такой «народ» не догадывается, что не надо включать попсу по радио в семь утра на полную мощь, поднимая весь «колхоз» к утренней зарядке. Весь мир для них – колхоз, в нем женщины, мужчины – все шоферы. Поэтому не хрен спать!
Со вкусом у них полная беда, словно они слепы на оба глаза. Поэтому все наши загородные поселки выглядят как стихийный самострой беженцев или обитателей гетто. Отсутствие средств при всем трудолюбии этих людей – лишь довершает дело.
Представить, что достойная компания, припилившая пешком или на тачках и осуществляющая любимый народный отдых на траве (в лесу, у реки, на море), с шашлыками, водкой и музоном, – увезла/унесла с собой пустые бутылки и прочий срач – невозможно!
Я видел, как начинается здесь в Крыму лесной пожар (актуальная тема). Человек просто выкинул из окна авто окурок. Сперва загорелась придорожная трава, и, если ее никто не потушил (а все упорно едут мимо) – то дальше загорается стоящий рядом сосновый лес. Все так же как с бутылками: это не мой лес, это не мой подъезд, это не мой пожар…
50 лет назад появился Битлз и 40 лет назад он распался. За это же время произошел целый переворот в музыке, возникли сотни прекрасных команд, родился даже «русский рок»… – Мои соседи про все это не ведают ни сном, ни духом, поэтому до сих пор поют старинную индийскую песню «Катюша» или «Каким ты был, таким ты и остался»… Они проспали целую эпоху и точно остались такими же, как их бабки на деревенской завалинке, ни мало, однако, меня не умиляя… И несется из темноты на несколько улиц эта пьяная «Катюша», сея панику среди окопавшихся «фрицев», привыкших за те же 40-50 лет к совсем другим музыкальным стилям.

Отходная у Бороха. Председатель местного товарищества остановил меня и стал пенять, что я пылю.
– Я не умею летать, к сожалению.
– Надо ехать на первой, – указал он.
– На первой только трогаются, – возразил я и включил первую.
Прогнал телегу, что в новом доме в Ашукинской Лёша хочет устроить коммуну с общими женами (о мечте про коммуну с общими женами он писал в ЖЖ). Яна заявила, что Андрей тоже мечтает о гареме – и хочет иметь вторую жену, умную. Морковь сказал, что ей уже все равно и пусть живет с кем хочет. Люди, считает она, вообще должны жить отдельно и встречаться раз в полгода. Она устала от Лёши, его настроений и замечаний. Он там строит дом – на чужие деньги, и это ее тоже тревожит.
Дэнис имел наполеоновские планы заехать к Никите в Байдарскую долину, попасть к Бороху на отходную. В результате не приехал никуда. «Я специально поселился здесь, чтобы не напрягаться», – заявил он мне несколько дней назад у Б-ва – в качестве кредо.
…А я вот все напрягаюсь: строю навес над достарханом.
Приехала подруга мамы Алла К. – и Сергей. Если Алла старше меня лет на десять, то Сергей на столько же младше. Встречал их как вип-гостей, – на вокзале (по просьбе мамы). Сергея так испугало мое вождение, что он немедленно пристегнулся. Мама к их приезду вычистила бассейн. И навела в доме порядок по своему вкусу. Иногда с ней очень тяжело. Посиделки за домом с невозможной для меня едой, один вид которой мучителен. Женщины пили вино, Сергей глушил вискарь и много говорил об их замечательном путешествии в Турцию. Ему интересно: почему я выбрал это место, почему не ту же Турцию?.. А я, хозяин дома, из вежливости не мог уйти – и просвещал их на тему местной мифологии и топонимики…
 
Невозможно иметь и населять собой множество миров. Про них можно что-то знать, видеть из окна поезда – но владеть можно лишь одним миром. И надо выбрать для себя этот мир – а потом невероятными усилиями пытаться довести его до идеала (насколько это позволяют силы). Держаться за него и отстреливаться.
Ни один мир не является идеальным сам по себе. Он таким становится в бесконечном усовершенствовании (обреченном не иметь конца). Но именно так эти пустыни и болота, раздаваемые тут под жилье, превращаются во что-то красивое и человечное. Через фанатичные усилия каждого солдата в своем окопе.
Поэтому мне перестали быть интересны путешествия. В них я увижу лишь чужое, на приручение которого у меня уже нет времени. Мне надо окучить свой окоп и успеть пожить в нем.
Поэтому я загоняю себя иногда, как лошадь. Так нахерачился вчера с навесом, что утром подумал, что умру, лишь только прикоснусь к молотку. Хотя молотком я в этот раз работаю меньше всего. Теперь мой главный инструмент – шуруповерт.
И где же, скажите, отдых?
Мама, которая тоже участвовала в процессе и держала конец прикручиваемой доски, упрекает меня за мою работу. А надо лишь радоваться, что сил оказалось значительно больше. И вообще: волка ноги кормят. Десяти небес нам стоила земля.
Теперь у нас тоже жара, как и в Москве, 30 и выше. Ночью 25. Купаюсь каждую ночь в бассейне, вместо душа. Первый раз за неделю был на море – после захода солнца и до полной темноты. Ровное теплое море, четыре человека на пляже. Это мое время.
Начался последний летний месяц – и последний мой безмятежный (дай Бог) месяц.

Придумал новый термин: «двоюродные соседи» – это те, что через участок, и «троюродные соседи» – это, соответственно, через два. Но, есть еще, конечно, и «родные», самые соседние – и с ними больше всего хлопот.
То есть, с одними соседями хлопот у меня нет, – ибо они старые приятели из Москвы. Их музыка вполне меня устраивает и даже освобождает от необходимости ставить собственную, дабы создать в общем пространстве нужную акустическую атмосферу или заглушить попсу двоюродных и троюродных.
«Родные» с другой стороны – иной коленкор. Вражды у меня с ними нет, но и любви тоже. Практически рухнувший весной от ветра забор, разделяющий наши участки, так и ждал моего приезда. Когда же я предложил его починить, они поинтересовались: буду ли я это делать один, не собираюсь ли припахать и их? И когда узнали, что не собираюсь, с облегчением согласились на любые мои усилия и даже разрешили мне работать с их стороны. Понятно, у них есть другие дела: огород, который они поливают с утра и до ночи…

Почти докрасил модернизированный достархан: кончился пинотекс. Заехал Никита Май на скутере (за час он доехал из Россошанки). Показал и отдал ему проект: 12 листов, пять картинок. На большее я теперь не готов.
В четыре ночи: 25 градусов. Бассейн превратился в теплую ванну. Приятно плавать в нем под звездами и луной. Кажется, что плаваешь в небе.

«Хоронили генерал-лейтенанта Запупырина. К дому покойника, где гудели похоронная музыка и раздавались командные слова, со всех сторон бежали толпы, желавшие поглядеть на вынос. В одной из групп, спешивших к выносу, находились чиновники Пробкин и Свистков», –Чехов, «Женское счастье».
Известно: как корабль назовешь, так он и поплывет. Можно родиться с фамилией Пробкин – и детство, считай, испорчено! А испорченное детство породит мрачную юность и непутевую зрелось, критическое отношение к миру и разнообразные невротические реакции. Жизнь не заладится, человек погибнет от одной фамилии. Во всем достойный человек…
Еще можно родиться чужеземцем среди автохтонов, хилым среди атлетов, умным среди дураков, чувствительным среди садистов – и бой за выживание предопределен практически с первых шагов. Ты или победишь их, или о тебя вытрут ноги: нет среднего варианта. Ты в совершенно неподходящем возрасте попадаешь в ситуацию, когда приходится задумываться и восклицать: не пронес бы кто-нибудь чашу сию мимо меня (еще не готового Сократа)?! Хрена, где найти этого кого-то?..
Но ничего: из своей «ущербности» ты выкуешь такой меч, что прорубишь им дорогу к царству и царской дочери. Прекрасные лебеди получаются преимущественно из гадких утят. Им просто некуда деваться…

Узнал от мамы, почему Алла К. и Сергей скипнули из моего дома: им не понравился спуск к морю. Сергея он попросту пугал. И они сняли однокомнатную квартиру за 230 гр. у Омеги – и страшно довольны. Ну, и прекрасно! Моя мама, много их старше, спускается и, главное, поднимается без жалоб – и хвалит красоту этого места. В этом мы похожи.

Люди, которые говорят про свободу, а сами не могут освободиться (скажем) от алкоголя – лицемерят (я был из их числа). Лицемерие это бессознательное и очень самощадящее. Гораздо легче болтать о свободе, требовать от дяди, даже иногда участвовать во флешмобах 31 числа с перспективой КПЗ и суда, чем добыть ее из себя, каждому доступную и абсолютно девственную.
Человек тысячелетия не может добраться до свободы, потому что хочет ее всегда за чей-то счет. Ее должны дать крепостные, наемные рабочие, правительство, родители, гуру, чудотворцы, Бог в небе – но не я сам. Сам я или слишком слаб или слишком хорош. Я уже, с понтом, заслужил свободу, а ее не несут!
Вероятно, свобода и понимается, как возможность жить со всеми приятными излишествами, потакая, а не мучая себя, – и чтоб никто не капал на мозги и не сажал на кол. Тут, в общем, и разговор лишь с теми, для кого существует проблема свободы. Для подавляющего большинства ее и не существует вовсе, так что и волноваться не о чем…
Человек, по дороге к свободе «справившийся с собой», естественно, не идеал. Он может быть уперт, не прост в общении, обладать скверным характером. Он может быть скучен и пресен, как маца. Праведники – занудны, высокомерны и нетерпимы. Праведность не дает лишних мозгов. Это, конечно, отпугивает от личной праведности.
Праведность – вроде вершины: отсюда все кажутся такими маленькими и ничтожными: чего с ними возиться? Они могут замызгать подол моей белоснежной туники, но лучше не сделаются.
Скажите, что это не рассуждение праведника? Это рассуждение, думаю, честного, а не агиографического праведника. Жизнь праведника правильна, тускла, однообразна и одинока. Все его существование – сражение со своими слабостями и мучение слабостями чужими. Не думайте, что праведность автоматически дает и гармонию с бытием. А нет гармонии – нет и душеного покоя.
Вероятно, это и есть искомая цель – но от человека тут так мало зависит. Невозможно убедить себя, что день прекрасен, когда льет дождь (плохой пример этим летом), болит голова и отовсюду донимают неправедные. Уйти в пустыню? Там будет донимать просроченная саранча.
Но оставим в покое Большую Праведность, которая, естественно, состоит главным образом из поступков, а не из одних хороших привычек, и вернемся к тезису о свободе.
Все очень просто: человек тихой сапой отклоняется от собственной правды и доходит до  края. Тяжелый камень существования оказывается ему не по зубам. Только на допингах можно работать на этой арене.
Редкий человек способен измениться без серьезного повода. Обычно лежачий камень лежит твердо, и, однако, вода течет под него по железным законам земного тяготения.
Все усложняют некие компанейские обряды, предписывающие пить, есть шашлык, пребывать в искусственной эйфории (которая кончается естественным похмельем и блевотой в кусты). Человека все время мечет: он то трезвый, то пьяный, то похмельный, то опохмеляющийся. То ему не хватает, то уже перебрал. Куча желаний и привычек организуют его замечательную жизнь. У него нет сил и времени «встретиться с самим собой» (Конрад Лоренц). Более того, он боится этого, как черта. Он пребывает большую часть суток в анабиозе (работа, ящик, дела), из которого на короткое время его выводит лишь синька, мясо и секс. И тогда он способен на какие-то слова и эмоции. А иначе он просто провалится в пустоту самого себя, застынет в аду стерильной жизни.
Но жизнь никогда не бывает стерильна, мы просто не даем себе труд разобраться, что она такое, упреждающе обезболивая и прячась в ритуалы, кайфы и проблемы, из них проистекающие. «Украл, выпил – в тюрьму. Романтика».

Ночью плыл среди звезд в фосфоре жидкого неба. Я был как Господь в скоплении миров, рассеивая их руками, творя их из темноты. И мои руки были в ожерельях серебра, как в звездном молоке.
Я плыл в небе, полном своих и отраженных звезд, висевших надо мной древней азбукой. Я погружался в них, как в великую тайну, лежа на спине на берегу моря, в тишине, в чаше гор, и сфера неба стояла надо мной, как вечный циферблат. И падающие метеоры отсчитывали мгновения застывшей вечности.
Ночь была тиха и, как положено, нежна, только люди на берегу, пришедшие на ночное купание, шумели и светили фонариками. Тут и позвонила мама – сообщить, что приехал Мафи, и не один, а с Аллой П. Но я еще искупался и посидел на камне.
…Алла впечатлена достарханом:
– Сколько человек его собирали?..
И дальше шли импровизации под «бутылочку»…

…Или счастье доступно лишь людям простым, которые ничего не требуют от бытия, ничего не ищут, радуются самым обычным вещам? Они как дзенские монахи постигли тщету отбора и выбора, и как даосы знают, что совершенное похоже на несовершенное?
Особая ли чувствительность, ненормально развитый вкус, невроз, постоянный субботник по поддержанию своего изысканного облика – мешают мне просто залезть в бытие как в болото и счастливо булькать оттуда?
Думаешь порой: не сделать ли себе лоботомию? Хотя отчетливо счастливых среди простых людей я не замечал. Сильно конспирируются?
И лишь трава – как некая комфортная лоботомия, вдруг открывает, что такое «счастье». Счастье – это попадание в настоящее «здесь и сейчас», где нет прошлого, нет будущего или оно кажется офигенно светлым, – а есть только текущая минута – и она хороша.
Ты вдруг видишь, как прекрасно и просто устроено существование, когда ничего не боишься, ничего не планируешь, ничем не раздражен, но находишься в вечном теперь и наслаждаешься просто протекающим через тебя, как река, бытием.
Я видел эти огромные (на самом деле крохотные, на атомном уровне) вертикально стоящие вращающиеся щетки, которые отгоняли атомы прошлого и будущего, с двух сторон лезущих в узкий кадр «здесь и сейчас», где все было так светло. Тогда надо было расслабиться, попытаться целиком погрузиться в этот кадр – и он раздвигал границы, и ты входил в него, словно в дверь. И за дверью солнце, плеск и блики воды, ночь, виноград в подсвеченной листве, друзья… Все течет как должно течь, словно ты управляешь всем процессом. Главное – не испытывать никаких страхов и подозрений. Ибо инстинкт осторожности развит у любой живой особи. Но бытие совершенно нормально, и в нем нет ничего плохого, – не вообще везде или где-то, а в эту минуту в этом месте и со мной…
Я вспомнил и другой способ попадание в «здесь и сейчас» – «наблюдателя». Если в первом варианте ты являешься субъектом, который одолевает или раскрывает объект, то в случае «наблюдателя» ты сам являешься объектом для него. У тебя появляется второй окуляр, ты теперь можешь рассмотреть жизнь стереоскопично, – и вдруг она начинает сиять. Ты вдруг понимаешь, что может быть и другой взгляд на твою жизнь, словно видишь ее глазами другого человека, которому твоя жизнь, как жизнь героев романа, представляется необычайно счастливой или, во всяком случае, полной. И ты сам уже, словно живой герой романа или фильма, мчишься по вечернему шоссе на фоне садящегося над морем солнца – через рыже-розовый цвет и ветер… Вот оно какое – «теперь»!
Ты словно выскочил из магнитного поля своей психики и можешь летать. И только восклицаешь с горечью: Господи, на что я потратил свою жизнь, ничего не видев по-настоящему?! Я жил в своем психо-невротическом дерьме и не хотел из него вылезти. Вся жизнь была самотерзанием – и казалось, что никакой другой она и не может быть. Ни одного часа, когда я жил бы просто жизнью, а не своей психикой.
Вероятно, эта простая вещь и зовется просветлением…
…Взял маму в Камышевой бухте, где она купалась и общалась с Тамарой. Всю дорогу в херсонесский театр и в начале спектакля я хранил или пытался сохранить это состояние, ощущение прекрасности бытия. То, что оно совершенно нормально, в нем нет ничего плохого…
Я смотрел на людей, сидящих на древних ступенях, амфитеатром спускавшихся к сцене, веселых и шумных, пестро и празднично одетых, – и они мне нравились. Я их всех любил, как любят родственников. Спектакль словно начался еще до спектакля, я слушал, смотрел на игру-жизнь красивых девушек вокруг, и они мне казались актрисами, да и все мы актерами в какой-то длинной мудрой пьесе. И я улыбался, постигая ее древний смысл…
Это мой любимый театр, и мне нравится весь репертуар. Не стали исключением и «Облака», почти премьера. Хотя можно бы и лучше. Уж если начали переделывать Аристофана, то стоило постараться сделать и смешнее и ярче. Общий смех вызвала актуальная сцена с пожарными…
Наверное, это тоже удобно, что в Севастополе существует всего два культурных явления: Херсонесский театр (им. Луначарского) и концерты Умки. Часто эти явления соседствуют по территории, что дополнительно удобно. Оба они (явления) протекают в «естественных декорациях», словно сеансы в открытых кинотеатрах в глухую старину 60-х. Они в кооперации со звездным небом, южным ветром и кипарисами. Посмотреть на них мчится все красивое и молодое, что есть на данный момент в Севастополе. Жизнь извивается и брызжет вокруг меня, вечно юная, вечно прекрасная, полная сил: белые, розовые, голубые мотыльки настоящего, не знающие или забывшие о своем роке (но не ролле). Их отдача минуте, этому летнему вечеру, эфемерному и феерическому – восхищает.
«И Леонид под Фермопилами, конечно, умер и за них».

Мафи уехал в сторону Казантипа, Алла осталась. Ночью вдвоем с ней курили продукт, с помощью кальяна, – на модернизированном и законченном достархане, укомплектованном одеялами и подушками. Тотальный отдых и сибаритство.
…Алла рассказала свой счастливый сон – про дом у моря, где имелось даже «реле прилива», то есть можно было регулировать волну…
Провел с ней на достархане полночи. Третьим был котенок, который сам собой завелся на участке. Каждый вечер он приходит ко мне на достархан и укладывается мне на живот, где и спит. Алла думает, что котенок специально выбрал это место… Так мы с ним и живем.
С ней хорошо разговаривается, у нее нет комплексов, банального женского кривлянья и кокетства. Она откровенна – и не имеет особых иллюзий на свой счет (по ее словам).
Я тоже откровенен:
– Если бы людям при рождении сразу приделывали бы калоприемники – они считали бы, что это совершенно нормальная форма жизни и испражнения. Обретший это «счастье» лишь несколько месяцев назад, я уже отчасти привык к нему. И если бы он не подводил бы в самый неподходящий момент – все было бы достаточно приемлемо. Калоприемник как изначальная данность – ничуть не хуже, чем дырка в заднице. Мы привыкли к этому облику и законам функционирования – запросто привыкли бы и к другим, совершенно фантастическим.
(Поэтому я даже, может быть, привыкну жить без Лесбии.)

14-го августа Ване исполнилось четырнадцать лет. Лишь раз в жизни такое бывает. Первый день рождения Кота, который пройдет без меня.
Впрочем, и прошлый день рождения был особенный, как в разведшейся семье. Хотя главным образом это объяснялось тем, что я сидел в больнице с умирающим отцом. Теперь я сам отдыхаю от операции и готовлюсь к новой. Хотя мог бы сесть на поезд, поздравить – и назад. Мой единственный ребенок все же. Важно ли ему мое присутствие? Или важнее гости, подарки?
Жили бы мы семьей – он был бы здесь, или я обязательно приехал бы. Это тоже знак, что семьи больше нет. И нет необходимости соблюдать ритуалы.
Но настроение у меня ужасное, и я был рад Алле, отвлекавшей меня от мыслей.
…Ночью Алла сказала, что живет с удовольствием, ее радует жизнь. Эта ночь, шелест листьев.
Я не мог разделить ее радости: жизнь оставляет меня равнодушным, я разучился, если когда-то умел, получать от нее удовольствие. Я живу по инерции, потому что так сложилось, потому что не знаю иного существования (разве что виденного в психоделических трипах). Природа очень редко радует меня, как слишком слабое воздействие.
В свое время, в юности я стал защищаться от ранящего меня мира (а он меня тогда в основном ранил) – и вырастил очень прочную броню. Меня с трудом теперь возьмет и приятное и неприятное. То есть, обезопасив себя от неприятного, я одновременно лишился способности видеть и светлые стороны жизни. Порог восприятия был сильно понижен, чтобы не было больно. Я словно буддист – расстался с привязанностями, удовольствиями, предпочтениями (кроме некоторых). Всем, что может причинить боль, изменить, превратиться в зависимость. Понятно, что это не говорит о моей силе, но что же делать? И разве не такие же и все люди, просто с другой чувствительностью и другим опытом?
Взамен я получил интеллектуальные радости и обрел интеллектуальные привязанности – радости как бы параллельного мира, которые не изменяют, хоть и тускнеют, – и откультивировал эту часть мозга и души. Не было бы конфликта с реальностью – не выбрал бы и эту дорогу. Не стал бы маргиналом, не встретил бы этих книг и этих людей. Не прожил бы эту жизнь, о которой я не жалею.
Все взаимосвязано, и идти можно лишь по одной дороге, с завистью или равнодушием созерцая все ветвящиеся и упущенные возможности. Выбрав (часто бессознательно, вынужденно) одно – ты уже никогда не получишь другое. Например, радость жизни.
Я живу в рассудке, а не в реальности. Я не умею, даже если очень захочу, расслабиться и восторгаться ночи и шелесту листьев. Трава, отвергнутый алкоголь – мои единственные расслабители. Все, что можно было сделать умом, чтобы приблизиться к радости, я уже сделал. Осознал и поставил задачу. Но – моя нервная система изношена, психика утомлена. Хоть я и скрываю это.
Поэтому я говорю, что, как Антисфену, мне лучше сойти с ума, чем наслаждаться. То есть обманываться, раскрываться, доверять, быть слабым и безответственным. Быть обвиненным. Это слишком большая для меня нагрузка.
Судзуки запретил отбор и выбор, как бы утверждая, что все едино. Нет того, что доставляет удовольствие, но нет и того, что ранит. Или все есть и то и другое. А так оно и есть, мы просто гипостазируем, идеализируем одно, покрывая забвением другое. Поэтому способны радоваться.
Это инстинкт человека – быть на боевом посту. И лишь сильный и опытный боец или человек крайне наивный, вроде ребенка, – может дать ситуации идти, как она идет (притом, что она все равно идет только так, а не иначе), оставаясь спокойным к угрозам и равнодушным к недостаткам картины. Он не собирается менять то, что не может изменить и не переживает об этом. А надо ли менять? А нельзя ли поискать в этом смысл, увидеть ситуацию самодостаточной и как бы без изнанки?
Наверное, мне в высокой степени присущ страх Фауста, страх сказать: остановись мгновение, ты прекрасно! Словно в этот момент остановится не только мгновение, но и ты сам. Остановишься, успокоишься, застынешь в этом мгновении, как соляной столб, вместо того, чтобы вечно искать все большего совершенства. Я постоянно думаю, что бы еще усовершенствовать, что это еще не конец… Тем более, что вещи вокруг меня раздражают своим видом...
Алла вспомнила «дзеновскую» поговорку про слабость, которая побеждает. Я атрибутировал ее и привел почти дословно. Благо знаю со времен фильма «Сталкер»: «слабость велика, а сила ничтожна…» и т.д. Действительно, это мой случай. Слабость ищет и борется. Сила самодовольно застыла. Поэтому, в конце концов, проиграет.
«Победит» ли мой вариант жизни? А зачем ему побеждать, если он не совершен? Надо вновь научиться перекрашивать мир в цветное и шелестящее листьями. В отличие от холстов и букв – совсем не зависящий от меня мир. Иначе жизнь становится просто оппортунизмом.
Да, моя нервная система изношена, психика утомлена и безочарована. Ее надо успокаивать и лечить. Прежде всего покоем. Хоть одно спокойное лето!

Из письма Мангусте:
…Про погоду. У нас жарко, но терпеть можно. К тому же сад располагает маленьким бассейном и неплохой тенью. Крым, как ты легко можешь убедиться, посмотрев на глобус, лежит точно посередине Северного полушария, и климат тут, думаю, из всех вариантов один из лучших: и от Цезаря далеко, и от вьюги. Пальмы в Севастополе – эксклюзив, но когда-то их и в Италии не было… Я вообще-то отношусь к жаре толерантно и предпочитаю теплый климат и средиземноморский миф. Про погоду кончил.
Для писателя, даже маленького, как Треплев, очень важны читатели, поэтому читай меня (This is my blood… This is my body…). Опять ирония.
Ирония, конечно, «дешевый способ казаться умным» (теперь цитата), но я, и иронизируя, отвечаю за сказанное и не отказываюсь от него. Моя ирония – осознание относительности слов и неполноты истины. Отчасти это тест на понимание. Отчасти – привычная литературная игра, типа пинг-понга.
…Заканчиваю – в надежде на новые интересные истории из твоей жизни. Тоже вполне искренний Пессимист. Love.

Возможно, бессознательно я придумываю здесь себе дела – чтобы не думать о предстоящей операции. Так в марте я думал о поездке с Котом в Грецию – чтобы не думать о предстоящем одиночестве и жизни без Лесбии. Путешествие грозило разными проблемами – а они подстерегли совсем с другой стороны.
Вот и сейчас, может быть, я не чувствую подстерегающую проблему, видя ее лишь в операции? Что надо ехать под нож и боль, когда ничего не болит, когда уже знаешь, как будет плохо… И это тоже надо вынести. И завершить себя. Может быть, тогда и правда начнется «новая жизнь»?

Не бывает ничего абсолютного, в том числе свободы (будь она неладна!). Свобода в древнее время – это свобода от рока. Рок посылали боги или даже то, что стояло за ними. В более позднее – свобода от несчастий, бедности и чужих людей. В Новое Время свобода – это свобода от манипуляции личностью в чужих интересах: правителя, класса, религии, той или иной организации (кстати, Бертран Рассел утверждает, что христианство победило, потому что было первой «организацией». Ну и потому, ссылаясь на Ростовцева, что много солдат было христианами.) 
В мифах проблема свободы ставится неоднократно: например, бунт на коленях Иова, который, однако, даже Бога призвал к ответу. И Бог ответил: у тебя нет свободы в моей игре! (Бунт Сатаны – это вообще миф мифа, ибо в Библии про это событие – ни слова.) То есть решается эта проблема скорее негативно.
Когда личностью пользуются «для» – тогда появляется «свобода от» – от такого вот ее использования. У личности может быть своя программа жизни, для осуществления которой не требуются надсмотрщики.
Свобода пугает одних и является демагогической фишкой других. «О свобода! Сколько преступлений свершается во имя твоё!» (Мадам Ролан у гильотины.)
Неопределенностью и самопротиворечивостью понятия «свобода» так легко уесть оппонента. Свобода всегда будет казаться или невозможной или недостаточной. Кто-то скажет, что единственная доступная нам свобода – это свобода выбора (между добром и злом, Богом и Дьяволом). Другой возразит, что все детерминировано, в том числе твой выбор. И свобода есть осознанная необходимость.
Бесспорно, у любого поступка и выбора – есть причина. Некоторые (как Достоевский) и Бога выбирают, потому что вера в него означает и веру в душу, а нематериальная душа как бы способна на чистый выбор, незамутненный никакой детерминированностью. Иначе кажется, что человек – всего-навсего сложный автомат из рефлексов, поэтому его выбор и поступки можно просчитывать и предупреждать/направлять.
Однако в реальности просчитать их невозможно, как невозможно просчитать погоду на месяц вперед. Надо осуществить редукцию причин-следствий до царя Гороха и еще дальше. А этого не сможет даже самый мощный компьютер, потому что и материальных следов тех воздействий и первопричин не осталось.
Вячеслав Иванов назвал «осознанную необходимость» – трагедией (а не свободой), а неосознанную – судьбой.
Вообще, свобода не может быть необходимостью – осознанной или неосознанной (разве что в смысле: мне позарез необходима свобода!). Иначе она возвратится к древнему року или проклятию, от которого когда-то сбежала. Свобода есть бунт против навязанной необходимости. Пусть он будет обречен.

Я избавлюсь от своего «горба» так же, как приобрел его: через мучение. Оружие, что ранило, оно же и излечит. Заколдованное страшилище – меня надо расколдовать. Меня, как в сказке, разрубят на куски, а потом, дай Бог, соберут. И стану молодец, краше прежнего…

Моя старая рубаха вся изношена,
Моя первая жизнь – за реку ушла.
С вешалки пальтецо сброшено:
Сидит чудище – вся как есть душа.

Сидит чудище, ждет иной парчи.
И горбун ждет нож, что отрежет горб.
Как повезут умирать – не кричи:
Прилетит принцесса, поцелует в лоб.

Из письма Мангусте:
…Стихи из меня выходят как крайне редкие твари, и славно, если они знали, зачем выходили…

…В ком мало цинизма – тому по жизни требуется удесятеренное мужество.

«К чему это чудесное воскрешение, если все по-старому?» – вопрошает герой фильма Алена Рене «Любовь до смерти». В первых кадрах фильма он мечется по полу в пароксизме боли – и умирает. И оживает. И живет, все время вспоминая свою смерть – то как стимул жить вновь и иначе, то как прерванное прекрасное путешествие. Поэтому вскоре умирает опять, уже с концами.
Заппу в интервью для «Today News» в 93-ем спросили: что для него его рак? Он ответил что-то вроде, что это главный экзамен для личности, такой тест.
Все мы приговорены, но не знаем срока исполнения приговора. Если же он объявлен достаточно точно и очень близок – тут надо много мужества, чтобы не завыть жалобно: «За что?! Почему я?!» (Слушай, может, лучше – соседа? Мамочку? – она уже старенькая… (цитата))
Я тоже «семь лет прослужил белкой», как Карлик Нос (и еще служу), и теперь знаю, что человек может привыкнуть ко всему, даже самому невероятному (как он привык к своему теперешнему существованию, с ручками, ножками и дыркой в заднице). Он может жить и белкой, и тараканом, и калекой, и приговоренным к смерти. Особенно если знакомство со смертью один раз сорвалось. И тебе возвратили билет, признав этот случай гарантийным.
Вот и мне много возвратили, чуть ли не апгрейд сделали. Корпус же почистили щеткой и крепко заклеили скочем. Мне как бы дан второй шанс. Или еще не дан, и это был пробный апгрейд, и скоро меня ждет настоящий, который расставит все точки над i. За последнее время я перенес много превращений, как Алиса. Но сказка не закончена. И во что я превращусь в следующий раз – одному Б. известно.

«…Почему же мы так трагически переживаем возможно близкую кончины? Может потому, что это означает, что надо пересмотреть жизнь, определить ошибки и заново сделать выводы. Снова, снова, снова. Это тяжело. И страшно. Как ехать в незнакомый город или менять работу ;)» – написала мне одна приятельница в ЖЖ.
«Нет, не поэтому, – ответил я. – Трагично, потому что человек входит в поля неизвестности, туда, где никогда не был, в те состояния, которые никогда не испытывал. В то тотальное одиночество, в котором ему никто не поможет. Как тяжко первый раз рождаться здесь, так же и первый раз умирать здесь. И в ожидании этого события пересмотр ценностей происходит сам собой, и он, скорее, утешает, чем причиняет боль.
Однако некоторые люди переживают это состояние не трагически, а смиренно. И даже просветленно».
«Наверное, чтобы встретить это смиренно, надо четко понимать, что ты сделал все как надо и все, что надо (при всех + и -). Такое бывает редко. Хотелось бы, чтобы у меня случилось так. С полным осознанием своих ошибок, уроков, выводов и пониманием, что… я прожила Жизнь. Свою жизнь», – написала корреспондентка.
«Полагаю, все будет не так, и тебе будет совершенно наплевать на всю эту ерунду, в том числе, плюсы и минусы. Это и будет просветлением и смирением», – смиренно ответил автор поста.

«Голос мой ОМ» – как поет Умка.
Голос тоже может быть интересным и неинтересным. Он много говорит о человеке, даже когда его только слышишь. Говорит не только сам тембр, но интонация, акцент, словарный состав, речевые мелизмы. Как для антрополога мифы рисуют портрет народа – для меня он рисует законченный портрет человека. Внешность может обмануть – голос не обманет. Если, конечно, человек не прилагает специальных усилий обмануть именно таким способом. Голос – портрет души, в отличие от унаследованного от родителей лица. Как полковник Пиккеринг – я очень чувствителен к голосу и интонациям. И меня раздражает местный акцент, вообще провинциальные акценты. Не хрена люди не заботятся о своем произношении, не слушают нормальную речь и не подражают ей. С голосом надо работать, как ученик музыкального училища работает со своими пальцами.
Беда в том, что мы не слышим свой голос. Под «своим» голосом мы подразумеваем совсем не то, что слышат окружающие. Мы привыкли к нему, нам он кажется вполне ничего. А реально это может быть ржавое скрипение петель сквозь звуковую невнятицу, украшенную фальшивыми нотами.
Конечно, нет – голос тоже может обмануть, и мерзавцу может достаться красивый тембр, а ничтожество может освоить солидные интонации. Голос можно подделать, но речь в целом – очень трудно. Впрочем, люди обманывают и речью. Говорить проще, чем совершать поступки. В речах мы все прекрасные люди, стремящиеся к всеобщему благу. На деле это почти всегда не так.
Забавно слушать, как юные создания выпендриваются в словоизвлечении, тщась показать, какие они не такие, вот и речь у них фиг знает какая! Интонация, специально выдуманный акцент – прилипают, как маска, и скоро становятся неотъемлемой частью личности, способом ее репрезентации. Тут много и притворства: завуалировать истинный смысл, спрятаться за фонетическую ширмочку. Удачному варианту репрезентации подражают друзья – иногда чисто стихийно, так завораживает их этот способ бросаться в глаза и производить впечатление, словно используя новый музыкальный прием.
Бывает, человек столь чувствителен к интонации, что тут же, как попугай, перенимает чужую и даже не замечает этого. Интересная личность, как правило, обладает и своим интонационным приколом, способом произносить слова и выстраивать предложение – и подражание им кажется способом присвоить себе силу этой личности. Научишься ее приемам – научишься быть ею, достигнешь ее успеха: в духе НЛП… Бесспорно, тут много и скрытых актерских способностей. Человек с такими способностями – украшение застолья. Даже не важно, что он говорит, важно – как. Речь может завораживать при минимальном смысле. Уверенной интонацией можно внушить любой бред. Проповедники, вожди, рекламные агенты – действуют именно так.
Очевидно, что банальность речи – это банальность мысли, хотя человеку иногда легче высказаться письменно, чем устно. Вот Гоголь был из таких. Кто-то теряется на людях, забывает слова, мысль комкается. Он не уверен, что сказанное им – интересно слушателям. Для удачного базара важен опыт, память и определенная наглость – навязывать себя окружающим, делаться фокусом внимания, не давать себя перебить. С другой стороны, окружающие и сами не любят сидеть в тишине, поэтому так ценится талант пустого светского трепа, неглубокого, как журчание воды в фонтане …

К картинам юности обращаешься как к эталону. Она была чистая и ищущая. И все же: разве в ней было что-то особенно прекрасное? Довольно трудная, нервная и скупая.
Она сделалась гораздо щедрее, когда я познакомился с хиппи. Сразу открылся «родник жемчужин», то бишь сточная канава великолепных/ужасных судеб и характеров – и это у людей, чуть старше 20-ти.
А были и иные открытия. Например, когда я первый раз вошел в квартиру Лесбии и увидел тамошнюю библиотеку. Смотрел на корешки: и это я не читал, и это, и это… Да, можно сказать, я вообще ничего не читал! И захотелось на несколько лет забиться в какую-нибудь нору и только читать, отбросив все дела. До некоторой степени я так и поступил. («Что, куда? На фиг! Я же еще не прочел Овидия…»)
Хиппи в конце 70-х начале 80-х были точно самыми интересными людьми в совке. Вот когда возникла проблема конкуренции и упорная «гонка за лидером». Не знаю, удалось ли мне обойти этих великолепных лидеров… «Все они мертвы, эти старые пилоты». Но на несколько лет стало казаться, что удалось. И тогда начался поиск новых лидеров в иных полях, и новая борьба с ними. Это был и поиск окончательного себя. В любом случае, это был хороший тренинг.
И к чему я пришел? Что одиноко двигаюсь по собственному пути, где нет ни конкурентов, ни лидеров. Мой путь до меня никто не проходил и никто меня не обгонит. Но этот путь я определил именно в юности, оттого и ценю ее.

Недавно ходили с Мафи и Аллой «на камни», и я уплыл в ластах и маске до скалы Кашалот, почти на границе Индейского пляжа. Проплыл мимо уединенного места, где мы когда-то купались с Лесбией. Несколько часов солнца, моря и любви…
А сегодня спустился на Белый пляж, где мы тоже столько раз прекрасно проводили время. Он уменьшился – и на нем много нудистов. Я же, словно для контраста, купался не только в плавках, но и в майке. Небольшой прибой, солнце в дымке и облаках. Люди не раздражали и не соблазняли. Они просто были со мной. Как и море…
Мама уехала, и мне стало комфортнее. Мне жестко нужна моя территория… Я не могу эгоистически не воспринимать находящихся рядом. Поэтому лучше, чтобы их рядом не было. Увы, я настоящий анахорет, и время меня не лечит.

Другой нужен, чтобы испытать нежность. (Помните: «Опустела без тебя Земля… Как мне несколько часов прожить?..») Природа предусмотрела, чтобы одна особь вычесывала блох из другой – и тем самым вызывала «нежность»: специфическое чувство благодарности за доставленное удовольствие. Таков вероятный механизм ее появления. Позже она могла перекинуться на родительский инстинкт – по отношению к чему-то мелкому и орущему, что предотвращало бы желание сразу его убить.
Любовь можно испытывать и к самому себе. Но нежность… Тут надо быть большим извращенцем.
Итак, для этого чувства нужен посторонний. Еще он нужен, чтобы поднести стакан воды, когда ты болен, или подержать конец доски, когда ты ее прибиваешь. Быть ушами и языком среди тишины твоего одинокого существования.
Почему он превращается в противника во всем остальном? Может ли он не быть им? Сомневаюсь. Словно у атомов после определенного сближения начинают действовать силы отталкивания. Будто сгорел весь материал нового и интересного – и человек лишается всякого импульса пробить естественные преграды, отделяющие людей друг от друга.
Человек не бесконечен. И он не герой. Он прожил другую жизнь, имеет иные мозги, ему нельзя внушить твоих истин. К тому же он плохо тебя понимает (еще хуже, чем ты сам себя). И, однако, что-то держит вас вместе… Вероятно, это уникальная система сигналов-отзывов. Если она расстраивается – рушится все. Словно потерян известный лишь вам шифр, при помощи которого вы общались в стане врагов. Тебе больше не ясны мотивы другого, не понятны его реакции. Словно Кай с осколком зеркала в глазу – ты все видишь в черном свете. И переносимые прежде трудности становятся вдруг непереносимыми.
Это честь – быть нужным, это свидетельство силы. Конечно, на тебе ездят, но потому и ценят. Любят ведь тоже за что-то, пусть это что-то носит мифологический характер. Когда миф рассеивается, любить можно лишь за реальные подвиги. Человек скуп на них. Сколько надо подвигов, чтобы заменить миф? Сколько надо земли, чтобы заменить воображаемое небо? Сколько ни носи ее – не заменишь. Миф всегда будет краше, чем реальный ты и все, что ты можешь дать.
Когда человек, который хорошо тебя знает и всяко видел, говорит, что доволен тобой – это многого стоит. Это значит, что он отныне может любить тебя без иллюзий. Всякие переодевания кончились. Может быть, ты оказался совсем не тем, но тоже хорошим. Тебя разоблачили, но не отвергли.
С этого начинается настоящий роман. Но это не значит, что он однажды не кончится. Когда другой перестанет быть тобой доволен. Просто у него незаметно переменились вкусы, а ты играл утвержденную роль по-прежнему. Гладьятора смерть представляя.

Неожиданно прошел дождь, разгулялся на весь день ветер, отряды тяжеловооруженных сизых облаков заполонили к вечеру небо. Температура упала сразу на пять градусов. В воздухе появилось что-то осеннее.
В конце лета здесь всегда меняется погода. Циклоны с севера, как древние варвары, начинают пробивать себе дорогу, и вдруг на несколько дней небо захватывает их облачная конница. А потом снова надолго все успокаивается, возвращается тепло, хоть и не такое, как прежде.
Я люблю местный сентябрь, может быть, даже больше лета. Не так жарко, больше ветра и больше запахов. В воздухе появляется что-то нервное, надломленное, прощающееся. И главным становится не загорать и лезть в воду, а дышать, ходить и наблюдать нарастающие изменения красок в светлеющем пейзаже.
И, конечно, тут меньше народа. Осенние курорты грустны и очаровательны. И полны винограда. Последнее солнце, последнее тепло задержавшегося здесь лета. Все более короткие дни – настроение выравнивается, как река перед впадением в море, и тянет вспоминать, например, другие осени в этих местах, законченные и ясные, как картина в раме.

Надо перепрограммировать мое сознание моим новым бытием. Десятилетия мое бытие – было борьбой и выживанием. Соответственно, и сознание было сплошной раной. Если бы у меня случилось несколько лет жизни без надрыва, я, возможно, научился бы, наконец, испытывать радость. Теперь же моя неспособность увлекаться хоть чем-нибудь дошла до абсурда. Мне даже непонятно, как один человек может испытывать интерес к другому?
Конечно, тут есть отпечаток перегрузок последнего года. Перегрузки всегда притупляют чувства.
Я вижу, как время собирается в точку, как песок в песочных часах – все убывает, приближая к палате и каталке, на которой меня повезут на операционный стол. И тогда останется всего одна песчинка. Но я же знал, что песок иссякнет – и очень скоро.
Поэтому каждое мгновение теперь должно быть на вес золота. Если мне дан этот опыт – то именно для подобного понимания. Понимание – главная и единственная награда испытания. Когда хорошо – просто наслаждайся. Когда плохо – понимай и пиши. Откуда еще мог бы взяться материал?

Согласно Сирано де Бержераку кишки – это библейский Змей, соблазнивший Еву и загнанный Богом в тело человека за этот грех. Вот откуда все мои проблемы!
Однако он же и пенис, и его яд вызывает опухоль, которая держится 9 месяцев.

Приехал Сеня Минский и привез «кино» с прошлогоднего «Дня Нептуна» в Коктебеле. Этот праздничек традиционно устраивают в августе на нудистском пляже с участием, мягко сказать, не совсем одетых людей.
В эротическом плане у женщины два фокусных органа, а у мужчины – один. Поэтому (в эротическом плане) женщина – более ценное существо… Не открыл истину? Жаль. А мне эта элементарная мысль пришла в голову, пока смотрел диск.
Само по себе действо убого и весьма пошловато. Ясно, что одни пришли смотреть на «обнаженку» (и по возможности запечатлеть на фото/видеоносители), другие ее показывать. В некоторых случаях показывать было что: для действа было рекрутировано какое-то количество красивых барышень. Их формы привлекали даже такого аскета, как я.
Все же упомянутые «фокусы» – весьма взрывоопасные места, поэтому лучше, чтобы они были прикрыты, несмотря на всю их «красоту». Тут нет ханжества, а лишь предосторожность.
Природой предусмотрено, что эти органы должны возбуждать – вот они и возбуждают. Но с разумной точки зрения они должны возбуждать тогда, когда у человека есть возможность удовлетворения, «снятия» сего возбуждения, – при помощи полового акта, что очевидно. А когда этой возможности нет – зачем тогда это ложное и мучительное возбуждение?
Обнажаться при постороннем следует лишь в том случае, если ты уверен, что он отнесется к этому без фрустрации. Можно и высокомерно наплевать на его фрустрацию: охота – фрустрируйся на здоровье, мне-то что? Кажется, что нудистские пляжи и существуют для людей, которые наслаждаются своей фрустрацией. Пусть какое-то количество мэнов и герлов и правда любит загорать голыми (я вот тоже люблю).
Последнее время (да уж с начала ХХ века) набирает обороты настоящая нудистская «культура», на мой взгляд довольно безвкусная и отдающая тяжелым неврозом. Нудисты собираются в стаи и демонстрируют как бы свой новый голый мир. Собственно, больше демонстрировать и нечего, вся идея крутится вокруг голого тела. Снял трусы – молодец! Смелый человек, поборол предрассудок, задушил свой комплекс… Отчасти так и есть: когда-то я страшился снов, в которых оказывался голым посреди города. Теперь мне насрать. Ну, в общем, и вся победа.
По пути «освобождения» можно уйти и дальше: устроить свингерство или групповуху. Большинство нудистов, особенно мужчин, думаю – в тайне мечтают о групповухе или быстром левом сексе, и созерцание заменяет им невозможный акт. Вроде как зыркать порнуху. Только реальная свобода в этих областях не водится. Тут водится лишь болезненное повышение чувствительности, сластолюбивая ненасытность, потребность во все больших возбудителях и, как следствие, эмоциональный и психический перегрев – а, значит, опустошение. Бегбедер – портрет жертвы. Естественно, не он один. До некоторой степени это и портрет современного человека, который или живет в сексуальной анархии, или мечтает о ней, как о единственной радости, или сожалеет, что не может себе ее позволить.
Мелко это все, в общем. Измельчал народец. Живет хорошо, вот и измельчал.

Я больше не доверяю людям. И женщинам тоже. Мужчинам я доверяю даже больше. Мужчине от мужчины ничего по большому счету не нужно. Ну, может, дрель попросит на пару дней. Женщина же может захотеть от мужчины бог знает чего, например, чтобы она стала частью его судьбы. А это уже чревато.
Вот одна стала. И после такой многолетней подсадки я все еще не нахожу себе места. А как она? Во всяком случае, за все время, что я тут, она не позвонила ни разу. Я же звонил много раз, хоть и не всегда удачно. Но она и тогда не перезванивала. Лёня связывался со мной чаще.

Я понимаю, как человек может достичь невероятной свободы после получения увечья. Тут впору или впасть в комплекс или на все насрать.
И вот я плюнул комплексовать по поводу своей «кобуры» на боку и шрама. На берегу я их все равно не показываю, а у своего бассейна – пожалуйста. Я не буду прятаться от приехавших ко мне гостей. Чтобы не досадовать на них. Да и разве они не поймут? Стыдно за свое уродство? Это и есть комплекс. Поэтому не стыдно! Стыдно сомневаться в чужом понимании. Могу быть и таким, с меня не убудет. Я не хочу казаться лучше, я и так хорош.

Лёня прислал смс, что умер Холодильник. Шура Холоденко (Свет). Почки у него отказали незадолго до его поселения у меня в 2004-ом. Два знакомых попа его даже соборовали. Шесть лет он продержался благодаря сему обряду и чуть-чуть благодаря диализу. Но жара его добила.
Трудно это воспринять, ведь молодой был еще. Видел его последний раз, наверное, пару лет назад в «Газгольдере», на устроенной Петлюрой выставке. Неважнецки выглядел. Для меня это был средне приятный человек и вовсе не близкий, но весьма своеобразный. Контркультурный экспериментатор и художник. Эксперименты с калипсолом его, собственно, и убили. 
То, чем он занимался, можно назвать бессмысленным понятием «современное искусство», где все значит жест, концепт, нестандартный авторский выфак. Один художник или одна картина не значат ничего, важен «проект», группа и аудитория. И группа у него была: Сергей Ануфриев, Паша Пеперштейн, Юра Балашов, Гермес Зайготт и пр., – в общем, едва не все московские и питерские неформалы. Травопых являлся их ритуалом, тележенье – образом жизни. Жили инфантильно, расслабленно, почти параллельно действительности, словно играя с ней в какую-то игру – и при этом вполне реализовывались. Андеграунд этот был довольно успешный и востребованный: им всегда удавалось найти заказы, выставочные залы, покупателей, зрителей. Причем подвизались они сразу во всех искусствах: живописи, музыке («О.Н.И.»), литературе…
Не верится, что этот веселый пофигист может умереть! Кажется, смерть должна щадить таких, оставлять их для прикола. Не оставляет. Не оставила Женю Кемеровского, теперь Холодильника.
Death don't have no mercy in this land.

Концерт Умки в Херсонесском театре. Ну, а что еще следовало увидеть с первого взгляда? Конечно: концерт Pink Floyd в Помпеях.
Второй раз за последние две с половиной тысячи лет эти стены слышали рок-н-ролл. Первый раз был в прошлом году. Разрушить что-нибудь сильнее было уже здесь трудно, поэтому все устояло. Не только театр, но и рок-концерт смотрится тут вполне органично. По мне рок в Херсонесе – знаковое событие. Это свидетельствует, что мозги начали размораживаться.
Звук, свет были на хорошем уровне. Что же до музыки, то мне вспомнились недавние Холмы, с очень удачными Бориными импровизациями, особенно в стариннейшей вещичке «Свобода». Так и надо завершать лето, на этой пафосной ноте. Под луной, среди древних камней, вколачивая в древний миф – миф современный.

…Дэнис целует меня в плечо, «как епископа», Сеня – в пальчик ноги… Это уже, пожалуй, и перебор! Коньяк, концерт Умки, танцующие девушки – так его растрогали.
Закрутить роман – вообще было главным желанием Сени. Для этого он поехал в Коктебель, но никого не нашел. Теперь постоянно говорит о Наташе Ч., на которой «чуть не женился». И все ждал, что она предложит ему какую-то дальнейшую программу пребывания в Крыму. Не предложила.
Поэтому бросился кадрить красивую гибкую барышню, что без устали отплясывала в Херсонесе. Он даже затащил ее к нам на ступени театра, чтобы продолжить с ней общаться. Девушка была на все согласна. «Не против, если Настя поедет с нами на Фиолент?» – спросил Сеня. Я был против, продемонстрировав «высокую культуру отказа». Думаю, она и пришла на концерт – зацепить кого-нибудь на вечер, чтобы в комплект была включена и ночевка. Поэтому Сеня поехал на Фиолент один, то есть со мной… Перед прощанием они долго целовались, словно расставаясь навсегда (как и оказалось)...
И потом Сеня страдал от раздрызга чувств у меня в саду, ослабленный и возбужденный коньяком, обвиняя меня в том, что я вмешался в его личную жизнь... Не люблю я его такого…
– В чем проблема, Сеня?! Ты мог остаться с ней…
Поспорил с ним о рабстве у эмоций. Сеня не боится этого рабства, а я, глядя на него или вспоминая себя – не вижу в этом ничего хорошего. Мне нравится ровность моего настроения, что утром мне не стыдно и не удивительно за то, что я накануне делал, говорил или писал.
Сеня решил, что я люблю одиночество. Нет, я не люблю одиночество, но если приходится выбирать между ним и раздирающей общностью, я выберу не общность.

Сидели с Сеней на достархане. Зашла Яна, стала рассказывать, как они ездили на Ай-Петри, на Айя… И тут я потек, причем дико! Заляпал покрывало достархана и пенку перед ним. Соответственно, и всю одежду.
– Это штатно? – спросил Сеня, когда я вернулся из дома.
– Штатно. Но неприятно…
Друзья помогли мне убраться.
…Сегодня Сеня уехал, вроде в Минск, к жене Насте, хотя я предлагал ему остаться. Он мне совсем не мешает.

«Высокую культуру отказа» (чуть перефразировав Татьяну Толстую) – вот, что надо освоить каждому гуманисту, страдающему комплексом вины перед человечеством. Гуманист уязвим именно с этой стороны.
«Низкая культура отказа» – это боязнь показаться плохим и означает заниженную самооценку. Нас воспитали, что отказывать – не хорошо. И это так. Однако добро должно держать удар (перефразировав другого классика) – иначе его скушают мнимонуждающиеся. Была какая-то история, где некий благодетель был вынужден отдать для утех страждущего свою жену. Он не был святым, он просто не умел говорить «нет». Более известный пример: «Село Степанчиково».
Плохо то, что, в отличие от «да», свое «нет» надо обосновать (поэтому критики какой-нибудь идеи всегда содержательнее ее сторонников). «Высокая культура отказа» в своей самой высокой точке подразумевает сделать просящего счастливым самим вашим отказом. Причем это должен быть именно отказ, а не малодушный обман: «Знаешь, я бы с удовольствием, но…» (дальше следует наскоро выдуманная причина).
Говорить «нет» – это как бы наживать врагов: вот, чего мы бессознательно боимся. Ну, и ответного отказа тоже, ибо и мы когда-нибудь будем нуждаться в чужой помощи. Поэтому, как положительный герой из сказок и детских книжек, на всякий случай говорим «да».
И куча людей этим пользуется, тратя наше время, покой, средства, силы… – ради собственного эгоизма, чтобы получше устроиться. Почему я должен предпочесть их эгоизм своему? Поэтому тут нет ничего дурного, чтобы отписать их. Мне-то от них ничего не надо, я и не рассчитываю на взаимность. Да и не дают такие, как правило, ничего. Ну, расскажут взамен какую-нибудь сказочку, например, какие они клеевые, бескорыстные, как их все любят…
В хипповой среде, где сесть на хвост считается правилом хорошего тона, надо проявлять удесятеренную избирательность, поощряя кого-нибудь в этом направлении. Кандидат должен понимать, что ему следует заслужить твое к нему внимание, а не пользоваться врожденной деликатностью, альтруизмом и некими догмами круга, в который ему посчастливилось попасть. Иначе он дискредитирует это все, лишит альтруизм реальной ценности, превращая его в кормушку для паразитов.
Одностороннее бескорыстие вредоносно и никого ничему не учит. Лучше честно кого-то напрячь, чем терпеть его бесцеремонность. Когда с народом слишком церемонятся – он начинает баловать. Это не душеспасительно.

Как Некрасов, который, согласно Эйхенбауму, поняв, что не может писать достойно в «пушкинском каноне», был вынужден придумать свой поэтический стиль, так и мне надо придумать свой стиль в живописи. И свою тему. Потому что то, что я делаю, меня совершенно не удовлетворяет.
…Спустился на каравелльский пляж, дошел до места, где мы с Лесбией когда-то предавались неге и любви. Купался и загорал, используя вместо «кобуры» плавательную «заклепку». Пытался не вспоминать. Тут и так хорошо: отличное море, пронзительное солнце. Трудно было заставить себя уйти. А надо чистить и сливать бассейн, пока светло.
Такие путешествия по «святым местам» вредны и бессмысленны. Невозможно быть счастливым, вспоминая или мечтая. Надо радоваться на узкой полоске ТЕПЕРЬ, жизни как таковой. И мне теперь вовсе не до сексуальных радостей, но я скучаю по общению. По некоторым чувствам, которые невозможно испытать в одиночестве. Душевная анемия – вот, что ждет меня.
Но раз с этим ничего не поделать, то радуйся тому, что есть: свободе. И лету.
…Возвращаясь через камни, поскользнулся и упал. Слегка разбил копчик и локоть. Все оттого, что был занят потекшей «кобурой»…

С юмором относится к жизни человек, у которого есть запас прочности. Он уверен в бытие, поэтому может иронизировать над ним. Не то чтобы он не видел сложностей или даже трагедии. Но он, как хороший драматург, чувствует, что и в трагедию надо включить несколько шуток, чтобы не было скучно. Так Шекспир включал в свои трагедии  Фальстафа, оживляя внимание зрителей.
То, что серьезно – не значит, что верно отражает действительность. Скорее – это отражает твою боязнь действительности, чувство неготовности к ней и ожидание засады. Смех – это сигнал безопасности. Смеющийся человек, как на средневековом карнавале, хочет забыть про мрачность жизни, он способен на некую «диалектику», что черное не бывает без белого, он готов, в конце концов, породить это белое из себя – и это будет его собственной заслугой.
Человек, который смеется, как бы говорит, что отказывается быть жертвой. Он как шут при дворе или боцман из анекдота – поднимает настроение команды. Он понимает, что его представление по поводу реальности, его эмоциональный ответ – еще не есть истина. И тогда его ирония – есть критика своей способности восприятия.
Смех – свидетельство относительности. Слезы – свидетельство абсолютности. Смеховое снижение – такой же литературный прием, как возвышенный пафос. Дурны долгие изолированные периоды того и другого.
Однако «профессиональные» весельчаки – раздражают. Их желание видеть во всем смешное – искусственно. Очевидно, что смех для них – самозащита. Если все смешно, то не из-за чего париться. То, что они смеются, не значит, что они радуются: они имитируют оптимизм, пытаясь обмануть, в конце концов, самих себя. Они спешат понравиться, ведь весельчаков любят. С таким надо расстаться быстрее, чем он станет скучен, потому что с ним нельзя поговорить ни о чем серьезном. Чаще всего он просто не в теме. 
Заправский шутник – это крайний случай процесса. Человек не должен быть шутом всегда. Как универсальный актер, он должен играть и трагедию, и комедию. Даже когда не смешно.
Плакать – просто. Трудно не плакать. Еще труднее, по-самурайски, – смеяться, когда хочется плакать.
(Это я о себе. Брошенный, разрезанный, с «кобурой» на боку…)

Из Гурзуфа приехали Яша С-ий и Рашид – гитарист из «Джа Дивижн». Он лет на 5-6 младше меня, но уже облысевший. Лишь одинокий длинный дред украшает его голову. Он очень смешлив, знает кучу людей, занятно рассказывает. К тому же у него нашлось «на пяточку», как у каждого правоверного растамана.
Яша, чтобы не ударить в грязь лицом, тоже пустился в рассказы: про Москву, Вильнюс и Одессу, где он подолгу жил, про людей, с которыми знаком и играл. Одесса вообще его вторая родина, – куда они теперь и едут: Яше там обещают какие-то деньги, новые проекты, едва ли не клуб… Он действительно хороший гитарист – и не прочь произвести впечатление. Послушал их новую музыку с диска: регги-попса в стиле «Ушей Ван Гога».
Они пили коньяк, я сделал обед. На десерт был арбуз. Думал, что Яша вообще в завязке. А он – нет.
– Мы с тобой не совпадаем… – шутит Яша.

Совершил большую и очень хорошую прогулку: через сосновый лес до греческой «фермы», потом в сторону Георгиевского монастыря, по холмам и балкам. В седьмом был у лестницы на Георгиевский пляж.
Вниз спускался с парой женщин. Одна, наверное, моя ровесница, вторая – типа студентки. Первая – местная жительница, имеет около Георгиевского монастыря дом, вторая – из Москвы, в этом доме живет. Первая – пишет стихи, бывший муж – драматург… Вторая – восхищалась их жизнью и местом… Они говорили об интернете, гостях дома, конце лета… (Лестница длинная, я много услышал, едва не всю жизнь.) И как-то ввели они меня в такое состояние… Плюс прогулка, а это действует... Я попал в какую-то гармонию, – и внезапно испытал «понимание» своей жизни здесь. Я увидел ее форму и ее красоту.
В этом состоянии я был на пляже…
Дважды купался под скалой в бурлящем, но теплом море. Это было приятной импровизацией, ибо не входило в планы. Со мной не было ни полотенца, ни плавок.
В этом же состоянии, боясь расплескать, шел домой по шоссе...

«Концепция жизни в Крыму», придуманная мной на Георгиевском пляже... Она предполагает одиночество и изолированность – во всяком случае, в моем варианте и по независящим причинам. Все общество – редкие заезжающие друзья. Ты больше не строишь карьеру, а, в лучшем случае, продолжаешь построенное, насколько это возможно в условиях изолированности. Ты доволен своим одиночеством, садом, морем, осенью. Молодость и желания не обременяют тебя.
Люди называют это место курортом и едут сюда. А для меня это дом. Люди правы: найденное место во многом оптимально прекрасно. Это конечная точка. Я долго шел сюда и никуда больше не пойду. Даже если ко мне никто не присоединится. И не надо. Это место для тех, кому довольно дома, сада и самого себя.
Мне не надо никакого «счастья», мне нужно блаженное состояние гармонии. Я испытывал ее здесь несколько раз – поэтому верю в это место. Здешний климат, пейзаж и запах наиболее подходящи мне из всех. Конечно, я бы предпочел, чтобы здесь было немного теплее, но в жизни нет совершенства. За такими благами надо ехать к чужестранцам, а я и так далеко уехал.
Гармония – это почувствовать, что приехал, пришел, приполз туда, куда нужно, и дальше идти не надо. И если что-то искать и делать – то вот здесь. Ты можешь устроить здесь в меру сил свой мир, чтобы ничто не топорщилось и было подогнано к тебе, как хороший доспех.
«Всех и каждого честно предупреждаю, что иной земли, кроме Крыма, у нас нет» – Булгаков, «Бег»…

…Поздно вечером на двух машинах к соседу приехали друзья: Фехнер с Лизой, Слава Длинный, Андрик с дочкой Соней – и с Юлей…
Фехнер зашел ко мне, и мы заговорили о политике. Пригласил к Б-ву – и я пошел. Яночка с Аленой уже в Москве, и Андрей принимал друзей по-холостятски… Они, конечно, напились, говорили шумно и сумбурно... Хорошо, что я контролирую себя гораздо лучше, чем раньше, и воздерживаюсь от резких выпадов. Я веселил их рассказами о соседях, поездке в Байдарскую долину. 
Фехнер неожиданно произнес мне дифирамб, словно на моей свадьбе или похоронах.
– Не надо, Андрей, я еще не умер!
– И не умирай, пожалуйста! – попросил он.
– Слющай, сам не хочу!
Кроме них – там некий Алексей, приятель Шурупа и Алисы, отец пятерых детей. Он женат на дочке Глеба Якунина. Он много слышал обо мне от общих знакомых, мечтал познакомиться…
Оказывается, болезни детям посылаются за грехи родителей… – вещал он. Исходя из этой схемы, болезни лечить не надо вовсе: Бог их послал, Бог и излечит. А мы помолимся, причастимся… 
– Это странно даже с точки зрения гуманного Бога, – возразил я. 
Тяжелый случай. Заспорили с ним о догматах. Постепенно все ушли рубиться.
Ночью узнал, что Рома с Лёшей DVD застряли на границе: Рома забыл в Питере все документы. Тихонько они вернулись в Белгород, где поселились в гостинице «Мир». Документы приедут сегодня в ночь – на поезде. Соответственно, они появятся завтра утром.
– У меня была подобная история на Новый Год в 2008-ом. Плохое начало – хорошее продолжение, – утешил я Рому.

Ощущение, что ты всю жизнь ждал этого мгновения – это и есть ощущение истины.
В этот миг тебе не надо никакого прошлого, потому что воспоминание о прошлом – это попытка установить собственную идентичность. Ты собираешь себя из материала памяти и сравниваешь себя теперешнего с утвержденными догмами. «Ты» и твоя личность – это ты во времени. Ты-сейчас – можешь ошибаться, быть мелким и дурным, но ты-во-времени – это другой коленкор! Поэтому ты не веришь себе-теперешнему, ежемоментному и имманентному, но хочешь опереться на всю мощь и печаль твоей прошедшей жизни, на, так сказать, «трансцендентального» себя.
Ты-сейчас – лишь верхнее колечко трубки из тысяч сегментов. И это вроде как немного. Но лишь последний сегмент может быть счастливым. Он-то и существует теперь, остальное – уже мертвая кора.
Секрет счастья – отсоединить себя от коры, того, что скрепляет твое «я», но и не дает ему свободу. Это значит – не боятся, не сомневаться в своем «я», – даже не опираясь на мертвый гранит прошлого. Его много, оно окончательно и спокойно – и легко похоронит в своих бездонных лабиринтах любое трепещущее и неопределенное теперь.
Если ты натаскивал, выкармливал, как орла, столько лет свое «я», то для того, чтобы взмыть на нем повыше, почувствовать радость дикого полета и охоты, а не чтобы жаться ужом к земле.
…Я беспрерывно пытаюсь найти это состояние, отпихивая от себя все мысли о прошлом и будущем, о том, что мне когда-то было хорошо с кем-то… Мне хорошо теперь, без кого-то. Без всех. У меня есть «концепция Крыма» – и это как завет пионеров.
И сегодня на диком пляже в Парке Победы, куда приехали с Ромой и Лёшей, подумал, что могу быть счастливым, только если рядом нет женщины. Женщина похищает всякую духовную тишину. Надо или любить ее, или заботиться о ней, или нравиться ей. Хорошо, если она совершенно безразлична. Но тогда она слишком звонка и передает на другой волне.

Два дня скверной погоды. В первый поехали с Ромой и Лёшей на 35-ю Батарею. В небе угрожающие тучи. Лёша хочет ехать в Казачку, но мне это не интересно. На 35-ой никого, набегают большие волны. И начинается дождь. И у меня течет «кобура». Рома убегает в море, Лёша садится в прибой, он не любит шторм. Я поменял «кобуру» на плавательную «заклепку» – и тоже бросился в море. Это впечатляет, к тому же сразу оказался довольно далеко от берега – и возвращение было непростое. Начался настоящий дождь. И слетела «заклепка».
Одевался уже под настоящим ливнем. Лёша исчез, Рома бежит впереди в плавках, пытаясь защитить себя и одежду зонтом, но его выкручивает. Небольшой путь превратился в бесконечный, среди грязи и потоков воды. От холодной воды заболели уши. Лёша, раздраженный, на эмоциях, ждал нас на стоянке. Насквозь мокрые залезли в машину. И Лёша стал пророчествовать, что теперь до конца сентября будет плохая погода и вода 15 градусов. И что надо было ехать в Казачку, как он советовал…
– Зануден ты порой! Я готов передать тебе свое прозвище, как более достойному…
Он огрызается и спорит…
Дождь абсолютно дик, словно вылилось все, накопившееся за месяц.
Дома моюсь, вытираю воду с пола на втором этаже, готовлю обед. Нас с Ромой пригласили к Б-ву, и мы какое-то время сидим там, среди пьющих Андрика, Юли и Дэниса. Курим привезенный Дэнисом продукт.
Ночью сидим у камина и болтаем, пока меня не стало рубить.
А на улице непрекращающийся ветер – и страшно за занавес на достархане…
Во второй день поехали с Ромой в Ялту через Ай-Петри. Под Мангупом встретились с компанией Фехнера, возвращающейся с Эски-Кермена. Они поехали домой, а мы наоборот. Погода лучше, появилось солнце, хотя все еще ветрено – и ближе к горам почти сплошные тучи. Рома очень вдохновлен ездой по серпантину, даже мокрому. Но у Большого Каньона нас остановили менты: перевал закрыт в связи с пожароопасностью. После вчерашнего и сегодняшнего дождей это звучит издевательством. Не помогает и предложение помочь трудной жизни сотрудника правопорядка.
Рядом с постом – татарское кафе с достарханами, – нам в утешение. Рома заказал шурпу, я – чебурек с сыром и чай. Под достарханом течет ручей, шумит вода и татарская эстрада. Она мне даже нравится – по причине непонимания слов. Начинается несильный дождь. Это не страшно, потому что достархан закрыт с боков целлофаном.
Ладно, Рома хоть увидел Бельбекский каньон… Возвратились в Село и доехали до первой линии: посмотреть на море. Дует сильный ветер, море – странное и красивое, черное у горизонта и ярко-зеленое у берега. Большие волны с белыми барашками оттеняют его траурный цвет. Алый зловещий закат. Кажется, что после такого шторма теплой воды уже и правда не видать.
Следующий дождь застал нас в виноградной беседке у Б-ва, где вся компания собралась на их ужин и на наш как бы обед. Хотя из еды мне подошла лишь мешанина и лаваш. Плюс фрукты. У них обязательный сильный алкогольный номер, чередуемый с уходом в дом, где мы курим через мою трубочку смесь, оставленную Дэнисом. Масса винограда такая плотная, что дождь почти не проникает в беседку. Фехнер хочет посидеть в тишине, но Б-ов не одобряет этого желания и все крутит свой айфон. Говорю с Фехнером о разном отношении к музыке в древности и теперь, когда она стала просто фоном. С Юлей говорим на психологические темы, о положительном и отрицательном импринтинге, о моделях поведения, которые не наследуются, а воспроизводятся из-за сходства условий – например, по отношению к ее падчерице Соне...
Ночью курили с Ромой кальян у камина – и смотрели «Идентификацию женщины» Антониони. Там тоже все жгут камины и ходят вокруг них. Мне очень нравится состояние его фильмов, их седативный эффект. Роме – не очень. Несколько раз он, как всегда, порывался заснуть.
Даже забросил ЖЖ. Пусть ничто не принуждает меня. Полная свобода и следование настроению. Это, впрочем, не очень получается.
…Год назад в этот день умер отец. Мама устроила поминки для друзей. Был и Кот. Лесбия, конечно, не приехала.

Отличный день без единого облака. И очень теплое море. Мы снова в Парке Победы. Если вода и похолодела, то градуса на два. Петя-водолей в магазине на перекрестке сказал, что этим летом вода была 30 градусов, первый раз за тридцать лет его жизни здесь. Теперь 24. Лёша доволен. Я спросил: посрамлен ли его пессимизм? И напомнил о нашем споре. Что за радость вечно предчувствовать дурное и заранее мучить себя?
Теперь он мучается, что не успеет заплатить за интернет – и гонит из Парка, где мне было так хорошо. На «Чайке» палатка с оплатой уже закрыта.
– Ну вот, как я и говорил! А вы все тормозились!.. – негодует он.
Ну, да, как же прожить еще один день без интернета – помереть легче…
Ничего: заплатили на Большой Морской, в главном офисе, – иначе он бы нам жизни не дал!
Поели в «Челентано» в Артбухте. Капризный Лёша, впрочем, заказал пиццу в заведении через площадь, мол, там «корж лучше». Подвалила компания Фехнера (без Андрика и Юли). После утрене-дневного возлияния они решили проветриться и пообедать в городе. Лёша разумеется остался с этими веселыми ребятами, а мы вернулись на Фиолент, где залегли с кофе на достархане. Неожиданно появилась пьяная Лиза: мол, в городе ей надоело, но в поселке нет света, и ей неуютно – и «папочка» Фехнер по телефону предложил ей присоединиться к нам... Художественно рассказала про свое зимнее путешествие во Вьетнам к живущей там подруге. Получилось, что делать там нечего.
Приехали Б-ов и Слава, с ними появилась смесь. Некурящая Лиза словила «центр;в» – и угорает больше всех. Ее все забавляет: процесс, наши телеги, наше настроение. Приехал и Фехнер – с двумя встреченными в городе знакомыми, с которыми сепаратно бухал. Дошел до нас, он, прочем, один…
– Я за женой!.. Что вы с ней сделали?! Чем вы тут занимаетесь?!
Выкуривает штрафную трубочку. Телеги и угар не прекращаются. Все, наконец, уходят, а мне не хочется. Безветренный вечер, хоть и не очень теплый. Я принес одеяло, лежу, слушаю PERRO. Да, я приехал сюда за этим, вот за такой жизнью. Это надо выбить золотыми буквами в мозгу! И не сметь ничем омрачать этой ноты.
Пришел Рома с компом и интернет-флешкой. Общаемся с ним в сети, сидя за одним столом.
Лесбия пишет ему на почту, что хочет съездить в Питер. Мне ни слова. Ну, и не надо. Я только-только начал выздоравливать и превращаться в нормального человека.

Утром проснулся от шума воды. Полив превратился в потоп: я забыл закрыть вентиль подачи воды – и она залила сарай под баком и стала растекаться по площадке за домом. Вычерпывал ее из сарая ведром, сгонял лопатой на улицу. А из-за забора Андрик зовет куда-нибудь поехать. Утомленный подвигом и заслуживший отдых – предложил поехать в Кацивели.
Фехнер, Слава и Пузан ехать отказались – и пошли на пляж под Георгиевским монастырем, чтобы оттуда на кораблике поплыть в Балаклаву. Мы поехали на бусике Фехнера: Лиза, Андрик с Юлей и Соней и мы с Ромой. Вести согласился Рома, так как вся компания соседей с утра уже приняла. Лёше решили не звонить: меньше будет напрягов и капризов. Пусть обижается: сам виноват…
Я привез ребят на знакомый берег, заваленный тетраподами. Слегка штормит, шпарит солнце, вода грязная, но теплая. Слева Дива, Лебединое крыло и Кошка. В море – накренившаяся платформа…
Загораю в майке на теплом бетонном тетраподе… Я отлично помню палату, боль и тошноту. И скоро снова будет палата, тошнота и боль. А сейчас короткий момент, когда море, солнце и тепло. И это удесятеряет его прелесть. Мне все кажется прекрасным, как в детстве. Эти минуты ценны не только потому, что скоро пройдут. Это ценно и потому, что, возможно, ты и сам скоро пройдешь. В любом случае, попадешь во что-то ужасное. Под этим углом любой момент жизни становится ценным, даже самый обычный.
Господи, каким я буду счастливым, если окажусь здесь через год, живым, хоть и заштопанным, без «кобуры»!.. Снова нормальным человеком. Как прекрасна жизнь! – должен был бы воскликнуть этот счастливый человек. Но восклицает тот, кто живет у черты, и кто из-за этой черты не может найти настоящее счастье, хотя и испытывает полноту жизни.
А потом был Симеиз, «Аллея голых мужиков». Голову одного из них, Диодумена, а так же его соседа Дорифора – я буду помнить лучше, чем лица любимых женщин. 

Жизнь – это палка о двух концах.
Бог – это палка об одном конце.
(Изучая проблему свободы/причинности, в частности на основе третьей антиномии Канта.)

Историю моей жизни можно было бы назвать «историей больного сознания». И здесь в Крыму я хочу бросить ему вызов. Секрет искомого состояния прост: душевное спокойствие. Я должен быть подстать степям, горам и морю. Я не должен позволять себе такие реакции, как отвращение, презрение, тем более отчаяние. Я не должен позволять себе реакции людей, загнанных в ловушку. Ибо я никуда не загнан, надо мной горит солнце свободы.
Я должен достичь мира с собой и с реальностью. Без всяких стимуляторов.
Лет в 17, если не раньше, я перешел в состояние войны с реальностью, считая любое примирение с ней – оппортунизмом и поражением. Как проклятия и метафизической скверны я боялся стать обывателем, то есть примкнуть к преобладающему виду живых существ, которые не борются, которые всем довольны, у которых минимальные требования к бытию. Я не мог так, мои требования были максимальны, как у аристократа среди плебеев.
Конечно, все это было юношеским максимализмом, возведенным в принцип и привычку. От которой не отделаюсь и по сей день. И хочу стать проще, а не могу.
С другой стороны, мое восприятие абсолютно достоверно. Оно лишено надежд и иллюзий. Например, в вопросе взаимоотношений с людьми. С одними людьми у меня есть сходство рассудка, но нет сходства в образе жизни. С другими есть сходство в образе жизни, но нет сходства в рассудке. С большинством нет сходство ни в том, ни в другом. Поэтому мое общение изначально обречено на диссонанс, и мое одиночество неизбежно.
Но моментами мне все же что-то удается, и я все чаще ловлю себя на душевном мире и спокойствии. Что мне все нравится. Что все – хорошо, и лишь я сам все порчу неправильным восприятием картины.

Концерт Умки в «Зеленой пирамиде». Захватили Лёшу DVD. Умка Роме: «В 85-ом не удалось обняться, так хоть теперь!» Обняла и меня до кучи – с приказом «выжить!». И давай с нами сниматься. Отличный квартет: певица, епископ, поп и я. Долго болтали. Хочет приехать к нам на Фиолент. И зовет на джаз-фестиваль в Коктебель.
До трех ночи лежали втроем на достархане и говорили о метафизике, Паламе и прочих достойных вещах. Я предложил завтра съездить на Демерджи. Ребята готовы. И ночью я изучил маршрут в интернете...

Утром Лёша заявил, что у него плохо с желудком – и он не поедет. Довезли его до Автобата. Созвонились с Бубновым, Фехнером и компанией. Они уже уехали в Бахчисарай, но готовы присоединиться к нам в Алуште.
В Алуште свернули на симферопольскую трассу, а с нее – к поселку Лучистое. На стене местного дабла – рисунок волосатого, похожего, по мнению Ромы, на меня. Дальше ехали по указателям «Долина привидений». Тут уже нет асфальта, но «пыжик» как-то ползет в гору. На кордоне «Долины» нам заявили, что по постановлению Януковича (чьими плакатами была увешена вся дорога) – тропа в горы закрыта в связи с пожароопасностью. Но вопрос решается за 10 гр. с человека.
Тут к нам и присоединились ребята на бусике. Охранник даже изобразил из себя проводника, прошел с нами некоторый путь и указал дальнейшее направление.
Вообще высота Демерджи – больше 1200 м. Наша цель – так называемая Долина привидений и смотровая площадка на высоте 1000 м, куда была согласна добраться компания. Но и этот подъем проходил под нытье и жалобы. Слава вообще не пошел, Юля пошла в туфлях на платформе, ибо в план сегодняшних перемещений подъем в горы не входил. Соня пошла во вьетнамках. А Лиза все ждала, когда можно будет развернуться и пойти вниз. Высоту она не выносит. Да и все остальные, кроме Андрика, очень переживали из-за трудности подъема. Много отдыхали. Рядом с ними я скакал, как горная коза.
– Алкоголизм, курение, нездоровый образ жизни, – комментирую их бессилие. Для вдохновения вспомнил, как водил группу общих знакомых на Мангуп, по солнцу и по склону, хуже этого, – и как потом все были рады, что поднялись.
А тут оказалось еще красивее!
– Я тоже буду рада, когда поднимусь, – заявила Лиза. – Чтобы скорее спуститься!
Фаллические камни очень неприличного вида. «Глядя на такое – чувствуешь свою ничтожность», – как сказал Андрей Б-ов. Скалы и сосны на обрывах, причудливые деревья и корни. И вид – как с вершины мира! Прямо напротив – великий Чатырдаг, под ним низина, заканчивающаяся морем и Алуштой.
«Долина привидений» оказалась такой Каппадокией. А скала «Екатерина» – египетским Сфинксом.
Лиза, Фехнер и Соня посмотрели – и быстро ушли. Мы – через час после них, устроив большой привал. Впрочем, я все ходил и снимал. Долез почти до «Екатерины», уже в одиночестве.
Спуск в таком месте – едва ли не дольше, чем подъем. Но внизу я придумал съездить в крепость Фуна («Дымная»), которую мы разглядели сверху. От XV века остались одни фундаменты и арочный вход. Вокруг – что-то вроде американского ранчо, по которому бегают маленькие свиньи. По дороге встретили группу всадников, предводитель которой обещал, что сейчас они увидят камень, на котором танцевала Ниночка из «Кавказской пленницы». 
Публика очень хочет есть – поэтому все помчались в Алушту. По наводке охранника стоянки нашли кафе «Веселый Роджер», почти на набережной, и устроились в нем на втором этаже с достарханами. Нас девять человек, поэтому заняли два. Впрочем, кроме нас здесь больше никого нет. Гуляет ветер, перекатывая, словно волны, цветные полотнища ткани над нашими головами, висящими на деревянной основе, вроде перголы. Отсюда видно море, ветви деревьев проходят сквозь конструкцию, создавая естественную стену. Да, тут хорошо, все – кроме обслуживания. Еды мы ждали час. Я и вовсе полтора, словно мой заказ не приняли всерьез. Друзья угорали и вспоминали прошлые посещения крымских кафе и едален.
Лиза рассказала, что нечаянно прочла в детском дневнике одной из дочерей: «Папа накурился гашиша, а мама пошла в ночной клуб пить пиво».
– Не получилось детство!..
Сезон тут и не думал кончаться, набережная полна людей, торговцев, развлечений, аттракционов, кафе и пр. Хочется искупаться, хотя уже темно. Вчетвером с Фехнером, Б-ым и Ромой пошли в другую сторону набережной, где меньше заведений. В одном из них звучал неплохой джаз. Мне вспомнились Канны двадцать лет назад. Я из-за всех сил расслабляюсь и настраиваюсь на полный покой. Увидели хороший пустой пляж, естественно, кому-то принадлежащий. Мои спутники выразили скепсис о возможности искупаться здесь, а я просто подошел к охраннику и сделал ему предложение, от которого он не смог отказаться. Это обошлось нам по 5 гр. с носа. Теплое, спокойное, слабо светящееся море, в котором мы купались голяком. На берегу даже можно спать. А в Москве ночью +3…
Проходя мимо заполненных людьми вагончиков-электромобилей (а тут есть и такие, как в моем дремучем детстве), Фехнер говорит Роме:
– А ты слышал: вчера убило восемь человек в таком вагончике – током?
– Правда?
– Правда, в газете писали!
– Ах, да-да, – поддакивает Рома.
– А так вагончики хорошие…
И мы несемся по ночной трассе в Севастополь. Теперь за рулем я, то и дело поджидая отстающий бусик Фехнера с Андриком за рулем. Приемник прорвался уже у магазина на перекрестке, где я остановился купить сахар и сок. И то потому, что защемил его ремнем безопасности.
Краем ума понимаю, что мне теперь все удается, все, что наметил и даже больше – несмотря на обстоятельства. Я рад, что сделал это: Демерджи оставалось одним из непокоренных мест Крыма… Мои потуги выглядеть здоровым человеком были, впрочем, не особо героическими на фоне моей компании. Я даже не очень устал, хотя почти не спал ночь. Но дома выяснилось, что магия удачи высосала из меня все силы.
Возраст не мучит меня, операция не убила. Я не хочу дряхлости и смерти. Я пережил несколько мелких «смертей» – и, если остался жив, значит, – для чего-то.
…Я совершенно не сомневаюсь, что если выживу и все закончится хорошо, буду вспоминать эти месяцы, когда был калекой и белкой, – как удивительный период своей жизни, ценный с точки зрения специфики наблюдений и уроков существования. Ибо потом я почти наверняка не смогу так жить. Здоровая жизнь до добра не доводит. Через некоторое время я стану походить на себя прежнего или на кого-то нового, не такого цельного и аскетичного.
Теперь я мечтаю о жизни без «кобуры» и грядущей свободе. Но именно теперешнее – делает меня глубже и терпимее к жизни. Без этого балласта я снова начну впадать в состояния, в которых не буду видеть выхода. Теперь у меня все будущее – как на ладони. Поэтому все просто. Поэтому и настоящее так ценно, хоть ценю я его совершенно не в должную меру.
Вот так и надо жить недолгому путешественнику по этой планете.

Умка, как я и думал, не приехала.
И Фехнер повез всю компанию «ужинать» в Балаклаву. Ветрено, но еще тепло. Долго искали на набережной кафе/ресторан: то Роме стулья не нравятся, то Фехнеру певец, то мне вся обстановка. Обошли все места, даже на соседних улицах, – и вернулись к первом варианту. Нас десять человек – без отбывшего в Москву Славы. Ребята, как у них принято, заказывают какие-то раблезианские порции. Я скромно лаваш с сыром и сок. Неожиданно быстро обслужили. Я тут за водителя андрикова «форда», Юля – фехнеровского бусика.
Фехнер рассказал, что в тот день, когда мы ездили в Кацивели и Симеиз, он сделал на местной набережной широкий жест – и мобильник, что был в руке, улетел в море. А на нем все рабочие телефоны. Поэтому он нырнул за ним – и, выныривая, ударился головой о причал. Чуть не утонул, думает, что получил сотряс. И так с ним всегда…
Отвезли Лёшу до Автобата.
Дома у камина с Ромой, Дэнисом и Андриком дунули дэнисовских смесей. Дэнис долго, как профессор, объяснял, что это, как действует, кидал названия: ДВХ, МА, ДОБ, «Пять-миадальт», «Ту-Си-Пи», что зовется в народе «шульгинская шняга»… Кажется он был первый из нас, кто читал «Фенилэтиламины, которые я знал и любил», во всяком случае – ссылался на нее…
Странно: большое и частое употребление продукта подействовало очень мало.
И уже вдвоем с Ромой до пяти ночи ели, пили чай и вели теоретический разговор о грузинском вине. Говорили о полетах во сне: Рома летает, но низэнько-низэнько. А я – парю!
– Это тебе по грехам! – режу я.
– Какие у меня грехи? – серьезно возражает он.
– Что, совсем нет?
Он вспомнил, что в детстве был очень честен – перед собой, не клялся, словно по заповедям, однако мог обманывать других… И ненавидел говорить «тётя» и «вы»…

В беседке у Б-ва обсуждали возможную поездку в Коктебель на джазовый фестиваль. Ребята думают остановиться у Лены Ф-ной, но боятся ее непредсказуемого деспота-мужа Петю П-го. К тому же она не берет трубку. Снимать там жилье или жить в палатке ради фестиваля – он того не стоит. Я и так езжу в Коктебель едва не каждый год.
У Фехнера болит и кружится голова (после встречи с причалом), он то и дело уходит и ложится. А завтра они хотят ехать в Москву. Андрики уехали сегодня – с раздавленным накануне котенком. Пришлось взять с собой, на радость Соне. (Это был белый и глухой котенок, который сидел под их машиной и не услышал, как она тронулась. Придавили его совсем чуть-чуть. Зато теперь он будет жить в столице! Везуха!..)
После обеда дунули у Б-ова дэнисовских смесей (это уже бренд) – и меня, наконец, унесло. Пришлось стремительно встать и уйти домой. Состояние интересное, но от него не остается ничего «духовно-познавательного». Быстро утыкаешься в близкий потолок.

Печаль была мне нужна, чтобы родить мысли и стихи. Сказал же поэт: «Всего прочнее на земле – печаль. И долговечней – царственное слово».
Вот я и использовал ее, как надежный рабочий инструмент. Обращаться к ней было ужасно легко, она сама давалась в руки, как котенок. Она соблазняла меня простотой использования и очевидностью результатов. Я серьезно подсел на нее, как торчок на опиаты. И соскочить с нее оказалось невероятно сложно, у меня до сих пор плохо получается. Мысль автоматически ищет во всем печаль, как что-то возвышенное и настоящее. Какая-то стихийно-христианская скорбь. Сколько она будет мучить меня?

Были с Ромой на уединенном пляже в Василёвой балке («Васили»), под двухсот метровым Кая-Башем. Напротив – скала Мотыль (Мытилино), на заднем плане мыс Айя. Перед пляжем высокий полукруглый камень, откуда хороший вид на округу. Я плавал с маской и трубкой, хоть видимость была минимальная, словно в молоке.
Встретили знакомого волосатого из Гурзуфа, что был на позапрошлогоднем концерте Яши С-го в Учкуевке. Он приплыл сюда на лодке в компании странных людей: кучи теток, толстого мужика, ребенка, – вероятно, его спонсоров, которых он развлекал. Он предложил портвейн, от которого Рома не отказался, спросив у меня «благословения»...
Солнце скрылось в облаках, волна усилилась, и купаться уже не хотелось.
В Балаклаве зашли по предложению Ромы в одно, хорошо себя зарекомендовавшее кафе. Ибо в нем обслуживали быстро, что редкость на курортах. Как и в предыдущий раз, я заказал лишь лаваш с сыром и сок.
Вечерело, в кафе включили свет, на набережной зажглись фонари и гирлянды, недалеко уличный музыкант играл на свирели, подключенной к комбику с фоновой записью. Мимо кафе делают променад летние люди, в бухту заходят яхты и небольшие кораблики с горящими на мачтах разноцветными огнями. Тепло и безмятежно. Не хочется отсюда уходить.
 Увы, люди довольно непрезентабельны, дики одеждой и видом. Только-только разжались стальные челюсти закрытого военного города, базы подводных лодок, поэтому тут все как-то еще заморожено – при всех усилиях сделать из Балаклавы былой курортный городок, столь любимый Куприным.
Такое впечатление, что едущая сюда отдыхать Россия – проходит тут первую обработку сладкой жизнью. И только она как-то причешется и оденется – тут же уезжает на более привлекательные иностранные курорты. А сюда приезжает публика из еще более глухих углов, совсем непричесанная, первый раз увидевшая юг. И все начинается снова.
Оттого и вся эстрада здесь – русскоязычная попса самого страшного вида. И несется этот кошмар в сладком южном воздухе, как меч Немезиды над когда-то проклятой страной.

Понятно, что состояние блаженства – выше всех этих диссонансов и противоречий. Именно к этой горе надо стремиться… Не есть ли это новый невыполнимый максимализм? Ну, а чем я теперь рискую? Теперь, не хуже, чем в 17 лет, я могу позволить себе любую авантюру.
В этом преимущество осени, прекрасного времени года.
И что-то мне уже удается, я все чаще ловлю себя на душевном мире и спокойствии. Словно Эдип у Камю, я вижу, что все – хорошо.
Конечно, простого желания видеть иначе, то бишь, что «все хорошо» – недостаточно, как невозможно пожелать увидеть бутылку водки там, где ее нет. Надо много работать с собой, но еще и с обстоятельствами и окружающей средой, так, чтобы она не саднила и звучала в приемлемом для тебя диапазоне перегрузок и раздражений. Потому что всегда что-то не так: пейзажи, люди, звуки, погода… Твоя сила – не поддаваться этому, не подпадать под их влияние, держать свой внутренний покой и веселье.
Именно это, вроде, и называется автаркия.

Предложил Роме и Лёше сплавать на самый конец мыса Айя, в «Затерянный мир», где я никогда не был, и куда можно добраться лишь по морю. Рома «за», Леша «против», ибо деньги можно потратить лучшим образом (на портвейн). Он капризен и экономен. Потом, все же согласившись, стал утверждать, что суббота – неправильно выбранный день, и надо ехать в Ласпи, где он не был, притом что на городской балаклавский пляж он не пойдет… И то и другое он сказал несколько раз, на что я обратил его внимание и попросил не капризничать.
На балаклавской набережной я нашел лодку за 150 гр. в час – и мы-таки поплыли на мыс. Наш лодочник одет во все белое, в гордом лице – даже что-то греческое. Рома полуразделся и лег на носу в позе пулеметчика. Солнце, легкая волна. За час мы доплыли до «Затерянного мира». Место уединенное и ниоткуда, кроме как с моря, не видное (видное – с плато над ним, как я определил позже). Резкие обрывы, навалы глыб, ровные скальные стены огромной высоты, гроты, могучее царство камня – редкого золотистого цвета.
Мы застыли в море перед неплохим пляжем, к которому пришвартованы несколько лодок. На берегу куча палаток и людей при них. Здесь побережье переламывается к Южному берегу – и уже видны горы Ласпи. Было бы неплохо ЗАТЕРЯТЬСЯ тут на пару-тройку дней, купаться и прижигать себя последним солнцем без всякого внимания к существованию нашего гордого пижона-лодочника, который отказался причаливать. Собственно, так мы и сделали: кинулись в море прямо с лодки. Рома – голый, я в своей футболке. Лёша быстро доплыл до прибрежных камней и остался там, пока мы плавали вокруг. Труднее было залезть в лодку. Я заскочил в нее по небольшой лесенке, как белка. Рома тоже кое-как справился, а вот с Лёшей возникла проблема: лодку качает – и у него кружилась голова. Два раза вдвоем с Ромой пытались помочь ему залезть, но не справлялись с его весом – и он падал обратно в воду… На третий раз затащили… 
– Никогда раньше голова не кружилась! – комментирует он. – Это я от Ленки заразился, половым путем…
Возвращались ближе к берегу – и я много снимал. То, где никогда не был, то, куда доходил в 99-ом году. И то, где неоднократно бывал и готов быть снова. Снимал сосны на скалах – для последней картины.
Море напичкано людьми, снующих на своих суденышках, как водомерки, особенно ближе к Балаклаве. Нас обгоняют катера необычайной красоты, словно видения. Отдали за два с половиной часа 350 гр. Мы с Ромой довольны, это стоило того. Лёша молчит. Он, очевидно, предпочел бы портвейн и купание в обычном месте у берега.
Он предлагает поехать к нему, я – к нам. Поэтому лишь довезли его до его товарищества, откуда утром забрали.
Дома сделали обед, потом пили кофе на достархане и курили смесь из роминого девайса. Четыре часа я не мог отсюда уйти, так было тихо и хорошо.

Это море открыто,
Эти дни полны радости,
Эти ночи не шелохнут листвой.
Эти горы улыбались.
Эта жизнь была настоящей.

Закатили «пыжик» к Пузану, отбывшему в Москву, у которого поселился Дэнис. Он перевез сюда все семейство – и все дети выскочили «на улицу». Это напоминало гулянье группы детского сада. Ничего, искупался в бассейне, надел наушники плейера и лег на солнце. Прекрасный тихий теплый день. Ем виноград, срезая его с плетей. Как жалко, что это так скоро кончится!..
Днем Рома, Лёша и Сентябри уехали в сторону Качи... Сентябрь, что приехал вместе с Дэнисом, даже не заходит. И отлично.
Лежал в саду на достархане. Чтобы полнее войти в эту ночь, я сократил весь свет до свечи в светильнике. Ночь столь тиха, что мотылек сел на ветряные колокольчики, что висят на балке навеса.
Думал о том, что ничего лучше этих минут у меня в этом году не будет. Это лучшее, что со мной произойдет и может произойти... И о чем я буду вспоминать в Москве, как о прекрасном и удавшемся. И буду мечтать повторить.
Счастье – это ощущение, что от данного момента тебе ничего больше не надо, у тебя все есть, все валентности закрыты.
И еще думал о Земле, что несется и кружится посреди голого космоса, а на ней миллионы маленьких человечков, которые пытаются любить друг друга.
Вот и у меня есть человек за полторы тысячи километров на юг, который любит меня, но никогда не видел, который знает меня лишь виртуально. И за полторы тысячи километров на север есть другой человек, который любил меня вполне телесно, но не любит теперь. Что лучше и важнее для меня?
И в этот момент в соседнем саду упала звезда.

Это было последнее путешествие. Лёша несколько дней компостировал нам мозги, что нам надо ехать в Ласпи. И вот я привез его в Ласпи. Слово звучит хорошо, хотя по-гречески это всего-навсего «грязь». Своей топонимики оно не оправдывает – это одно из очень красивых крымских мест…
По дороге спорили с Лёшей по поводу его поста в ЖЖ, в котором он утверждал, что в России существуют дети, которые приезжают из провинции в Москву и рыщут по помойкам – первый раз поесть йогурт. Я спросил: знал ли он этих детей лично или лишь слышал? Оказывается – из телевизора. И столько гнева и пафоса на основе непроверенной информации! Он доказывает, что это может быть. Однако не едет в эти бедные деревни открывать приход и помогать, а ограничивается бесполезными постами. Его ответ: он помогает больному ребенку. Собственному. Еще бы не помогал! Но, по его мнению – он выполнил долг перед человечеством, о котором он, якобы, так переживает. Даже Рому это удивило.
Берег пуст, каменист и очень плотно огорожен старыми и новыми хозяевами этой земли. Но мне известны заветные тропки – и я повел компанию в сторону дикого берега, в абсолютно безлюдное и уединенное место. И что? Лёша опять недоволен! Нельзя нормально лежать, у него болит спина, нету солнца… Поэтому всем надо ехать в Симеиз! Обедать и бродить там.
Он не может долго побыть на месте, отдаться минуте, особенно, если нет портвейна. А его-то он и не забыл (и-за нас, конечно). Путешествие испорчено.
Не поеду я с ним больше никуда! Как с ним Лена Морковь живет?!
Я плавал с большим удовольствием. Это ведь последний мой день на море. Но Леша никак не мог этого понять.
Вместо обеда в Симеизе поехали домой. Причем я объявил, что завтра никакой отходной не будет.
Поели вдвоем с Ромой на достархане. Потом кофе с арбузом. Только хотели дунуть прошлогоднюю шишку – пришли Сентябри и принесли смесь «Раджу». Долгий гон Сентября про упомянутую мной белку – и еще про кучу вещей. В том числе про родной Донецк, в котором Рома, оказывается, был в 85-ом году. Лишь ему одному удалось вставить свой рассказ про капустник на работе у его подруги Светы Овцы, в библиотеке академии наук: петь и танцевать перед иностранными гостями – по требованию руководства… Под ништяки это показалось удивительно смешным. После ухода гостей, которые, я боялся, никогда не уйдут, Рома признался, что Сентябрь – удивительный болтун. Дунули с ним остатки «Раджи» – и улетели еще дальше.
Я погрузился в детство на Речном Вокзале, вспомнил кучу забытых вещей: окно в квартире, горку, каток, футбольную площадку, сады, счастливые моменты игр, которые не хотелось прерывать и дико хотелось возобновить на следующий день. Все было близко и доступно, даже магазины, которые по теперешним меркам были далеко. Для того чтобы быть счастливым, надо вспоминать первые впечатления детства. Это – эталон счастья.
Однако вспомнил и свой детский эгоизм, когда я не воспринимал другого ребенка как себе подобного и равного. Это же я – я, а не ты! Это же меня любят родители, а не тебя! Это же я самый ценный, а не ты! Поэтому и должен быть главным – и мне должно доставаться самое лучшее!
Потом жизнь выбивает это ощущение…
Слух обострился так, что, казалось, я слышу морской прибой.
Рома замерз и ушел. Я ходил в дабл, менял «кобуру», но возвращался. В доме такого не будет. Этого шума листвы, ощущения ветра на лице. Этой музыки. Ушел в дом лишь в полпятого. На градуснике +16.
Завтрашний день будет посвящен бассейну, сборам и упаковке дома. Кончилось почти трехмесячное пребывание. Послезавтра, 15-го сентября, стартуем с Ромой в Москву…
От Лесбии по-прежнему никаких вестей. Причем Рома передал информацию от Лёши, который получил ее от Сентябрей, что Лесбия устроилась в толстый журнал. Мне – ни слова. Я вообще ничего про нее не знаю. Забавно.

Выходящее из-за облака солнце давит жарой, как летом. И как всегда – мне надо уезжать. А ведь так хотел прекратить дурную практику отъездов! И эти невыносимо грустные прощания.
Понятно, что «сладостный Юг» – во многом миф. И, однако, как тяжко каждый раз с ним расставаться. И отъезд всегда бывает раньше, чем хочется, чем он созреет. Мое время истекло. И вкушая вкусих мало меда, и се аз уезжаю.
Однако только расставание придает ценность. Если бы не расставание, я, возможно, вообще не пошел бы сегодня на море. Выбирая одно, ты теряешь другое. И ценишь теряемое, и не ценишь имеющееся, словно оно никуда не денется. А оно денется, и очень скоро. Сколько, казалось бы, ни есть дней впереди, а они однажды кончатся. И начнется что-то новое, например – ничто…