Судьба, упрятанная в снег

     Выросшая в довольно зажиточной, по всем канонам считающейся благополучной, порядочной и богобоязненной семье, Ульяна с раннего детства чувствовала себя несчастной, даже в чем-то ущербной. Самое печальное, что это ощущение навязывала ей родная мать.
     У родителей Ульяны долгое время не было детей. От сознания, что обречены на бездетность, они были близки к отчаянию. Но жаркие молитвы, как видно, достигли неба, и Бог послал им сыночка. Любимого, долгожданного Пашку нежили и холили оба родителя. Но мать, мечтавшая о дочери, снова неистово молилась, прося всех святых послать ей доченьку. Сердечные просьбы не сразу, но были услышаны, и через четыре года родилась Уля. Но ожидаемой радости она семье не принесла.
Родившаяся девочка сразу разочаровала мать своим неказистым видом, развеяв в прах все мечты о красавице-дочке. Носатенькая, с малюсенькими, словно пуговки, глазками, худосочная, синюшная малютка, беспричинно, как казалось матери, оравшая, вызвала у своей родительницы какое-то необъяснимое физическое отторжение, и та отказалась ее кормить, отдав на попечение кормилицы.
    А родившаяся через год еще одна дочь наконец-то осчастливила мать. Варюшка, полная противоположность сестре, была полненьким, розовощеким, белокурым ангелочком, и стала всеобщей любимицей и отрадой.
    Да и характером сестры-погодки очень разнились. Конопатая, не по годам рослая, но худая, прозванная братом Пашкой «глиста в обмороке», Уля была тихим, застенчивым, добрым и почти бессловесным существом, в то время как Варюшка отличалась веселым нравом, самоуверенностью и требовательностью, считая, что ей все дозволено, и все ей чем-то обязаны.
    У девочек была общая комната, порядок в которой беспрекословно поддерживала маленькая Уля. Младшая сестра повсюду разбрасывала свои вещи, а если Варя не могла чего-то ей надобного отыскать, во всем винила Улю. Только и слышно было: «Улька, подай!», «Улька, разыщи!», и та немедля выполняла приказ, не обижаясь, полагая, что так и должно быть. Варенька младшенькая, а она старшая и должна ей угождать. Это культивировалось маменькой, которую Уля очень боялась, но бессознательно любила, по-видимому, за то, что ее родила... В остальном не за что было, так как кроме упреков и ярлыков, вроде: «мое недоразумение» и «наказание Господне», если у дочери получалось не так быстро или с оплошностью то, чего требовала мать, другого она не получала...
    Когда Улю отправили в Ростов-на-Дону, в частную гимназию-пансион, она долго плакала из-за того, что пришлось расстаться с родным домом. Хотя для нее он был холодным, но Уля его любила, считая, что отношение в семье к ней заслужено: уродливая, нерадивая неумеха — то, что было ей внушаемо с колыбели...
Веснушчатая, с лицом, далеким от совершенства, ростом выше сверстниц и плоская, как доска, она не внушала симпатии к себе другим гимназисткам, уже заглядывающимся на мальчишек и секретничающим о них, бесконечно сравнивая свои развивающиеся фигуры...
    Учеба Уле давалась легко, и она в ней преуспевала. Единственной ее страстью оставалось чтение, чему отдавалось все свободное время. Так и не заведя подружек в пансионе, девочка встретила там лишь одну душу, с добром отнесшуюся к ней. Это была ее классная дама, Калерия Епифановна. Она жалела добрую, умную и старательную гимназистку.
    Страдая от одиночества, Уля мечтала о преданном друге — маленьком щеночке, о котором могла бы заботиться, но, по существующим в пансионе правилам, завести собачку не могла. Она грезила о том времени, когда, окончив учебу, сумеет осуществить задуманное, приобретя собаку.
    ...Однажды зимним холодным воскресным вечером, возвращаясь в пансион после посещения родительского дома, девочка, сойдя с пролетки, у самого порога увидела маленький, дрожащий комочек — полузамерзшую собачку. Недолго думая, Уля схватила бедное поскуливавшее существо, и, спрятав находку под пальто на груди, быстро прошла к себе. На счастье двух весьма вредных соседок в комнате не было.
    Ульяна, устроив песика под своей кроватью, тут же его накормила - благо на прощание сердобольная старая няня дала ей с собой несколько кусков кулебяки. Мясо из пирогов Мусик мгновенно уничтожил.
    Подстелив ему свою кофточку — ничего другого под рукой не нашлось, - и, считая, что это теплое ложе должно прийтись щеночку по вкусу, Ульяна сама вскоре легла спать. Проснулась она от громких восклицаний вернувшихся из цирка девчонок.
    - Ой, откуда здесь собачка? - вскричала одна.
    - Не видишь, спит на Улькином коврике, ее рук дело! - заключила другая.
    И действительно, Мусику, наверно, надоело лежать под кроватью, и он перебрался на Ульянин прикроватный половичок.
    - Какой симпатичный! - смягчила тон Даша. - Собачка совсем такая, как в цирке, только без банта.
    Услышав это, Уля подумала, что надо будет обязательно повязать ленточку и Мусику. Но возглас Ядвиги прервал ее размышления, какого цвета подобрать — голубого, розового, а, может, лучше алого?
    - Ой, почему мой коврик мокрый?! Фу, неужели эта гадкая псина нагадила? Улька, вставай! Разлеглась себе, а ее барбос гадит!
    - Чего кричишь, Ядвига? Может, это не Мусик сделал?
    - А кто? Не ты ли мамзель-стрекозель, напрудила?
    - Ты что? Может, это просто вода разлилась?
    - А кто ее пролил, святые? Возьми и понюхай, вот и узнаешь, какова эта «вода»!
    - Ядзя, ну возьми мой коврик... - сказала Ульяна, поднимая Мусика, который, оттого, что его потревожили, издал что-то похожее на тявканье.
Ну, вот, теперь покоя здесь не будет от собачьего лая и вони, от его «прелестей»! А мне твой коврик, Улька, без надобности. Он, наверно, уже провонялся от твоего барбоса. Пойду, попрошу кастеляншу, чтобы мне заменили на новый!
    - Ядзя, прошу тебя, не надо идти! Ну, прости! - взмолилась Ульяна. - Возьми мой коврик, он ничем не пахнет.
    - Не пахнет... Ты, Улька, права, не пахнет, а смердит! — отрезала Ядвига и, взяв свой коврик, вышла.
    Ульяна осталась сидеть, растерянно прижимая к себе Мусика, и не зная, куда его спрятать.
    - Уля, ты ведь знаешь, что нельзя здесь держать собачек. Отчего же принесла? - попеняла ей Даша.
    - Я не принесла. Он сидел у входных дверей, совсем окоченевший. Я его подобрала, чтобы не замерз.
    - Дура! Сейчас тебя вместе с ним погонят — помяни мое слово! - предрекла соседка.
    В эту минуту в их дортуар вошли комендантша и дежурная дама.
    - Где собака? Кто посмел принести?! - грозно вопросила комендантша.
    - Я занесла, он замерзал... - еле слышно пролепетала Уля в ужасе от мысли, что сейчас ее Мусика выбросят снова на мороз.
    О себе и последующем наказании она не думала.
    Мусика тут же вырвали из ее рук. Щенок при этом жалобно заскулил, но на это не обратили внимания. Взяв его за шкирку, обе фурии ушли, пообещав завтра же доложить классной даме и директрисе о фраппирующей выходке «нашей тихони».
    Вернувшаяся Ядвига, довольная результатом, покрутив носом, обратилась к стоящей у окна Даше:
    - Открой форточку, шер ами! Псиной разит, дышать нечем!
    А обливающаяся слезами Ульяна, захлебываясь от рыданий, неожиданно высказалась:
    - Ты, Ядвига, полна яда. Потому тебя так и назвали!
    Всю ночь проплакала Ульяна, уткнувшись в подушку, думая о бедном щеночке, обреченном на окоченение, о жестокости людской. Бывают же такие, которых страдания других не трогают! Нет, она их понять не может, и сама такой никогда не станет. Нельзя быть бесчеловечными, мы же люди!
    Неминуемое наказание грозило лишь одним — принести огорчение родителям. Особенно тревожила реакция маменьки, которая опять удостоверится в несуразности своей неудачной дочери...
    На следующее утро классная дама, узнав о сотворенном Ульяной немыслимом проступке, - не только посмела принести с улицы бездомную собаку, но и укрыла в дортуаре, - тут же поспешила встретиться с воспитанницей, отлично понимая, что сейчас испытывает ее маленькая подопечная. Завидев классную даму, Ульяна опять дала волю слезам.
    - Слезами уже ничего не поправишь! Ну, полно, полно тебе, убиваться!- сказала Калерия Епифановна, стараясь успокоить Улю.
    - Но они ведь выбросили моего Мусика опять на мороз, и он погибнет! - всхлипывая, твердила девятилетняя сердобольная девочка.
    Заверив Ульяну, что собачку отдали в надежные руки, классная дама добавила:
У тебя доброе сердце, и дай Бог, чтобы оно в дальнейшем не очерствело. Но проступок должен быть наказан!
    Начальница гимназии по просьбе классной дамы, поручившейся за воспитанницу, разрешила ограничиться взысканием в виде трехдневного ношения виновницей на спине  плаката: «Я — нарушительница дисциплины!»
    Трое мучительных суток позора перенесла Уля. Особенно тяжело было на переменах, когда она выставлялась посреди рекреации, а дефилирующие обычно парами, шерочка с машерочкой, пальцами показывали на нее, смеясь, и забывая о том, что сами в любой момент, за любую провинность, могут подвергнуться подобному наказанию...
    ...Шли годы, Ульяна взрослела, но все не избавлялась от ощущения своей ущербности. Еще бы, ведь из зеркала на нее глядело, уродливое по ее понятиям лицо, усеянное чуть ли не сплошь веснушками... Особенно расстраивал нос, казавшийся подобным утиному. А какие непередаваемые страдания испытывала девушка из-за своей угловатой, тощей фигуры, и высокого, не по годам, роста, слыша неизменные замечания  маменьки:
    - Когда уже ты примешь человеческий вид? Тонка и длинна, как жердь! Ведь ешь бойко, а куда все девается? Не в коня корм, видать!
    На гимназических балах к ней, бывало, подходил самый маленький ученик из соседней мужской гимназии и, поклонившись, приглашал на вальс или мазурку. Уля, боясь обидеть, шла танцевать с ним, как на заклание, хотя отлично понимала, что это в насмешку подстроили ее, так называемые, подружки...
    Душевные страдания ей доставляла привычная на этих балах игра в почту, когда девчонки, соревнуясь, показывали полученные от кавалеров «письма». Уле похвастать было нечем - ей никто записок не присылал, кроме неизменной анонимной, но, бесспорно, от ядовитой Ядвиги, гласившей: «Уродинам на балах не место!»
    Получив очередную писульку, Уля горько усмехалась — она и без мерзкого напоминания достаточно хорошо знала, что ей незачем на эти балы ходить. Но того требовал заведенный порядок пансиона, и она не осмеливалась его нарушать, памятуя о наказании, понесенном во втором классе...
    ...Нагрянувшая революция смешала все карты. Отрекся от престола император. Это вызвало у четырнадцатилетней Ульяны полнейшее недоумение и смятение. Как можно в такое время лишить страну, ведущую войну, своей власти, бросить ее на произвол судьбы, забыв, что эта власть дана ему высшими, Божьими силами? А как же теперь мы, Россия, без царя? На кого надеяться?
    А вскоре вообще началось для Ульяны непонятное. Пансион закрыли, начальница куда-то подалась. Маменька тоже все время твердила, что, пока не поздно, надо спасать свои души. Что она имела ввиду, Ульяна не понимала: неистово молиться, или куда-то, как и начальница, податься?..
    - От взбесившейся черни добра не жди! - вторил матери отец.
    Брат Пашка, будучи юнкером, подался к Деникину, уверив родителей, что для волнений нет причины:
    - Ростовскому казачьему краю красная собачья свора не страшна! Советам здесь не бывать!
    Но он очень ошибся. Город несколько раз переходил из рук в руки, и красный флаг часто развевался над городской управой. Тогда же родители Ульяны решили, как выразился отец, «пока мужичье не вспороло нам животы, отсюда надо делать ноги!»
    Гонимая страхом, когда вновь на окраинах города пошла стрельба, вместе с отступающими деникинцами семья Ульяны покинула родные края. Сидя в экипаже, маменька не выпускала из рук заветный саквояж, крепко прижимая его к груди, - по-видимому, в нем находилось самое ценное...
    В Севастополе, куда с большими трудностями, наконец, добрались, они сняли полдома у не слишком-то любезной вдовы покойного знакомого отца Ульяны. Родители были чрезвычайно напуганы и взвинчены, в ожидании обещанной, благодаря служившему здесь Пашке, возможности попасть на судно, отходящее куда подальше от взбунтовавшейся России.
    ...Это случилось на рассвете. Вбежавший Пашка рявкнул:
    - Уходим! Быстро на выход!
    Схватив с отцом чемоданы, они быстро исчезли за дверью. Следом бросились маменька с Варенькой и Ульяна. Уже в порту маман вдруг обнаружила отсутствие заветного саквояжа.
    - Ульяна, где саквояж? - вскричала мать, по привычке виня во всем старшую дочь.
    - Не знаю... Я несла баул. Вот он.
    - Ах, Боже мой, почему саквояж не взяла?
    - Маменька, ведь вы его...
    - Меньше болтай и живо отправляйся за ним! Он должен стоять на окне. Одна нога там, другая тут!
    Ослушаться было нельзя. Хотя было видно, что начинается погрузка на ожидающее судно, Уля бросилась за оставленными ценностями.
    В занимаемой ими комнате саквояжа не оказалось, а хозяйка, сердитая тем, что нарушили ее сон, ответила, что еще в комнату не заходила и представления не имеет, о чем речь.
    Так, несолоно хлебавши, Уля бегом возвратилась в гавань. К своему ужасу она там не застала ни свою семью, ни судна, на котором они отчалили...
    Совершенно потерявшаяся, семнадцатилетняя девушка осталась в чужом городе одна-одинешенька, без гроша в кармане, без документов и крова над головой. Прослонявшись несколько часов в призрачной надежде - авось родители, не посмев оставить дочь, где-то здесь, рядом ее дожидаются, Ульяна, наконец, поняла, что все иллюзии напрасны.
    Она отправилась опять к дому, где недавно была, рассчитывая, что неприветливая хозяйка, смилостивившись, даст ей хотя бы на время приют. Но дом оказался заперт, ставни закрыты, и сколько Ульяна не стучалась, никто не отпер дверь.
    Вышедшая из рядом стоящего строения пожилая женщина объяснила Уле, что, вполне возможно, и даже скорее всего хозяйка, по своему обыкновению, покинула свое жилище, уехав на зиму к сестре.
    После этих слов страшное отчаяние охватило Ульяну, оставшуюся в охваченном пальбой, паникой и неразберихой незнакомом городе.
    День стремительно катился к завершению. Сумерки сгущались, а Ульяна все стояла у дома сбежавшей вдовы, не в силах сообразить — куда податься? Осенний ветер пронизывал насквозь, и, как-будто принесенную морским запахом, навеял идею: единственный выход — утопиться! Это будет сделать нетрудно: демисезонное пальто и высокие, до колен, ботинки со шнуровкой, сразу намокнув, помогут ей быстро осуществить задуманное, утащив на дно морское...
    У пристани, куда Уля вернулась, все еще толпились люди, жаждущие убежать. Но, как несколько раз было объявлено, ждать не следует, днем покинуло крымский берег последнее судно.
    Уля брела вдоль берега, высматривая подходящее место. Подгоняемые ветром волны темного, как бездна, моря, монотонно бились о берег. Главное, чтобы это случилось  сразу. Уля боялась, как бы ее не покинула решимость, и лишь на минуту остановилась на обрывистом месте, уже готовая, перекрестившись, прыгнуть.
    Внезапно она была кем-то решительно сзади схвачена за рукав пальто.
    - А ну, стой! Психованная, что ли? - прокричал хрипловатый басистый голос. - Что, жизнь надоела?
    Ульяна повернулась. Перед ней стоял, как ей показалось в темноте и судя по голосу, старик.
    - Пустите! - взмолилась она, пытаясь освободиться.
    Но сильные руки, теперь уже цепко обхватив девушку за талию, старательно оттаскивали ее от обрыва. Где-то поблизости послышались ружейные выстрелы, а потом загрохотала канонада артиллерийских орудий.
    - Ишь, чертова кукла! Что прикажешь делать с тобой? Тут такое творится... Навязалась на мою голову... - не то спросил, не то рассуждал сам с собой незнакомец. - Оставить топиться к такой-то бабушке? Или оставить, да попадет под пули... С собой, что ли, взять...
    Ульяна слушала и молчала. Смешной дядька этот: ее, дурнушку, назвал куклой.
Что молчишь, красавица? Живешь-то далеко отселе?
    - Нигде не живу. Пустите, и идите себе!
    - Эге, отпустить тебя! Знаю, опять захочешь кинуться в море. А ну-ка, постой... А что означает - нигде не живу? Что, бездомная?
    - Да. Никого и ничего у меня не осталось... - прошептала Уля и по лицу ее, впервые за день, в два ручья полились слезы.
    В это время раздалось:
     - Данилыч, куда пропал?
    - Тут я, тут! Ну, что, закончили?
    - Да. Сволочи, заминировали почти всю дорогу к порту!
    - А машина где?
    - Сейчас подойдет.
    Из-за туч внезапно выглянула луна, осветив все вокруг. Фырча и тарахтя, подкатил старенький грузовик. Двое судя по бушлатам морячков восседали в кузове.
    - Подбрось нас сначала к моей хибаре! - приказал все еще державший Улю, по-видимому, здесь главный, Данилыч.
    Он заставил ее сесть в кабину, предупредив водителя:
    - Гляди, чтобы не выпрыгнула!
    - Не сумлевайся! - заверил тот, и снял ручку двери, как только Уля примостилась на месте.
    Сам же Данилыч полез в кузов.
    Грузовик шел, вихляя и подпрыгивая на колдобинах. Артиллерийская и ружейная пальба стихла и было слышно лишь дребезжание и скрежет этого драндулета, готового, казалось, в любой момент развалиться на части.
    Шофер всю дорогу молча вел свой древний экипаж, и лишь почти подъехав к цели, задал, похоже мучивший его вопрос:
    - А Данилыч вам кто?
    - Никто! - бросила ему Уля.
    - Понятно... - как-то многозначительно произнес водитель, явно удовлетворив свое любопытство.
    Машина, завернув за угол, остановилась у маленького палисадника, за которым в свете луны виднелась настолько убогая избушка, что Уле стало ясно, отчего хозяин назвал ее хибарой. Окна были плотно закрыты ставнями, так что определить, есть ли там кто Уля не смогла.
   Подошедший Данилыч оказался совсем не таким уж стариком, каким выглядел вначале, а усатым мужчиной, который галантно подав руку, помог ей выбраться из кабины.
    - Я быстро! - бросил он своим на ходу, крепко держа за руку, и увлекая за собой слегка упирающуюся девушку, шедшую, словно на заклание.
    Изба, состоявшая из кухни и комнаты, была пуста. Данилыч быстро зажег стоящую на кухонном столе керосиновую лампу, при этом предупредив:
    - Долго не жги, палево на пределе!
    Осветившееся убежище было также убого изнутри, как его внешний вид. В комнате располагались кровать, покрытая солдатским одеялом, с двумя подушками в каких-то сереньких в клеточку наволочках, и комод, на котором покоилась стопка книг и стояла глиняная кошка-копилка. Два венских стула завершали обстановку. Над кроватью висело панно с облупившейся во многих местах масляной краской, на котором красовались два лебедя.
    - Я побежал! А ты... Кстати, как тебя зовут?
    Не пришедшая в себя от всего происходящего, она еле выдавила:
Уля.
    - Значит, Ульяна. А я — Данилыч. Фу ты, Степанов. Маркел Степанов. На кухне есть хлеб, картошка. Ну, в общем, хозяйничай. Да смотри, дом не спали! И не вздумай удирать - найду!
    Хозяин улыбнулся, и добрейшая улыбка вдруг осветила его до сей поры хмурое, полное деловитости лицо. От этого на душе у Ульяны стало спокойно и легко, и она в ответ тоже вымученно улыбнулась ему.
    Данилыч убежал, а Уля вдруг почувствовала нестерпимые голод и жажду. Неудивительно, ведь во рту у нее со вчерашнего вечера не было маковой росинки! В сенях она отыскала ведро, наполовину наполненное водой. Зачерпнув висящим рядом на гвозде ковшиком, она отпила, сделав пару глотков, хотя до этого ей казалось, что готова осушить все ведро. В животе кишки заиграли марш, давая о себе знать.
   На столе на тарелке, накрытая газетой, лежала четверть буханки зачерствелого хлеба, а в чугунке Уля обнаружила с десяток мелких, вареных в мундирах, холодных, как лед, картофелин.
   Сняв пальто и повесив на вешалку у дверей, она присела на табурет у стола и приготовилась есть, очистив картофелину. Но только поднесла ее ко рту, как задумалась: что ждет ее  дальше? А, может, закончить все одним махом? Как он сказал: «Не спали дом...» А что, если...
     Ее даже передернуло от посетившей мысли. Разве можно так поступить с несомненно хорошим человеком, лишить его крова?!
    Вдруг в сенях послышались шаги. Скрип двери заставил Ульяну вздрогнуть. Следом раздалось:
    - Маркел, ты ли это? Слышала, машина урчала. Дай, думаю, взгляну — кого Бог послал? Как будто ты отъехал, ан нет — свет сквозь ставни видится... Значит остался? Красные, что ли в городе?
    Говоря это в комнату вошла старушка.
    - Холодина какая в хате! - продолжала она.
    Тут и Уля почувствовала озноб, которого, будучи от всего случившегося в смятении, не замечала, и даже, по глупости, сняла пальто.
      - А ты кто? - уставилась на нее вошедшая. - Что делаешь тут, у нашего Маркела?
    - Я Уля... - ответила девушка в замешательстве, не зная, как объяснить свое присутствие.
    - Это тебя Данилыч привез?
    - Да...
    - Да ты вся дрожишь! Застудишься еще... Надень, что сверху. Да печь не грех бы затопить!
    - Я не знаю, как...
    - Ну да... Видать по тебе, что к ентому делу не приспособлена. А кто ты есть? На этих, подпольщиц, не схожа, они посмелее будут.
    - Нет, я не такая. С родителями приехала, из Ростова мы. Они уплыли, а я опоздала, и одна осталась...
    - Буржуйка, значит. Они все из России бегут теперь. Так ты одна осталась? А как Маркелу досталась? Он что тебя, в порту подобрал?
    Бабка допытывалась, а Уля не знала, как отвечать, и вдруг решилась:
    - Нет, не в порту. Я топиться хотела, а он не дал, и сюда привез. А мне жить не хочется. Я сейчас уйду.
     - Э, нет, девушка! Куда пойдешь, опять топиться? А я-то зачем? Никуда не пущу! Подумай, какой грех на душу возьмешь! Жизнь не для того дадена, чтобы ее так греховодно лишать себя. Да и что я Маркелу скажу? Он не для того тебя спасал. А он хороший, наш Маркуша. Хотя и мозги набекрень.
    - Как вы сказали? Мозги набекрень? Что это означает?
    - А то, что ему уже не то сорок два, не то более стукнуло, а все бобылем ходит! Хотя, куда тут ходить, когда большей частью сидел... На флоте служил. Его бабка, уже три года, как преставилась, царство ей небесное, добрая была, нарадоваться на внука, сироту горемычную, не могла. Отец евонный, Данила, в море рыбачил, да утоп, когда мальцу было лет пять. А мамка вскорости от холеры померла... Вот он у бабки и рос. А вырос - и дослужился аж до боцмана. Ан нет, показалось парню мало того. Решил бороться за счастье народное. Связался с бунтовщиками. Посадили его. Бежал, скрывался тут где-то, в балке. Бабка Марфа сказывала, вблизи Балаклавы. Опять попался, уже перед самой этой заварушкой, что простому народу покоя не дает... Ну, раз на машинах разъезжает, значит беляки сбежали. Поглядим, каковы они, красные. Маркел-то хороший, справедливый, добрый, а каковы остальные — время покажет...
    Ульяна внимательно слушала ее. Значит, теперь она в руках одного из тех, от которых в панике бежали ее родители, бросив на произвол судьбы все нажитое и дочь.
    - Ой, - подхватилась вдруг старушка, - заболталась я с тобой, а дело-то стоит! Давай, печь затоплю, а то ты тут окоченеешь.
    Вскоре в русской печи разгорелись поленья, принесенные бабой Верой, как представилась соседка. Перед уходом она предупредила:
    - Задвижку рано не закрывай, а то угоришь! Попей чайку с хлебушком, да ложись спать. Ночь уж на дворе, а утро вечера мудренее. Да не забалуй — Маркела обижать нельзя! Парень хороший, надежный. Не боись, не обидит. Выручит. Это я тебе говорю — баба Вера!
    ...В избе стало тепло. Выпив кружку кипятка с ломтиком хлеба, и съев картофелину, Ульяна прилегла на постель не расстилая, потушив лампу, и укрывшись своим пальто. Ее клонило ко сну и, измученная всем произошедшим, она не заметила, как задремала.
    Проснулась Уля в кромешной тьме. Ее разбудил не то раздавшийся шорох, не то запах махорки. Чувствовалось присутствие еще кого-то. Уля оцепенела. Это может быть кто угодно, ведь она забыла дверь закрыть на крючок... А вдруг запах вовсе не от махорки, а от печи — ведь она и задвижку не закрыла... Но нет, бесспорно, это несет куревом, и хотя и тихо в избе, но шуршание выдает чье-то присутствие.
    Уля, затаив дыхание, похолодела от страха. Однако бок, на котором все время спала, так дал о себе знать, что она была вынуждена повернуться на спину. От движения кровать так предательски скрипнула, что Маркел, а в кухне оказался он, нерешительно и тихо подал голос:
    - Ульяна, не спишь?
    - Да, я проснулась. Я сейчас... - ответила она, садясь, уже готовая сказать «уйду», но не успела.
    Мерцающий луч только что зажженной лампады осветил стоявшего в дверях с нею в руке Маркела.
    Ты чего вскочила? Давай, спи, только дай подушку. Прилягу на часок. Скоро начнет светать.
    Уля быстро вскочила с кровати, отчего ее пальто упало на пол. Маркел поднял его.
    - Чего засуетилась? Ложись, и спи, а мне дай одну подушку. Две тебе, думаю, без надобности. Да расстели постель, коль не брезгуешь, и укройся одеялом.
    - Нет-нет, вы ложитесь сами. А я уже выспалась и уйду.
    - Я тебе уйду! Куда? Завтра все решим, а сейчас ночь. Я две ночи не спал, еле держусь на ногах. Ложись сама, и дай мне передохнуть.
    Он взял подушку и, прихватив поставленную на комод лампадку, направился к двери.
    - А вы где спать будете? - спросила Уля.
    - Найду. Не твоя печаль.
    - А там нет кровати.
    - Зато есть печь, хотя и остывшая. Задвижку-то не закрыла... Кстати, не иначе баба Вера разжигала?
    - Да, она.
    - Ну, спи.
    ...Из щелей в ставнях прорезывался утренний рассвет, когда Ульяна раскрыла глаза. Ощутив острую потребность, она накинула пальто и поспешила к выходу. У входа в кухню Уля чуть не наткнулась в полутьме на расположившегося на половике и прикрытого бушлатом спящего Маркела. Она на мгновение замерла в нерешительности, боясь скрипом двери нарушить его сон. Однако нужда была велика, и, подняв крючок, Уля распахнула дверь. С улицы резко потянуло холодным сырым осенним воздухом.
    Когда Ульяна вернулась, Маркел уже не спал. Он приподнял все еще не отошедшую от крепкого сна голову:
    - Ух ты, как заспался! Который час?
    - Не знаю. Часы стоят. А вы почему здесь?
    Он улыбнулся:
    - А где же мне быть?
    Она смешалась:
    - Вы ведь сказали, что ляжете на печь...
    - А, это я так сказал. Туда сейчас не залезешь. Там навалена куча всякого барахла, которое давно пора выбросить... Ах, да! Доброе утро, Уляша! Сделай милость - повытаскивай втулки и открой ставни. А я тем временем помоюсь и побреюсь, а то машина может с минуты на минуту прийти.
    Только Ульяна успела открыть ставни, как в избе появилась баба Вера.
Здрасьте вам! Хорошо, что уже встали! А почему подушка на полу? Бросались ею, что ли?
    Ульяна в растерянности взглянула на подошедшего из кухни Маркела, где он умывался, боясь сказать правду — что хозяин дома спал на половике чуть ли не у порога, в то время как она бессовестно воспользовалась чужой постелью...
    Маркел, улыбаясь и заговорщицки подмигнув ей, ответил:
Выбросить хотел, а потом передумал. Уляша, будь другом, подбери, пригодится!
Что-то ты, плутуешь, парень... А я вот вам ушицы принесла. Мой Сенька вчера наловил бычков. Сказал, уйма их в затоне. Поспешите, пока горяченькая! Да вот и чесночок покрошите, смачнее будет!
    - Спасибо, баба Вера! Вы Сеньку постерегите, пусть поменьше шастает. Неспокойно еще, под шальную чтоб не попал...
    - Да этого бесенка разве удержишь? С утречка, схватит корку и убегает. Спрашиваю — где ходишь? Отвечает — там уже меня нет!
    - Языкастый растет, внучек твой шустрый. За ним пригляд нужен, ведь, наверно, и десяти нет.
    - Да куда там, девятый пошел. Ну, заговорилась я с вами! Дел-то полон рот.
    - Баба Вера, у меня просьба будет человеческая к тебе. Мне сейчас бежать надо, а Уляша, сама понимаешь, тут одна на хозяйстве остается. Так ты ей, будь добра, пособи, а? На одну тебя вся надежда!
    - Маркел, не сумлевайся. Все сделаю, как надо. Только у себя быстро приберусь, и сразу к вам.
    Вскоре за хозяином дома приехал все тот же драндулет. Маркел укатил, как он выразился: «выкорчевывать гостинцы, оставленные беляками», и на прощание, как и вчера, бросил Ульяне:
    - Меня дождись! И без дурости! А дверь держи на запоре. Кроме бабы Веры никого не впускай. Ну, меня, конечно, если смилостивишься...
    И он опять подарил ей сердечную улыбку.
    Маркел убежал, а Уля все глядела, не отрываясь на закрывшуюся за ним дверь. Неожиданно она с удивлением осознала, что улыбается во весь рот... Уля закрыла глаза, и какая-то приятная истома охватила ее. На столе стояла недоеденная ею вкусная, наваристая уха бабы Веры, но Уля все никак не могла приступить снова к еде из-за непонятного, никогда доселе не испытывавшегося ею чувства особой близости к этому незнакомому, намного старше ее, человеку...
    Отчего-то вспомнились слова Маркела о предстоящей ему работе — разминировании окрестностей Севастополя, о шальных пулях. В душу закрался страх за его жизнь и, осенив себя крестом, она попросила высшие силы оградить Маркела от беды.
    Тут Ульяна поймала себя на мысли, что совершенно не думает ни о маменьке с папенькой,  ни о Вареньке с Пашкой... Что-то произошло в душе, и она как-будто их вычеркнула из памяти. И в то же время совсем незнакомый, взрослый мужчина стал очень близким, похоже, родным... Это открытие так озадачило Ульяну, что ложка с ухой застыла у рта, а она все думала о Маркеле, вспоминая каждое его слово, каждый жест, и каждую ей подаренную добрую улыбку...
    Приветливая и словоохотливая баба Вера, растапливая печь, и обучая этому премудрому делу Ульяну, все допытывалась, поладили ли они с Маркелом, и не обидел ли он обездоленную покинутую родителями девушку?
    Ульяне сначала было невдомек, какие «лады» имеет ввиду старушка, пока та впрямую спросила:
    - Спали, небось, рядком? Кровать-то одна...
    Ульяна вся зарделась, словно ее уличили в чем-то неприличном.
    - Нет-нет, баба Вера, он не такой!
    - Я-то знаю, милая, каков он! Ан дело-то мужское, им привычное... Но раз вступилась за него, значит все в порядке! Да и не сумлеваюсь я в нем, знаю с малых лет. Порядочный он. И ты им не брезгуй. Хотя и неученый, простой, нашей, мужицкой крови человек, но, поверь мне — хороший Маркел, достойный.
    «Она как будто сватает меня, так его расхваливает... - подумала Ульяна. - Что я, сама не вижу, какой он? Но странно, что до сих пор неженат... А может, есть у него кто, но живет не здесь?» От этой мысли, заскочившей словно назло, Уле стало грустно. Скорее всего, кто-то есть, и, наверно, красивая, не чета ей, веснушчатой дылде...
    Настроение совсем упало, и она стала невпопад отвечать бесконечно всем интересовавшейся бабе Вере.
    Не останавливая речей ни на мгновенье, соседка прошла на кухню и быстро оживила стоящие ходики. Она подтянула цепь с гирькой и висящим на ней замком (по-видимому, для увеличения груза), и, проделав эту пустячную работу, толкнула маятник.
    - Видишь, забота тут невелика! Вот который час, точно не скажу. Переведу на авось, а точное время поставлю опосля, как на свои дома взгляну.
    ...Маркел вернулся поздно, очень усталый, но, увидав открывшую дверь Ульяну, сразу взбодрился, расцвел улыбкой и радостно приветствовал ее:
    Вечер добрый, Уляша! Ух, как тепло в хате, благодать! А на дворе опять непогода: ветер злющий, да дождь хлещет, - рассказывал он, сбрасывая мокрый брезентовый дождевик. - А почему не спишь? Уже поздновато...
    - Вас ждала дверь открыть.
    - Спасибо! Это хорошо, когда тебя ждут... Я не привычен. Ух, как вкусно пахнет! Не иначе, борщец ты сварила.
    - Что вы, нет! Это бабушка Вера, очень добрая, все сделала.
    - А тебя учила?
    - Да.
    - Она это любит, только попроси. Меня тоже разным хозяйским приемам учит.
    Маркел говорил, а Уля смотрела на него и удивлялась себе - отчего так радостно стало от его прихода? Отчего замирает сердце от каждого его взгляда и становится неловко из-за боязни, что он прочтет ее мысли, как будто в них есть какая-то крамола...
    Тут Уля спохватилась: «Пришел, конечно, голодный, а я сижу, глупая! Со стороны, наверно, дурой кажусь...»
    Маркел глядел на нее, улыбаясь, а Уля вскочила и засуетилась.
    - Давайте, я вас накормлю! - вдруг неожиданно для себя сказала она, осмелев.
    - С превеликим удовольствием поел бы сразу же, так оголодал! Но сначала надо помыться. Дождь, как ни старался, но всю грязь, с которой пришлось возиться, смыть не смог... Да и вода, боюсь не смоет... - сказал он скорее себе, чем Ульяне, этим загадав ей загадку — чем был занят, и о какой грязи говорит? Непонятно, по внешнему виду — явно прилипшей грязи не видать...
    Когда, умывшись, Маркел подошел к столу и глянул на ожидавшую его миску дымящегося, ароматного борща и тонко нарезанный хлеб рядом, то, потирая руки, восторженно произнес:
    - Черт возьми, а ведь это чудесно, когда так тебя встречают и кормят! Наверно, это и есть счастье! Спасибо, Уляша! С тех пор, как нет моей бабушки, никто меня так не встречал. Она умела...
    Ульяна, засмущавшись, покраснела.
    - Вы ешьте, остынет! А моей заслуги тут нет. Сварила...
    - Знаю я, кто сварил. Но так хлеб нарезать могла только ты! А чего себе не налила?
    - Я ела, сыта. Да и поздно...
    - Да, спать тебе уже пора, а я тут...
    - Да нет, я спать не хочу. Ешьте!
     - Тогда, если спать не желаешь, садись рядком и расскажи мне, как день провела? Скучала наверно в четырех стенах...
    - Нет, день был занят учебой.
    Маркел удивленно прекратил еду.
    -  Какой еще учебой?
    -  Ну, как же, вы же сами сказали — баба Вера любит учить. Вот она меня и учила: как топить печь, откидывать уголья для утюга, когда задвижку закрывать, чтобы не угореть, ну и, конечно, как варить борщ...
    Он рассмеялся:
    - Молодцы — и ты и она! И как тебе, понравилась учеба? Устала, небось?
    - Нет совсем.
    - Ну, а потом? Ведь не целый же день старая мучила тебя домашней  премудростью?
    - Нет, конечно. Потом читала.
    - Что?
    - Тут у вас, может, нельзя было...
    - Что ты! Наоборот, полезно! Ну, и как?
    - Многое непонятно. С такой литературой, политической, я столкнулась впервые. Но кое-какие вопросы, поднятые в ней, созвучны и моим понятиям.
    -  Это очень хорошо! А что непонятно, ничего, растолкую.
    - А вы уже окончили свою работу? - Уля имела ввиду разминирование дорог.
    - Что ты, Уляша! Наша работа только начинается!
    - Ой, - испугалась она, - столько мин вокруг?
    - Нет. Мины, кажется, уже обезвредили. Теперь выкорчевывать надо всю прогнившую старину, жечь огнем и железом повсюду окопавшихся и притаившихся врагов.
    Ульяне стало страшно. Значит, еще все не кончилось, могут опять начать стрелять, убивать. А в первых рядах красных борцов он, Маркел. И его могут убить...
    - А что, кроме этой борьбы, другой работы у новой власти нет? - прямо спросила она.
    - Почему же, ее очень и очень много, светлой и созидательной работы! Но об этом поговорим в другой раз. А сейчас давай, Ульяна, о себе.
    - Но я уже все вам рассказала! - не поняла она его.
    - Я, моя милая, - так к ней никто, кроме няни, не обращался, и сердце снова радостно забилось, - я не это имел ввиду...
    Маркел замялся.
    - Давай поговорим о нас. Не скрою, волнуюсь, что ответишь. Но, отвечай честно. Согласна ли ты стать моей?
    Уля вздрогнула. Она этого хотела и боялась, поэтому, опустив голову, и от волнения покраснев так, что веснушки проявились еще сильнее, молчала.
    - Неволить не буду. Конечно, стар, и вообще...
    - Нет, вы не старый! Зачем наговариваете! - осмелев, тихо сказала Уля. - Но так...
    Она не договорила.
    - Я понимаю... Чувств у тебя ко мне нет никаких. Но, со временем, я надеялся... Ну, что ж, отдавай подушку, и иди спать! Не бойся, не трону.
    Маркел встал из-за стола. Она поднялась тоже. И вдруг, встретившись с ним взглядом... Уля не заметила и не запомнила, кто сделал первый шаг навстречу, но она очутилась в его объятиях и очнулась, когда поняла, что Маркел несет ее на руках...
    Того, что она, некрасивая, невзрачная, со своей высоченной фигурой, на которой вместо грудей торчат два прыща, и хотя талия тонка настолько, что, кажется, вот-вот переломится (но, кто ее мерил и на это обращал внимание?), что она сможет когда-нибудь к себе вызвать не только интерес, но влечение и любовь, - такого Уля себе представить не могла, и давно, с подросткового возраста, смирилась с этим. А теперь, в ее семнадцатилетнем возрасте, до сих пор не только не названная любимой, но даже не получавшая за все годы ни малейшего намека на желание с ней дружить ни от одного сверстника, она вдруг познала все: нежность, ласку, любовь, уважение, восхищение, а главное — уверения в ее красоте, обаянии и неподражаемой женской прелести...
    - Королева моя! - только и повторял, внушая все это ей, Маркел.
    Она смеялась в ответ:
    - Нашел королеву! И главное тот, кто боролся с тронами и монархами...
    ...Если бы теперь кто-либо из близких или из знакомых увидал Ульяну, то не узнал бы, так она преобразилась. Куда делись ее полный опаски, опущенный, смиренный взгляд, тихий, почти неслышный голос и вздрагивающие при каждом обращении к ней плечи? Это уже был совсем другой человек. Счастливая улыбка светилась на ее лице. Привычно поникшая голова теперь гордо сидела на расправленных плечах, а приятный, грудной голос распевал песни. Да причем тут голос, душа пела от любви и сознания, что любима!
    Дни напролет, пока Маркел пропадал на своей, как он уверял, нескончаемой, суровой, грязной, но нужной работе, она убирала и старалась сделать уютным их маленький дом, превращая убогую избушку в теплый, приветливый и заманчиво пахнущий уголок, всегда ждущий любимого Маркушу. Из очень скудного набора имеющихся продуктов, которыми снабжал муж, она старалась изобрести что-то вкусное, и готовила невообразимые блюда, удивляясь самой себе, появившимся, как будто ниоткуда, сноровке и умению.
    Пригодились и давнишние навыки рукоделия. Вот когда она с благодарностью вспомнила их уроки в гимназии. Повсюду появились вышитые салфеточки, вязаные коврики, половички, которые приводили Маркела, также, как и ее кулинарные изыски, в умиление.
    Однако затворничество Ульяны в доме продлилось недолго. Вскоре супруг заявил, что негоже в такое жаркое время — построения новой жизни - отсиживаться в стороне. К тому же ей, молодой, энергичной, эти четыре стены не сегодня завтра покажутся застенком, тюрьмой, огородившей ее от настоящей, кипучей деятельности. Так что пора Ульяне что-то придумать, и включиться в общую, реальную работу построения светлого будущего.
    Уля слушала Маркела и удивлялась его фанатическому служению делу, готовности и ее приобщить к нему, лишив себя множества удобств. Если она, также как и Маркел, будет загружена работой, кто тогда позаботится о нем, кто сумеет убрать, обстирать и накормить его... Нет, это она никому не доверит, никто не сумеет сделать так, как она! Но, так как Маркел считает, что ей надо пойти трудиться, и нечего быть в стороне, то надо постараться совмещать домашние обязанности с работой.
    - Но, чем я смогу заниматься? - с недоумением спросила мужа Ульяна. - Ведь, кроме полученного в гимназии, за плечами никаких знаний...
    - А этого на сегодняшний день вполне достаточно! - ответил он. - Я вот что надумал. Завтра же пойдем с тобой в ГрамЧК.
    - Куда? - озабоченно спросила Уля, испугавшись незнакомого названия.
    -  В местную чрезвычайную комиссию по ликвидации неграмотности. Оформим тебя — будешь преподавать в ликбезе.
    -  Постой, Маркуша. Ты о чем? Это я — преподавать? Я же этого не умею, и не знаю, что да как...
    Он громко и искренне, от души, рассмеялся:
    -  Сладкая моя, ты все знаешь и умеешь!
    -  Что я знаю? И откуда вы взяли, что умею? - иногда на нее накатывала прежняя робость, и Ульяна вдруг говорила Маркелу «вы», с чем тот активно боролся.
    -  Пойми, родная, мы с тобой теперь  одно целое, и между нами не может быть этого далекого, вежливого «вы»!
    -  Но ведь я моих маменьку и папеньку называла так, а они ведь родные...
    И тут Ульяна осеклась — какие они родные, если бросили! Эта мысль родилась в голове одновременно со словами Маркела:
    - Родные не бросают, а даже умирают вместе!
    - Как так?
    - Ну, это я так... Имел ввиду, что ради родного человека надо быть готовым на все. И не говорить ему «вы»! Но мы отвлеклись от главного: будешь учить неграмотных читать и писать. Их вокруг — полстраны, а ты - грамотная, умная и добрая девочка, поделишься с ними своими знаниями.
    -  Но я боюсь!
    - Кого и чего?
    - Их, детишек...
    - А тут будут вовсе не детишки, а вполне взрослые дяди и тети, и бояться их нечего. Я в тебя верю, помни об этом! И вперед - смело и с песней! Люблю, когда ты поешь!
    - Вот так, войду в класс, и запою! - засмеялась, сбросив с себя оторопь от его предложения, Ульяна. - А не подскажешь, что спеть: романс, или какую-нибудь народную частушку?
    - Частушку, это недурственно! А лучше — Интернационал!
    - А я его не знаю. Значит...
    - Ничего не значит! Мы сейчас ликвидируем этот пробел.
    И муж заставил ее выучить слова нового гимна, которые понравились, но и озадачили Улю. Особенно напрягали строки: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем, мы наш, мы новый мир построим...» «Зачем же разрушать?» - подумала Уля. Ей почему-то представились развалины римского Колизея и руины Помпеи, знакомые по картинам. Она будто воочию увидела разъяренные толпы народа, рушащие статуи Петродворца, и содрогнулась. Зачем? Почему, чтобы построить новый мир, надо разрушить все, созданное ранее?
    Однако приступить к работе в Севастополе Ульяна не успела, так как супруг внезапно был переведен в Симферополь, в оперативный отдел облчека. Заколотив избу, давшую в ту памятную ночь Ульяне приют, и попрощавшись с бабой Верой, они отправились к новому месту службы Маркела.
    В Симферополе им выделили небольшую комнату в пятикомнатной квартире, где обитали еще четыре соседа, включая бывших хозяев помещения. Узнав об этом, Ульяна испытала какую-то неловкость перед ними, как будто лично была виновата в их стеснении...
    В двух семьях были дети, которые создавали неимоверный шум, непривычный для Ульяны. Особенно нервировали громкие крики и топот в коридоре, когда она боялась, что разбудят пришедшего под утро уставшего Маркела, прилегшего поспать на несколько часов. 
    ...Повязав на голову красную косынку, подаренную мужем, и получив в отделе народного образования облисполкома направление, Ульяна, полная боязни, и неуверенности в себе, но ободренная словами Маркела: «Все сумеешь, я в тебя верю!», отправилась на первый свой урок в бывшую гимназию, работавшую теперь в дневное время как средняя школа, а по вечерам служившую пунктом ликбеза.
    Заведующий курсами, достаточно пожилой мужчина с типичным лицом рабочего, одетый в косоворотку, подпоясанную узким кавказским ремешком, искренне обрадовался  приходу нового педагога. Его приветствие позабавило:
    - Ульяна Маркеловна, идемте! Я вас представлю ученикам.
    - Я Тихоновна... - поправила его Уля.
    - О... Прошу прощения... - он обильно покраснел. - Неправильно понял Данилыча...
    - Это мой муж, — пояснила Ульяна, потупив взор.
    В голове пронеслось: «Какой Маркел заботливый! Не только в наробразе сопровождал, но и здесь, в школе успел обо мне поговорить. Да и, по-видимому, давно знаком с этим Захаром Ивановичем...»
    Вся дрожа, вошла она в класс, в котором находилось человек пятнадцать разного возраста мужчин, большинство из которых в прошлом явно были связаны с морем — об этом говорили полосатые тельняшки, выглядывавшие из-под верхней одежды.
    Когда за Захаром Ивановичем, представившим учителя, закрылась дверь, на Ульяну словно напал столбняк. Она не могла ни двинуться с места, ни произнести хоть что нибудь. Язык отказывался слушаться, прилипнув к небу. Казалось, прошло очень много времени, пока она решилась выдавить из себя, обратившись к пытливо устремленным на нее, а у некоторых - с затаенной насмешкой, взорам:
    - Еще раз здравствуйте! - неожиданно твердо произнесла она, чуть не ляпнув «господа», но вовремя осеклась, оценивая, что лучше: «граждане, или товарищи?» Решение пришло быстро: - Здравствуйте, друзья!
    Легкий одобрительный шумок пронесся по классу и сквозь него Ульяна разобрала:
     - Не фря, наш человек!
    Это одобрительное заключение придало сил и она с уверенностью продолжила:
    - Прежде всего, мы с вами примемся за азбуку.
    - А это что за зверь? - насмешливо спросил, ожидая, что ответит на это юная учительница, худющий паренек. 
    - Этот зверь не простой, а нам необходимый. По старославянски назван первыми буквами алфавита — «аз», «буки». «Аз» означает гласную букву «а» - и Ульяна вывела ее, большую и маленькую, на доске, - а гласная она оттого, что ее можно пропеть голосом.
    И тут все сидящие взрослые мужчины, словно дети, стали на все лады выводить:
    - А-ааа-а!
    - А-а-аааа-ааа-а!
    Ульяна в первое мгновение растерялась, а потом расхохоталась.
    - Погодите, у нас еще впереди много таких. Гласных аж десять, еще напоемся! А пока нам и с согласными познакомиться следует.
    Она за этот урок успела лишь рассказать им о буквах: «а», «б», «в», «с», «к», «у», и слогах из них. Велев составить и написать слова из подобных слогов, Ульяна услышала вариант:
    -  Баба. Сука. Асбука.
    Когда она посмотрела на листок с неумело выведенными буквами, то попросила внимательно вглядеться и найти ошибку.
    - Нашел! Баба-то - не сука! А вот, как пишется... Не знаю, ты нас еще не научила.
    Все рассмеялись, а фамильярное обращение ее покоробило. Ульяна в замешательстве не знала, как реагировать. Поставить на место, пояснив, что надо соблюдать субординацию, или сделать вид, что не расслышала, и промолчать? Но тут послышался жесткий голос одного из учеников:
    - Тихоновна с тобой овец не пасла! Не забывайся, товарищ! И женщин суками в нашем обществе постыдно называть. Вот в чем, брат, твоя ошибка.
    Ульяна поспешила объяснить, что в слове «азбука» пишется буква «з», которую они еще не проходили. Тут она решила обрадовать всех, сказав, что благодаря реформе в языке, принятой после революции, отменены несколько букв, которые усложняли написание слов: ять, фита, ижица и твердый знак в конце слов.
    Тот же сознательный, уже в годах, ученик, изрек:
    - Революция и здесь постаралась о народе позаботиться!
    За Ульяной после ее первого рабочего дня заехал Маркел.
    - Ну, как, девонька, ученики тебя не съели?
    - Нет, пока цела.
    - А пытались?
    - Немножко...
    Особенно Маркела позабавило исправление ее ученика, что «баба - не сука», когда Ульяна обстоятельно рассказала мужу о своем первом уроке.
    Подобных казусов и смешных историй случалось и в дальнейшем немало. Так, когда они уже овладели знанием всех букв алфавита, один из пожилых учеников, бывший кочегар, сказал Ульяне:
    - Спасибо, Ульяна Тихоновна, за грамоту, которой обучила! А то я раньше, как  получал зарплату, на себе ставил крестик. А потом, когда мы взяли власть, стал заместо имени галочку выводить. А вот теперь, благодаря вам, смог написать свое фамилие!
    - «Свою фамилию», надо говорить, - поправила она.
    - Вот, видишь, еще не доучился. Учи далее, Тихоновна!
    А однажды, когда проходили состав предложения, Ульяна, желая, чтобы ее ученики познакомились с Пушкиным, велела им найти у поэта фразы, в которых есть несколько сказуемых при одном подлежащем. Вот тут-то один насмешник и выдал «пример» из стихотворения «Пророк»: «И он к устам моим приник, и вырвал».
    - А почему не закончили фразу? - еле сдерживаясь, спросила Ульяна.
    - Так и без окончания ясно! Стошнило его от такого поцелуя! А если честно —  лень было писать, вот я и отсек... Ведь задание выполнил?
    Когда Ульяна поведала дома об этом, Маркел расхохотался, а потом сказал:
    - Степан не только веселый парень, но и великолепный наш работник!
    Как оказалось, почти вся ее группа состояла из бойцов ГПУ. Время было неспокойное, вокруг свирепствовал бандитизм. Занятия оканчивались поздно, и, как правило, если за Ульяной не заезжал Маркел, с учительницей рядом шли двое-трое ее учеников, в первое время утверждавших, что им по пути. Но когда оказалось, что почти вся группа по очереди шла в одном с ней направлении, Ульяна поняла, что подопечные охраняют ее.
    Когда она рассказала об этом Маркелу, похвалив, какие заботливые, тот молча усмехнулся. Ей было невдомек, что это он организовал охрану...
    А скоро, помимо работы на курсах ликбеза, Ульяна, опять же с подачи Маркела, стала членом женстовета жен работников ГПУ, в котором проявила себя большой активисткой, разбирая бытовые и семейные неурядицы.
    В январе 1924 года умер Ленин. Ульяна, как и многие, была потрясена, когда все заводы и фабрики, паровозы и автомашины в едином порыве стали гудеть, возвещая о прощании с вождем. А вскоре, когда объявили ленинский призыв в партию, Маркел сказал Ульяне:
    - И ты, девочка, достойна стать членом партии, и идти в рядах с теми, кто борется за счастье народное.
    Как всегда неуверенная в себе, она с робостью спросила:
    - А примут?
    - Конечно! Я, да и те, кто рядом с тобой трудится, тот же Захар Иванович, твой непосредственный начальник, поручимся за тебя и дадим рекомендации.
    На заседание парткома Ульяна шла очень волнуясь, перебирая в уме знания, почерпнутые из «Устава партии» и принесенной Маркелом партийной литературы. Главное - не забыть и не перепутать задачи, стоящие перед партией на современном этапе, и правильно продемонстрировать свое мировоззрение. Для этого события она надела недавно приобретенную черную кашемировую юбку и белую, в синий горошек батистовую блузку. Голову же повязала соответствующей событию красной косынкой.  Ощущая всю важность совершаемого шага и торжественность момента, Ульяна переступила порог парткома.
    Первая часть приема прошла обнадеживающе удачно. Серьезные члены комиссии внимательно слушали ее ответы, согласно кивали головами, и даже иногда подбадривающе ей улыбались.
      Освоившись, Ульяна уже перестала волноваться. Все шло хорошо в направлении благополучного завершения. Председательствующий встал и объявил:
     - По всему видно, что товарищ Уварова отлично подготовлена и политически грамотна. А преподавая в ликбезе, вносит неоценимый вклад в дело нашей партии — ликвидацию неграмотности и просвещение трудящихся масс. Есть ли у кого вопросы к ней?
    -  Пусть товарищ расскажет, из каких слоев происходит, истоки каковы? - бесцветным голосом, не глядя на нее, спросил член комиссии, единственный в накрахмаленной сорочке и при галстуке. 
    Ульяна, считая, что от партии у нее не должно быть секретов, начала:
    - Дед по материнской линии был казачьим есаулом, награжденным двумя крестами. Отец — из мелкопоместных дворян, был столоначальником в земской управе...
    После этих слов в комнате повисла гнетущая тишина, не предвещавшая ничего хорошего. Сердце Ульяны упало, когда последовал следующий вопрос, заданный курносой коротко стриженной средних лет партактивисткой:
     - А где сейчас ваши родители? И есть ли еще братья и сестры? Чем занимаются в текущий момент?
    - Где родители не знаю, они уплыли. С ними и младшая сестра...
    - Значит, сбежали... - не то спросила, не то уточнила активистка. 
    - А братья есть? Где и кто они? - спросил кто-то из сидящих за столом.
    Ульяна уже не глядела туда, а опустив голову, тихо ответила:
    - Где брат, тоже не знаю. Был юнкер.
    И тут началось. Возмущенные голоса твердили, что классовым врагам не место не только в партии, но и вообще в новом обществе, что подача Ульяной заявления и желание пролезть в партию, воспользовавшись ленинским призывом, есть хитрая уловка затаившегося врага. Только учитывая заслуги ее мужа, проверенного большевика, ее дело не станут передавать в органы, под его поручительство. Хотя и им допущена политическая близорукость!
    Ульяне казалось, что еще минута и потеряет сознание от всего, обрушившегося на ее голову. Она готова была провалиться сквозь землю, но только не слышать незаслуженные обвинения в свой адрес. Но тут раздался голос председательствующего:
    - Тише, товарищи! Мы обсуждаем не семью, а одного из ее членов, причем своей деятельностью доказавшего преданность нашим идеалам. За данного товарища Уварову поручились верные члены партии, такие, как Маркел Степанов и Николай Дубина, оба работники ГПУ, и завкурсами ликбеза, член партии с девятьсот седьмого года, Захар Гущин. А теперь скажите, товарищ Уварова, почему вы остались, не убежали с родителями?
   И Ульяна, ничего почти не соображающая, совершенно потерявшаяся от всего происходящего вокруг, пролепетала:
   - Опоздала на пароход.
   ...Вывод был однозначный — недостойна, и вообще непонятно, как допустили до рассмотрения, забрав столько ценного времени у занятых делом ответработников!
   Вернувшийся домой поздно, Маркел, по-видимому, оповещенный о результате, и по виду жены понявший ее состояние, не стал Ульяну ни о чем расспрашивать. Подсев рядом и прижав жену к себе, он сказал:
   - Уляша, милая, главное -  не расслабляться. Пойми их, и докажи неправоту их суждений.
   - Они мне не поверили! - сквозь слезы произнесла Ульяна, уткнувшись лицом в грудь мужа.
   Маркел гладил ее волосы и молчал... А потом тихо, на ушко, прошептал:
   - Главное — я в тебя верю, и ценю за то, что не хитрила, и правду, не боясь, сказала. Ну, пойдем спать! Завтра ждет работа.
   На следующее утро, когда Ульяна пришла на службу, ей показалось, что на нее все смотрят, как на больную, зная о печальном исходе болезни... А Захар Иванович, подобно Маркелу, ободрил:
   - Ульяна Тихоновна, выше голову! Понимаю, как сейчас у вас на сердце. Но жизнь на этом не кончается, у нас еще много, ох, как много работы! И вы, я знаю, не затаив обиды и злости, будете продолжать так же самоотверженно трудиться на общее дело! Я верю в вас, и, надеюсь, и партия в вас поверит!
   От такой поддержки стало немного легче, но на душе было горько от воспоминаний, которые хотелось забыть. Но вскоре они были вытеснены совсем другими переживаниями: Ульяна готовилась стать матерью.
   Теперь она ежедневно ранним утром оглядывала живот, почему-то медленно увеличивающийся в размерах. «Может, что-то не так? - обеспокоенно думала Уля, и все боясь ошибиться, удерживалась от желания сообщить Маркелу об его грядущем отцовстве. Муж мечтал о ребенке и не раз спрашивал ее, когда же сделает ему подарок?
   Но однажды Маркел сам обратил внимание на ее побледневшее лицо и частые недомогания:
   - Девочка, не заболела ли ты? Обратись к лекарю, пусть проверит.
   Уля рассмеялась в ответ:
   - Маркуша, мне никакой лекарь не нужен. И диагноз мне известен! - муж обеспокоенно уставился на нее. - У нас будет ребенок!
   - Ребенок? - переспросил Маркел, и вдруг, схватив ее в охапку, завопил: - Ура, наша взяла!
   Он счастливо смеялся и целовал ее, переполненный счастьем.
   ...В положенный срок Уля родила сына. Имя ему придумал супруг, новое, современное, - Ревмир, революционный мир. Ульяна, во всем соглашавшаяся с мужем, и на сей раз не перечила, хотя, если честно, как-то ей было не по душе такое имя... А как его ласково называть? Ревик? Или Ревочка? Но это почти рёва... Но, раз это выбор Маркела, ее Маркуши, значит так тому и быть!
   Декрет пролетел неимоверно быстро и надо было снова приступать к работе. Ревика пришлось отдать в ясли. И тут начались бесконечные болезни... Дважды ребенок попадал в больницу: один раз с дизентерией, в другой — со скарлатиной. В первом случае Ульяна была там, в больнице, с малышом рядом. А во второй, когда ребенку было уже два годика, ее к нему в бокс не пустили, несмотря на все мольбы.
    - Не положено! - прозвучало в ответ.
    Переживаниям Ульяны не было предела. Маркел тоже волновался, ходил мрачный, но изо всех сил старался успокоить жену, уверяя, что все пройдет благополучно, - надо верить докторам, и скоро малыш будет здоров.
    Как только ребенка выписали из клиники, Маркел отправил жену с сыном в Ялту — подкрепить здоровье, благо у Ульяны как раз был отпуск.
    ...Однажды среди ночи она проснулась от странного и страшного ощущения, что ее кровать куда-то движется. Ульяна, вскочив, зажгла свет и увидела, как из стороны в сторону болтается под потолком люстра. С моря слышался сильный гул, а в дверь уже колотили сотрудники санатория:
    - Выбегайте! Землетрясение!
    Пол ходил под ногами. Ульяна, быстро накинув халат, и подхватив крепко спящего малыша, только направилась к выходу, как вибрация стихла, колебания лампы замедлились и кровать, отодвинувшаяся от стены, застыла. Стало ясно, что стихия угомонилась. Уложив Ревика, Ульяна тоже улеглась, но, перенеся такую встряску, уснуть уже не могла...
    На следующий день везде только и было слышно, что о ночном происшествии. Когда за ними приехал Маркел (происшествие случилось за два дня до окончания срока путевки), Ульяна поведала о своем испуге в ту ночь.
    - У нас, в Симферополе, тоже немного потрясло. Это было потрясающе! — пошутил в ответ муж. - Благо, по всему Крыму разрушений нет и никто не пострадал, хотя трясло повсюду.
    Посетовав, что море в последнюю неделю вдруг стало неприветливым и холодным, но все же довольная отдыхом, Ульяна с сыном вернулись домой, совершенно забыв о землетрясении. Но в ночь на двенадцатое сентября стихия разыгралась уже вовсю...
    Сильные толчки разбудили Ульяну и Маркела. Взяв ребенка, они только успели выбежать, как, прямо на глазах, покосился их дом.
    От земли, словно из преисподней, доносился непонятный гул, собаки повсюду выли, а вокруг толпился перепуганный люд. Почву водило, пучило и трясло. Толчки то затихали, то начинались с новой силой. Рядом стоящий дом с громким треском рухнул.
    Маркел приказал перепуганной Ульяне, державшей сына, отойти подальше от строений, и отправился к себе в управление.
    Стихия бушевала несколько дней... В их дом было страшно заходить. Казалось, в любой момент он может рухнуть.
    Возбужденные, охваченные страхом, люди делились известиями о катастрофе. Говорили, что на море у Ялты, пострадавшей больше всего, происходило что-то невероятное. В разных местах поднимались над водой высоченные, до пятидесяти метров высотой, столбы пламени.
    Были жертвы и большое количество раненых. Тысячи остались без крова. Дом, в котором жила семья Ульяны, хоть и покосившийся, все же устоял, и они опять вернулись туда.
    Земная твердь еще долго не утихала, незначительные толчки напоминали о себе. Все уже к им даже привыкли, однако через две недели опять сильно тряхнуло, и снова почти месяц толчки затихали, не давая забыть о себе...
    Землетрясение посеяло в душе Ульяны страх, подкрепляемый упорными слухами, что если еще одно подобное случится, то полуостров станет островом, или даже  будет поглощен нахлынувшим морем. И когда Маркел принес весть, что его переводят в Москву, радости Ульяны не было предела. Счастье, что они покинут хотя и теплый, и приветливый, но в ее представлении опасный край!
    ...Это случилось за пару дней до намеченного отъезда. Случайно зацепившись за порог комнаты, упал только недавно ставший резво и без боязни бегать Ревик. Ударившись височком о край двери, он скончался на руках Ульяны...
    Она не заплакала, а завыла, крепко прижимая к груди безжизненное тело ребенка. Вызванная соседями медпомощь приехала почти через час... Медики еле сумели отнять у нее ребенка. Ульяна, обезумев от горя, не могла с ним расстаться. Ей сделали успокоительный укол и уехали.
    Сердобольные соседи накрыли усопшее дитя в его кроватке простыней, а Ульяна в оцепенении села рядом, и непрерывно глядела на свое еще недавно носившееся, смеявшееся, несравненное, чудесное дитя... Слезы душили ее, но не вытекали из глаз. Несчастная мать, вперив взгляд в этот белый саван, прикрывающий ее сокровище, тихо, как раненая волчица, подвывала.
    Соседи уговаривали Ульяну прилечь, принесли чай, но она к нему не притронулась.
    Все разбрелись, у каждого были свои дела. С ней осталась лишь одна старая Самойлловна, все время твердившая:
    - Полежать, милая, тебе надо! Легче станет. Что поделаешь — Бог дал, от и забрал. Очнись, не терзай душу.
    От ее слов Ульяне не становилось легче, она их не слышала, охваченная горем.
    Был девятый час, когда с деревянной пирамидкой для сына в руке, вернулся со службы Маркел. Словно молнией пронзенный, застыл он в дверях, увидав и поняв все случившееся. Потом не сел, а рухнул на табурет, все еще не выпуская из рук принесенную игрушку.
    С приходом мужа Ульяна как будто очнулась, и вдруг прошептала:
    - Маркуша, прости, я во всем виновата... Недоглядела. Убей, убей меня! Я жить не хочу, не могу.
    И она опять не завыла, а жалобно заскулила...
    Маркел подошел к кроватке сына, приоткрыл простынку, и, взглянув на личико ребенка, с запекшейся черной кровью на виске, поняв все, опять накрыл его. А затем, подняв жену со стула, привлек к себе. Он гладил ее и молчал.
    Старая Самойловна, поняв, что ее миссия кончилась, тихо вышла из комнаты, прикрыв до сего стоявшую распахнутой дверь. Так они долго еще стояли, убитые потерей первенца.
    Потрясенный Маркел заставил себя думать об одном: как привести в чувство почти потерявшую от горя рассудок Ульяну, его родную, любимую девочку, как он, по-прежнему, ее называл...
    - Ты ни в чем не виновата, это злой рок!
    Но Ульяна все твердила, что в смерти ребенка есть ее вина...
    ...Был выходной, день, который она всегда с нетерпением всегда ждала. Муж и любимое дитя будут дома, а это значит, что ее ждет счастье. Но в тот день Маркел рано ушел на службу (такое в выходные случалось частенько).
    - Дел невпроворот! - оправдывался он, но обещал прийти пораньше, а не к полуночи, как обычно.
    Накормив обедом Ревика, который тут же, соскочив со стула, уселся на пол возле чемодана с игрушками, она, взяв грязную посуду, направилась на кухню. Только успела выйти за порог комнаты, как малыш вскочил и, смеясь, бросился вслед за ней. Он даже не вскрикнул...
    - Милая, славная моя, очнись! Мы никогда не забудем нашего Ревочку! - старался утешить Маркел жену. - У нас еще будут детишки, а им и мне нужна ты — моя ненаглядная!
    Он не знал, как успокоить, унять ее боль и терзания, а утром, при солнечном свете, Ульяна ужаснулась, взглянув на мужа. Маркел резко поседел, и еще вчера выглядевший намного моложе своих лет, теперь казался стариком. И Ульяна разрыдалась.
    ...Через неделю они покинули Крым, оставив там свои сердца, и маленький холмик, увенчанный деревянным надгробием с красной звездой, на котором было выведено: «Степанов Ревмир Маркелович, 1925 г. - 1927 г.»
    Несколько дней они обитали в гостинице НКВД, а затем переехали в  предоставленную квартиру вблизи Павелецкого вокзала, состоявшую из комнаты и маленькой кухоньки. Похоже, это жилье, дверь которого выходила во двор с черного хода, было когда-то дворницкой. Но, несмотря на то, что кухня была очень закопченной и требовала побелки, как и некрашеный пол, взывавший о покраске, квартирка пришлась Ульяне по душе, и она тут же, засучив рукава, взялась за приведение ее в порядок.
    Было решено, что пока не придаст помещению божеский вид, она на работу устраиваться не станет. Маркел же, немедленно ушедший в служебные дела, был доволен, что забота о благоустройстве их жилья как будто отвлекла Ульяну от грустных дум.
    Смерть ребенка сказалась на них обоих. У двадцатичетырехлетней Ульяны появились скорбные складки у рта и тоненькие стрелки у глаз. Горе унесло с ее лица беззаботность юности, не оставив от нее следа.
    Маркел заметно сдал. Если ранее у него были лишь посеребренные виски, то теперь почти вся голова покрылась сединой, а на лбу углубились и добавились морщины.
    Зато, как подметила как-то Ульяна, глянув на себя в зеркало, теперь, рядом с Маркелом, она уже не казалось его дочерью...
    В один из дней, занятая поисками дешевенького, но приличного материала для штор, необходимых для окон на их первом этаже, Ульяна, проходя мимо вокзала, услышала детский голосок, выводивший петушиное пение:
          - Позабыт, позаброшен
          С молодых, юных лет.
          Я остался сиротою —
          Счастья в жизни мне нет.
    Тонким дискантом старался мальчишка, как издали показалось Ульяне, лет пяти-шести. Маленький беспризорник был худющий, кожа да кости, непонятно в чем душа держится, в поношенных, в заплатках штанишках, и в грязной, явно с чужого плеча, рубашке, висящей на плечах, как на вешалке. Картуз для подаяния лежал на земле, возле его заскорузлых, давно не мытых, босых ступней.
    Ульяна, заинтересовавшись, подошла ближе.
          - Вот умру я, умру я,
          Похоронят меня.
          И никто не узнает,
          Где могилка моя.
    Голосок порой срывался от натуги, а на тоненькой шейке ребенка было видно, как от этого вздувается вена.
          - И никто не узнает,
          И никто не придет.
          Только раннею весною
          Соловей запоет.
    Слезы навернулись на глаза Ульяны, горло перехватило от этих слов. Душа замерла, а сердце громко заколотилось.
    Маленький соловушка умолк и несколько жалких монет, звеня, упали в его картуз. Ульяна не выдержала и, подойдя, взяла мальчонку за руку.
    - Пойдем!
    - Куда? - испуганно и настороженно крикнул он, из всех сил стараясь освободить свою ручку.
    - Ты наверно голоден. Накормлю и умою.
    - Ишь, чего придумала! Пусти, говорю! - злобно сверкнул он глазами. - Никуда не пойду, тетка! Чего привязалась?
    - Я не привязалась, - все еще крепко держа его, и боясь, чтобы не убежал, Ульяна стала уговаривать беспризорника. - Давай, пойдем вон в тот магазин, - она показала рукой, - и купим тебе рубашку и сандалии.
    - Какие еще сандалии? - недоуменно спросил малыш.
    - Ну, обувку, на ноги. Осень ведь наступила, а у тебя ноги босые.
    - А не врешь? Ботинки купишь?
    - Куплю ботинки.
    - Врешь, небось!
    - Нет, ты что, не обманываю. Пойдем, убедишься сам!
    - А побожись!
    - Ей Богу, куплю! И ботинки, и сорочку.
    - Чудная ты, тетка... А деньги есть?
    - Конечно. Но не тетка я, а тетя Ульяна.
    - Все ты загибаешь!
    - Что? - не поняла Ульяна. - Что значит, «загибаешь»?
    - Надуть хочешь, в приют потащишь!
    - Да что ты, нет! Я домой к себе тебя поведу, жить у меня будешь. Накормлю, обмою, приодену.
    - Ну, черт с тобой! Если не врешь, пойдем. Но, не вздумай в приют! Сбегу! - пригрозил вокзальный попрошайка.
    - В магазине ботинок на его ножку не оказалось, но зато были сандалии, которые он захотел тут же надеть. Ульяна воспротивилась:
     - Погоди, ноги помоем, тогда и оденешь.
    - А зачем их мыть? В обувке этой не видать, какие они! - пояснил малыш.
    Ульяна купила ему также две пары носок, и, велев одну надеть, разрешила затем влезть и в сандалии. И тут мальчонка, который назвал себя Савелием, Савкой, заявил, что в носках и этих сандалиях ему ходить неудобно - босиком вольготнее. И, сняв сандалии, он соединил их ремешками и перебросил через плечо, а носки засунул в карман. Проделав это, Савелий обратился к Ульяне:
    - Ну, тетка, накормить обещала? Давай, корми!
    - Я тетя Уля, запомни.
    - Все едино. Хочешь быть Улей — мне что, жалко? Жратву давай!
    Этот требовательный, наглый тон в устах ребенка Ульяну хоть и покоробил, но тут же сменился мыслью: «Отучим!» Главное — привести его в божеский вид, согреть это обездоленное дитя, не дать превратиться в отребье, с которым он, по-видимому, якшается.
    - А родители, дом у тебя есть? - осторожно спросила Ульяна, купив ему на первых порах, по дороге в магазин одежды, бублики.
    Ей хотелось скорее переодеть малыша и выбросить эти лохмотья, наверняка кишащие вшами.
    Держа в обеих руках по бублику, он по очереди откусывал то от одного, то от другого. Ульяна повторила вопрос:
    - А родители где твои?
    Жуя с аппетитом бублики, Савелий с полным ртом объявил:
    - А родителев у меня отродясь не было. Да и на кой они мне … нужны? - он грязно выругался.
    Ульяна, услышав поток брани даже остановилась и, покраснев, с опаской огляделась по сторонам: не услышали ли прохожие?
    - Зачем говоришь плохие слова? А где ты жил, да и живешь теперь?
   - Где-где — в ..! - и он опять выдал ей матюги, хитро поблескивая глазками.
    Ульяна решила больше беспризорника не расспрашивать, видя, что этому недорослю, судя по сверкающим, озорным глазам, нравится вгонять ее в краску. Но она все же не удержалась и спросила:
    - А сколько тебе лет?
    - Лет — не знаю, а годов — девять! - гордо выпалил Савелий.
    Было не понять, правда это или бравада. Но на вид мальцу не было и семи...
    Ульяна купила ему штаны, сорочку, трусы и футболку, потратив на это все имевшиеся у нее и предназначавшиеся на покупку штор и скатерки на стол деньги.
    Савелий заупрямился идти к ней домой, все еще не доверяя:
    - Знаю я вас, теток! Скажете, что домой, а отправите в приют.
    - Разве я тебя обманула? Обещала купить — и все купила. Если бы хотела отвести тебя в приют, разве покупала бы одежду? Там ее и так дают.
    - Да, твоя взяла — деньги большущие потратила. Ну, если картуз новый купишь, так и быть, пойду с тобой!
    - А зачем тебе еще одна кепка? - спросила Ульяна.
    Она сама понимала, что эта уже отслужила свой век, но денег оставалось в обрез, да и дома лежала подаренная Маркелу другом узбекская тюбетейка — новая, которую муж даже не примерял, так как сразу было видно, что мала. А Савелию, по всему, как раз впору. Но все же, чтобы завоевать доверие мальчишки, Ульяна купила ему кепку.
    - А эту давай выбросим! - сказала она.
    - Ты что?! Новую я носить буду, а в драную — денежки собирать!
    Дома чуть не дошло до драки, когда Ульяна захотела помыть мальчишке голову. А какова была баталия, когда парень, смыв с себя слои грязи, вылез из корыта и, нарядившись во все новое, потребовал свои лохмотья.
    - А где старая одежа? Сюда ее! - потребовал он.
    - На помойку отнесу. Не нужна она тебе.
    - Как не нужна!? - вскричал он. - А кто мне в буржуйском наряде что подаст? Хрена тертого увижу! Отдавай тетка, мои шмотки, или я все здесь разворочу к ... матери!
    - Ну зачем кричишь, чего ругаешься? Неужели опять побираться пойдешь? Скоро придет дядя Маркел. Он хороший, добрый, вы подружитесь.
    - А кто он тебе, этот Маркел? Брат, сват?
    - Маркел мой муж.
    - А, мужик значит! А чего своих детей не завела, за чужих хватаешься?
    Удивительно было услышать такое в устах совсем маленького беспризорника. Неожиданно для себя, Ульяна рассказала ему о своем Ревике, а потом объяснила, что она не хватает чужих детей, а просто, увидав его босым и, по-видимому, голодным, решила помочь: приютить, накормить и дать кров, поделившись тем, что они с Маркелом имеют. А сама подумала: «И согреть своим теплом, в котором это заблудшее дитя нуждается...»
    Поздно пришедший несмотря на обещание вернуться пораньше Маркел застал нового обитателя их дома спящим на кушетке, заботливо прикрытым единственным ватным одеялом. Узнав от жены историю появления у них беспризорного мальчишки, Маркел одобрил ее старания:
    - Пусть растет у нас, усыновим. Это лучше, чем улица и приют. Постараемся сделать из него достойного человека. Но, при этом, моя хорошая, надо все же и своих деток заиметь! Я надеюсь на это...
    Он понимал, что Ульяна, все еще страдая по потерянному сыну, готова отдать всю свою материнскую ласку найденному бездомному ребенку. Да и сам Маркел был не против пригреть этого симпатично посапывающего во сне мальчонку.
    Ранним утром, так и не познакомившись с Савелием, Маркел ушел на службу, а Ульяна решила, что пока ее Савушка, так она его уже называла, спит, успеет сбегать в магазин за свежим хлебом и молоком, да еще чем-то вкусненьким для него. Заперев дверь на ключ, Ульяна спокойно ушла, полная уверенности, что вернется еще до пробуждения мальчишки.
    Когда через полчаса она вернулась, то, войдя во двор, сразу увидала их настежь распахнутое окно. Сердце ее упало: неужели убежал? Окно было недавно законопачено ею в ожидании скорого наступления холодов, ведь на дворе уже был конец сентября...
    Сердце не обмануло, Савелий отсутствовал. Вместе с ним исчезли не только  обновки, но и старые лохмотья, которые он вчера заставил Ульяну вытащить из помойки, и лежавшие в тазу, замоченными для стирки. Парень слезно просил вшивое барахло не выбрасывать...
    Оглядевшись, Ульяна недосчиталась стоявшего под кроватью еще не разобранного фанерного чемодана с вещами и денег, лежавших в ящике стола. Пропал также дождевик  Маркела, висевший на вешалке в прихожей...
    Как сопливый воришка сумел за такое короткое время все отыскать, распахнуть окно и вылезть с вещами? Это вызывало изумление... К тому же, он не забыл прихватить краюху оставленного на кухонном столе хлеба и кружок там же лежавшей жареной колбасы...
    Ульяна беспомощно опустилась на стул, полная недоумения: как могло такое случиться? Ей не жалко было ни украденных последних денег, ни зимних вещей, - она думала об участи этого маленького воришки. Чего Савелию не хватало здесь? Она умыла, накормила, приодела, уложила в постель, отдав свою подушку, одеяло (они сами укрылись колючим солдатским)... Но, наверно, чего-то недодала, не нашла путь к его сердечку... Не понял мальчонка ее, не принял... Было горько и обидно. Что скажет Маркел? Не будет ли упрекать, что привела в дом воришку, и теперь надо будет позаботиться о зимней одежде... А где деньги взять на все? И не захочет ли муж искать Савелия, чтобы наказать?
    Тут Ульяну осенило: надо беглеца отыскать! И она, не откладывая, обегала все вокзалы Москвы, но нигде Савелия не встретила. Конечно, в приличном наряде, который она ему купила, тот просить милостыню не пойдет, а его лохмотья, поди, еще не высохли...
    Ульяна остановила двух беспризорных подростков, орудовавших на Павелецком вокзале, и спросила, не знают ли Савелия, маленького побирушку?
    - Ну, знаю этого шпингалета. А тебе он, на что сдался?
    - Нужен, я ему кое-что обещала.
    - И что же? Не темни, тетя, поделись!
    Ульяна растерялась, что ответить. Если правду, то навряд ли откроют, где искать воришку... Она замешкалась, соображая, а второй, постарше, лет пятнадцати, дерзко предложил:
    - А мы не подойдем? Чем плохи? - и, нагло подмигивая, пошло засмеялся.
    Его дружок добавил:
    - За денежку и я горазд!
    В эту минуту вдали показался милиционер, и беспризорники в мгновенье ока дали деру, только их и видели...
    Поиски не увенчались успехом, и уставшая Ульяна вернулась домой. Когда, как обычно, поздно вечером вернувшийся Маркел услышал грустную историю, он воспринял рассказ Ульяны на удивление весело:
    - Вот это да! Ну и пострел! Это ж надо — обчистил чекиста со стажем! Да... прыткий парень оказался!
    - Где его искать, Маркел, скажи?.. Жалко, совсем маленький... Пропадет...   
Сказать тебе честно — искать его безнадежно. Все равно, что ловить ветра в поле. Скорее всего, нашего мальчишечки уже нет в Москве. Наверняка со старшим кем-то подался в другую область реализовать все: и наши наряды, и свои обновки. А его «рабочее место» на вокзале пустовать не будет, скоро другой пацаненок примется давить на жалость и обчищать карманы... Беспризорников видишь, какая прорва, особенно в больших городах. А уж в Москве... Каждый приходящий поезд доставляет из глубинки новую шпану. В моей системе поговаривают - скоро будет проведено массовое изъятие беспризорников с улиц. А, что потом с ними делать? Здесь понадобятся усилия не только и не столько милиции, а и работников наробраза. Так что, тут и тебе, дорогая, карты в руки: давай, подключайся к борьбе за судьбу обездоленных мальчишек и девчонок!
    И в скором времени Ульяна стала работать воспитателем в детском доме. Увиденное там, поначалу у нее вызвало шок. Скученность была такова, что, наверно, сельдям в бочке «жилось» вольготнее, чем в одном их лучших детских домов Москвы... Детей разных возрастов, ежедневно поступавших большими группами после начавшейся зачистки улиц, вокзалов, подвалов и чердаков города, негде было размещать. Постелей не хватало, укладывали по два-три человека на место. Кругом царила антисанитария, переодеть всех завшивевших в лохмотьях беспризорников было не во что... Питание было скудным.
    Воспитатели  в детдоме поразили Ульяну не меньше... Случайные, грубые, далекие от культуры люди составляли большинство... Казалось, они ненавидят детей и свою работу... Но и подшефный контингент был «хорош»: дикие, необузданные сорванцы, крыли напропалую матом, причем не только подростки, но и малышня. Что мальчишки, что девчонки устраивали между собой побоища. Малолетние хулиганы ни во что не ставили воспитателей, били стекла и ломали мебель в ответ на рукоприкладство, которое разрешали себе разъяренные их поведением наставники...
    Ульяна, считавшая, что только по-хорошему можно достичь положительного результата в деле воспитания, явно была белой вороной, и выглядела смешной, дурочкой в глазах не только коллег, но и подопечных, которые понимали другой язык... Домой с работы она возвращалась с головной болью, разбитая и физически, и морально, и обливаясь слезами, пеняла мужу:
    - Маркуша, подумай, кто из них вырастет, если мы не сумеем их перевоспитать? Это растут неуправляемые бандиты, никого и ничего не признающие. Страшно подумать, что их ждет впереди... Детдома нужно укреплять и кадрами, и снабжением, а они еле держатся, помощи никакой!
    - Ты во многом, Уляша, права, но, дай срок. Поверь, страна думает об этих детях. Ликвидация беспризорности приравнена к боевому заданию. Но на это нужны большие силы и средства, которых у нашей власти, к сожалению, нет... Кругом, Уляша, куда ни ткни, одни проблемы... Но беспризорность — одна из первоочередных, ее надо ликвидировать в самое короткое время, в том числе и с нашей, твоей и моей помощью.
     Ульяна горько усмехнулась:
     - Ты, Маркуша, умеешь веселить. Страна воспрянет с моей помощью! Да у меня руки опускаются, как только подхожу к детскому дому!
     -  А ты, девочка, душой, а не руками возьмись за работу. Все ты правильно понимаешь и делаешь! Тут, как говорится, нужны терпение и труд, - и все перетрется. Старанием и добрым словом, поверь, добьешься многого. Жаль только, что там таких, как ты, мало...
    И будни Ульяны в заведении, где никогда не бывало скучно, продолжились...
    Однажды, во время обеда, состоявшего из так называемого горохового супа, в котором кроме воды и соли обозначались несколько горошин, кто-то из воспитанников, взяв миску с этой бурдой, плеснул ею в лицо воспитателю, утверждавшему, что «супчик вполне приличный». Утерев лицо, разъяренный потерпевший, дал оплеуху бунтарю. И что тут началось!
    Стол с  остатками пищи был перевернут, скамейки летели в головы сбежавшихся сотрудников. В воздухе поплыли перья вспоротых подушек, окна превратились в пасти с зубьями из битого стекла... Большая часть малолетних дебоширов сбежала, прихватив с собой все, что попадалось под руку.
    Была вызвана милиция, чтобы ликвидировать бунт. Несколько дней по городу и окрестностям вылавливали беглецов. Их легко было отличить по головам, подстриженным под нулевку.
    Ульяна после каждого инцидента, злой выходки воспитанников, давала себе слово покончить с этой работой, уйти на любую, даже самую тяжелую и черную. Но такое настроение обычно мучило недолго. Перевешивали другие думы: как будут они без нее, эти сироты, к которым уже привыкла, и которые порой даже слушаются?
    Пересказывая ребятам содержание любимых книг, Ульяна тут же забывала о своих недавних мыслях, и ее решимость распрощаться испарялась...
    К тому же, постепенно, стало как будто полегче. Казалось, Москва избавилась от попрошаек и беспризорных. В их детдоме тоже поубавилось воспитанников: тех, кто постарше, перевели в спецколонию, где их обучали грамоте и профессиям.
    Ульяна все эти годы, пока работала в детдоме, мечтала, что в один прекрасный день туда с новой группой приведут и ее маленького Савелия, которого не могла забыть... Но тот, как видно, затерялся на необъятных просторах великой страны...
    Зато других беспризорников вдруг пошел вал... С начала тридцатых, голодных годов, опять, как разбушевавшаяся стихия, на Москву и другие большие города обрушилась волна бездомных босяков, заполонивших железнодорожные вокзалы, чердаки и подвалы, и даже под землей — канализационные колодцы... Голод гнал их в поисках пищи из родных мест в провинции.
    И снова детей отлавливали, устраивая повальные облавы. Теперь в поисковые оперативные группы входили и педагоги. Ульяна активно включилась в эту работу, став педагогом-воспитателем на железнодорожном вокзале. Она перевелась сюда из опять ставшего адом детского дома, так как готовилась стать матерью...
    В октябре 1932 года она подарила Маркелу дочь, которую муж назвал, с одобрения Ульяны, Октябриной. Счастье заждавшихся родителей было огромно.
    Пустые магазины, карточная система, бесконечные очереди и нехватка хлеба, морковью завариваемый так называемый чай, вместо молока, необходимого кормящей матери - все это не могло омрачить их радость: у них есть дочь! А как был счастлив Маркел, когда сумел достать пару килограммов картошки и вилок капусты, видя, как расцвела Ульяна, получившая это богатство!
    Стал подходить к концу декретный отпуск и, скрепя сердце, Ульяна принялась оформлять дочь в ясли. Но буквально за день до окончания декрета у Октябриночки поднялась температура. Наверно, ребенок простудился во время купания - в доме стоял холод. У малышки началось воспаление легких, и Ульяна с двухмесячной дочкой очутилась в  больнице.
    Ребенок горел, горчичники и компрессы не помогали. Глядя на угасающее дитя, Ульяна сама еле держалась на ногах: ночами не смыкая глаз, она сидела у кроватки своей крохи. Маркел рано утром и поздно вечером приходил в больницу и приносил еду, даже где-то доставал молоко и кусочки сахара.
    Несмотря на то, что Ульяна была голодна, в рот ничего не лезло... Лишь на пятые сутки болезнь начала отступать и температура постепенно спала.
    Все это время Маркел переживал за своих девочек, думая об одном: чтобы, не дай Бог, у жены из-за волнений не пропало молоко. Тогда малютку нечем будет кормить... И он, довольствуясь обедом, получаемым в служебной столовой, свой хлебный паек менял на базаре на молоко.
    В больнице они пробыли двенадцать дней. Когда Ульяна прощалась с лечащим врачом, та ей сказала:
    - Если признаться, надежды, что благополучно все завершиться, было мало. Это чудо, что нам удалось девочку спасти. И в этом есть и ваша большая заслуга!
    А Ульяна поверила в то, что приносимое Маркелом молоко, которое она пила, сделало ее собственное намного питательнее и полезней, и это придало дочке сил справиться с болезнью.
    Риночка росла, по мнению родителей, самым красивым ребенком на свете, они души в ней не чаяли. А жизнь вошла в обычную колею. Отец или мать рано утром отвозили дочь в ясли, а сами спешили на работу. О том, что Ульяна распрощается со своими беспризорными, потерянными детьми, и станет домохозяйкой, воспитывая дочь,  не могло быть и речи. Такое даже не приходило им в голову. В это время сидеть дома, когда ее труд так необходим, преступно!
    ...Первого декабря 1934 года был убит Киров. После этого началась массовая чистка рядов партии. Ульяна, читая и слыша по радио о партсобраниях с оргвыводами на предприятиях страны, как-то сказала мужу:
    - Знаешь, Маркуша, я теперь даже рада, что тогда меня не приняли в партию... Теперь бы с позором вышвырнули, как затаившуюся, недобитую белогвардейскую сволочь.
    На удивление, Маркел на сей раз промолчал, как видно, сознавая правоту жены...
    Один за другим следовали громкие судебные процессы, вскрывались заговоры в верхних эшелонах руководства страны. И что удивительно, полоскались и проклинались имена тех, кто стоял у горнила революционной борьбы и боролся за новую власть. Трудно было поверить, что эти старые большевики оказались продажными шкурами, шпионами, лютыми врагами народа. Время шло, а борьба с повсюду внедрившимся и вредящим антипартийным отребьем только нарастала...
    Маркел не вел с Ульяной разговоров на эту тему. Он замкнулся в себе, хмурым и озабоченным возвращался со службы. Теперь улыбка светилась на его лице только когда играл с подрастающей любимой дочкой.
    Октябринка росла забавным ребенком, обожающим папочку и мамочку. Она любила дергать отца за буденновские усы, которые выделялись чернотой на фоне его  совершенно седой шевелюры. После похода в зоопарк Риночка сделала открытие:
    - У нашего папы под носом лежит черная пантера!
    Однажды, видя потемневшее лицо и хмуро сдвинутые брови мужа, Ульяна, ранее никогда не осмеливавшаяся, спросила:
    - Что с тобой Маркел? Что-то не так на работе?
    Муж отмахнулся, даже изобразил на лице нечто подобное улыбке.
    - Нет, моя девочка, все нормально. Не тумань голову, просто устал.
    - Маркуша, честно. Может, нездоров? Не надо ли показаться врачам?
    - Ты что, Уляша, намекаешь на мои немалые годы? - решил отшутиться он, но Ульяна видела и чувствовала, что супруга что-то гнетет.
    ...А вскоре они все-таки поговорили всерьез, когда, по-видимому, Маркел был уже не в силах сдержать накопившееся на душе. В тот день он поздно вернулся с работы, отказался от ужина и привычного чая перед сном. Обычно, как ежедневный ритуал, муж пил чай вприкуску с помадкой «Турксиб», слушая рассказы Ульяны о проведенном рабочем дне и новых успехах маленькой дочери, которыми мать обожала делиться.
     - Представляешь, Маркел, сегодня Ринуся нарисовала в садике дом, а рядом тебя — огромного, в три раза большего, чем домик. Воспитательница спросила: «Почему ты папу нарисовала таким большим?» А она в ответ: «Потому, что он главный, самый-самый лучший, и я его люблю больше всего на свете!» «А за что ты его так любишь?» - продолжала допытываться Мария Николаевна. И, представляешь, что малая ответила? «А потому люблю, что он всех добрее и мудрее! И мама его за это любит. А еще у него усы больше и красивее, чем у Буденного. Но вы об этом никому не рассказывайте, а то Буденный, если узнает, обидится!»
    Рассказывая это, Ульяна желала мужа позабавить, но Маркел лишь одними глазами улыбнулся ей в ответ и сказал:
    - Пошли спать, Уляшенька. Устал...
    Они легли, но Ульяна, хотя глаза и смыкались от желания уснуть, переборола себя, видя, что Маркел все ворочается, чем-то озабоченный.
    - У тебя что-то на душе, Маркуша. Если не гостайна, поделись. Станет легче, родной... - прошептала Ульяна и испугалась: не слишком ли любопытствует, не сочтет ли Маркел ее повеление недостойным.
    - Вчера в Симферополе арестовали моего старого, проверенного друга, с которым вместе служили на флоте, были в ссылке, и… Да, что говорить! Егора взяли!
    - За что? Неужели правда? Может, ошиблись?
    - Ой, девочка, если бы... Но слишком много ошибок... - он тяжело вздохнул. - Ну, давай спать. Но за Егора я готов поручиться, как за самого себя!
    Поручился ли Маркел за друга, Ульяна так и не узнала. Двадцать первого сентября 1937 года к ним постучали в полпятого утра. Колотили громко, несмотря на то, что рядом был дверной звонок.
    Вошедших было пятеро, из них двое, как она потом поняла, понятых. Старший, по-видимому, предъявил Маркелу ордер, на который тот даже не взглянул, и стал одеваться. Проведя обыск, они увели Маркела, не дав ему проститься с проснувшейся испуганной дочерью, которая, прижавшись к матери, смотрела широко раскрытыми, полными ужаса, глазами, как трусят матрасик ее кровати, и просматривают все, находящееся в доме.
    На прощание Маркел бодро произнес:
    - Девочки, держитесь! Все будет хорошо!
    Пока шел обыск, на Ульяну словно напал столбняк, душу охватило сознание огромного, непоправимого горя. Маркела увели, а она все сидела, крепко прижимая к себе дочь, и лишь вздрогнула, когда услышала звук отъезжающей машины...
    Бред какой-то! Маркела арестовали и увели такие же, как и он, работники органов госбезопасности. Маркела, который боролся за большевистскую власть, она же арестовала... Нет, это неподвластно разуму! А Егор, его друг, бывший политкаторжанин, такой же старый чекист? А другие, всем известные, с дореволюционным стажем члены партии? Как все несправедливо и непонятно... Но, быть может, это недоразумение, и Маркуша скоро вернется, ведь сказал, что все будет хорошо...
    Мысли блуждали в голове, а Ульяна сидела, словно пригвожденная к стулу. Октябринка соскочила с ее колен и стала собирать разбросанные по полу книги, водружая их кое-как на этажерку.
    - Мам, почему эти противные дядьки сделали у нас беспорядок? И почему папа им это разрешил, и сам ушел с ними? Мамочка, почему молчишь? А? Мам, и почему не убираешь? Я еще спать хочу, а моя кроватка...
    Тут Ульяна вскочила:
    - Да, да, доченька! Еще рано. Я сейчас!
    Она быстро привела в порядок свою постель:
    - Давай, ложись со мной!
    Ульяна чувствовала, как ее покидают силы, как подкашиваются ноги. Ей ничего не хотелось — ни убирать, ни спать, единственное, чего требовала разбитая душа —  прижать к себе дочь и привести мысли в порядок. Что будет дальше? Куда идти, бежать? Где и как искать Маркела, если к утру не вернется? «Ой, - спохватилась Ульяна, - почему он не взял с собой кожанку? Ведь холода не сегодня завтра начнутся... И где была моя голова? В одном кителе он может простудиться!»
    Энкавэдэшники вместе с разными документами и бумагами забрали и записную книжку. В ней были телефоны, по которым она могла бы связаться с коллегами Маркела. А теперь — где их искать? Ульяна старалась взять себя в руки и выстроить какой-то план действий. Ну, конечно, рано утром надо подойти к Никитиным, постараться застать их, пока не убежали на службу. К Фоменко тоже можно обратиться, хотя с этими и не так дружны, как с  Таней и Васей Никитиными. А захотят ли приятели с ней иметь дело? Наверно, забоятся за себя... Неужели будут избегать, как прокаженную? Ведь сколько примеров уже навидалась... Даже родные подчас отворачиваются от врагов народа, и даже требуют для арестованных как можно более сурового приговора...
    Ульяна недоумевала, как с их семьей такое могло случиться? Она была уверена, что уж кто-кто, а Маркел, авторитетный, ни в чем не запятнанный сотрудник госбезопасности, находится в своей системе на самом хорошем счету. Ее супруг абсолютно чист перед партией и народом! Единственным темным пятном биографии Маркела могла быть только она, его жена, дочь бежавших с белыми и живущих где-то за границей врагов советской власти, к тому же сестра врангелевца. Ой, это из-за нее арестовали Маркела! Точно, из-за нее... Причина ареста мужа стала Ульяне очевидной...
    Дочь уснула, а Ульяна встала с постели и начала прибирать в комнате. За окном уже было светло. Надо разбудить Октябрину и отвести в садик. А работа? Ведь Ульяна с утра обязана присутствовать на работе... Попробовать отпроситься? Но навряд ли отпустят — заменить некем... Плюнуть на все, и побежать искать, куда увезли Маркела, разобраться, за что его взяли?
    Тут Ульяну осенило: если Маркела забрали из-за жены, то ей следует пойти к следователям, и рассказать обо всем: о родителях, бросивших ее на произвол судьбы, и о том, что вычеркнула всех их из своей жизни, которую спас Маркел. Да, надо идти к своему руководству и просить содействовать, чтобы в органах ее приняли и выслушали.
     Ульяна отвела дочь в садик, строго наказав там никому не рассказывать о случившемся в их доме этой ночью.
    - Почему, мам, нельзя рассказать Марине Николаевне?
     Вопрос был вполне резонный для почти пятилетнего ребенка, но расстроенная Ульяна в сердцах отрезала:
    - Не задавай дурацких вопросов! Раз мама сказала, что не надо, нужно маму слушать! Вечером объясню почему.
    - А вечером я папу сама спрошу, когда он придет! - с обидой ответила Октябрина и вытерла ладонью щеку после маминого поцелуя, этим как бы выказывая обиду на мамин грубый ответ.
    Никитины, посокрушавшись, заверили, что ничем ее успокоить не могут. Василий сказал, что, скорее всего, Маркела неслучайно арестовали, и многозначительно добавил:
    - Наверно, есть за что, чего мы не знаем...
    А Тося поддержала мужа:
    - Нет дыма без огня, сама знаешь...
    Оказалось, что оба уже сильно опаздывают на работу. Так что пусть подруга простит, но на беседу, как говорится, по душам, у них времени нет... Ульяне стало ясно, что от нее хотят поскорее избавиться.
    Наоборот, чета Фоменко проявила сердечность. Яков Семенович пообещал попробовать навести справки о причине ареста, и узнать, где сейчас Маркел.
    - Главное, чтобы и вас, Ульяна, не потащили... - на прощание сказал он. -
    - Никуда не ходите и ничего не добивайтесь! Я постараюсь все разузнать по своим каналам, а вечером я или Лена к вам зайдем.
    Это его замечание: «...чтобы вас не потащили», гвоздем застряло в голове Ульяны. От мыслей, одна страшней другой, охватывала нервная дрожь. С большим трудом, ссылаясь на плохое самочувствие и необходимость посетить врача, Ульяна написав заявление, получила отпуск за свой счет на три дня.
    Не послушав Фоменко, она упаковала кожанку мужа, его носки, трусы, носовые платки, прибор для бритья и кое-что из продуктов, и решила отнести в тюрьму Лефортово, надеясь, что у нее примут передачу. Ульяна уже подошла к дверям, но тут же вернулась, чтобы вынуть бритвенный прибор. Его, конечно, не примут, где была ее голова, когда укладывала, ведь не на курорт готовила вещи для мужа! Подумалось — раз вернулась, пути не будет, но тут же себя одернула той же фразой, какую иногда бросал ей Маркел: «Какие глупости! Ульяна, брось эти суеверные забобоны!»
    «Маркел, Маркуша... Как ты, где ты? И как могло с тобой такое случиться?» Только об этом были все мысли Ульяны, пока она добиралась к тюрьме. Толпа у ворот поразила своей величиной. Собратьев по несчастью было великое множество. Когда дошла ее очередь к окошку, Ульяне ответили, что такого здесь нет.
    - А где его искать? - спросила Ульяна, и сама удивилась глупости вопроса к сидящему за окошком молоденькому милиционеру. Он-то откуда может знать?
    Но, к ее удивлению, парень, как показалось Ульяне, с пониманием взглянув на нее, сказал:
    - Если и в Бутырке не найдете, то он на Лубянке. Значит, дело плохо...
    Худшие опасения подтвердил и Яков Фоменко, зашедший вечером к Ульяне...
    - А не опасно вам со мной якшаться? - спросила Ульяна. - Спасибо, но я за вас боюсь...
    Он горько усмехнулся в ответ:
    - Волков бояться, в лес не ходить. Если не будем друг друга поддерживать, то мы - не люди. Если что надо, не стесняйтесь, всегда рады помочь.
    А через день Ульяну вызвали на Лубянку к следователю, на четырнадцать ноль-ноль.
    Следователь принял ее только в девять вечера. Ульяна вся извелась, сидя в коридоре, в ожидании вызова: до шести вечера она должна была забрать дочь из садика. Бедная девочка, наверно, плачет, обиженная на маму, которая забыла о ней... Единственная надежда, что ее одну не оставила любимая воспитательница, и забрала к себе. Тогда, где их искать вечером, если не удастся узнать адрес Марины Николаевны? А, может, Октябриночку оставили в садике на попечении уборщицы?
    Нервы не выдерживали напряжения. Что скажет, и о чем спросит следователь? Прояснит ли, что с Маркелом? Как узнать о самочувствии мужа? Ведь он немолод, скоро шестьдесят, каково ему пережить застенок уже у своих?
    Следователь в звании капитана оказался плотным здоровенным мужиком средних лет, с лицом, как говорится, сделанным топором, и с очень неприветливым, колючим взглядом. По его глазам Ульяна сразу поняла — для нее нет ничего хорошего.
    Следователь долго допытывался об ее родителях, о жизни в Ростове, как будто это было важно для судьбы Маркела. На ее вопрос, в чем обвиняют супруга, он уклончиво ответил:
    - Следствие покажет, разберемся. А вы можете помочь правосудию, если расскажете о подрывной деятельности вашего мужа, а нашего притаившегося врага.
    - Маркел наш враг?! - вскричала Ульяна вне себя от несправедливого обвинения.
    - Успокойтесь! И не вздумайте прикрывать, чтобы не навредить и себе! Помните о дочери... Она, кажется, у вас маленькая... Ее судьба сейчас в ваших руках!
    От этих слов, упоминания о дочери, Ульяну замутило. Перед глазами поплыли круги. Ей показалось, что сейчас она рухнет. Но, взяв себя в руки, Ульяна попросила:
    - Можно воды?
    - Да, да, конечно! - засуетился он, наполняя граненный стакан, и добавил: - Так что советую - подумайте! А теперь идите и отдохните.
    Ульяна подала следователю на подпись лежащую рядом повестку, но он отложил ее в сторону. В это время зашедший, по-видимому, вызванный им красноармеец, тронул ее за плечо.
    - Уведите! - бросил капитан, и стал деловито складывать на столе какие-то бумаги.
    - Я что, задержана? - спросила ошеломленная Ульяна. - Но у меня в садике дочь, как же... И больше во всем городе никого нет!
    - Успокойтесь. Девочка будет в детдоме присмотрена. Если вы не одумаетесь. Советую поумнеть!
    ...Когда Маркелу сравнительно молодой, нагло смотревший на него следователь стал предъявлять обвинения в измене родине, участии в заговоре и шпионаже, требуя признания вины, Маркел категорически все отрицал, и, не выдержав, в запале бросил:
    - В то время, когда я сидел в царской тюрьме и был в сибирской ссылке, боролся в гражданскую за нашу власть, готовый жизнь отдать за свой народ, ты еще под стол ходил! Пойми, могу ли я, как ты утверждаешь, изменить себе, и продаться за тридцать серебреников?
    В ответ прозвучало:
    - Хватит демагогии! А если не желаешь признаваться в своей шкурнической продажности врагам, то знай: твоя жена, белогвардейское отродье, уже сидит за решеткой, и оттуда, если не сознаешься, и не подпишешь признание, никогда не выйдет! А твоя дочь в детском приюте будет воспитана в ненависти к таким, как ты, оборотням! Подпиши, и твоя жена и дочь соединятся, и будут жить свободной жизнью! Думай быстро, пока не применили мер особого воздействия. Сам знаешь, тут сознаются все!
    На минуту Маркел представил себе его девочку, его Уляшу за решеткой, убивающуюся по их Октябринке. Что она, бедная, сейчас испытывает! Вспомнились  страдания жены, когда они потеряли своего первенца, как Ульяна тогда чуть не лишилась рассудка... А, представив дочь подстриженной наголо, рыдающей на детдомовской кровати, Маркел тут же сказал:
    - Давай! Все подпишу. И то, что я японский и английский шпион, и то, что черту душу продал, а Троцкому зад лизал. Давай, скорее, но выпусти моих...
    И Маркел подписал себе смертный приговор, хотя и без этой подписи он был бы приведен в исполнение. Просто жертву мучили бы дольше.
    ...Ульяну от следователя препроводили под конвоем в Бутырку. Пробыла она там недолго, и, получив приговор тройки НКВД, совместно с подобными ей женами врагов народа, вскоре была этапирована в исправительно-трудовой лагерь для отбытия срока.
    Состав шел медленно, часто стоял на полустанках, пропуская мимо бегущие скорые поезда, а они, узницы, умоляли конвоиров хотя бы на несколько минут разрешить глотнуть свежего воздуха, измученные долгим пребыванием в спертых испарениях переполненной теплушки, приспособленной под тюремный вагон. Иногда сердобольный страж на свой страх и риск, звякнув затвором ружья, отодвигал засов и открывал настежь дверь, предупреждая:
    - Близко к дверям не подходить! И чур, не дурить, и не вздумать драпануть! Буду стрелять! - а потом добавлял: - Не подставляйте меня, бабоньки. Дышите вволю...
    И они дышали, наслаждаясь свежим морозным воздухом.
    Ульяна, лежа на нарах, под стук колес бегущего состава круглые сутки не могла сомкнуть глаз, погруженная в думы об ее маленькой девочке, осиротевшей, лишенной родного дома. Где Риночка, куда ее определили? Следователь уверял — в детский дом, или, как он выразился: «...в нормальную советскую семью, преданную делу партии и народа».
    «А мы, что, были не преданные? - продолжала Ульяна мысленный спор с энкавэдэшником. - А ее отец, революционер, чекист, боровшийся с бандитизмом? Да он был предан делу своей жизни так, что порой, казалось, оно ему дороже, чем семья, которую, бесспорно, любил. И, как злая насмешка, - такой человек обвинен в измене и назван врагом своего народа...»
    Маркел, Маркуша, ее жизнь, ее воздух — где он, что с ним? Не хотелось верить в то, что говорили более опытные подруги Ульяны по несчастью, с которыми она общалась на пересыльном пути: что его приговор, десять лет без права переписки, есть неминуемый расстрел. В это было страшно и невозможно поверить...
    Там же, на пересылке, Ульяна неожиданно повстречалась с Леной Фоменко. Та рассказала, что и ее Якова Семеновича, вскоре за Маркелом, забрали и дали тот же срок, а ей, как и Ульяне, - восемь лет лагерей. Но, к сожалению, долго поговорить им не удалось: прозвучала команда «Построиться!», и партию Ульяны увели на погрузку.
    Страдания прошедших нескольких месяцев сделали свое дело: Ульяна погрузилась в себя и теперь жила в каком-то оцепенении и безразличии ко всему окружающему. Она ни с кем не заговаривала, а только была занята своими мыслями. Ни единой слезинки не упало из глаз Ульяны с тех пор, как ее разлучили с родными и любимыми, а сердце обливалось кровью, когда представляла Октябринку в обстановке детского дома, так хорошо ей знакомой...
    И днем, и ночью Ульяна лежала с закрытыми глазами, большей частью избегая разговоров с такими же как она, убитыми горем соседками по теплушке, и думала, думала... Ульяна задавала себе вопросы и не находила на них ответов... Она корила себя за то, что  не попыталась узнать у мужа, отчего в последние годы тот часто возвращался домой подавленный, мрачный. Привыкшая с первых дней не задавать Маркелу лишних вопросов, зная, что нужное сам расскажет, а на остальное наложено абсолютное табу, Ульяна не придавала значения даже тому, что, читая газету, муж частенько ее откладывал с тяжелым  вздохом. Тогда она списывала это на его усталость... На ее вопросы, как мог тот или иной деятель революции оказался врагом, муж или отмалчивался, или говорил:
    - На это и более знающие умы  ответа не находят... Так что, Уляша, не будем тут копаться... Лучше расскажи об успехах нашей Октябринки!
    Как она не чувствовала, не понимала, что эти вопросы постоянно мучили Маркела, и что этот безжалостный Молох, обрушившийся на старую революционную гвардию, угрожал и ему?
    Ужас, охвативший Ульяну в первые минуты ареста муже, не оставлял, а все глубже и глубже проникал во все ее поры. Порой Ульяне казалось, что от идущих по кругу дум она лишается рассудка...
    В казахстанскую голую степь, в создаваемый тут огромный женский исправительно-трудовой лагерь, их привезли на рассвете. Сильный ветер на жгучем морозе пронизывал насквозь. Лай овчарок конвоя приветствовал их приезд.
    Длинные, сложенные из саманных кирпичей бараки, стоявшие за оградой в три ряда колючей проволоки с дозорными вышками, «гостеприимно» ожидали жен, сестер и близких врагов народа.
    «Господи, неужели они считают, что кто-то из нас отважится убежать из этой безлюдной и бескрайней глухомани, где царствуют холод и ветер, что так тщательно организовали охрану с винтовками и злющими псами? Нет ли на вышках  пулеметов?» - с горькой иронией подумала Ульяна, глядя на все это...
    В бараке ей досталось место на третьем, под потолком, ярусе нар, которому должна была радоваться, поскольку и такое счастье улыбнулось не всем. Прибывших оказалось больше наличествующих мест, и некоторых уложили спать на пол. Скученность была огромная и к утру в бараке стоял такой смрад, словно тут применялись отравляющие вещества. Правда, Ульяне и здесь повезло: рядом с ее местом было маленькое оконце, лишенное стекла и прикрытое ветошью. По-видимому, по соображениям «принимающей стороны», оно предназначалось для вентиляции, а не для освещения помещения.
    Но за возможность нормально дышать пришлось заплатить: на Ульяну, лежавшую чуть ли не впритык с отверстием, шла ледяная струя сорокаградусного морозного воздуха, и она предпочла спать без подушки, заткнув ею оконце. За самоуправство ей тут же дали сутки карцера, а в дальнейшем все же на ночь узницы, общими усилиями, затыкали оконце скатанными тряпками. 
    «Умиляла» забота устроителей лагеря об удобствах быта женщин-заключенных. Для личной гигиены и стирки каждая награждалась целым ведром воды в неделю, а клозет — небольшое строение, находился в дальнем углу лагеря. Узницы спецбарака отправлялись туда группами, предупредив охрану...
    Когда Ульяне пришлось заточенной ложкой, одолженной у товарки по бараку, обрезать свои свалявшиеся, слипшиеся косы, вспомнилось былое... Сразу по приезде в Симферополь, она, решив стать похожей на соратниц мужа, срезала косы и зачесала волосы без пробора пластмассовой полукруглой гребенкой, прихватив их сзади. С нетерпением тогда ждала Ульяна мужа, рассчитывая на одобрение.
    Когда Маркел увидал это новшество, то не сдержался:
    - Дуреха, ну разве можно было расстаться с такой изумительной, роскошной красотой! Уверен, что все бабье... ой, прости, все женщины, тебе завидовали! Ну, ничего, отрастим еще! Больше стричь не дозволю, муж я тебе или не муж? - старался он развеселить жену, видя, как та опечалилась из-за неудавшегося сюрприза.
    Но теперь некому ее подбодрить, нет Маркела, и не для кого отпускать косы...
    ...Печи в бараках отапливались камышом, который рос у озер, находящихся за оградой лагеря. Каждое утро, построившись по четверо в ряд, узницы под усиленным, с собаками, конвоем, отправлялись на заготовку этого обледенелого топлива. Независимо от погоды, даже в лютые холода и беснующиеся бураны, разящие свистящим, сшибающим с ног ветром, они рубили мерзлый, трудно поддающийся камыш, связывали его в снопы и, нагруженные ими, еле передвигая ноги после десятичасовой работы, возвращались в лагерь. В бараке женщины сами, словно эти снопы, валились на нары, и многие сразу забывались в глубоком сне.
    Ульяна же, несмотря на неимоверную усталость уснуть не могла. Как всегда, ее охватывали, преследующие и днем, и особенно ночью, все те же невеселые думы. К тому же боли в пояснице и ногах, и бесконечный лай собак, будто соревнующихся с завывающим ветром, гуляющим по степи, прогоняли сон. Слыша храп и сопение рядом спящих сестер по несчастью, она испытывала к ним белую зависть: везунчики, спят!
    Отупляюще тяжелая заготовка камыша оказалась еще и щедрой на «сюрпризы». В первые же дни работы в пургу Ульяна, как и многие другие, сильно обморозила нос и щеки. Они долго болели — не дотронуться, затем чесались, и лицо осталось на память красным, однако уже лишенным веснушек... Но это не трогало Ульяну, душевная боль была сильнее всего.
    ...Следующая напасть, уже подкосившая Ульяну, приключилась совершенно неожиданно. Как обычно, морозным зимним днем обитательницы спецбарака  заготавливали камыш. Узницы работали не разгибаясь, а вокруг их, пританцовывая на сером от грязи и трухи снегу, и спасаясь таким образом от стужи, несла свою службу охрана.
    Рядом с Ульяной трудилась ее соседка по нарам, лет на десять постарше, женщина с волевым, независимым характером, своей доброй энергией ободрявшая всех. Это поражало и восхищало Ульяну. Муж Натальи Тимофеевны, коммунист с дореволюционным стажем, занимавший руководящую партийную должность в Керчи, был обвинен в троцкизме и саботаже, и, так же, как и Маркел, приговорен к расстрельной  статье.
    Подпав под обаяние Натальи Тимофеевны, Ульяна старалась во всем ей следовать, и находить в себе силы переносить без ропота и стенаний выпавшую долю. Как внушала Ульяне ее наставница: «Нельзя сломаться, нельзя опуститься. Мы не имеем права! Надо дождаться свободы, и не дать насладиться нашим падением тем, кто этого добивается!»
    Они работали бок о бок, когда вдруг страшная боль пронзила, как показалось Ульяне ее всю, и она, наклонившись, уже не смогла разогнуться. Обливаясь нахлынувшим вдруг потом, Ульяна все же, молча, старалась преодолеть, превозмочь боль, стремясь выпрямиться. Но не смогла... Словно раскаленным кинжалом, с новой силой ударило в пояснице, и она пошатнулась, готовая рухнуть на обледенелую снежную постель.
    Наталья Тимофеевна, заметив состояние подруги, кинулась на помощь. Поддерживая Ульяну, она тут же организовала спасательные работы. Из камышовых снопов, связав их вместе, было сделано подобие саней, на которые уложили скованную адской мукой узницу. Правда, Ульяна попробовала сопротивляться:
    - Ничего, не надо... Скоро отойдет.
    Но легче не становилось, и каждое движение приносило нестерпимые мучения... Наталья Тимофеевна обратилась к охране:
    - Больной необходима помощь! Без движения она здесь погибнет! Дайте нам возможность отвезти ее в лагерный лазарет. Не бойтесь, не сбежим и вернемся работать.
    - Ничего, осталось полдня. Разрешаю, пускай валяется. Ничего с ней не случится, не сдохнет! - отрезал начальник конвоя.
    - Не отпустите — все прекратим работу, и ляжем рядом с ней на снег!
    - Угроза бунтом?
    - Нет. Призыв к совести.
    Немного подумав, он принял решение:
    - Ну, черт с тобой! Иванов — пойдешь в сопровождение! Стрелять без предупреждения.
    По дороге импровизированные сани, которые тащили Наталья Тимофеевна и еще одна напарница, чуть не развалились. Наталья Тимофеевна заставила и пожилого охранника им помочь. Переложив больную на снег, работая непослушными, окоченевшими пальцами, женщины с горем пополам связали заново снопы и, благополучно водрузив на них страдающую Ульяну, дотянули ее до лагерного лазарета.
    Трое суток лежала она там пластом. Пациентке сделали блокаду и радикулит отступил. Еще пару дней ее не посылали на камыши, и Ульяна трудилась на кухне, чувствуя себя преступницей перед теми, кто спасал ее, а сейчас мерзнет на тяжелейшей работе, в то время как она блаженствует в тепле... А ведь Наталья Тимофеевна рисковала: вполне могла попасть в карцер, а то и получить увеличение срока. Это называется — человек! Разве такое можно забыть?..
    Постепенно узницы привыкли, приспособились к своей каждодневной жути, ведь люди ко всему привыкают... А режим обитательниц спецбарака был очень строгим. Женщинам предписывалось по территории лагеря не гулять, самостоятельно из барака не выходить, по нескольку человек не собираться, между собой беседы не проводить. Читать и писать также возбранялось... Петь было запрещено.
    Просто удивительно, что разрешалось дышать, хотя и это давалось на морозе тяжело, а ночами, в спертом воздухе скученного барака, невыносимо. Их хотели превратить в покорных, лишенных собственного достоинства, рабов, безропотное стадо замученных работой и скотским бытом существ. Но, не тут-то было! Несмотря ни на что, женщины тихо брошенной репликой, говорящим взглядом, научились общаться и понимать друг друга. Дух жен изменников родины не был сломлен и воля была крепка. 
    Дисциплина в их бараке была отменная, никто принципиально не отлынивал от работы — ведь они не саботажницы, а несправедливо выдернутые из нормальной жизни честные труженицы. Все трудились на совесть, даже вносили рацпредложения. Так, поделившись на бригады, одни теперь рубили, другие складывали камыш в снопы, а третьи их вязали. Это не только облегчало труд, но и увеличило количество добытого топлива.
    А в конце февраля пришел приказ: построить здание для пошивочной фабрики, которую необходимо к концу лета пустить в строй.
    Вскоре во всем создаваемом лагере началось распределение обязанностей. Имеющих производственные навыки стали использовать по профилю, как и чертежниц, медиков, поварих, парихмахеров. Учителей же, музыкантов, домохозяек — словом тех, кого не задействовали по профессии, отправляли на черновые работы и обслуживание подсобного хозяйства. Фабрику строили ударными темпами, организовав соцсоревнование.
    К концу весны Ульяну поставили на выработку саманных кирпичей, которые производили следующим образом. Ногами месили мокрую глину, добавляли в нее солому. Затем эту смесь выкладывали в специальные формы, весьма тяжелые, которые относили в специально отведенное место. Там заготовки выбивали и оставляли для просушки.
    От таскания тяжестей Ульяна надорвалась и приобрела пупочную грыжу. Вскоре ей облегчили труд: теперь дни напролет она топтала неподдающуюся, громко чавкающую и хлюпающую глину...
    Во время работы Ульяна сама себе тихонько подпевала - так легче казалось поднимать ноги. В голове неожиданно стали рождаться новые слова, ложащиеся на знакомый мотив. Так «Марш Буденного» был ею переделан в «Лагерный...»:
          Мы - жены коммунистов,
          И про нас,
          Былинники речистые
          Ведут рассказ
          О том, как в ночи ясные,
          О том, как в дни ненастные,
          Мы стонем,
          Мы в лагере сидим.
 
          Жизнь под прицелом наша 
          Очень нелегка,
          Желанная свобода
          Слишком далека.
          Но верим — и для нас заря,
          Взойдет, и будет все не зря,
          Мы - жены коммунистов
          Навсегда!
    Напарница,  орудовавшая рядом ногами, тихо спросила:
    - Что бормочешь все время, подруга? Неужели себя подгоняешь?
    - Угадала — глину заговариваю, чтоб податливей была.
    - А ну, поделись заговором!
    - Пошутила я. Не заговор, а слова какой-то песни пришли на ум, вот их и прошептала.
    - А ну, давай, выкладывай!
    И Ульяна повторила ей пришедшие словно ниоткуда строки.
    - Ишь ты, где слыхала? Кто придумал про нас?
    Ульяна покраснела. Ей отчего-то стало стыдно, и она ответила:
    - Не помню, где подхватила.
    - Повтори еще, хочу запомнить!
    Ульяна еще более смешалась:
    - Наверно, повторить точно не смогу, сама забыла.
    Но, как оказалось, у Клавдии память была отличная, и скоро Ульяна услышала, как ее песню шепотком напевают многие...
    Фабрика была построена в срок, и вскоре заработала. По завершении строительства всех заключенных построили для торжественного открытия объекта. По этому поводу приехало начальство, и перед ними выступил начальник куста лагерей с необыкновенно жестокой и поистине циничной речью:
    - Знайте, ваши мужья расстреляны, как враги народа! Ваши дети от вас отказались! Советская власть вам предоставила возможность жить здесь, в степи, но без вредительства.
    - Господи, что он несет? - прошептала стоявшая рядом с Ульяной чернорабочая-узница.
    Как созвучны были ее слова тому, что испытывала сама Ульяна, слушая этого явно недалекого служаку, упивающегося своей властью...
    ...Таким же, как и Ульяна, женам врагов народа, направляемым в ссылку и имеющим детей до трех лет, разрешали их взять с собой. По приезде в лагерь этих женщин, даже кормящих, от работы не освобождали, а детей поместили в бараке, находившемся поблизости, в так называемых «яслях».
    Ульяна, не знавшая ничего о судьбе дочери, считала этих узниц счастливицами. Матери могли хоть раз в день прижать к груди своих малышей. Однако вскоре, увидав душераздирающие картины, она поняла, как ошибалась. Едва ребенку исполнялось три года, его увозили из лагеря и помещали где-то в детский дом. Невозможно было без слез смотреть на прощание матерей со своими малышами. Ульяне никогда не забыть помертвевшие лица несчастных, от которых отрывали ревущих детей и увозили в никуда. «Такое жестокое правило могли придумать существа, не имеющие сердец! - в который раз подумала Ульяна. - Издеваться над матерями и их малютками, что может быть подлее?!» 
    ...Режим лагеря запрещал какие-либо связи с родными и близкими. Не дозволялось ни свиданий, ни переписки, любых известий извне - полная изоляция от всего... И вот, неожиданно для всех, летом стали приходить письма с воли. Ульяна с завистью смотрела на тех, у кого наладилась переписка с родными. У нее же там, вне колючей проволоки, не было никого, кроме где-то затерявшейся Октябринки... Единственное, что стало для несчастной матери возможным теперь — начать поиски своей, уже семилетней, дочки.
    Ульяна направила запрос о ее местонахождении и получила отписку: «По установленному правилу, на основании Постановления (далее следовали его номер и дата), дети врагов народа, находящихся в исправительных учреждениях, подлежат определению в детские дома».
    Ответ был смеху подобен. Она спрашивает где дочь, ей же излагают на основании чего ребенка у матери забрали... Но рядом были и счастливицы, которые получили положительные ответы с адресами детдомов, где находились их дети. Глядя на них, в душе Ульяны поселилась надежда, что все же и она добьется своего.
    Ульяна писала без устали. На некоторые обращения получала уже привычные  отписки, написанные, словно под копирку, а некоторые детдома Москвы сообщали, что таковой у них не значится. Но большей частью запросы оставались вообще без ответа.
    Ульяна все высчитывала, сколько лет, месяцев и дней осталось до конца срока,  когда, выйдя на свободу, она найдет свою девочку. Ринуся к тому времени уже подрастет, ведь ей уже будет двенадцать, совсем взрослая! Ульяна грезила, как в далеком сорок пятом году, в самый счастливый день, в их с дочерью дом придет вдруг Маркел. Разгладив пышные, буденновские усы, он скажет, улыбаясь своей мягкой улыбкой: «Здорово, девочки мои, а вот и я! Меня не расстреляли, враки все это! Любимые, забудем все плохое, что было, и давайте радоваться жизни, и трудиться, чтобы она стала еще краше!» «Маркел, Маркел, как мне не хватает тебя и нашей доченьки!..» - с тяжким вздохом прерывала Ульяна свои фантазии, и с болью возвращалась к горькой действительности... Но в памяти упорно всплывали картины виденных ею когда-то приютских детей, в серых невзрачных одеждах, бритоголовых, с угрюмыми, недетскими лицами, и другие виды — с дерзкими, вызывающими, наглыми, все повидавшими на своем недолгом веку,  беспризорниками, с которыми ее сталкивала жизнь. И Ульяну вновь охватывало отчаяние от безысходности и беспомощности в ее попытках вернуть дочь...
    С началом обрушившейся на страну войны, для политических кончились недавно полученные послабления. Прекратились переписка, свидания, беспрепятственное общение с заключенными других бараков и хождение по территории лагеря без охраны. Наоборот, военную охрану резко усилили, а требования стали суровее прежних.
    Вскоре в лагерь стали поступать женщины-заключенные, обвиняемые в бытовых преступлениях, так называемые бытовички, а следом появилось и мужское отделение политзаключенных.
    Ульяне показалось, что начавшаяся война дает ей возможность доказать на деле свою преданность народу и существующему строю. Она, как и многие другие молодые узницы лагеря, написала заявление, просясь на фронт, а в доказательство своей полезности указала, что, в свое время, будучи членом ОСОАВИАХИМа, сдала нормы ГТО на отлично, имела удостоверение и значок «Ворошиловского стрелка», которые были изъяты во время обыска и должны быть приложены к делу. Однако, несмотря на эти ее заслуги, Ульяне, как и ее подругам по несчастью, было отказано, как осужденным по 58-й статье...
    Лагерь продолжал разрастаться и обустраиваться. Фабрика стала трудиться над военным обмундированием. Были расширены сельхозугодья. Как и ранее, выращенные овощи, равно как и продукты животноводства, не шли на улучшение рациона заключенных, а увозились в неизвестном направлении. Питание же заключенных стало намного хуже, что и неудивительно: страна сражалась, потеряв огромные территории (кстати об этом они узнавали только от вновь прибывших, изоляция от внешнего мира была полнейшая).
    В лагере стала работать крупорушка, появилась собственная пекарня. Как-то раз соседка Ульяны по нарам, работавшая в овощной бригаде, принесла в барак несколько морковок и угостила одной Ульяну. Хруст съедаемого овоща выдал наслаждающуюся ворованным проходившей мимо охраннице. Нарушительницу долго и упорно допытывали — кто дал? Ульяна стояла на своем: нашла, наверно, морковь упала при погрузке на отправку. В результате наказание — трое суток карцера.
    Оставшись наедине с собой, лишенная труда, отвлекающего от грустных дум, Ульяна опять погрузилась в мучительную тоску по дочери. Где Октябринка, не затронула ли ее страшная война? Идет сорок третий, еще два года сидеть... Хотя тех, у кого у же кончился срок, в связи с войной не отпускают. Но  должна же эта напасть когда-то кончиться! А Ринусе уже десять, большая девочка. Помнит ли свою маму? И не повлияло ли на дочь жестокое воспитание, о чем твердят их мучители, заверяя, что родные дети от них откажутся? Об этом страшно было подумать...
    В одну из бессонных ночей в холодном карцере, лежа на голых досках, в голове Ульяны снова родились нехитрые рифмы на известный мотив:
          Степь бела кругом,
          И мороз трещит,
          Стала я «врагом»,
          В жизни путь закрыт.

          Счастье и семью
          Рок украл навек,
          А судьбу мою,
          Спрятал в серый снег...
    Эти строки все вертелись в мозгу, словно стремились, чтобы она поверила в  печальный рок, предначертанный свыше. Ульяна даже рассердилась на себя, не понимая, как отделаться от навязчивых мыслей.
    Карцер сделал свое дело: когда Ульяна вернулась в барак, все удивились ее посеребренной голове...
    Обычно политические отделения были строго изолированы от нового контингента лагеря, однако со временем, выполняя черную работу, политзаключенные порой сталкивались с бытовичками.
    Однажды, наблюдая, как Ульяна старательно, не отрываясь ни на минуту, трудится на трескучем морозе, долбя землю, одна из бытовичек, очутившаяся рядом, сказала, обращаясь к ней:
    - Гляжу на тебя, и диву даюсь: на кой хрен тебе и твоим товаркам больше всех надо? Чего так стараетесь? Вот я, за дело сижу: чиркнула перышком своего неуемного хахаля. Ну, а ты, за что? Чего надрываешься, планы ихние через силу перевыполняешь, не разгибая спины, как проклятая? Сидеть-то вы все равно будете, как ни старайся. Ведь, говорят, политическим ничего в зачет не идет. Так что же пуп надрывать? Чудные вы все, чокнутые, одно слово! Их мужиков зарыли, самих за решетку кинули, а они, ядрена вошь, для этих стражников стараются!
    - А мы иначе не можем. И делаем для страны, для народа, а не для этих стражников, как ты  сказала.
    - Ха! Они на эту … работу мужиков не поставили, а вас! И чего вас, белых и пушистых, с нами, грязными и от крови липкими, да с разными пройдохами рядом поставили, не понять мне никак, хоть сдохни. Вот сейчас говорю, а ты лопатой все орудуешь, ковыряешь землю. Окстись, отдохни, ведь объявили перекур!
    - Я не курю. А когда работаю - теплее. А планы мы стараемся перевыполнять, ведь война идет, народу, стране, помогать все должны. Фабрика работает круглосуточно, чтобы армии побольше обмундирования подготовить, скотницы стараются, чтобы коровы больше молока давали...
    - А ты много молока видела?
    - Да не для нас оно, а для деток в садах и яслях, да для раненых в госпиталях. В город его отвозят. И мужья наши свою жизнь за народ отдали. Невиновны они, злая воля тут вмешалась...
    - Хорошо говоришь, толково. А вот объясни, как же такая умная за колючей проволокой очутилась? Никак не понять...
    «Да и мне не понять...» - подумала Ульяна, снова налегая на лопату.
    ...Время шло, страна воевала. Где-то шли жестокие, кровавые бои, а здесь, в лагере, все было по-прежнему: усиленная охрана, скудное питание и тяжелый, изнуряющий труд, в который втянулись, и который, как ни странно, помогал выжить и не потерять себя. Так, во всяком случае, считала Ульяна, уверенная, что только каторжная работа спасала ее от помешательства...
    В конце дня еле добравшись до постели, едва голова касалась подушки, она забывалась в спасительном сне, без терзаний и сновидений. Это были счастливые моменты... Однако случалось и совсем другое, когда, несмотря на усталость, сон не шел, а в голове метались мысли о Маркеле, участь которого была неизвестна, но хотелось верить что жив и, как и она, тянет лямку узника... Хотя, скорее всего, зная мужа, Ульяна понимала, что смириться с клеймом «врага народа» Маркел бы не смог, и предпочел бы смерть, которая, по слухам, для таких как он неизбежна... И опять терзали раздумья: почему, по злому умыслу кого все это произошло? С ней рядом сидят жены и сестры тех, кто делал революцию, даже стоял во главе... Что там произошло в верхних эшелонах власти, почему истребляют настоящих коммунистов?..
    Думы о дочери крутились в голове с той же силой. Где ее девочка, куда ее забросила судьба? Ведь уже школьница... Как  ей дается учеба? Не обижают ли старшие ребята? Необузданный нрав детдомовцев кому-кому, а Ульяне был хорошо известен...
    И чем ближе становился день, когда для нее раскроются двери лагеря, тем страшнее делалось ей от неведения: что ждет впереди после отбытия срока?..
    А срок подошел следом за радостной, долгожданной победой. Как только пришла весть об окончании войны, по лагерю пронесся слух, что в связи с этим великим событием будет объявлена амнистия. Затронет ли она политических — вот вопрос... Хотя это Ульяну уже не волновало, так как ее срок завершался.
    Правда, внушало опасения то, что в период войны узниц, у кого оканчивался срок, не освобождали. Но на то существовало оправдание — страшная война. Но теперь, после великой победы, не должно быть никаких препятствий.
Вышедшая в июле амнистия политических не затронула. Ульяна об этом не переживала, она с нетерпением ждала наступления осени. Но, пришел долгожданный октябрь, а Ульяна, по-прежнему, оставалась за колючей проволокой...
    Время шло, ничего не менялось. Как будто об них забыли... Хотя сами узницы без устали старались о себе напоминать, отправляя заявления. Но ответ был один: страна понесла большие потери, надо залечивать раны, нанесенные войной, поднимать разрушенное народное хозяйство. Им твердили, что следует быть сознательными, и вносить свой вклад в общее дело.
    Ульяна все недоумевала: неужели на свободе она уменьшила бы старания, неужели в заключении они приносят большую пользу стране, чем если бы вышли на волю?
    Вера в то, что недалек час освобождения, не покидала узниц, и Ульяна теперь целиком была погружена в задачу, ;стоящую перед нею: с чего начать поиски дочери? Конечно, органы теперь обязаны ей, свободной, искупившей эфемерную вину, сообщить, где находится Октябрина. Если ранее молчали, то это была, как она понимала, одна из мер жестокого наказания. Но, зачем что-то скрывать после освобождения?
    Наталья Тимофеевна, ее верная подруга, освободилась на несколько месяцев раньше Ульяны. Все эти годы соседка по нарам была надежной опорой для Ульяны, упорно внушая: «Мы обязаны выстоять, для наших детей!»  Ее мать с детьми жили в Керчи, и подруга уговаривала Ульяну поехать туда к ней после освобождения. Но Ульяна всем существом стремилась в Москву - там затерялись следы дочери. Вот, как только отыщет ее, тогда придет время подумать, где осесть. Хотя, подрастающую дочь  провинция может не завлечь, да и учиться лучше в столице.
    Прощаясь, Наталья Тимофеевна дала свой адрес со словами:
    - Я все же надеюсь, дорогая, что вы приедете к нам!
    Три лишних года Ульяна еще оставалась в лагере... Ей припомнили все так называемые правонарушения. Незадолго до окончания срока она отсидела трое суток в карцере. Так вышло, что один из заключенных, видя как Ульяна с трудом подняла ящик с готовой продукцией (давала о себе знать заработанная грыжа), взялся ей помочь. Уличенная в общении с бытовиками и отлынивании от порученной работы она была наказана...
    Наконец, зимой сорок восьмого года, наступил долгожданный день освобождения. Слезы навернулись на глаза, когда Ульяна получала на руки документ. Не верилось, что с этой минуты она может распрощаться с колючей проволокой, лагерем и бесконечной казахстанской степью. Окончилась неволя. А вот что впереди?..
    Как Ульяна ожидала этот день, как грезила о нем, но, когда он наступил, растерялась. Ни дома, ни семьи... Никто ее не ждет... Но, о чем она, а дочь, ее Октябринка, Ринуся?! Где сейчас ее девочка? И помнит ли, ждет ли свою маму? А, может, забыла... Или, стыдясь, отказалась от нее, заклейменной зэчки...
    Оглядев свой «наряд»: грязную ватную телогрейку, груботканные рабочие штаны, солдатскую искусственного меха ушанку да уродливые мужские ботинки на ногах, Ульяна с ужасом осознала, что в таком виде предстать перед дочерью не сможет, даже если та ждет ее.
    При выходе из лагеря она получила энную сумму, но этих денег явно было недостаточно на сносную одежду, билеты до Москвы и на жизнь, пока не устроишься на работу где-нибудь вблизи столицы (в ней самой жить Ульяне было запрещено). Воздержаться от покупки одежды... Но кто примет на приличную работу в таком виде?
А ведь нужна не только работа, но и крыша над головой...
    От невозможности решения всех этих проблем Ульяной овладело уныние. В конце концов, она ничего другого не смогла придумать, как наняться на некоторое время в лагере вольнонаемной. Это позволит скопить денег, а пока, уже в свободном качестве, она  снова вступит в переписку, начав интенсивные поиски дочери.
    Когда Ульяна получала паспорт, выдававший его молоденький сержант, внимательно поглядев на нее и на документ, сверяясь, неожиданно, и как-то недоверчиво, спросил:
    - Так вы действительно девятьсот третьего года?
    - Да, там ведь указано. А что, непохоже?
    - Да нет... - как показалось Ульяне, паспортисту стало неловко.
    Выйдя, она достала зеркальце из сумки. «Что его во мне удивило?» - подумала Ульяна, а, вглядевшись внимательно, поняла то, чего ранее не замечала, привыкнув: на нее смотрела оттуда изможденная старуха. И это — в сорок пять лет...
    Иссеченный бороздами лоб, хмуро выступающие над переносицей две прогалины, елочки морщин у глаз, дряблые щеки, скорбные складки у почти беззубого рта... - невзрачное обличье битой жизнью старой женщины. «Типичная баба Яга! - пришла к такому выводу Ульяна, и горько усмехнулась: - Нашла чему изумляться! Поразительно не это, а то, что жива до сих пор...
    Вспоминая прожитые годы, эпизод за эпизодом, Ульяна удивлялась себе: как хватило сил все пережить? Но, ее судьбу, конечно, нельзя сравнить с тем, что выпало на долю Маркела... Наверняка чувствовал, ощущал всей кожей, как стягивается вокруг него бесовская пляска смерти, разухабисто гуляющая по стране... Что Маркел носил в себе, когда она иногда сутками не видела мужа, а тот приходил чернее тучи, безмерно уставший, мечтающий об одном — выспаться?..
    Не забыть позорища, случившегося с ним в театре... Как-то Маркел принес два билета в Большой театр на оперу, - у них на службе был организован кульпоход на премьеру. Октябринку отвели к друзьям, а сами, довольные, уселись в партере.
    Ульяна тогда была на седьмом небе, предвкушая наслаждение музыкой и самой атмосферой театра. Правда, Маркел, когда собирались, заметил, что с удовольствием лучше бы придавил подушку, но коллектив не поймет, если не досчитаются в их рядах бойца. Да и вывести в свет жену ему доставляет удовольствие!
    И вот, прямо по Пушкину: «Театр уж полон; ложи блещут...», а в партере во время речитатива вдруг раздается богатырский храп. Это ее Маркел под музыку сладко заснул... Позорище! Ульяна тогда чуть сквозь землю не провалилась от стыда, и еле сдержала слезы от жалости к мужу. Будить не хотелось, но все же пришлось. Ей показалось, что весь зал с возмущением уставился на них. Пылающая от стыда, она растолкала Маркела, а он, виновато улыбнувшись, тихо сказал:
    - Неужто храпанул? Прости...
    Потом, вспоминая этот эпизод, дома хохотал, приговаривая:
    - Заглушил-таки певца! Ах, как сладко спать под хорошую музыку!..
    Кстати, и Октябринка тогда опозорилась... Трехлетняя дочь, которую, скорее всего, их приятели перед сном не посадили на горшок, напрудила полную постель, а проснувшись, рассмешила всех, заявив, что это она вспотела... 
    И опять, по привычному ходу мыслей, вспомнились Ульяне аресты... Она-то выжила, хотя ни за что, ни про что у нее украли мужа, годы и дочь. А вот Маркел... У него была украдена жизнь... Да, все у  нас через пень-колоду вышло... - подумала Ульяна, подводя грустные итоги.
    И тут опять, словно кто-то нашептал немудрящие стихи:
          Почему, за окном наступила весна,
          А на сердце — плаксивая осень?
          Жизнь была на счастливые дни не щедра,
          А расстаться — не хочется очень...
    И тут же подумалось: «Раз жива, значит еще не все потеряно. А прошлое... Ничего не поделаешь, с этим надо смириться». Но, как примириться с тем, что до сих пор не найдена дочь? Где и как ее искать?
    Судьба Октябринки не давала Ульяне покоя, и она писала куда только возможно, прося, требуя, умоляя помочь ей найти украденную государством дочь. Верить в худшее не могла, не хотела смириться с мыслью, что ее дитя потеряно навсегда. Сердце не позволяло этого сделать.
    Наконец, на запрос в МВД, она получила ответ, гласивший, что «...Октябрина Маркеловна Степанова, 1932 г. рождения, в сентябре 1937 г. была определена в детский дом». Далее в официальной бумаге указывались номер детдома и его адрес в Замоскворецком районе Москвы. Окрыленная, Ульяна немедленно написала туда. Но, по указанному адресу детдома не оказалось...
    Руки опустились, где искать далее? Спасибо, опытные женщины лагеря надоумили обратиться в Госархив. Пальцы Ульяны дрожали, когда она разрывала конверт с ответом оттуда. Справка гласила, что «...данный детский дом в период войны был эвакуирован в Узбекистан, в город Ургенч, откуда вернулся в конце 1944 года, и слился с другим детдомом (далее следовал его адрес в Москве)».
    Ульяна немедленно отправила туда запрос. Молчание было ответом. Боже, куда она только ни писала, но отовсюду, если и получала ответ, то смысл его был один: данные о ребенке затерялись в послевоенной неразберихе... В результате Ульяна пришла к выводу: лишь на месте, в Москве она сможет отыскать след Ринуси, и, несмотря на запрет, отправилась в столицу.
    Остаток ночи приехавшая Ульяна провела в зале ожидания на вокзале, а утром отправилась по указанному в справке адресу. К ее разочарованию и великому удивлению, там сотрудников, бывших в эвакуации и вернувшихся с детьми, не оказалось — все уволились. В списках же привезенных из Ургенча ее дочь не значилась...
    Убитая этим сообщением, боясь поверить в напрашивающийся вывод, Ульяна направилась к выходу, но была окликнута пожилой нянечкой. Та посоветовала найти трудившуюся в первом детдоме, а затем и в их, и не так давно ушедшую на пенсию музработника Валентину Аркадьевну.
    Отыскать ее адрес не составило большого труда. Однако, к огорчению Ульяны, жильцы квартиры смогли сообщить только, что соседка сейчас обитает где-то в Подмосковье, у своей дочери, а когда вернется — неизвестно.
    - Вы наведывайтесь, - прозвучало обнадеживающе, - она обязательно скоро  появится.
    Но, как быть? Ульяне, с ее паспортом, в Москве оставаться опасно: можно схлопотать теперь уже заслуженную высылку. Да и денег не густо, следует беречь каждую копейку...
    Увидав объявление, приглашающее рабочих с предоставлением общежития, она поехала в Подольск. Увы, предприятие оказалось режимным. В отделе кадров Ульяне не только отказали, но и посоветовали, для ее же блага, искать счастья, как то и предписано, в любом городе за сто первым километром от Москвы.
    Купив карту Подмосковья, Ульяна выбрала Орехово-Зуево. Приехав, она тут же отыскала в городке, имевшем, кроме центра, еще дореволюционный, патриархальный вид, доску объявлений, приглашающих на работу. Выбор был невелик, к тому же ни одно из объявлений не сулило общежития... Из всех предложений Ульяну заинтересовало лишь одно: требовалась уборщица в редакцию местной газеты «Большевистское слово».
    После работы в лагере Ульяна была уверена, что уж с этой-то, без всяких сомнений, справится, а, увидав на столбе объявление о сдаче угла одинокой женщине, и вовсе воодушевилась.
    Так в день приезда она не только приобрела работу, но и пристанище.
    При оформлении Ульяну удивил вопрос кадровика:
    - Пьете?
    - Конечно. И ем и пью, но не то, что вы имеете ввиду! - улыбнулась Ульяна, а сама подумала: «Решил, наверно, раз сидела, то обязательно пьяница...»
    Явно ощущающий значимость занимаемого положения служака вонзил в нее строгий взор:
    - Так все говорят! А через неделю-другую уходят в запой, забывают о своих обязанностях и вылетают отсюда! Таков контингент у нас... Ничего не попишешь — сто первый километр... - как будто оправдываясь за подозрения в адрес новой сотрудницы, разъяснил он, и добавил:  - Это учтите.
    «Что учесть? Что за пьянку выгоняют? Или, что здесь, у границы запретной зоны, собралось всякое отребье?» - подумала Ульяна.
    Хозяйкой, сдающей угол в своей восемнадцатиметровой комнате, разгороженной на две неровные части шифоньером и сервантом, в коммуналке на втором этаже трехэтажного дореволюционной постройки обшарпанного дома в Кировском поселке, оказалась пожилая, интеллигентного вида дама с шарфом наверченным на голове в виде чалмы. Работала она регистратором в поликлинике, была одинока. Двое предыдущих мужей давно почили.
    В откровенной беседе случившейся у них сразу по заселении, Ульяна узнала, что с обоими мужьями Леокадия Александровна (так звали хозяйку) не ужилась, и была в разводе, но считала себя вдовой каждого. При этом, одного, по ее словам, она выгнала из-за пристрастия к юбкам, а другого — за любовь к зеленому змию. Детей у нее не было. Как, смеясь, объяснила хозяйка, указывая на темную поросль по углам верхней губы:
    - Разве у усатой бабы, - как называл меня первый супруг,  - могут быть дети?
    Угол Леокадия Александровна решила сдать, по ее словам, не так из-за денежных затруднений, как из-за того, что «...не с кем поговорить, надоело по вечерам пасьянс раскладывать, кукуя в одиночестве. С братией, что живет по соседству, не только словом перемолвиться, но и рядом пройти страшно! Что от мужиков, что от женщин — за версту несет перегаром, да в смеси с чесноком и махоркой. Ужас!»
    - Признаться, я троим претенденткам на мой угол, напрашивавшимся до вас, отказала. Одно хамло! А по вам, Ульяна, сразу видно — интеллигентный человек. А знаете, в нашем Орехово-Зуево это слово, интеллигент, считается ругательным! Мне часто вдогонку шипят: «Интеллигентка пошла!» Да, испохабили город, наводнили после войны криминальными элементами...
    Вскоре Леокадия, или Лика, как она просила себя называть, поведала Ульяне, что отец ее был урядником, всеми уважаемым в городе человеком. Он умер накануне революции: пошел зимой на рыбалку, перемерз, продрог, и, заболев воспалением легких, быстро сгорел.
    - Конечно, если бы не это обстоятельство, - продолжала Лика,  - будь отец жив, мы бы не избежали расправы, и увидели бы Соловки... Но все ограничилось тем, что нас потеснили, и из всей квартиры оставили нам лишь эту комнату.
    Лика говорила беспрерывно, по-видимому, истосковавшись по общению. В вечерние часы она донимала Ульяну рассказами о себе, бывших мужьях, бывших сотрудниках и соседях. Хозяйка комнаты ни на минуту не закрывала рот, находя все новые и новые темы. Бывало, она задавала Ульяне вопрос, и не успевала та слова вымолвить в ответ, как Лика, уже забыв, что хотела узнать, начинала тараторить о другом. Ульяна, вообще по натуре молчаливая, и занятая своими мыслями о дочери и ее поисках, еле переносила эту трескотню. Однако в благодарность за предоставленный кров и душевное тепло, она не показывала вида, и старательно изображала на лице заинтересованность, хотя рассказы часто повторялись и были уже хорошо знакомы. Правда, с каждым разом эти истории обрастали новыми подробностями, порой противоречившими ранее слышанному, и где тут правда, а где фантазия, трудно было разобрать...
    - Я вышла замуж поздно, в двадцать шесть, - поведала как-то Лика. - Настоящей старой девой была. Конечно в голове! - уточнила она. - Все никак не могла выбрать из женихов, бесконечно делавших предложения. Переборчивой была, и себя высоко ценила. Все казались мне мелкими, недалекими, да и стоящими ниже меня на социальной лестнице.
    В другой же раз эта тема прозвучала по-другому, и скорее походила на правду:
    - Понимаете, Ульяна, годы бежали, мне уже перевалило за двадцать пять. Мама была в полнейшей панике. Шутка ли — дочь засиделась! Поклонников было немало, но, черт бы их побрал, ни один не делал предложения! Казалось — вот-вот сбудутся мамины мечты, я-то не торопилась, - но, увы, погуляв, женишки, один за другим, исчезали... И тогда я дала себе слово: выйду за первого, кто сделает предложение, какой бы ни был. И, представляете, появился неожиданно мой Митька. Всем он был хорош: красавец, умный, веселый, работал в клубе киномехаником, и сразу же, не рассусоливая, сделал мне предложение. Был Митька на пять лет младше меня, но это не только не остановило его, но, по-моему, даже влекло. Он обожал меня совсем недолго... А потом, как будто с цепи сорвался, кобелина, и началось... Лучше не вспоминать! Вышла я за него не очень-то любя, а когда начал гулять, страдала не то чтобы от любви, а скорее от обиды, оскорбления, и не выдержав, погнала. Он потом не раз приходил, клялся в любви и давал слово быть верным. Но я гордая и на уговоры не поддалась.
    - После меня он больше не женился, хотя, по слухам, гулял напропалую. На войну его не взяли - припадал на левую ногу, все смеялся: «Я - левый уклонист!» А как грянула гражданская, не удержался, и записался добровольцем в Красную Армию, как он сказал: «Пошел беляков бить!», хромоножка... Не знаю, многих ли побил, но с войны не вернулся, погиб. А я стала вдовой, ведь с ним мы были венчаны...
    - Но вдовствовала я недолго. На мою голову свалился Витька. Вот его, этого  чумового лихача, я без памяти любила! Он тоже очень любил меня, и тоже был моложе, правда, ненамного, всего на два года. Родом из старообрядческой семьи, Витька совсем не походил на своих единоверцев, которые считали его выродком, до того шустрый, прямо сорви-голова был, да к тому же любил, нет, не любил, обожал заливать за воротник, что в их среде воспрещается. Когда мы сошлись, парень выпивал, но в меру. Но, со временем, втянулся настолько, что уже без стакана не мог представить себе жизни...
    - А кем он, ваш Витя, работал? - полюбопытствовала Ульяна, наслушавшись вволю о проделках второго возлюбленного Леокадии.
    - О, кем только не был! Начинал учеником аптекаря, но был пойман на воровстве спирта и изгнан с позором. Потом устроился на ткацкую фабрику кладовщиком. Но и оттуда его погнали из-за недостачи. Как уверял — проворонил, бедняга, облапошили его мастера. Да не верю я в это! Сам, скорее всего, прихватил и пропил. Потом уже докатился до торфоразработки. Там уже тащить и пропивать было нечего, зато дружки попались «хорошие», которые тоже не просыхали...
    - Хотя я и любила и жалела моего пропойцу, но однажды, когда он стал тащить из дома и пропил мою рыжую лису, не удержалась и выгнала. Где двое суток пропадал — не знаю, родня его на порог уже не первый год не пускала. А морозы тогда стояли лютые, вот, бедняга, и замерз... И опять я стала вдовой. Больше уж замуж не выходила. От этих муженьков одна головная боль. Их уже нет, а мигрень, которая ко мне прицепилась от всех этих переживаний, при мне. Видишь, чалму все ношу? Зато теперь - благодать! Никто не обманывает, рогами не украшает и мои вещи не пропивает. И хотя мне без нескольких копеек шесть десятков, но, доложу я вам, Ульяна, по секрету, от поклонников и возможных женихов отбоя и сейчас нет! Из-за этого на меня все окрестные бабы зубы точат. Как только не полощут своими грязными языками, а все от зависти. Я пожилая, а на меня глядят их муженьки, и облизываются. Ну, как тут от злости не пухнуть? А, знаете, Ульяна...
    И так без конца - то о себе, то о других...
    Бедная постоялица не знала, как можно прервать бесконечное словоизвержение, и бывала счастлива, задерживаясь на работе в редакции, где никто не третировал ее своими россказнями. Ульяне было не до них: все мысли были заняты одним — поиском дочери.
    Еле дождавшись первого же выходного, Ульяна рано утром собралась в Москву, мечтая застать эту Валентину Аркадьевну, могущую помочь в поисках Октябринки. Однако земля, политая ночным дождем, оказалась к утру хорошо подмороженной рано наступившими морозами, и дорога превратилась в сплошной каток. Сделав несколько шагов, Ульяна поскользнулась и упала. Благо ничего не поломав, она все же сильно ушиблась и повернула назад, решив немного подождать, в надежде, что попозже будет не так скользко.
    Но, как назло, вскоре начался снегопад, буквально стеной обрушившийся на землю. Леокадия тут же заявила, что в такую погоду весь транспорт вообще не ходит, к тому же, раз сразу упала — пути не будет. Скрепя сердце, Ульяна осталась дома, и с обреченностью приняла новый шквал легенд хозяйки...
    Когда в следующее воскресенье Ульяна очутилась перед дверью нужной квартиры, на два звонка — Осиповой, никто не отозвался. Тогда она стала по очереди звонить еще  двоим указанным на двери соседям.
    В первое свое посещение ей повезло: у кого-то из жильцов шел ремонт и входная дверь оказалась не только не запертой, но стояла настежь открытой. Тогда Ульяна беспрепятственно прошла на кухню, где застала нескольких приветливых соседок Валентины Аркадьевны. На сей раз, несмотря на нерабочий день, квартира отвечала молчанием. «Куда все подевались?» - с отчаянием подумала Ульяна, готовая уйти, как вдруг послышались шаркающие шаги, и недовольный старческий голос прошамкал:
    - Ну, чего трезвонить, как на пожар? Вам кого?
    Сквозь приоткрытую щель стоящей на цепочке двери проглянуло хмурое лицо старика.
    - Здравствуйте, я к Осиповой. Она уже приехала? - радуясь хоть одной откликнувшейся душе, спросила Ульяна.
    - Будешь тут здравствовать от такого шума!.. 
    - Ой, простите! Мне очень Валентина Аркадьевна нужна.
    - А мне какое дело, нужна, не нужна? Вальки нет. Была два дня тому. Появилась, дела свои сделала и опять укатила вожжаться с внуком.
    - Извините, что побеспокоила. А вы не в курсе, когда она домой вернется?
    - Да шут ее знает... Как чего понадобится, тогда и воротится. А мне это к чему знать?
    - А может, кто-нибудь из ваших соседей в курсе дела?
    - Кто их знает... Может, Валька что и сказывала, но всех их нет, пошли табуном в цирк. Вечером будут.
    И тут же он, неожиданно, захлопнул, даже, не попрощавшись, дверь. Щелкнул французский замок, а затем послышалось, как дважды повернулся ключ в двери, по-видимому, на всякий случай...
    Каждое воскресенье, как на работу, Ульяна ездила в Москву в надежде застать эту неуловимую Валентину Аркадьевну, но все было напрасно... Она перезнакомилась со всеми соседями, которые обещали обязательно узнать дату следующего приезда соседки, но, по-видимому, занятые своими делами, выпускали из виду обещанное, а быть может, даже не сообщили ей о посещениях Ульяны...
    Как-то сочувствующая ей Леокадия высказала мысль:
    - Может, Уля, вам не метаться каждый выходной в Москву? Сколько денег напрасно на дорогу ухлопали! Вы же знаете адрес. Так напишите этой даме! Авось, откликнется.
    Хотя на это была и малая надежда, но Ульяна ухватилась и за нее. Она отправила письмо, вложив для ответа конверт со своим орехово-зуевским адресом. В послании Ульяна слезно умоляла, если нет возможности им встретиться, пусть не сочтет за труд и напишет, если конечно, помнит, о судьбе воспитанницы детского дома Октябрины (Рины) Степановой, которая была эвакуирована в Узбекистан, в город Ургенч, но в списках вернувшихся в Москву детдомовцев отчего-то не значится.
    Прошло более двух месяцев после отправки письма. Ответа не было. По воскресным дням Ульяна продолжала наведываться по знакомому адресу, но уже привыкшие к ее посещениям жильцы квартиры только разводили руками.
    - Аркадьевна за это время была лишь раз, - сообщила как-то одна из соседок, - вот и почта для нее скопилась, не только газеты, но и ждет письмо. А ее третью неделю нет...
    - Может, приболела?.. - предположила другая соседка. И, видя, как опечалилась Ульяна, тут же добавила: - Но, гарантия, не сегодня завтра появится! Ведь за квартиру уже второй месяц не плочено. Вот, жировки лежат. Приедет, куда денется!
    ...Как раз под новый, 1950-й год наконец-то пришло письмо от Осиповой. В нем она приносила извинения за задержку с ответом (дочь родила второго внука), и сообщала, что ничего утешительного она, сочувствующая матери, разыскивающей дочь, сказать не может. Нет, девочки с именем Октябрина среди знакомых ей детдомовцев не было. Однако, она хорошо помнит, что как раз в день отъезда в Москву, одна из девчонок, прыгая через арык (у них была такая игра), упала и поломала ногу. «Перелом был настолько серьезен, - писала Валентина Аркадьевна, - что, кажется, точно не скажу, ей должны были делать операцию, и оставили в больнице. Конечно, об этом досконально знала Клавдия Степановна, заведующая детдомом, но ее, к сожалению, несколько лет уже нет с нами, она была в солидных летах. Кстати, девочку эту звали, кажется, Римма. Но точно не Октябрина. Вот все, что я могу вам рассказать. Наверно, кто-нибудь из наших бывших сотрудников более подробно помнит, но я связь с ними потеряла. По возвращении в Москву наш детдом слили с интернатом, с руководством которого многие не сработались. Жаль, что ничем вас не могу утешить, дорогая»...
    Это была хоть и нерадостная, но все же важная информация, тонкая ниточка, за которую ухватилась Ульяна. Ей и имеющихся сведений было вполне достаточно для принятия решения. Скорее всего этой девочкой и была ее Ринуся, значит, концы надо искать в Ургенче.
    Недолго думая, Ульяна уволилась из редакции, в которой ей отказались предоставить отпуск даже за свой счет, распрощалась с Леокадией, и, прихватив свой немудреный багаж, поехала в Узбекистан.
    В течение всей поездки Ульяну тревожил один вопрос — что с ножкой? Неужели останется хроменькой ее девочка?
    Поезд прибыл в одиннадцать часов дня. Сдав вещи в камеру хранения, Ульяна, в пути без конца размышлявшая, с чего начать поиски, ничего лучше придумать не смогла, как обратиться сразу в архив. Однако, безуспешно потратив несколько часов на его поиски, решила обратиться в милицию. Там ее очень внимательно выслушали, чего, признаться, не ожидала, и предложили написать заявление, ответ на которое обещали дать не раньше, чем через неделю, а скорее, через месяц, как уточнил грузный серьезный узбек, принявший заявление.
    Выйдя из милиции, Ульяна, ощутив голод, вспомнила, что утром в вагоне выпила лишь стакан чая с почти засохшим бубликом. От волнения тогда ничего в горло не лезло, да и сейчас, стоя на пороге милиции, она застыла в раздумье: куда раньше пойти — в ближайшую столовую, чтобы снять голод, или отправиться в местный детдом? Хотя, Октябринке уже должно быть полных семнадцать, а, следовательно, скорее всего, она  где-то учится, в техникуме или ремесленном училище. Да и в свои четыре с половиной годика дочь была уже очень смышленой девочкой, и, быть может, учится в десятом классе... «О, Боже! Почему я сразу в детдом не пошла, а убила полдня на пустые хождения?» - мысленно обругала себя Ульяна, и вместо столовой, по пути купив лепешку,  направилась по взятому в милиции адресу.
    Там ее заверили, что девочки с фамилией Степанова и именем Октябрина или Рина у них нет. Есть Римма, но той нет и шести...
    Так бездарно прошел первый день в Ургенче. Ночевала Ульяна в «Доме декханина», небольшой гостинице возле базара. В номере находились еще пятеро женщин разных возрастов, приехавших с продуктами торговать на рынке.
    Погода, в отличие от морозного и снежного Подмосковья, стояла солнечная, приветливая и весьма теплая для такого времени года. Благодать, если бы не камень на душе от тяжелых дум: где дочь, и что с ней? Как могли бросить бедную пострадавшую девочку в больнице на произвол судьбы? Остался бы с ней хоть кто-нибудь взрослый! А, может быть, и остался... И что стало с ее доченькой после излечения? Но если это ее Риночка, а все говорит за это, то тогда ей было двенадцать, совсем ребенок! О самом страшном не хотелось думать, ведь девочку ожидала операция... Как она прошла, каковы последствия?..
    В тесном, душном шестиместном номере гостиницы ночью было жарко. Треволнения и спертый воздух не позволили Ульяне, несмотря на усталость после долгой дороги и бесконечного напрасного хождения по городу, сомкнуть глаз. Лишь под утро сон ненадолго сморил ее, но был прерван громкими переговорами соседок, собиравшихся на рассвете на торговлю.
    Заснуть Ульяна, как ни старалась, уже не смогла, и в восемь утра она направилась в горбольницу.
    Главврача на месте не было. Ни заведующего хирургическим отделением, ни других увидеть сразу тоже не получилось: одни были на пятиминутке, другие на срочной операции.
    Ульяна ходила из угла у угол по пустому, просторному вестибюлю больницы, в ожидании, когда освободятся врачи. Вскоре за стойкой появилась, по-видимому,  дежурная сестра, которая строгим тоном объяснила, что передачи больным принимают с пяти до восьми вечера, а свидания вообще не предусмотрены.
   - Мне нужно навести  справки... - пояснила Ульяна.
   - Тогда присядьте, а то мешаете своей ходьбой работать!
   - Извините, - сказала Ульяна, присев. - А вы не подскажете, когда главный врач появится?
    - У него день ненормированный, на то он и главный! Ждите! -  отрезала не слишком вежливая сестра милосердия, и, усевшись за стол, тут же принялась названивать по телефону.
    Занятая своими  думами, Ульяна не прислушивалась к ее разговору. Человек, как она сказала, работает. Но вскоре смешок, а затем и хохот прервал Ульянины размышления. «Да, очень серьезный и тяжелый труд у этой девушки... - с иронией подумала Ульяна. - Можно позавидовать!»    
    Сестричка, словно прочитав по лицу мысли посетительницы, сказала, оторвавшись от телефона:
    - Погуляйте во дворе! Вас сейчас никто не примет. И вообще, до пяти часов для посетителей здесь дверь должна быть закрыта. Не понимаю, кто вас пустил?
    Ульяна, полная досады, уже была готова направиться к выходу, как кто-то, приоткрыв внутреннюю дверь, позвал:
    - Гуля, где тебя носит? Иди скорее!
    Как только «деловая» Гуля вышла, Ульяна опять села, готовая упрямо дожидаться главврача и узнать, что стало с девочкой, которую оставили в больнице москвичи. Вскоре в вестибюле появилась пожилая женщина, судя по синему халату и ведру со шваброй, уборщица, которая, приветливо улыбнувшись Ульяне, поздоровалась:
    - Салам алейкум!
    - Здравствуйте, салам алейкум!
    Увидав, что Ульяна собирается подняться, готовая выйти, узбечка запротестовала:
    - Сиди, не беспокойся! Мне не помешаешь. Кого-то ждешь?
    - Да, мне нужен главврач или зав хирургическим отделением.
    - Ой, милая, тебе придется долго ждать и того, и другого. Наш главный, Ахмедалиевич, слышала в облздраве на каком-то совещании, а Тимур Глебович будет еще долго занят. Сегодня среда, операционный день. Плановых много. А сейчас они все заняты экстренным больным, привезли на скорой.
    Несмотря на возраст и полноту, уборщица ухитрялась ловко мыть пол и вести разговор:
    - А у вас кто-то в хирургии лежит? - продолжала она любопытствовать.
    - Нет. Но во время войны тут лежала, по-видимому, моя дочь. Она поломала ногу. Я ее ищу.
    - Потеряла, что ли? И чего только наделала эта война треклятая!.. Шайтаны!..
    Ульяна не любила особенно распространяться, но на сей раз изменила себе и рассказала этой Зебо Шарафовне, как та представилась, свою печальную историю. Посочувствовав рассказчице, уже окончив мытье, та вдруг предложила Ульяне:
    - Чем здесь попусту время тратить на ожидание, подойдите, дорогая, к старому Захириддину. Его дом на окраине Ургенча. В период войны он с женой, Табассум-хоним, полгода, как умерла, добрая душа, приняли больше десятка детей. Там и местные были сироты, и из эвакуированных, потерявших родных. Может, и ваша там была...
    Надежда была призрачной, но Ульяна решила не упускать случая и отправилась на поиски этого доброго человека по подсказанному сердобольной Зебо адресу. 
    Маленький, худенький старичок с жидкой бороденкой, в старом чапане и красиво вышитой тюбетейке, приветливо встретил Ульяну, и тут же пригласил в дом, прося разделить с ним утреннее чаепитие. На стол гостеприимный хозяин выставил пиалы с ароматным чаем, свежие пахучие лепешки, янтарный мед и абрикосовое варенье.
    Ульяне не терпелось узнать, была ли среди его приемных детей девочка одиннадцати-двенадцати лет по имени Октябрина.
    - Нет! - уверенно сказал старик. - Кизча с таким именем у нас не было.
    - А Рины, припомните, тоже не было?
    - Нет, Рины не было. Римма была. Ее моя Табассум с костылем привела.
    - А где Римма сейчас?! - чуть ли не крикнула Ульяна.
    - Вот этого я вам, хоним, не скажу. Не знаю. Эта наша кизча, Римма, со своей подругой, нашей другой кизча, Кариной, когда нашлись у той родители, укатила к ним. А вот куда, не скажу, память у меня уж не та... Надо поспрашивать еще у одной кизча нашей, у Нафисы, она точно знает.
    - А где Нафису найти? - с волнением спросила Ульяна.
    - Искать не надо, она живет тут, рядом, через три дома.
    И старый Захириддин показал в окне на стоящее напротив строение.
    - А дома ли сейчас она? - спросила Ульяна доброго хозяина, боясь поверить в удачу.
    - Наверно. Наша кизча в декрете сейчас.
    Нафиса оказалась симпатичной, небольшого росточка юной женщиной с множеством заплетенных косичек, замысловато уложенных на голове, и если бы не живот, показавшейся Ульяне совсем маленькой девочкой. Так и подмывало спросить: «А сколько же тебе лет, детка?»
    Улыбчивая Нафиса тут же усадила Ульяну за стол и заставила попробовать только что ею приготовленный фруктовый плов.
    - Вы ешьте, а я вам все, что интересует, расскажу. Мы дружили втроем, - начала она, - Каринка, Римма и я. Мы почти одногодки, всего на год с Кариной старше Риммы.
    - А какая была у Риммы фамилия? - с нетерпением спросила Ульяна, и замерла в ожидании ответа.
    - Ой, забыла... Сейчас... Фамилию Карины помню, а Римма... Вспомнила!  Маркелова!
    - Маркелова? Может, по отчеству она Маркеловна?
    - Нет-нет, точно, фамилия ее такая. Она в школе так числилась — Маркелова. А вот, как по отчеству, я не знаю...
    - Так где же она живет? И случайно не называла она себя Рина, или Октябрина?
Нет, только Римма. А что, вашу дочку звали Рина? Ой... Давайте я вам ее карточку покажу. Мы на прощание все трое сфотографировались.
    Со снимка на Ульяну сразу глянули на одной из юных мордашек глаза Маркела. Руки, держащие фото, задрожали, и, указав на эту девушку, Ульяна прошептала:
    - Это она, моя Ринуся!
    - Вы ее узнали! - радостно воскликнула Нафиса.
    Ульяна не могла поверить. Она смотрела на фотографию, и не могла наглядеться сквозь застилающие взор слезы, не веря в свое счастье. Но, где теперь она, ведь с тех пор,  как фотографировались, прошло около трех лет? Как сложилась ее дальнейшая жизнь? На снимке улыбались три девочки-подростка, а теперь вот одна из них уже готовится стать матерью...
    Из рассказа Нафисы следовало, что их приемная мать, бувиси Табассум подобрала Римму прямо на улице. Оказалось, что девочка сбежала из больницы с костылем, когда узнала, что ее собираются снова отправить в детдом.
    - А, как ее ножка, срослась нормально? - перебила рассказчицу Ульяна при напоминании про костыль.
    - Да, скоро уже бегала с нами. Только шрам остался на память.
    Девушка вдруг спохватилась, поспешила на кухню, и вернулась с кипящим чайником и вазочкой со сладостями в руках.
    Раньше Риммка училась в школе-семилетке, в другой части города, - продолжила Нафиса, - а когда стала у бобоси Захира жить, то пошла уже в нашу десятилетку, в один пятый класс с нами. Училась хорошо, и на уборке хлопка, когда на каникулах посылали, очень старалась. Серьезная и настырная Риммка ваша была, меня с Каринкой все приструнивала. Мы так себе были, а она почти отличница и общественница. Все мечтала учительницей стать...
    Ульяна слушала, наслаждаясь. Ей хотелось все узнать о дочери.
    - Но, где же Ринуся теперь? - не выдержав, перебила Ульяна рассказ. - Куда она уехала?
    - В Казань, разве я вам не сказала? Родители Каринки нашли ее, и тут же приехали за ней. Папа и мама у нее врачи, всю войну были на фронте. Она с бабушкой из Харькова эвакуировалась. На одной из станций бабушка сошла с поезда и к отъезду не поспела. Поезд поехал дальше, и Карина осталась в нем одна... Ой, что я вам про это рассказываю? Вы же хотите все о Римме узнать, а я вам о Карине... - перебила Нафиса себя. - Так вот, Карина, которая очень любила Римму, сказала своим, что без нее никуда не поедет. И тогда родители Карины попросили нашу онаси Табассум отпустить с ними и Римму.
    - А у тебя, Нафиса, нет их адреса?
    - Как же, есть. Мы раньше часто переписывались. Каринка обычно писала подробные письма, а Риммка только на праздники присылала поздравительные открытки.
    - Так что, моя Ринуся жила в семье Карины?
    - Да. А как сейчас — не знаю, что-то давно писем не было.
    - Нафиса, милая, дай мне, пожалуйста, адрес Карины.
    - Адрес-то есть, но вот где сейчас лежат письма, не знаю. Муж делал ремонт и все куда-то подевал, ничего толком найти не могу. Я у него обязательно спрошу вечером. Приходите завтра, я вам дам.
    - А, можно, сегодня вечером зайду? - Ульяне не терпелось получить адрес и тут же взять билет на Казань.
    Будь побольше денег, она бы самолетом полетела, но средств было в обрез. Дай Бог, чтобы хватило на поезд, ведь ехать придется в пересадками, наверняка прямого поезда до Казани отсюда нет.
    Однако Нафиса сказала, что муж приходит поздно, а она рано ложится спать. Как бы извиняясь, девушка уточнила:
    - Раньше спала мало, а вот сейчас, из-за своего положения, стала лежебокой. Все время спать хочется... Старики говорят, девочка будет! — смеясь, добавила она.
    Ульяна всю ночь провела в думах о дочери. Нафиса говорила, что Ринуся с характером, серьезная и активистка — явная в этом копия отца, да и похожа на Маркела. Но, почему у нее фамилия Маркелова, а не Степанова? Неужели в детдоме специально заменили фамилию? И вдруг, как холодным потом Ульяну обдало при мысли, что, быть может, это совсем другой ребенок, а ей, от большого желания, привиделись на снимке знакомые черты... Но ведь и имена схожи, Римма и Рина звучит почти одинаково... «Нет-нет, я не ошиблась, это моя дочь!» — успокаивала Ульяна себя, и начинала мечтать о встрече.
    Наконец, за окном занялся рассвет, предвещая погожий день. Скорей бы узнать адрес и пуститься в путь — одно это было на душе у Ульяны, когда она отправилась к Нафисе.
    Однако там ее ожидала запертая дверь.
    Вспомнив слова будущей мамочки о любви поспать, Ульяна решила немного подождать, прогуливаясь у палисадника. Прошло достаточно времени, и на ее стук опять никто не откликнулся. Увидав напротив знакомого старика, Ульяна заспешила к нему.
    - Салям алейкум, хоним! - приветствовал он подошедшую. - Хорошо, что пришла. Вам привет от Нафисы!
    - А где она? Дом закрыт...
    - Рахим отвез ее в Коканд, к своей сестре. Рожать скоро Нафисе пора придет, а его в командировку надолго отправляют.
    Услыхав эту новость Ульяна не удержалась от вопроса, невежливо перебив неторопливую речь старого Захириддина.
    - А как же я? Нафиса адрес Карины не оставила? Обещала...
    - Знаю, об этом и толкую. Наша кизча Нафиса передала вам, хоним, привет, и сказала: письма Карины Рахим отнес на чердак. Как вернется она снова домой, вам сразу адрес подруги отдаст или отправит. Вы свой, хоним, оставьте, я передам.
    Сознание, что тоненькая ниточка, ведущая к дочери, почти оборвалась, повергло Ульяну в такое состояние, что она почувствовала, как земля начала ускользать из-под ног. Покачнувшись, Ульяна чуть не упала. Опять у разбитого корыта... Искать в Казани эту Карину, не зная даже ее фамилии, абсурдно.
    - А вы, бобоси Захириддин, фамилию Карины и адрес ее тоже не знаете?
    - Вот чего не знаю, того не скажу. Моя Табассум, да возлюбит ее Аллах на небесах, знала, она все знала, и письма от наших детей хранила. А вот где, неизвестно, и не у кого спросить. Эх... - он тяжело вздохнул. - Вот праздник придет, пришлют наши болалар красивые открытки, там и адрес, и фамилия будет. Не сомневайтесь, пришлем мы вам с Нафисой то, что просите. Оставьте куда. И пусть Аллах вас, добрая хоним, хранит!
    И, дав адрес Леокадии, Ульяна отправилась на вокзал за билетом...
    Уже сидя в поезде она начала упрекать себя, что поспешила с отъездом. Кто и что ждет ее в Подмосковье? В кошельке осталось денег кот наплакал. Не лучше ли было поискать в Ургенче работу и подождать возвращения Нафисы? А, поднакопив денег, отправиться потом в Казань? Но, что сделано, того уж не исправить.  Надо надеяться, что за это время Лика не успела приобрести новую квартирантку, и встретит ее, Ульяну с распростертыми объятиями. Ведь по характеру Леокадия совсем неплохая, и если бы не ее любовь к болтовне — вообще без изъяна. А работа в Орехово-Зуево найдется, были бы руки целы. Конечно, если долго не будет от Нафисы известий, придется снова сюда приехать и добыть адрес этой Карины...
    Как и предполагала Ульяна, в Орехово-Зуево Леокадия встретила ее с нескрываемой радостью:
    - Уляша, - успокаивала она, — найдется ваша дочка! Я несколько раз загадывала в пасьянсе, и всегда удачно выходило. А пасьянс никогда не обманывает!
    Этот аргумент вызвал улыбку на лице Ульяны, почти разучившейся улыбаться.
    С работой тоже все вышло удачно. В редакции, куда она зашла, решив повидать кое-кого из сотрудников, ей обрадовались. Как оказалось принятая вместо нее уборщица на второй же день явилась пьяная и с ней тут же распрощались.
    Ежедневно Ульяна с надеждой заглядывала в почтовый ящик, но там было пусто. Но как-то, придя с работы, она была встречена улыбающейся Ликой:
    - Уля, пляшите! Вам письмо!
    Радость сразу померкла, когда Ульяна взглянула на конверт. Письмо было не из Ургенча, а из Крыма, от Натальи Тимофеевны, которая опять приглашала Ульяну приехать в Керчь, гарантируя помочь с устройством на работу и жильем.
    ...Шло время, уже стаял снег, а с ним и надежда дождаться вестей из Узбекистана. Ульяна уже намеревалась поехать туда снова, как вдруг получила от Нафисы письмо с адресом Карины. Письмо было полно просьб простить ее за молчание. Лишь недавно они с сыночком вернулись домой, - сноха не отпускала. А тут, как раз по возвращении, ее ждало новогоднее поздравление от Карины, так что даже не пришлось искать на чердаке ее адрес.
    Ульяна тут же решила ехать в Казань.
    - Зачем торопиться? Вызовите эту Карину на переговоры и узнайте все об этой Римме. Если они близкие подруги, то эта казанская девчушка о ней должна все знать. - сказала рассудительная Лика.
    Однако к огорчению Ульяны, последовавшей этому совету, Карина на переговоры не пришла.
    - Может, занята была?  - объясняла ее неявку Леокадия, успокаивая отчаявшуюся Ульяну.
    - Надо ехать. Завтра же отпрошусь, или уволюсь на худой конец! - решительно заявила Ульяна.
    - Пошлите письмо-телеграмму с оплаченным ответом, - опять дала дельный совет Леокадия.
    Телеграмма с просьбой сообщить адрес Риммы, которую считает своей потерянной дочкой, и указанием своего адреса была незамедлительно отправлена Ульяной. На следующий день  последовал ответ: «Телеграмма не доставлена, адресат выбыл».
    Руки опустились. Потеряна последняя зацепка. На Ульяну было страшно смотреть. И без того выглядевшая намного старше своих лет она еще больше сдала.
Ульяна, ну что убиваться? Подумай: ты отправляла телеграмму на имя этой Карины.
    - А, может, следовало послать на имя твоей дочери? Она, как будто, жила в семье этой девушки... - опять предложила Леокадия.
    - Да, что вы, Лика! Зачем еще слать, попусту деньги тратить? У меня каждая копейка на счету. Надо ехать в Казань и там, на месте, разобраться. Из-за этих проклятых денег придется еще дожидаться получки...
    Леокадия почувствовала себя чуть ли не виновницей безденежья Ульяны:
    - А вы мне за этот месяц не платите, в следующий отдадите! - поторопилась она, стремясь загладить оплошность, вызванную своими советами и вовлечением в напрасные расходы.
    … А вот и Казань. Проплутав по городу в поисках нужного адреса, Ульяна, наконец, очутилась в пригороде перед аккуратным, крытым черепицей, домом. На стук показалась сгорбленная, явно недовольная старуха с клетчатым платочком на голове, пуховым платком на плечах и в шерстяных носках без обуви на ногах.
    - Кого надо? - прокаркала она, зло уставившись на смешавшуюся от такого неприветливого обращения Ульяну.
    - Здравствуйте. Карина Амирова здесь живет? - заторопилась Ульяна, боясь, как бы старуха не улизнула.
    - Нет ее! - ответила, словно отрезала та, действительно готовая закрыть дверь.
    - Прошу вас! - взмолилась Ульяна. - А где она? Очень нужна!
    - Уехали они все. Дом продали и уехали. А куда — мне забыли доложиться! Надоело, от этой Карины покоя нет, всем нужна! - проворчала старуха и, решив, что вопрос исчерпан, захлопнула перед носом Ульяны дверь.
    Не успела Ульяна опомниться и отойти от неприветливого дома, как хлынул ливень, сопровождаемый блеском молний и раскатами грома. Оглядевшись по сторонам, и убедившись, что от дождя негде укрыться, Ульяна уже готова была устремиться к автобусной остановке, как ее окликнула спешившая мимо и направлявшаяся к соседнему дому молодая женщина:
    - Промокнете! Зайдите к нам! - пригласила она на ходу. - Вы к Бабе-Яге ходили? - смеясь, поинтересовалась нежданная спасительница, когда они забежали в сени, промокшие до нитки.  - Ее так мой сынок прозвал, эту подброшенную нам Амировыми злобную соседушку.
    - А вы не в курсе, куда уехали ваши соседи? - поспешила спросить Ульяна. - Мне их Карина очень нужна.
    - Как не знать! - ответила Эльмира, как она представилась, ставя чайник на электроплитку, и приглашая гостью к столу. - Сейчас чашки достану и будем чаевничать. Согреться надо, чтобы не заболеть! - она подвинула пиалу с медом к Ульяне. - Угощайтесь! Мы с Ренатом, отцом Карины, можно сказать, выросли вместе, - начала она, - хотя он меня на шесть лет старше. Жили-то всю жизнь по соседству. Он теперь военврач, майор. И жена его, Наташа, тоже военврач. Вместе воевали, а теперь где-то в Германии служат. Каринка с покойной бабушкой, матерью Рената, как только отыскалась, тут жила.
    Эльмира неторопливо вела рассказ, разливая по чашкам чай. Ульяна еле удерживала себя от вопросов о дочери.
    - А в прошлом году Карина окончила десятый класс, но в университет не попала, недобрала баллов. Зато они не понадобились для замужества! - довольно засмеялась рассказчица. - Наша Каринка вышла замуж в конце января. Только сыграли свадьбу, как случилось у них несчастье — умерла уважаемая Раиса Халиловна, ее бабушка, а моя первая учительница.
    Ульяна, не утерпев, перебила:
    - А где теперь Карина и ее подруга, Римма? Вы, может, и ее знаете?
    - А как же, конечно, Римму знаю! А вот где они обе — понятия не имею... Карина с мужем, он у нее какой-то ученый, укатила к нему, как будто, за Урал.
    - А Римма? - опять напомнила Ульяна.
    - А она, в отличие от подружки, как сказывала Карина, в институт поступила. Хотя оканчивала школу, и одновременно работала. Вечером училась и, видно, хорошо.
    Сердце Ульяны радостно забилось. Ее девочка здесь, рядом, студентка!
    - Так она тут, в университете? Или в другом вузе учится? - расцвела в улыбке Ульяна, готовая расцеловать Эльмиру за радостную весть.
    - Нет, я разве не сказала вам? Она поступила не то в Москве, не то в Ленинграде. А, может, и в Саратове, его, кажется, Каринка тоже упоминала... Хотя, может, и не по этому поводу... Не буду врать, не помню!
    ...Так безрезультатно окончилась поездка Ульяны в Казань. Единственное, что немного успокаивало, было сознание того, что дочь жива, здорова, добросовестна и где-то учится.
    По приезду в Орехово-Зуево Ульяну ожидал неприятный сюрприз. К Леокадии из Иркутска приехала недавно овдовевшая двоюродная сестра. Будучи, как и Лика, бездетной, она решила скрасить свое одиночество рядом с родной душой.
    Именно так пояснила квартирантке ее появление хозяйка угла, когда Ульяна обнаружила свою постель за ширмой занятой...
    - Ульяна, дорогая, конечно, я не могу вас сразу лишить крова. Мы потеснимся на время, а вы постарайтесь найти себе подобающее жилье. Сами видите — тут даже негде раскладушку поставить... И вам сегодня, к сожалению, придется спать на полу... — оправдывалась Леокадия, явно чувствуя себя не в своей тарелке.
    В отличие от нее приехавшая сестра всем своим видом выказывала недовольство появлением квартирантки, и на следующий день Ульяна осталась спать, договорившись со сторожихой, в редакции.
    Угол найти не удалось, а снять отдельную комнату означало лишиться половины зарплаты, которая была очень скромна. При самой жесточайшей экономии, собрать сколько-нибудь средств, необходимых для продолжения поисков дочери, было проблематично. К тому же еще висел должок Леокадии. И, поразмыслив, Ульяна решила отправиться в Крым, куда ее беспрерывно звала преданная Наталья Тимофеевна.
    Фактически бездомная, питаясь один раз в день, хорошо намучившись, Ульяна, наконец, собрала необходимую сумму и, рассчитавшись, распрощалась с Леокадией и Подмосковьем.
    Когда Ульяна сошла в Симферополе с поезда, ее захлестнули воспоминания. Прошла большая жизнь, и вот опять тот же вокзал, куда она когда-то приехала с родными... Где они, вспоминают ли ее, если живы? А, скорее всего, она давно уже забыта ими... Да, что о них вспоминать... Другое дело Маркел, ее спаситель, ее любовь и боль... Здесь все напоминает о нем... Но его больше нет. Неужели опять судьба направляет ее к морю, и круг замкнется? Но нет — она должна, обязана отыскать дочь, их с Маркелом родную, славную девочку, которой, судя по сказанному Эльмирой, можно гордиться!
    Встретили Ульяну в семье Натальи Тимофеевны, а жила она с дочерью, зятем и внучкой, на редкость радушно, как родного, близкого человека. Ее ждали. Был воскресный день, и дорогую гостью тут же усадили за стол, изобиловавший разными рыбными деликатесами, как похвасталась подруга — собственного улова. Все в семье оказались заядлыми рыбаками.
    Как, смеясь, сказала дочь Натальи Тимофеевны, Ольга:
    - Здесь грех не рыбачить, когда живешь сразу меж двух морей! Мы, когда купаемся, одной ногой стоим в Черном море, а другой — в Азовском.
    Наталья Тимофеевна в родной обстановке преобразилась. В этой пополневшей, помолодевшей, бодрой и веселой женщине трудно было узнать ту изможденную работой узницу, делившую лагерные нары с Ульяной. 
    Гостеприимная семья жила в рабочем поселке железорудного комбината, на аглофабрике которого трудились дочь и зять Натальи Тимофеевны. Пригород под Керчью носил название Аршинцево, а еще недавно звался Камыш-бурун, что на крымско-татарском означает «Камышовый мыс». Застроенный немецкими военнопленными двухэтажными домами, зеленый, опрятный, поселок сразу пришелся Ульяне  по душе.
    Семья жила в одном из таких домов, где занимала двухкомнатную квартиру. Как только Ульяна заикнулась о гостинице, не желая стеснять их, то услыхала:
    - Ни о какой гостинице не может быть и речи! - категорически отрезала Наталья Тимофеевна. - Сегодня поспите у нас, а завтра пойдем в Карантин, это часть нашего поселка. Точно не знаю, но, судя по названию, там когда-то ставили на карантин приходящие суда. Там есть домик матери наших друзей. Они живут в Ленинграде и забрали ее к себе. Дом не хотят никому сдавать, так как летом приезжают на месяц-два к морю. Кроме дома, там есть и летняя времянка во дворе. Вот туда вы на это время сумеете перейти. Так что никто никого не смутит и никому не помешает! Зимой мы за домом присматривали, протапливали, чтобы не отсырел. Так что мы, Уленька, вас не без задней мысли приглашали. Вы же сами понимаете, что это хлопотно...
    - Но, наверно, мне будет не по карману... - засомневалась Ульяна.
    - Уленька, я же вам сказала, - они дом не сдают, а будут вам благодарны, что присмотрите за ним и садом.
    Так Ульяна стала хозяйничать в добротном доме и работать санитаркой в местной больнице. Как, шутя, доложила подруге:
    - Осваиваю новую профессию — мастера по клизмам, суднам и уткам! Но, честно признаюсь, работа нравится. Все время с людьми, которые нуждаются во мне.
    Уже на следующий день по приезде в Керчь Ульяна поспешила сообщить свой адрес Нафисе в Ургенч и Эльмире в Казань. В сердце теплилась надежда — авось им станет известен адрес Карины.
    Приобретя справочник вузов страны, Ульяна была поражена их обилием в Москве, Ленинграде, и даже в Саратове, - городах, в которых собиралась начать поиски дочери.
    Накупив с первой же зарплаты конверты, она почти все свободное время проводила за писаниной. «Прошу помочь в поисках пропавшей малолетней дочери...» - написала в первый раз Ульяна и задумалась: «А не сочтут ли меня, прочтя первые строки, за ненормальную, мол, причем тут вуз?»
    Изведя ворох бумаги, она, наконец, нашла более подходящую форму заявления, где просила сообщить «числится ли в списках вуза Степанова Октябрина Маркеловна, она же может значиться как Маркелова Римма?»
    Вместе с запросом Ульяна посылала конверт со своим обратным адресом. Отправив больше дюжины писем, она принялась ждать. Сразу ответили только два института, что таковой в списках не значится...
    Время шло, почтовый ящик уже привычно зиял пустотой. «Может, просто некоторые письма не дошли?» - думала Ульяна, решив повторно послать запросы уже  заказными письмами.
    Наконец, сразу после смерти Сталина, уже отчаявшаяся Ульяна получила письмо из московского Педагогического института имени Крупской. Ответ гласил, что «...студентка первого курса математического факультета Маркелова Римма Степановна (далее следовал номер приказа с датой), была отчислена».
    Страна оплакивала кончину вождя, а Ульяна в унисон рыдала от утраты надежды отыскать дочь и горечи сознания, что у той что-то непредвиденное случилось в жизни. Неужели подкачали знания, полученные в школе? Или здоровье?.. А, может, какие-либо материальные затруднения, ведь Ринусе никто в этом вопросе не способен помочь... Наверняка вся надежда была на стипендию, и если она ее лишилась, то пришлось с вузом расстаться, как и с его общежитием. Тогда  - где живет и на что?.. Но, написано «отчислена», значит ушла не по своей воле... Что же произошло? Вопросы, ответы на которые надо искать в Москве, где скорее всего обитает ее девочка. Боже, сколько тягот приходится преодолевать из-за темной силы тирана, злая воля которого лишила ее дочери! Надо, не откладывая, ехать в Москву! Но на это нужны деньги, а не те гроши, какие есть...
    Зашедшая в это время Наталья Тимофеевна с удивлением уставилась на Ульяну, увидав ее угрюмый вид и заплаканные глаза.
    - Что я вижу, вы плакали? По этому... Невероятно!
    - Нет, что вы! Я еще не лишилась рассудка. У меня своя печаль... - и Ульяна подала ответ из вуза. - Завтра же возьму расчет и двину в Москву, разузнаю все на месте.
    - Ульяна, зачем увольняться? Я думаю, вам пойдут навстречу и дадут отпуск за свой счет на несколько дней. Но лучше подождать. Пока страсти по сдохшему не улягутся, ехать не стоит... Все с ума посходили. Вчера приехал из Москвы муж соседки, был в командировке, рассказал, что там произошло дикое столпотворение стремящихся лицезреть этого в гробу. Устроили повторение Ходынки, растоптано несколько сот человек.
    - Ужас! А где милиция была? Неужели не смогла навести порядок?
    - В том то и дело. Устроили заграждения у Дома Советов, сделали узкий проход. А когда толпа хлынула, давка началась такая, что потом грузовиками вывозили  обувь, очки, шапки, портфели. Трупы опознавали по одежде и часам... Он при жизни не мог без жертв, и ушел, забрав с собой новые...
    Ульяна была поражена услышанным, но не менее удивляло другое: и в Керчи люди повально рыдали, повторяя: «Что теперь с нами будет? Как жить дальше?» В душе Ульяны росло негодование: неужели так слеп народ? Нет, она простить и забыть содеянное с ней и ее семьей не может.
    Уже уходя, Наталья Тимофеевна повторила:
    - Увольняться не вздумайте! Работа рядом, и вам, по-моему, была по сердцу.
    - Но, мне это необходимо... Получу полный расчет и через пару дней отправлюсь.
    - Признайтесь, Ульяна, у вас, по-видимому, попросту нет денег? Чего молчите? Дадим.
    - Спасибо! Ничего, я наскребу. Мне лишь бы до Москвы добраться, а там я...
Глупости какие, - прервала ее Наталья Тимофеевна, - ехать без денег! Обязательно дадим!
    - Но, у вас самих негусто...
    - Ой, какие разговоры? Раз надо - найдутся!
    ...Приехав в Москву, Ульяна на вокзале тут же сделала запрос в будке «Мосгорсправки», и через полчаса получила нерадостный ответ: «В Москве Маркелова Римма Степановна не проживает».
    Сердце опять заныло. Неужели уехала куда-нибудь, отчисленная из вуза? Или... Ульяна вспомнила свое отчаяние, чуть не доведшее когда-то, в далекой уже юности, до рокового шага... Тогда спасла счастливая случайность, а ее девочка, сумеет ли преодолеть горечь от случившегося? Ульяна всеми силами старалась избавиться от страшных мыслей, но они не отпускали.
    В таком угнетенном состоянии, с грузом плохих предчувствий, Ульяна переступила порог пединститута. Студенческий отдел кадров отчего-то был закрыт, и она отправилась искать математический факультет.
    Еле дождавшись окончания пары, Ульяна, увидав большую группу студентов, вышедших из аудитории, подошла к ним с вопросом: не училась ли с ними Римма Маркелова? Студенты чуть ли не хором ответили отрицательно. Неожиданно, один парень спросил:
    - А на каком курсе она училась?
    Тут до Ульяны дошло, что она обратилась не по адресу. Это был первый курс, а однокурсников дочери надо искать на втором.
    Перемена закончилась и коридор опустел. Коротая время, Ульяна набрела на столовую, и, желая утолить внезапную жажду, купила стакан чая. В это время в зал вбежали, смеясь, две студентки. Купив пирожки и кофе, они уселись неподалеку от Ульяны, продолжая весело судачить.
    Покончив с отдающим веником еле теплым так называемым чаем, не принесшим удовлетворения, Ульяна уже собиралась уйти, но вдруг, все же решилась прервать беседу подружек:
    - Девочки, вы с какого курса?
    - Со второго, а что? У нас физра и мы освобождены! - ответили они чуть ли не в два голоса, по-видимому, решив, что заинтересовалась ими какая-нибудь деканатская персона.
    - Извините. С вами не занималась в прошлом году Римма Маркелова?
Риммка, да, училась!
    Сердце Ульяны тревожно забилось.
    - А вы не знаете, где сейчас она?
    - Нет, не в курсе. - сказала одна.
    А другая добавила:
    - Замуж выскочила и с мужем куда-то укатила.
    Было радостно узнать, что Октябрина жива и невредима, и, наверно, счастлива, если оставила ради избранника такой престижный московский институт. Хотя жаль, что бросила учебу...
    Координаты дочери по-прежнему оставались неизвестными, но тяжелый груз свалился с сердца матери. И хотя поездка кое-что прояснила, но Ульяна опять возвращалась, полная раздумий. Теперь, если дочь взяла фамилию мужа, то как и где можно будет ее отыскать?
    Нафиса и Эльмира молчали. Да и есть ли надежда, что они переписываются и дочь поддерживает с ними связь? Детская и подростковая дружба порой обрывается навечно...
    ...По возвращении в Керчь, Ульяна опять с душой отдавалась тяжелой работе в больнице, а ее одиночество ничто не могло скрасить, даже старания верной Натальи Тимофеевны, которая однажды спросила подругу, не подала ли она документы на реабилитацию?
    - Честно говоря, об этом даже не думала... - ответила Ульяна. - Да и стоит ли напоминать о себе?
    - Ульяна, что вы! А доброе имя мужа вам разве не хочется вернуть? Да и свое отмыть тоже совсем не помешает.
    - Да, конечно. Имя Маркела не должно быть запятнано. Но, кого это, кроме меня, трогает? Я и так, без их реабилитации, знаю, что он был честный и преданный народу и стране человек. А для моего продвижения по служебной лестнице и получения почетного звания «Половых дел мастера», необходимости снятия обвинений нет.
    - Как вы сказали? - рассмеялась собеседница, смутив Ульяну. - Половых дел мастер?
    - Ну, я имела ввиду совсем другое, уборку полов.
    - Знаю, знаю! Но, все же забавно. И тем не менее — подумайте. Под лежачий камень вода не течет. Я уже отправила прошение, как только усатого не стало и появилась надежда.
    - Милая Наталья Тимофеевна... Не верится мне, что-то. Ведь его приспешники остались на своих местах. Он умер, но дело-то его живет...
    - Вы, Ульяна, пессимист.
    - Невольно им станешь... Быть оптимистом в моем случае смешно.
    - Ну, что вы, дорогая! Надежду нельзя терять! Я более чем уверена — дочь ваша отыщется!
    - Спасибо за поддержку... А у меня руки опускаются. Только забрезжит огонек надежды, как тут же гаснет. Кругом глухая стена...
    - Не унывайте, милая! Надежды юношей питают!
    Ульяна усмехнулась:
    - Но я, при внимательном рассмотрении, от юности далека... А отрада, которую Пушкин гарантировал старцам, мне ни к чему...
    ...И опять жизнь Ульяны монотонно потекла в том же русле. Привычные думы все так же не оставляли измученную душу. «Почему, в наказание за какие грехи послано мне все это? Господи, я готова на все, лишь бы дочь, где бы ни жила, была счастлива!»  - как заклинание повторяла, исстрадавшись, Ульяна в бесконечных раздумьях о судьбах своей и дочери.
    Приехавшие хозяева дома внесли некоторое разнообразие в жизнь Ульяны. Возвращаясь с работы, она окуналась в  шумное, веселое окружение озорной ребятни и приятное общение с их родителями.
    ...Незаметно пробежало лето, и в доме опять ее настигла гнетущая тишина, от которой Ульяна за несколько месяцев успела отвыкнуть.
    Однажды ранним утром, уставшая после суточной работы (сменщица заболела и не пришла), и мечтающая об отдыхе, Ульяна, зайдя в калитку, заметила что-то, белеющее в почтовом ящике. Взглянув на конверт, она узнала почерк Леокадии, которая обычно к праздникам присылала поздравительные открытки. Вот и теперь, в конверте явно было что-то плотное. «Непонятно, по какому поводу? До праздников далеко, на календаре последняя декада августа...» - вскрывая конверт, с недоумением подумала Ульяна.
    Там действительно лежала поздравительная открытка - с 8 Марта. Даже не рассматривая, Ульяна отложила ее в сторону и взялась за небольшую писульку, лежавшую там же. Не дочитав, Ульяна снова схватилась за открытку. Поздравление было от Нафисы. Та сообщала адрес Карины, живущей теперь в Улан-Баторе, в Монголии.
    Усталости как не бывало! Тут же, не откладывая, Ульяна села за письмо.
    С этого момента потекли дни, полные ожидания и опасений: дошло ли ее послание, ответит ли на него Карина? И не случится ли с ним нечто, подобное произошедшему с открыткой от Нафисы? Как следовало из оправдательных объяснений Леокадии, открытка пришла в ее отсутствие более года тому назад, а сестра, читавшая в это время книжку, заложила весточку от Нафисы туда и совершенно о ней забыла... И лишь недавно, совершенно случайно, открытка попалась Лике на глаза.
    «Боже, почему все, что касается меня, идет через пень колоду?» - сетовала Ульяна, отправляя Карине повторное письмо с мольбой помочь ей отыскать дочь.
    Прошли два долгих месяца ожидания, и, наконец, пришло письмо, в котором Карина написала, что боится ее разочаровать, но, более чем уверена, что ее подруга и потерянная Ульяной дочь — не одно и то же лицо. Римма всегда утверждала, что круглая сирота, и с самого раннего детства воспитывалась в детском доме, который ненавидела. Но, все же, будучи сама мамой, и понимая состояние матери, потерявшей дитя, она, не получив разрешения Риммы, живущей в подмосковных Бронницах, решила рискнуть дать адрес подруги.
      Ни на секунду не сомневаясь в том, что Римма ее дочь, поверив в свое счастье, Ульяна тут же собралась в дорогу, запасшись гостинцами: вялеными таранью и керченской селедкой, а также поллитровой стеклянной банкой азовской черной икры, которой вовсю торговали на местном рынке.
      ...А вот и Бронницы. Ульяна с трепетом в душе стояла перед запертой дверью, не решаясь нажать звонок. Сколько вариантов перебрала она в пути, представляя первые минуты встречи! Какие слова придумывала, которые скажет, увидав, наконец, свою доченьку! Но вот теперь чувствует, что все слова утеряны... Сердце замирает в груди, а в голове непонятно откуда появившиеся сомнения: а вдруг не ее Ринуся? Но, дрожащая рука потянулась к звонку.
     Когда открылась дверь, за которой стояла Она, какие еще сомнения могли быть, если глаза, овал лица и губы были Маркела! Красавица!
    Октябрина спросила:
    - Вам кого?
    - Доченька... - только и сумела вымолвить Ульяна.
    Отчего-то ей стало очень жарко, глаза затуманились.
    Потом, сидя на диване, она никак не могла понять, как очутилась в комнате, как раздела пальто и сняла шляпку, которую навязала взять с собой заботливая Наталья Тимофеевна. В себя Ульяна пришла от вопроса, заданного стоящей напротив дочкой:
    - Вы... кто?
    - Я твоя мама. Ты меня, Ринуся, не помнишь?
    - Нет! - ответила она торопливо, а затем повторила, отвернувшись к окну: - Я вас не помню.
    - А папу? Неужели и его забыла?
    - Я сирота. У меня...
    - Дочка, Октябринка, вспомни, родная! Ведь тебе было почти пять лет, когда все случилось. Ты была очень развитая и умная девочка!
    - Нет. Вы ошибаетесь. Я не...
    Как нет? А почему у тебя фамилия Маркелова? Ведь так звали твоего отца. Вспомни, доченька, как он носил тебя на плечах и вы пели про Буденного.
    Дочь молчала. Наконец, еле слышно произнесла:
    - Да... отца я помню. У него были усы.
    Это было произнесено каким-то бесцветным голосом.
    - А меня, твою маму? Вспомни, дочка.
    - Нет. Не помню. Да и не хочу вспоминать! Где вы все это время были? Отца увели, я это хорошо запомнила. А вы, почему вы за мной не пришли? Почему бросили, оставили в садике?
    - Девочка моя! - слезы ручьями лились из глаз Ульяны. Она их не вытирала, а только языком слизывала с губ. - Девочка моя, - опять повторила она, — но меня тоже арестовали. Я сидела...
    - Вас выпустили?
    - Да. В сорок седьмом. Я все эти годы тебя искала.
    - Знаю. Карина написала. А отца тоже... выпустили? Или еще сидит?
Его нет.
    - Умер?
    - Да. У него была расстрельная статья. Хотя он был честен!
    Так все говорят.
    Ульяне стало страшно. Дочь видит в них врагов.
    В эту минуту раздался плач ребенка.
    - Сын проснулся! - бросила на ходу Октябрина и устремилась в смежную комнату, где плакал ее, Ульяны, внук.
    Ульяна встала, готовая направиться туда, хотя понимала, чувствовала всей душой, что это не понравится дочери. В Октябрине ощущалось ожесточение, обида, но не на тех, кто отнял у нее родителей, а на них самих, которых полагала виновными в ее злоключениях.
    Дочь вышла с ребенком на руках. Внук был прекрасен, несмотря на заплаканные глазки и гримасы, появившиеся на личике при  виде незнакомки, улыбавшейся ему сквозь слезы. Ульяне захотелось взять мальчонку на руки,  прижать к сердцу родное дитя. Она протянула руки, но ребенок отмахнулся, а его мать, как показалось Ульяне, даже отшатнулась, как бы спасая сына от этого ее порыва.
    - Да, ты права. Где можно помыть руки? - смешавшись, спросила Ульяна.
    - В ванной. Прямо по коридору.
    Ульяна уже почти вышла из комнаты, как услышала:
    - Возьмете мыло справа на полке, рядом висит полотенце.
    В ванной на всех стенах были развешаны полочки, где громоздились тазы и детские ванночки, а вдоль в три ряда висели веревки, на которых сушилось белье. Проржавевшая раковина рукомойника давно  требовала замены. Типичная коммунальная обстановка...
    Ульяна умыла лицо и руки и, увидав справа единственное полотенце, пожалела, что не вытащила своего. Вернувшись в комнату, она достала его из чемодана, и тут же услышала:
    - Что, побрезговали?
    - Риночка, полотенце предмет личной гигиены... - удивленная такой реакцией, ответила Ульяна.
    - Откуда мне знать, детдомовской... - с какой-то неприятной усмешкой ответила дочь. 
     Ульяне от этой реакции стало больно, но она себя успокоила: «Ничего, надо потерпеть. Она ершится от обиды, накопившейся с детства, решив, что мать ее бросила. Со временем все станет по-другому!»
    - А как зовут моего внучонка? Давай познакомимся! - проглотив пилюлю дочери, обратилась Ульяна к малышу. - Иди к бабушке! Ой, он уже ходит, молодец! Риночка, сколько ему?
    - В декабре будет два.
    - А болтает?
    - Немного.
    - Так как же его зовут?
    - Женя.
    - Женечка, Евгений, значит. А по отчеству?
    - И опять однозначный ответ:
    - Сергеевич.
    - Итак, Евгений Сергеевич. Хорошо звучит! Иди, Женечка, к бабушке, которая даже подарка, не зная о тебе, не привезла... Ну, ничего, наверстаем упущенное!
    - У него все есть.
    - От прибыли голова не болит! Игрушки никогда лишними не бывают. Только их дети и ценят, ну и, конечно, сладости. Риночка, помнишь, какая у тебя была кукла, пластмассовый пупсик? Ты ее обожала и каждый раз радовалась новому платьицу, которое я ей шила. А еще ты любила одноухого зайца, помнишь?
    - Нет, не помню.
    - Неужели, забыла, как соседская собака Фишка, играючи, оторвала ему ухо? Ты тогда горько плакала, а когда тебя стали утешать, что купим нового зайца, то, сквозь слезы, сказала: «Мне другой не нужен! Я этого люблю!» Твое отношение так понравилось отцу, что он потребовал: «Мать, за такую преданность дочке полагается мороженое!» А с тех пор ты всегда спать ложилась со своим инвалидом-зайцем...
    Ульяна говорила, а в голове непрерывно, как заноза, свербило: «Что я несу? Ведь ей, судя по выражению лица, все это совсем не нужно...» На каком-то заднем плане сознания проносились отрывки мыслей. «Где отыскать нужные слова, чтобы растопить лед ее сердца? Неужели, взяв у отца внешние данные, Рина унаследовала от меня способность копить обиды и неумение внешне проявлять чувства? Ведь и меня Маркел неслучайно называл ледышкой... Любя его, я никогда не говорила о своем чувстве, не выказывала преданности, уважения. Я, черствая, наградила и дочь этой чертой!» - мысленно винила себя Ульяна, ухитряясь продолжать доброжелательную беседу с равнодушно-отстраненной дочерью.
    - Ты, я вижу, не работаешь? Это хорошо. Ребенку в этом возрасте нужна мама.
    - Настоящая мама нужна во всяком. Но я работаю, одно другому не мешает. Сейчас в школе каникулы.
    - Ты работаешь в школе? А кем?
    - Учителем, кем же еще? Преподаю математику.
    - Позволь, но из института написали, что ты отчислена...
    - Не знаю. Наверно, у них такая форма. Я, когда вышла замуж и поняла, что беременна, перевелась на заочное отделение. Мне остается еще один курс, я еще учусь.
    - Молодец,  я знала, что можно тобой гордиться! А Женечка с кем? В яслях?
    - Нет. У него есть няня, наша соседка.
    - Доверять чужому человеку...
    - Иногда чужие лучше своих.
    - Ты, может, и права... Вот перееду к вам поближе и буду помогать тебе. С родной бабушкой внучек будет.
    Октябрина как будто не расслышала эти слова Ульяны.
    - Извините, мне надо приготовить сыну еду. Пойдем, сынуля!
    - Риночка, пусть он со мной побудет! Или скажи, что надо, я помогу.
    - Нет, спасибо. Пусть идет со мной, а то начнет реветь. Мы скоро.
    - Ну, я пойду на кухню с вами.
    - Как хотите.
    Ульяна, как ни старалась, но внук дичился, и ни на минуту не отходил от матери, гревшей ему на плите еду.
    - Вы голодны?
    - Нет-нет, не беспокойся!
    - Скоро придет муж, будем обедать.
    Холод, от которого цепенела душа Ульяны, исходил от каждого слова дочери. «Почему она так ведет себя со мной, так черства? В чем причина? Неужели, такова сила детской обиды?»
    - Риночка, объясни пожалуйста, как ты сама, или по воле кого, из Степановой превратилась в Маркелову, а из Октябрины — в Римму?
    - А очень просто. Меня оставили в больнице в Ургенче из-за сломанной ноги, а сами уехали. Я, когда об этом узнала, спросила: "А как же я? За мной приедут?",
"Нет, - сказали, - как только ножка заживет, тебя отведут в наш детский дом". Я туда идти не хотела, а когда услышала, что через день меня выпишут, ушла из больницы.
    - Куда?
    - А никуда. Мне было все равно, лишь бы не в этот чужой детдом. А чтоб меня не нашли, - я понимала, что будут искать, - назвалась Маркеловой Риммой Степановной. Дурой была! Мне тогда ведь было лет одиннадцать, двенадцать... Ничего умнее придумать не смогла. Тогда бы вы вычислить меня не смогли. - последнее дочь произнесла с досадой.
    - Нет, доченька. Мне не это, мне сердце подсказало. А долго ты бродяжничала?
    - Да нет. Меня подобрала добрая бабушка.
    Ульяна готова была задать еще уйму вопросов, ее все интересовало, но пришел зять. В душе теплилась надежда, что в нем она отыщет понимающего союзника, который поможет снять груз обид и эту отчужденность его жены. Но, как она ошибалась...
    Ее появление тот воспринял не лучше, чем дочь. Скользящим взглядом, как на неодушевленный предмет, взглянул зять на появившуюся из небытия тещу. Всем своим видом продолжая игнорировать Ульяну, он отведал привезенные гостинцы, как видно, ради приличия, поинтересовался, есть ли еще в Черном море бычки, и, удовлетворившись положительным ответом, забрал сына и  ретировался в смежную комнату...
    Дочь постелила Ульяне на диване. Положив под голову диванную подушечку, со словами:
    -  Уж извините, другой нет... - и добавила: - Вас не ждали.
    Эти слова ножом полоснули сердце матери.
    - Ничего, я привыкла. Не беспокойся.
    Октябрина ушла в другую комнату и оттуда послышались приглушенные голоса. Что-то шепотом говорила дочь, как будто оправдываясь, а затем, явно нарочито громко, ее муж:
    - А эта зэчка надолго здесь собралась оставаться?
    И вновь тихое бормотание Рины...
    Сон не шел, и Ульяна, вспоминая слово за словом сегодняшнюю встречу, все старалась войти в положение дочери. Конечно, своим появлением она осложнила жизнь Октябрины, давно и твердо смирившейся с отсутствием матери, которую считала преступницей, бросившей своего ребенка на произвол судьбы... После долгих раздумий, Ульяна решила утром, как это ни тяжело, распрощаться. Портить дочери жизнь она не хочет. Хотя с этого момента ее собственная уже теряет всякий смысл... Все эти годы Ульяну поддерживала одна-единственная мечта, что, отыскав дочь, они обе обретут счастье. Но, не сбылось... Надежда обманула, подарив лишь кроху радости от сознания, что у ее девочки все хорошо: есть семья, чудесный сынок, муж, работа. Что еще нужно для счастья? А она, ее мать, должна радоваться этому, и, отойдя в сторону, не мешать.
    Когда Ульяна, собравшись утром, объявила дочери о своем отъезде, та не высказала огорчения, а наоборот, как отметила Ульяна, глаза Рины как бы прояснились, в них промелькнуло нечто, похожее на скрываемое облегчение. Она не только не стала удерживать мать, но даже не поинтересовалась причиной столь быстрого отъезда, как и вообще не задала ни единого вопроса касающегося ее, Ульяны, прошлой и настоящей жизни...
    С горькой печалью спрашивала себя Ульяна: хватит ли ей сил и разума пересилить и не сойти с ума от сознания того, что родная дочь отвергает, стыдится или попросту презирает ее?
    Поезд на Керчь уходил лишь через сутки, а на феодосийский билетов уже не было - курортный сезон еще не кончился. Ульяне, желавшей поскорее уехать, достался на симферопольский ночной. Впереди маячил длинный день с вопросом — куда себя деть? И снова подступила горькая дума, как в далеком прошлом: вообще, зачем вся эта суета под названием жизнь?
    Однако Ульяна была уже не та девочка, решившаяся на бездумный поступок. Теперь она ясно сознавала истину этой жизни: каждый обязан испить отведенную ему чашу до дна, как бы горько не было содержимое. «Меня незаслуженно отвергла дочь, но я в состоянии и должна помогать другим! И, кто знает, может пригожусь и ей когда-нибудь!..» - к такому выводу пришла Ульяна, оставив чемодан в камере хранения, и направляясь в «Детский мир». У нее оставались еще деньги, и она решила выполнить обещание, данное внучонку.
    Купив большого плюшевого мишку и заводной паровозик, Ульяна кучу времени убила в очереди за детским комбинезончиком, но тот ей так и не достался. Тогда, уже в Цуме, отстояв более часа, она приобрела подарок для дочери: комплект гэдээровского трикотажного нижнего белья. Очень довольная удачей, Ульяна усмехнулась: «Как мало нужно для поднятия настроения!»
    Она села в автобус и отправилась снова в Бронницы.
    Радостное предчувствие встречи с внуком напрочь улетучилось, когда ее встретил полный недоумения взгляд Октябрины и удивленное:
    - Вы?..
    - Вот, Женечке, обещанные игрушки! И тебе! Думаю, с размером не ошиблась.
    - Спасибо. Но, зачем... - смешалась дочь.
    - Ну, я пошла! Надо торопиться, не опоздать бы на поезд.
    - А он когда?
    - Ночью. Что поделывает сынок?
    - Спит.
    - Поцелуй его за меня. И будьте здоровы!
    Слезы душили. Ульяна еле сдерживалась, еще мгновение и она разрыдается. Но она напрягла все силы и быстро устремилась вниз, так и не дождавшись от дочери ни единого доброго слова на прощание. Звук захлопнувшейся двери позволил Ульяне дать волю слезам.
    Всю дорогу, трясясь в тесном автобусе, она думала о только что произошедшей сцене. Черствость и упорное нежелание понять мать поражали. Ни одной сочувствующей нотки, это удивление, даже будто испуганное: «Вы?..» «А, может, все это мне кажется, и я сама виновата, что, так и не попыталась найти путь к ее сердечку?» - в который раз стремилась Ульяна найти оправдание дочери.
    ...И уже лежа на полке спящего вагона, под стук колес и дребезжание ложки в стакане, ее мысли были опять об Октябрине, Маркеле и себе... И вдруг, Ульяну как током ударило: «А я, как бы я вела себя, встретив через много лет своих, бросивших меня одну в фронтовом Севастополе? Простила бы я их? Так почему же я, по какому праву осуждаю дочь, очутившуюся малолетней, хотя и не по моей воле, в сиротском приюте?» Представив, что испытала и пережила ее девочка в то время, Ульяна опять облилась слезами... 
    По приезде в Симферополь оказалось, что автобус на Керчь уже ушел. Билеты еще не продавали, но огромная очередь говорила, что навряд ли ей улыбнется счастье. И Ульяна решительно направилась к стоявшим на привокзальной площади машинам.
    - Куда едем? - приветствовал ее водитель, распахивая дверцу.
    - На кладбище.
    - Какое?
    Ульяна смешалась на мгновение:
    - Старое.
    - Русское, мусульманское, еврейское?
    - Мне то, где хоронили в конце двадцатых. По-моему, тогда не разбирали кого куда.
    Таксист привез ее на старое, давно закрытое кладбище, заросшее густой растительностью.
    - Подождите меня, - попросила она.
    - Дама, время — деньги! Так что учтите.
    - Хорошо, я недолго.
    Побродив среди заброшенных могил, Ульяна вскоре поняла, что искать место покоя сыночка - напрасный труд. Вернулась она к машине с тяжелым сердцем, горько сознавая, что ничего, кроме памяти, у нее не осталось — ни от мужа, ни от сына...
    Из Симферополя в Керчь пришлось ехать на пригородном поезде, с пересадкой в Джанкое. Замученная дорогой и душевными переживаниями, отдав глубокой ночью последние до копейки деньги таксисту она наконец очутилась в своем доме.
    ...Проснувшись, Ульяна удивилась яркому солнцу за окном. «Неужели уже утро?»  Ей казалось - лишь недавно легла спать... Настенные часы стояли. Включив радио, Ульяна даже присвистнула, услышав: «Московское время четырнадцать часов, тридцать  минут». Ого-го, сколько спала!
    Вспомнив, как радовались Наталья Тимофеевна, ее семья, да и все сочувствующие знакомые и сотрудники в больнице, когда узнали, что наконец-то нашлась ее дочка,  Ульяна с ужасом представила снова встречу с ними... Конечно, начнутся расспросы, удивления по поводу такого быстрого возвращения, ведь ее в счет отпуска отпустили на две недели. Что на это отвечать, как изображать счастье от свидания с найденной дочерью и знакомства с ее семьей? Врать Ульяна не способна, а сказать правду - и стыдно, и больно... Страшно услышать в ответ возмущение поведением ее девочки, смирившейся с сиротской долей, и не пожелавшей с ней распрощаться, приняв новое имя, и перечеркнув все в прошлом, связанное с родителями. Единственный выход — поделиться с Натальей Тимофеевной, проверенной старой подругой, спросить у нее совета, как быть? Она мудрая, она поймет и поможет. А Ринусе надо написать, что она, Ульяна, ее понимает и не осуждает, и ни на что не претендует, кроме одного: помнить, что ее родители ни в чем, ни перед кем не виноваты. А доказательством этого, будет, в чем уверена, их реабилитация. Она желает своей доченьке только одного — счастья, любит ее и своего внучонка, и ждет их летом...
    И тут же, не откладывая, Ульяна села за письмо, чтобы без канители отправить. «Моя доченька сама мать, и должна меня понять и изменить отношение!» — к такому выводу пришла, немного успокоив себя этим, Ульяна, заклеивая конверт.
    Приведя себя в порядок, она засобиралась в гости к подруге, прихватив гостинцы:  московские конфеты и парфюмерный набор «Сюрприз» (одеколон, духи и мыло «Белая сирень»). Взяла она с собой и шляпку Натальи Тимофеевны, заставившей Ульяну нарядиться в нее, и утверждавшей, что головной убор Ульяне идет, и придает совершенно иной вид, чем давно требующий замены, видавший виды, берет. Что и говорить, шляпка действительно была элегантна и очень нравилась Ульяне.
    Страшный удар ожидал Ульяну, когда она переступила порог дома друзей. Не стало ее подруги. Невозможно было поверить в случившееся. В тот же день, когда уехала Ульяна, Наталья Тимофеевна внезапно скончалась от остановки сердца.
    «Какая нелепость! - думала Ульяна. - Столько лет провести в заточении, и ни разу, ни малейшим намеком, не пожаловаться на недомогание. А теперь, когда наконец-то все осталось позади, и можно свободно дышать, наслаждаясь жизнью, в кругу детей и внуков, жизнь оборвалась... Вопиющая несправедливость: я, никому не нужная, живу, а ее нет!..»
    К охватившему Ульяну горю прибавилась и досада, что, заспавшись и задержавшись сегодняшним утром, будучи в неведении о случившемся, не успела проститься с единственной подругой.
    Ульяна стояла рядом с Олей, убитой потерей матери, и не могла вымолвить ни слова от подступивших рыданий. Ей хотелось обнять, прижать к себе дочь подруги, разделяя с ней утрату, но мешали привезенные подарки, и уже ненужная шляпка усопшей, которые все еще держала в руках... 
    - Ульяна Тихоновна, почему так случилось? Ведь она никогда не жаловалась? Как я проглядела, как не понимала, что она, столько испытав, не может быть здоровой? Все домашние заботы препоручила ей... Это я, я во всем виновата!
    - Не надо, дочка, корить себя! Твоей вины в случившемся нет. Значит, так суждено. Разве знаешь, где найдешь, где потеряешь?..
    - Да... А вы встретились с вашей дочкой? Почему так быстро вернулись? Мама так радовалась за вас! - спохватилась Ольга.
    - Нет, Олечка, я ошиблась. Это не моя дочь. - произнесла Ульяна, не понимая, как вылетели из ее уст подобные слова...
    «Что со мной случилось? Почему так сказала? - с укоризной одернула себя Ульяна, но было уже поздно исправлять непонятно почему брошенную фразу. - Да и оплошность ли это, или констатация факта? Убиваться, по-видимому, как Оленька, та, холодная Римма, по мне не будет. Я ей не нужна, и ту, которую искала все эти годы, к большому сожалению, не нашла...»
    И Ульяна повторяла еще не один раз: «Я ошиблась...», когда вновь приступила к работе в больнице, где с поздравлениями и расспросами встретили ее сослуживцы.
    ...Без Натальи Тимофеевны еще сильнее ощутила Ульяна свое одиночество, и все больше привязываясь к Ольге и ее семье. С завидным усердием предавалась она работе, скрашивавшей тусклое существование.
    Ответа от дочери, как и следовало ожидать, так и не последовало. Но, несмотря на это, незадолго до Нового года, Ульяна все же собрала посылку для внука Женечки: импортный вязаный костюмчик, заводную машинку и красивый яркий венгерский шарф, недавно подаренный излечившейся больной.
    Нежданно, пришла неприятная весть из Ленинграда. Хозяева дома сообщали, что решили его продать и предупреждали Ульяну, что вскоре должны будут прийти потенциальные покупатели для ознакомления с ним.
    Эта новость очень озадачила Ульяну. Еще немного, и она останется без крова. Надо, не откладывая, начать поиски подходящего пристанища. Конечно, рассчитывать, на подобную дачу не приходится...
    И снова, в который уже раз, Ульяна почувствовала отсутствие верной, всегда готовой помочь, Натальи Тимофеевны. Как ей не хватает этого светлого человека! 
    Был конец февраля, но уже чувствовалось приближение весны. В небе сияло солнце, снег полностью сошел, а коты по ночам орали свои «серенады».
    В один из таких погожих дней Ульяна собралась идти в поселок Партизанский, где сдавалась комнатка, а оттуда — на смену в больницу. Выйдя за калитку, она заглянула в почтовый ящик. Увидав незнакомый почерк, Ульяна начала вскрывать конверт, недоумевая: от кого могло быть? Обратный адрес отсутствовал.
    Маленькая писулька, написанная ровным, каллиграфическим почерком, гласила: «Я не хочу, чтобы из-за моих родителей была испорчена карьера мужа. Поэтому прошу более не присылать письма и посылки. Забудьте про нас» Далее стояла подпись — Ненашева.
    Ульяна несколько раз перечитала это отречение от родителей. Ее обдало жарким потом. Она рванула пальто так, что отлетела пуговица. Развернувшись, Ульяна возвратилась домой. Никуда уже не хотелось идти. В сильно разболевшейся голове появился какой-то надоедливый шум, от которого, когда прилегла, не могла избавиться.
    Хаос царил в душе, потом насупила полнейшая апатия. Шум не прекращался, как и обрывки мыслей. «Что это — эгоизм? Нет, тут, скорее, влияние мужа. Она меня отвергла! Но почему я не могу отвергнуть ее, и ищу ей оправдания?»
    Взгляд, случайно брошенный на часы, заставил Ульяну вскочить. Хотя душа требовала покоя, но незаметно приближалось время исполнения обязанностей, ждала ночная смена.
    ...Очнувшись, Ульяна никак не могла, как ни старалась, понять, отчего лежит в палате, и кто это склонился над нею. Лицо знакомое, но как зовут эту девушку в белом халате? Вспомнить никак не удавалось... Язык тоже не слушался. Ульяна пыталась спросить, что с нею, но, кроме какого-то мычания, ничего не выходило.
    ...Постепенно, старания врачей начали давать результат, и все стало приходить в норму. Инсульт, случившийся с Ульяной, отступал, вызывая радость ее спасителей. Все считали, что ей повезло, что удар случился здесь, в больнице, где смогли тут же принять срочные меры и предотвратить худшее. 
    Мнение Ульяны поначалу было противоположным: к чему все эти хлопоты, зачем было ее спасать на лишние мучения и бессмысленное существование? Но, по мере выздоровления, убежденность, что, какова бы ни была, жизнь прекрасна, настолько вкоренилась в ее сознании, что Ульяна, уже побывавшая на краю, стала вселять надежду и оптимизм всем рядом лежащим в палате.
    «Удивительное дело!» — думала она о своем состоянии, не узнавая себя. Ульяну радовало все: сияющее ли солнце за окном, или хмурое утро с накрапывающим дождем, незамысловатый больничный завтрак, и, конечно же, каждый более уверенный шаг ее почти онемевших ног. А как непередаваемо прекрасны были ощущения, когда наконец-то к ней вернулась в своей полноте речь!
    Эйфория продолжалась весь период пребывания в больнице.
    Перед самой выпиской Ульяну зашел проведать заведующий хирургическим отделением. Глядя в сторону, он сказал, что очень сожалеет, что коллектив лишается такой добросовестной работницы как Ульяна, и почти уверен, что подобную не так-то легко будет отыскать.
    Ее охватило уныние. Со слезами на глазах Ульяна стала уверять врача, что еще немного, и сумеет вернуться в строй.
    С инвалидностью, которая ей была присвоена, Ульяна никак не могла смириться...
    Навестившая больную Ольга сообщила, что друзья уже продали дом. Она с удовольствием приютила бы подругу покойной мамы, Ульяну она очень любит и уважает, но, к сожалению, теперь с ними живет свекровь...
    Ульяна, хотя и поняла свое безысходное положение, но, видя неловкость испытываемую Ольгой, стала ту успокаивать:
    - Не переживай и не беспокойся, дочка! Я сниму жилье. Поверь, на улице не останусь. Вернусь к работе, и все будет отлично!
    - Да, будет отлично! - повторила за ней гостья. - Я надеюсь, затеянное нами ходатайство будет удовлетворено, и вас поместят в дом престарелых. Это почти рядом, и мы будем часто с вами видеться. Поблизости парк, море!
    «Как, уже? - с горькой иронией подумала Ульяна. - Ненужную рухлядь решили засунуть в богадельню...» А сама спросила:
    - А кто это «мы»? Кто кроме тебя, Оленька, так подсуетился и позаботился обо мне?
    - Очень уважающее вас руководство больницы так решило.
    - Ну, и ты, конечно! - улыбнулась Ольге Ульяна, видя, как трудно дается бедной женщине все это преподносить.
    Так вскоре Ульяна променяла больничную койку на кровать в доме престарелых, атмосфера в котором была далека от идеальной. Правда, в комнате, куда ее поместили, было просторно. Соседками оказались две, как Ульяна их мысленно обозвала, калеки, так как старшая, семидесятивосьмилетняя Лидия Петровна, а, попросту, Петровна, была действительно подслеповата, с бельмом на глазу.
    Старуха без устали рассказывала о своем Василии, очень ее любившем, но который, конечно, уже будучи подшофе, что случалось нередко, мог ее и поколотить... «А как же без этого? - смеялась Петровна. - Ведь любил меня! А я девушкой, не глядите, что теперь, как квашня, расплылась, была стройная, тростинкой смотрелась! И задором своим ревность в нем вызывала. Пела, отплясывала, да что говорить — огонь-девка была!»
    «Да и теперь такой осталась...» - считала Ульяна, когда Петровна вечерами возвращалась после посиделок с другими обитательницами дома, хорошо, до хрипоты наоравшись песнопением, и под небольшим хмельком. Любителей выпить, особенно среди мужской половины обитателей приюта, было немало, среди женщин — тоже достаточно...
    Особенно бывали неприятны ссоры, возникавшие между довольно старыми и нездоровыми людьми,  большей частью когда те пребывали в подпитии.
    Работники заведения старались поддерживать чистоту и порядок, но сохранять дисциплину в рамках им удавалось не всегда. А виной всему, считала Ульяна, была выпивка, на которую глядели сквозь пальцы.
    Иногда между мужчинами разгорались жуткие споры на политические темы. Среди них существовало три лагеря: сталинисты, горой встававшие на защиту вождя, другие были всецело на стороне Хрущева, после его доклада на двадцатом съезде, а третья группа была аполитичной, но подначивала и тех, и других. Им на все было наплевать, главное, чтобы горло было чем промочить.
    Горячие дебаты велись и на спортивные темы. Футбольные болельщики порой устраивали между собой драки. Короче, скучно в доме престарелых не было...
    Другой соседкой Ульяны оказалась представленная ей как народная артистка Паулина, называемая всеми Павлиной. По признанию новой знакомой, она всю жизнь имела два увлечения — театр и мужчин. Причем обе эти страсти приносили, судя по ее откровениям, одни страдания. Замужем Паулина никогда не была, но, по ее утверждению, предложений было много, достойных же рядом с собой она никого не увидела...
    -  Влюблялась я быстро! - смеясь, рассказывала она. - Но так же быстро, раскусив и поняв предмет увлечения, я сменяла любовь на противоположное чувство.
    Мечта стать профессиональной артисткой не осуществилась, но на сцене Паулина провела много лет, играя главные роли в народном театре (отсюда и присвоенное себе «звание», носимое на полном серьезе). Однажды во время спектакля, зацепившись о лежавший на сцене провод, она упала в оркестровую яму и поломала, по ее словам: «...к счастью, не голову, а лишь ногу». С тех пор Паулина стала хромать. Однако это не помешало ей продолжать, и, как и хроменькая Сара Бернар, блистать на любительской сцене. Разница состояла лишь в том,  что та была в Париже, а эта — в сельском клубе. Руководитель труппы сказал тогда Паулине, что ей нет замены. К этому неоднократно возвращалась она, рассказывая о своих сценических успехах.
    У Паулины имелся сын, по ее словам, занимавший очень высокий пост, и живший большей частью за рубежом. Шепотом, как бы по секрету, она добавляла:
    - У него секретная работа! Вы, Ульяна, пожалуйста, никому!
    К ее рассказам о театре, любовниках и сыне всякий раз добавлялись новые нюансы и подробности, и нельзя уже было понять, где правда, а где фантазия.
    Такими же байками фонтанировала и Петровна в рассказах о Василии и ей самой. То он обожал ее, и из ревности лупил почем зря, то она была, по выражению Петровны, «оторви да брось», и изменяла мужу в отместку, узнав, что тот нагулял на стороне дочь. А ей детей Бог не дал...
    Ульяна слушала эти россказни, забавляясь ими.
    На счастье Ульяны в их «богоугодном заведении» оказалась неожиданно приличная библиотека, и чтение скрашивало ее быт. Когда добродушная, с чудинкой, Петровна приглашала Ульяну: «Ну, чего уперлась в эти книжки? Пойдем,  посидишь с нами, пощелкаешь семечек, поорешь наши песни, рюмашку бормотухи, если захочешь, махнешь!», Ульяне вспоминались слова, сказанные, когда ее оформляли сюда: «Тут вам будет неплохо. Жить мы вас поселим в комнате с интеллигентными людьми. Одна — народная артистка, а другая, хотя и не артистка, но певунья. С ними вам будет не скучно!»
    И действительно, скуки не было, была только всеохватывающая, неизбывная тоска...
    После получения документов о реабилитации, первым же желанием Ульяны было исполнить давнюю мечту — отправить их дочери. Пусть убедится в невиновности родителей и перестанет их стыдиться. Но, уже приготовив конверт, она задумалась. «А зачем? Излишне теребить спящую совесть напоминанием о себе, особенно в теперешнем моем состоянии?  Да и ни к чему ей, Ненашевой, бывшей Маркеловой, доказательства непогрешимости каких-то Степановых, от которых она, хотя и в силу обстоятельств, давно отреклась... Понять ее еще можно, но простить — нет!» - решила Ульяна, откладывая документы в сторону.
    Привыкшая к труду, она тяготилась жизнью инвалида. Старые болячки не замедлили напомнить о себе. Крутило суставы, болела поясница, мучило давление, ныл желудок, а сердце долгими, как растягивающаяся резина, ночами, щемило. Заполнить их, кроме дум, было нечем. Читала бы, но в комнате она не одна, рядом спят такие же, как и Ульяна, «списанные в утиль», но более счастливые тем, что от них сон не бежит...
    «Говорят, конец венчает дело... - думала Ульяна. - А к чему мы, все трое, под занавес пришли? Фактически одинокие, хотя двое из нас имеют детей, вынуждены оканчивать свои дни за неимением своего в казенном доме. Каждая из нас боится взглянуть правде в глаза, придумывает всякие небылицы, стремясь оправдать своих близких, скрывая свои и их проступки, а, может, и грехи...» Подобные мысли часто посещали Ульяну, и как-то, в одну из обычных своих бессонных ночей, в ее уме промелькнули рифмы:
          Три грации с разбитыми сердцами,
          Весьма обремененные годами,
          В мечтаньях облегчение нашли,
          Спасая этим в богадельне дни...
    Незатейливый стих, похоже, сложился. Ульяна привстала, чтобы взять блокнот, но потом передумала - к чему? Кому нужны ее жалкие потуги в поэзии?
   Она легла, надеясь погрузиться в дремоту. Но сон снова не шел, а рядом безмятежно похрапывали соседки. «Может, я неправа, и жизнь, прожитая нами, хотя моя и была страшна, но в целом прекрасна! И даже такой конец пути совсем не так плох. У нас есть кров, мы сыты, о нас заботятся, хотя и неродные, но достойные, приличные люди, за что мы им благодарны. А химеры и фантазии, которым хочется верить, делают старушек краше... Каждая создает свой мираж, с радостью демонстрируя его. А вот, не в пример им, у меня ничего не получается... - с сожалением признала Ульяна. - Хотя и я покривила душой, когда сказала, что дочь так и не нашлась... Но, с другой стороны, ведь действительно, это так. Дочь была у меня тогда, до беды, маленькая, славная наша Октябринка. А эта холодная, надменная Римма, разве моя дочь? Эгоистичный, чужой человек, которого очень жаль. Боже, куда деться от этих бесконечных дум?!» - молила Ульяна.
    За окном занималась заря. В который раз в изматывающих думах проползла бессонная ночь...
    ...В то погожее воскресное утро Ульяна, позавтракав, опять прилегла, в надежде подремать хотя бы часок-дугой. Ее соседки, Паулина с Петровной отправились в рядом расположенный приморский парк - излюбленное место прогулок обитателей дома престарелых.
    Однако, как Ульяна не старалась, сон не шел, и она взяла книгу. Скоро глаза устали и, сняв очки, и отложив в сторону книгу, она залюбовалась, в который раз, цветущей за окном ленкоранской акацией.
    Раздавшийся стук в дверь оторвал ее от этого приятного и бездумного занятия. На пороге появилась Ольга — единственный теперь близкий и любимый Ульяной человек. Она частенько проведывала подругу покойной матери, за что Ульяна была ей безмерно благодарна. «Но, почему так рано? - встревожилась Ульяна. - Ведь виделись совсем недавно...»
    Ольга поспешила подать Ульяне письмо.
    - Только что принесли хозяева вашего бывшего жилья, вот я и прибежала! - объяснила она.
    Ульяна с недоумением взяла конверт. С тех пор, как обосновалась здесь, она прекратила всяческую переписку с кем бы то ни было.
    Руки ее задрожали, сердце сжалось, когда Ульяна узнала знакомый каллиграфический почерк дочери. Найдя очки, она никак не могла их водрузить, дужка упорно не желала охватить ухо. Наконец, справилась, но, по-видимому, от волнения, буквы слились в одну сплошную строчку, которую невозможно было разобрать. Ульяна, поняв, что бессильна с этим бороться, подала письмо Ольге:
    - Прочти. Мне не под силу.
    - «Здравствуй, мама...» - начала читать Ольга.
    Услышав это, Ульяна недоверчиво спросила:
    - Там так написано?
    - Да. Можете убедиться! - Ольга готова была подать ей письмо.
    - Читай дальше! Я верю. - поторопила Ульяна срывающимся от подступивших слез голосом.
    Ольга продолжала:
    - «Надеюсь, что у тебя все в порядке. Не знаю даже, с чего начать. Дело в том, что мой сынок...»
    Ульяна, поддавшись плохому предчувствию, настороженно стала слушать дальше, в душе недовольная неторопливостью гостьи, которая продолжала:
«...зимой Женечка болел крупозным воспалением легких, и теперь врачи рекомендуют отвезти его к морю.»
    Вздох облегчения вырвался из груди Ульяны после этих слов. «Слава Богу, беда не только миновала, но и обо мне вспомнили! - но тут же эта мысль сменилась другой, ужасной: «Чем я сама, теперь беспомощная, могу им помочь?..»
    Далее в письме следовало: «Отправить сына одного боюсь, ведь ему еще нет десяти, а на две путевки, к сожалению, средств не хватает. С мужем мы расстались». Кончалось послание словами: «Я перед тобой, мама, очень виновата. Боюсь, поздно поняла. Но Женька, твой внук, ни причем!» И подпись: «Твоя Октябрина».
    Ольга завершила чтение. Ульяна опять попыталась сама прочесть письмо, но не смогла. Волнение переполняло. «Бедная моя девочка! Ей очень тяжело. Она не пишет, но я почувствовала это между строк. Но, как и чем я, беспомощная нахлебница и обуза государства, могу ей и своему единственному внуку помочь? Как не сойти с ума от всего этого: наконец обрести утраченную дочь и не смочь ей помочь... Вот еще одно неизвестно за что посланное мне испытание!»
    Ульяна прижимала к груди письмо, погруженная в свои думы, совершенно забыв про сидевшую рядом Ольгу, с жалостью глядевшую на нее, и понимавшую, что сейчас творится в душе Ульяны.
    «А как бы поступила мама, если бы была жива? - неожиданно спросила себя Ольга. И в тот же миг ответила, твердо сказав:
    - Тетя Уля, - так она звала Ульяну в минуты особой близости, подобно своей дочурке, - напишите ей — пусть приезжают.
    - А куда? Я же... - Ульяна не завершила фразу.
    - К нам. Места всем хватит!
    При этих словах Ульяна словно вновь увидела перед собой Наталью Тимофеевну. В голове пронеслось сейчас совсем ненужное: «Жаль, что моя не такая...» И тут же: «Боже, что со мной?.. Бедная девочка написала, я ей нужна и должна помочь! Хватило бы сил...»