Пароль

Ольга Мартова

ПАРОЛЬ




Часть первая.


Как пишутся стихи





1. Крымнаш

 
Поэт Иван Бестужев по прозвищу Рюмкин выпивал и выпевал — шампанское и стихи.

Он упивался «Советским игристым» (купленным на распродаже в «Икее» и вызывавшим икоту) и Иннокентием Анненским, чье имя аукнулось и в собственной поэзии Ивана:

Нет, не Бог, не царь, не Керенский,
Только Иннокентий Анненский!
И ему не надо Ленинской,
Ну а мне не надо Сталинской.

Впрочем, премию эту ему никто и не предлагал. Получить ее он в любом случае не мог, так как в сталинские времена (ни в хрущевские, ни даже в брежневские) он в литературе не подвязался.

Не было его тогда вообще на свете.

Сталь Сталина.

Молот Молотова.

Камень Каменева.

Железо Железняка.

Каленая калина Калинина.

Малина Маленкова.

Шип змеиный и ядовитые шипы «примкнувшего к ним Шепилова».

Хрущ Хрущева.

Сусло Суслова.

Андроиды Андропова.

Цена Ельцина (эль-цена).

Кобра Кобы.

Джига швали.

 
Иван полагал, что творчество и избранничество поэта много выше государевых даров, кретинизма критиков и поклонов поклонников.

Бонусы-шмонусы.

Букеры-пукеры.

Нобели-шнобели.

Все консуматорские призы в вертлявых тележках S-маркета.

Товарищи по институту, где Ваня учился, его стихи заценили, и никакого иного признания от града и мира он не требовал.

Есть только два читателя — Бог да я сам.

Главное, чтобы мне самому нравилось.

Еще, конечно, хорошо бы, чтоб нравилось Богу.

Чтобы он тебя в макушку поцеловал.

Но кто я такой, чтобы господу Богу советовать, какие строчки достойны славы ныне и присно, а какие - нет?

Пусть уж он сам решает, ему видней.

Иван ходил из угла в угол по своей комнатенке (размеров воробьиных, но зато на Воробьевых горах) и мычал под нос только что сочиненные строчки:

Пора тополиного пуха,
Липучего лиха!
Потеха!

В московских двориках, на Полянке и Плющихе хозяйки сушили толстые подушки и перины, полосатые матрасы, развесив их по заборам, и выбивали из них застарелую пыль, зимний сон старорежимными  выбивалками.

Пух и перья летели по ветру.

Сегодня расстелены все тюфяки,
Блистают кроватные шарики!

И шли по Москве жених под руку с невестой, в белом платье, в лихо развевающейся на ветру фате.

По улицам, хватит ли места,
Вальсирует чья-то невеста,
Вселенная, ей помоги!

Липучий тополиный пух летел вслед за влюбленной парой.

Шлейф — до самых звезд!

Слышался салют алюминьевых выбивалок.

Из тебя бы надо дурь выбить, из тополиного трубадура!

Тебя, лебедя, ощиплют.

Поэта полуденного полета.

Менестреля метели.
 
Толстенького, в теле.

Бестужев был довольно пухл, по рукам и груди порос рыжеватым пушком, чего не скрывала борцовская майка. 

Да еще эти модные мешковатые панталоны, подпоясанные вервием…

Круглое, немудреное лицо его, с пухлыми губами и глазенками хитровато-наивными, как у колобка из мультика, от принятого алкоголя делалось совсем добрым.

Никакого гламура.

Выпил грамулечку, и мур-мур.

Литинститутские девы, весьма утонченные (душевно и физически), Ивана не очень жаловали.

Вчера, стоя на балконе с видом на огни столицы, он разорвал на клочки тетрадку своих ранних стихотворений, посвященных некой Регине Щ.

Слабых, чего уж там.

И пустил по ветру (а лучше бы сжечь, чтоб воскресли из пепла преображенными, как птица Феникс).

Клочки исписанных листков полетели над Москвой.

Так и ты, тетрадь листая,
Юнь и лень, блистанья стая,
Силясь, веселясь, о лист!
В грудь июньскую вселись!

Отпусти, рука, перила,
Лира пенье оперила.
Так и ты, душа? - спрошу.
И лебяжьим опушу… - продолжал сочинять и мычать Иван.

Он чувствовал себя пушинкой на ветру.

Из этой пушинки мог подняться полноценный тополь, но могло и ничего не вырасти (или вырасти «ничего»).

Шансов было ничтожно мало.

Шансы поют романсы.

Бестужев несся по ветру, в толпе таких же как он олухов царя небесного, лохов, филолухов, охламонов.

По улицам, вихрем гонимы,
Летим, над макушками нимбы,

Нет, мы не святые.
И все же, не вовсе пустые.

С эоловых уст менестрели,
Срываясь, уносятся в дали:

Марина в каскадах свирели,
И Анна с букетом азалий,
Сережа в плаще из капели,
И Осип, и Лорка, и Шелли…

А прочие – так, суета.
Вселенской невесты фата.

Да, это в честь нее он сочинял стихи. В честь той, что шла сегодня по бульварам-тротуарам, танцующей походкой.

Это ей вслед тополя дружно давали залп.

Она кружилась и порхала в своем наряде из летних снежинок, из лебединых перьев, из брызг шампанского.

Вальсирует, в солнце Шопена,
Весь мир закружившая пена,
Ля фам фаталь.

Регина Щ. собралась замуж.

Королева.

Ща!

Самая сексуальная буква.

Длинные пуховые дорожки лежали вдоль тротуаров.

Хулиганы и хулиганки, щелкая зажигалками, подпаливали их. Дорожки вспыхивали, тонкой полосочкой, по самому краю. И синий огонек, как от бикфордова шнура, бежал по Москве.

Маленький Иван, летя под облаками на своей пушинке, на парашюте, страшился огненной смерти.

Рюмкину нравилось жить.

С хрустальным звоном.

Чтоб зеркала лопались.


Бокалы звенели и бились
В лиловых лучах хванчкары.

Влюбились!
Не самоубились,
Шагнувши в пролет, на пари.

И внятен таинственный свирест
В зените, где Сирин и Финист.

Но вот, засмеялись костры.

И пусть в небесах каждый шут
Желает, открыв парашют,
С овациями приземлиться –
Прощайте же!

Пухом землица!

А самых крылатых сожгут.

Бестужев знал, конечно, что «Тополи» – это боевые единицы российской армии, а тополиным пухом именуется у профессионалов выстрел из ракетной установки.

А «Белым лебедем» – боевой самолет.

И так было еще прикольней.

Пиф-паф!

Вот тебе, и пух-перья.

А сколько бы гигантов могло подняться и подпереть плечами небесный свод.

На что мы купились, как лохи –
На эхо великой эпохи.

Боялись могильного праха.
Увы, «сочиняли неплохо».

Мы стали бы все тополями,
В купели кипящей капели,
Мы все проросли бы стихами,
Но огненный ток по панели…

Не страшно пропасть в безвестности, пел тополь.

Главное, что ты небезызвестен сам себе.

А впрочем… Еще погодите!

Может, и слава придет, легкой стопою.

Судеб раззадорив узор.

Иван — творец Вселенной! — молодецки вычеркивал бесславный конец и писал славный:

И все-таки, строчки успели –
Проснулись, рванули в лазурь!

Комната, предмет зависти однокурсников, в большинстве своем, понаехавших из Замкадья и проживающих в легендарной сакрально-скандальной литинституцкой общаге, досталась Бестужеву по наследству от бабушки, коренной москвички.

Верной ленинки.

Потомственной дворянки.

В шампанское, увы, он доливал водку: коктейль «Северное сияние». Из поэзии, кроме Анненского, заценил Рембо, Верлена, Публия Овидия Назона, Сергея Есенина, Йитса, Китса, Бориса Рыжего, Гарсия Лорку, Мандельштама, Сапфо, Елену Шварц, своего однокурсника Колю Могилевского и Сесара Вальехо.

Лучшими в мире стихотворениями (будут жить, покуда вертится Земля!) полагал  «Незнакомку» Блока, «Лилит» Набокова, «Первые свидания» Тарковского, «Пьяный корабль» Рембо, «Кузькину мать» Коли Могилевского и «Заблудившийся трамвай» Гумилева.

Ну, еще «Письма к римскому другу» (вообще Бродский – какой-то генно-модифицированный,несъедобный, но этот текст, да еще, пожалуй, «Маршал Жуков», «Годовщина», «На независимость Украины»…)

Могилевский Н.К., друг, первый поэт литинститута, тот и Гумилева не признавал — «гумми лев», страшный зверь из гуммиарабика… А Шелли рифмовал с вермишелью…

Бестужев-Рюмкин вышел на свой балкон на одиннадцатом этаже с бокалом «Северного сияния» в руке.

Иван ощущал себя Королевичем, Гением и Неопалимой Купиной.

Трубы жизни-дуры
Пели трубадуру.

Внизу шумела толпа, собравшаяся со всех концов стольного города на воскресное гулянье.

Начали загораться там и сям, передавая друг другу какую-то весть, окна Воробьевских высоток.

Белый конь балкона.

На бал кони ходят?

Вдруг бухнула потешная пушка, вступил в игру фейерверк, стали расцветать в небе, осыпаться, и снова расцветать золотые, пунцовые, сиреневые букеты.

- Салю-у-т! Наш Крым! – победительным, почти шаляпинским бас-баритоном выкрикнул кто-то.

- Наш! Крым! Наш! Крым! Наш! Крым! – подхватила толпа и запрыгала в такт речевке.

Иван, вообще-то, чурался политики, путаные порты в ноутбуке (посты-порталы) не читал, телевизор не смотрел, не было у него телевизора. У вас политики порты, а мне не хватит на порты. У вас посты, из вредности — а я пощусь по бедности.

Но тут уж куда денешься, все уши прожужжали.

Жу-жу, в живом журнале… Как майский жук в астрале… На пятом на канале… – заладилось, было, вылупляться из куколки новое стихотворение, но передумало.

Взамен налетели, стаей, строчки других поэтов:
 
Шуми, шуми, послушное ветрило!

В Киммерии по склонам гор расцветают уже фиалки!

Край Язона, Одиссея в кровь мою вошел и в плоть!

Легендарный Севастополь, неприступный для врагов!

И нам завещанное море опять свободною волной, о кратком позабыв позоре, лобзает берег свой родной!

Где обрывается Россия над морем Черным и глухим!

Русская весна.

И тут как будто заныла десна.

Нечто в нем, из неведомых глубин души, пожаловалось невнятно, но горько, закручинилось, заломило руки.

Высказалось в том духе, что мол, как бы еще боком оно не вышло…

Чосомнойбуде?

В лиловые меланхолические тона окрасился милый быт: два венских стула, продавленный диванчик, горка красного дерева, а на ней  трельяж в багете, на подзеркальнике флакончик богемского стекла и пудреница с шелковой кистью, бабушкино наследство…

Без душа, но с душой.

С духАми любимыми и с домашними дУхами.

Все это представилось сейчас нищенским, смешным.

В луче презрения ницшеанского.

И шатким, валким, очень уязвимым.

Иван на балконе икнул.

Захотелось выплеснуть из бокала остатки паленого шампанского (эх, вот бы «Шато д`Икем», пятьсот евро бутылка!) на лысину проходящего внизу, протоптанной жильцами в плевелах тропкой, случайного дядьки.

- Наш Крым! Наш Крым! – скандировала толпа.

- Крым их! Крым их! – слабо вклинивались крымихисты.

- Крымна-а-аш! – крикнул Рюмкин со своего балкона.

Такое вот слово.

Одно слово, не два.

Кто-то ведь должен был его первым сказать.

И уже кажется, оно всегда было.

Крымнаш.

Намкрыш?

Плевать.

Да пусть хоть третья мировая ядреная, ядерная!

Призовут на фронт — встану во фрунт.

Достану из стола военбилет, явлюсь во цвете лет в военкомат.

Буду парить на парашюте, в дыму и пламени.

Десантник в голубом берете.

Красивый сам собою, от роду двадцать лет.

Перейду с плохого шампанского на боевые 100 грамм.

Крыммой. Крымтвой. Крымваш. Крымсвой.

Оду напишу на взятие Мариуполя.

На взятие Венеции.

На взятие Лос-Анжелеса.

Поэт во стане русских воинов.

Со свирелью полковою голосистый свиристель.

Пусть нам крыш.

Мир крив, нищ.

Смерти фейерверк

Сверк да сверк.

Московский ветер поднял дыбом кудри на Ивановой круглой голове, шкодливый тролль.

Тут возникло странное, никогда до сих пор не испытанное ощущение: звук, долетев до толпы, по воздушным путям, по эфирным волнам, заставил ее утихнуть, пусть всего на секунду.

Эхо возникло в мире, понеслось над головами людей, над баснословными Воробьевыми горами.

Натолкнулось на невидимую преграду.

Упруго оттолкнулось от нее.

И легонечко вернулось назад.

Эхо, отголосок, зык, пазык, паголос.

Рюмкин почувствовал его на губах, как шлепок.

Нет, нам не крыш.

Намнекрыш!

Он пошатнулся, вытер губы и ушел с балкона в комнату.

Тотчас вслед (чего тоже до сих пор не бывало) впорхнула в его бедное жилище какая-то городская нервная пташка, покрупней воробья, с фиолетовыми бусинками на хохолке и сдвоенными желтыми полосочками на крыльях.

Пернатое пометалось зигзагами меж стен, по потолку, что-то неразбочиво пробормотало и, задев крылышком Ивана по волосам, вылетело обратно, в балконный проем.

Дрозд, что ли? Свиристель?

Свирь, ель… Свирель…

«Свирель России» — так он хотел назвать первый сборник своих стихов.

Где-то рядом обреталась и сирень, любимая.

И райские Сирины.

И сладкоголосые Сирены, в волнах, меж Сциллой и Харибдой.

Привяжите меня к мачте корабля!

Пьяный Иван лег на потрепанный, старым клетчатым (еще бабушкиным) пледом покрытый диван, головой уткнулся в диванный валик, плед натянул на спину и заснул.

Воробей с Воробьевых, в своем скворечнике на 11-м этаже.

За окном Ивановой комнаты плясал в небе фейерверк.

Над парком, над высотками, над кремлевскими звездами сиреневый лазерный луч писал гордые слова:

МИРНАШ! МАРСНАШ! ПАРИЖНАШ! КОСМОСНАШ!

Все наше.

В Крыму по горной тропинке, заросшей плевелами, ехал на велосипеде толстый, плешивый Макс Волошин в тоге и лавровом венке.

Цвел дикий барбарис.

Сережа Эфрон поднял с коктебельского песка венецианскую сердоликовую бусину и протянул ее старшей из сестер Цветаевых. Марина улыбнулась и сняла пенсне. Поцеловала дарителя в щеку.

Аделаида Герцык, сидя перед зеркалом на дачной веранде, зороастрийскими заклинаниями вызывала из Аида дух усопшего Овидия Назона.

Пьяная менада совокуплялась в карстовом гроте с козлоногим, рогатым Дионисом.

Сияли голубые елочки, ненавязчивым напоминанием о кремлевских державных елях.

Пушкин подставлял смуглую ладонь (длинный коготь мизинца, яшмовый перстень на среднем пальце) под слезную капель бахчисарайского фонтана.

Корабль входил в родную гавань.

У ялтинского мола купались, плеща и хохоча, загорелые до цвета капучино комсомолочки.

Комсомольцы овладевали наукой страсти нежной.

И Леонид под Фермопилами, конечно, умер и за них.



2. Чосомнойбуде



Рюмкин спал уже около часа, когда в дверь его комнаты постучали –
требовательно, с некоторой даже наглецой, как стучатся явившиеся по делу.

Иван вздрогнул, проснулся, включил доперестроечных времен бра на стенке.

С этим бра его связывали многолетние непростые отношения. Бывало, оно ранним утром заливалось елейным, благостным, как слово пастыря, сиянием, значит день предстоял удачный.

Но иной раз лампочка подмигивала нагло, издевательски, и тогда надо было ждать от занимающейся зари всяческих пакостей.

Иван покосился опасливо — бра дразнилось, показывало язычишко.

Иван погрозил ему кулаком.

Сел, нашарил ногами шлепки.

Не будет ли трепки?

И пошел открывать.

На пороге его берлоги стоял доцент архаического и малодостоверного института, в котором вот уже второй год обучался Иван – Дмитрий Федорович (или, как его называли студенты, Митя) Вертинский, зализанный гелем блондин в очках с сильными диоптриями и с тем безмятежно-циничным, небрежно-глумливым выраженьем лица, которое отличает истинных эстетов, гурманов и сомелье своей профессии.

При виде его каждый раз приходило в голову, что он, «нет, не родственник «тому» Вертинскому».

Но ведь и Бестужев не потомок «того» — декабриста.

- Здрасьте, Дмитрий Федорыч. Вы ко мне? А я тут… В общем, я… Немножко… Чоужтам… – забормотал трезвеющий Иван.

- Что ж, поздравляю, – веско сказал Митя. – Приношу свои, так сказать, самые искренние и сердечные.

- По какому случаю?

- Ты сам-то как? Голова не кружилась? Не тошнило?

- Да как вам сказать…

- Мелкой дрожью не трясло?

- Вы проходите…

Митя вошел в озаренную доисторическим светильником и огнями ночной Москвы комнатушку, обвел глазами все ее ветхое антикварное убранство, задержавшись цепкими глазами в сильной оптике на батальоне пустых бутылок в углу и честной початой «Российской крепкой» на дворянском облупленном столике красного дерева.

На него он кинул свой дорогой, тисненой лайки портфель с серебряной эмблемой «Самсонайт»,веско, как кидают понты.

Модный запах, принюхался Ваня, «Блю де шанель»…

- Рюмки у тебя есть, Рюмкин?

- Нету. Только фужеры.

- Давай!

Иван достал из горки два синих, сверкнувших драгоценными гранями баккара (когда-то их было у прабабушки двадцать четыре, свадебный подарок, но пережили ХХ век только четыре).

- Водки! Тебе теперь водка нужна. Вон у тебя, братец, руки-то как трясутся.

Ваня разлил российскую крепкую, протянул бокал гостю – они чокнулись (знаменитый хрустальный звон) и выпили, оба до дна.

Мир Вани опять заиграл гранями.

- Ну, здравствуй, Ерема,– с какой-то конспирологической усмешечкой сказал Митя.

- Почему, Ерема?

- Ты – Ерема, а я Фома.

- Нипонял. Вы про что это, Дмитрий Федорович?

- «Повесть о Фоме и Ереме» по древнерусской литературе проходил?

Название этого текста Иван слышал (в рамках курса доцента Эсфирь Самуиловны Петраковой), и даже, помнится, пролистывал его накануне экзамена (он значился в одном из билетов) но содержание, убей, в памяти не отложилось.

- Э-э-э… Собссно?

- Ты родил слово.

- Какое слово?

- Новое слово. Сам должен знать.

- Я слов много разных придумывал.

- У твоих слов эха не было. Люди их не слышали. А слышали, так паголоса не возникало. Пазвука не фиксировалось в атмосфере. Но вот, наконец, аларм. Колокола зазвенели.

Он пожевал губами брюзгливо.

- Это я тебе прямо скажу, не каждому выпадает.

Иной беллетрист или там, колумнист, за всю свою жизнь словечка стоящего не вымолвит. Жужжит в живом журнале. Диссертации защищает, в блогах хвост распускает, монографии издает…

И? И – ничего.

Я вот, всю жизнь пашу, как проклятый. А ты… – он глянул на Рюмкина поверх своих диоптрий с голой завистью.

В ответ Ваня позволил себе покоситься на дымчатую лагерфельдовскую двойку доцента, на его сорочку цвета тела испуганной нимфы (удавленной фиолетовым галстуком) и мокасины, явно ручной работы.

Непростые мокасины с непростого магазина.

Цвета моккачино.

Чин-по-чину, мужчина.

Пахал всю жизнь доцент явно не за три копейки.

Блюдешанель эдакий.

- А тебе всего двадцать. Студент второго курса. Стишки третьей руки. И уже сподобился.

Это, я скажу тебе, вот это самое – слава и есть.

Минута славы, она же момент истины.

Бессмертья, может быть, залог.

Она же, как нас предупреждала Анна Андреевна, величайшее бесславие.

- Крымна…

- Не произноси! — прикрикнул доцент. — Никогда больше  не произноси и не пиши этого слова! Другие пусть говорят. А ты ни-ни!

- Почему?

- Сам словом станешь.

Ваня дернул кадыком, клекотнул.

- Это в смысле, помру, что ли?

Вертинский въелся в него вопрошающим взглядом. Глядел, глядел, как гробовщик, оценивающий статьи клиента.

Рюмкин стыдливо потупился, внешности своей — веса богатырского и простого личика он стеснялся.

- Не помрешь, – наконец, разрешил Митя. — Пока.

Затрясет тебя, вывернет всего наизнанку. Крышу снесет.

Поедешь, брат, в Кащенку на казенную кашку.

И скошенный в угол оловянный взгляд Кащея.

- Страшненького чего-то наговорили, Дмитрий Федорович.

- Еще спасибо скажи. По чести русского литератора, за новое слово — смерть полагается!

- Да что ж я, преступник?

- Конечно, преступник. Ты в мяч играл со стенкой. А теперь у тебя партнер появился,и отбил подачу. Ты самим собою в пустоте беседу вел. А ныне у тебя слушатель нашелся,и прислал ответ.

За это, Бестужев, наказание полагается. Высший суд тебе уж вынес приговор.
 
Ваня пребывал в некотором недоумении.

И с какого панталыку ты, мил человек, заявляешься, без звонка, ночь-полночь, на квартиру к своему студенту? Выпить, что ли, больше не с кем? Начитался в блогах ядовитой копипасты, задрочил себя до полного абзаца…

У него даже мелькнуло подозрение, что мэтро-сексуал собирается его склеить.

Заболтать и склеить.

Но нетрадиционной ориентации за прилизанным Митей не водилось.

По крайней мере, не было замечено студенческой массой, а студенческую массу, стоглавую, с единым позвоночником, провести трудно.

- Но отчего же именно…– промямлил он, – Ну, то слово людям понравилось? А никакое другое?

- А вот этого, Иван, никто не знает.

- Совсем никто?

- Никто. Слово не воробей, вылетит, не поймаешь. И не свиристель (он глянул значительно).

Скажу тебе по простому, по-рабочему, как доктор искусствоведения и потомственный либертен-романтик, критерии литературы, они, конечно же, одному лишь Всевышнему ведомы и сугубо иррациональны. Классика, как мы все хорошо понимаем, есть результат общественного договора. И главный показатель значимости литературного произведения, это что, студент?

- Стиль. Талант.

- Главный и единственный критерий художественного произведения, Ваня, это его воздействие на массы читателей. Вернее, на Читателя, с большой буквы.

- Мне что с большой, что с малой. Пусть что хотят, говорят. Я сам свой высший суд!

- Э-э-э!

- Ступайте прочь! Какое дело поэту мирному до вас! — хрипло выкрикнул Иван.

- Э-э-э!

Студент Иван Бестужев
В отсутствии идей
Любил плевать с балконов
На головы людей!

Бестужев знал, что в оригинале этого анонимного стишка, гулявшего по сети, стояло «Иван Гондонов» (в рифму), эвфемизм Вертинского оценил и заводиться по базару не стал.

Тот меж тем разглагольствовал:

- Ты никогда не задумывался, Иван, что такое есть Российский Читатель? Вся эта публика, что на вечера в Домлит ходит и книжки покупает (а не скачивает бесплатно с обменника) ради чувства самоуважения? В массе они, через одного, профаны и пошляки. Меж тем, Читатель у нас (нечто коллективное, соборное, как Мировая Душа, эдакая Нина Заречная) – самый умный  в мире. И самый нежный, и самый суровый, доблестный и неподкупный.

Ему, и только ему решать.

Он, читатель-то, поглавней тебя, писателя, будет.

Без него никакая литература невозможна.

Читатель поймал твое словцо.

И с интонаций батюшки на амвоне:

- Придется тебе теперь по гроб жизни, да и за гробом за это словцо отвечать!

- Не хочу.

- Ерема, Ерема! Сидел бы ты дома, точил бы свои веретена!

Ты, поэт, новое слово сказал, оно в языке останется. Разве не этого ты всю жизнь ждал? Не такую долю себе намечтал в видениях своих отроческих?

В другое время это доцентово бла-бла-бла Иван и вовсе бы во внимание не принял.

Обычное литинститутство.

Но, вот, свиристель.

Свиристель же прилетал.

Свирест…

Апрель… свирель…



3. Блюдешанель

Было время (на первом курсе) когда Иван подозревал блюдешанеля в принадлежности к  какому-нибудь, ёшкин его кот, тайному обществу. Из особо продвинутых, с ап-грейдом. Верил он в ту пору, ну, почти верил, во всемирный, над собою, человеком, заговор, мерещилось ему в вольном эфире фрондерских радиостанций мерцание Соломоновой звезды (соло, моно).

Чему обязан он был даже стихотворением, пользовавшимся популярностью среди однокурсников:

Миром правят не фотоны,
А фашистские фантомы.

И мальтийские массоны
Вечны, словно мю-мезоны.

Лишь фанатики Фортуны,
Не заткнувшие фонтаны,
Истинно в веках фатальны.

Мир — театр, и это ложь,
Что в театре нету лож…

Ну и так далее.

Бестужев разлил оставшуюся «Российскую», они подняли бокалы и содвинули их разом, и снова выпили.

Хрусталь. Грусть, таль.

Магический кристалл.

Любви, судьбы фристайл.

Поперхнувшийся  Дмитрий Федорович долго откашливался, стучал себя в грудь кулаком, что на время превратило его из голографического метросексуала формата 4D почти в нормального человека.

- Да, ты думал литература – это то, что у тебя в столе лежит, в ящике? – сипел он. – Рукопись в столе, хоть бы и гениальная, это факт твоей личной биографии. И только. А литература, брат, это эхо. Это «мессседж принят». Это живая птичка в музее пыльных чучел. Это шлепок на губах.

При слове «шлепок» Иван снова вздрогнул.

- И? Чосомнойтеперьбуде? Не знаете?

- Знаю, Ерема. Все я знаю. Да так просто сего не изложить. Тебе с этим надо к Платон Михайлычу. Пусть он витийствует и прорицает. Он у нас Кот Баюн.

- Не знаю я никакого кота Платон Михайлыча. Вы скажите! Вы! Сейчас!

- Скажите мне судьбу мою! Сейчас скажите! Ты прямо как цыганочка Эсмеральда из одноименной оперы композитора Даргомыжского.

Пойду я, Иван. 

Дела у меня.

Вертинский аккуратно поставил фужер на овальный столик. Взял портфель и направился к двери.

У порога остановился, развернулся:

- Едва не забыл. Тут тебе причитается.

Из подмигнувшего огоньком самсонайта вынул незапечатанный конверт. Протянул Ивану.

- Пересчитайте, юноша.

Темная найт. Наи-Самсон. Сам с усам. Чемпион среди кейсов.

Ваня машинально взял конверт, из плотной, белой с сиреневыми прожилками бумаги.

Открыл – в нем лежала толстенькая пачка зеленых купюр.

Тридцать всего там было штук, дамы и господа, тридцать банковских банкнот по 1000 баксов.

- Это что, мне? - потрясся Иван. - За что?!

- За шлепок по губам, – торжественно произнес блюдешанель.

Мысли заметались в голове Рюмкина, как стайка вспугнутых пташек. Деньги ему были сильно нужны. Хоть бы на оплату коммуналки и хавку. Ежемесячно милому сыну Ванечке выдавали энную сумму (слезами политую) родители, работающие пенсионеры, библиотекари. Ему всякий раз было мучительно стыдно принимать у них свое бедное содержание. Уж тянул он его, тянул, ущемлял насущные потребности так и эдак, и все равно не хватало. К концу месяца приходилось драить лестницы в общаге или разгружать вагоны с бананами, а то раздавать рекламные листовки у метро (гаже нету прикорма).

Считал в уме рубли с копейками Ваня быстрее электронного калькулятора.

На пять килобаксов Рюмкин, питаясь череповецким шампанским, колбасой «Сервелат дорожный», бичпакетами и конфетами «Коровка», мог прожить год.

Положим, еще пять уйдет на свет и воду, одежку-обувку, на то да се.

Таким образом, доцентовских денюх в аккурат хватало, чтобы доучиться три оставшихся курса в Литерине. Инстелире. Тутти-лите.

Сочинять себе стихи, в свое полное удовольствие.

Пировать с партнерами-пантерами.

И даже кое-чего лишнего себе позволить.

На портале или же на пленэре.

Братья-литераторы!

Одно-классики!

Катулы своих Лесбий!

Верлены своих Рембо!

Патриоты и демократы, имперцы и либертены, модернисты и пост-модернисты, риторы и трансляторы, эники и беники, и просто пьяницы!

…Э-э-э, нет.

Так не бывает.

Биг-маки на деревьях не растут.
 
Биг-маг, он большой фокусник.

А деньги пахнут.

Блюди-шанельством.

Блудом, шакальством.

Ваня решительно вложил зеленые бумажки обратно в конверт и протянул его доценту.

- Дмитрий Федорыч, вы это заберите.

- Погоди.

- Сексотом никогда не был и не буду, - честный, отвечал Иван.
- Не получится у меня. Не способен. Сами видите. Пьющий и дурак.

Выражение рта у Мити сделалось еще более снобистским, если такое было возможно.
 
- И впрямь ты дурак, Иван. Не обижайся. Это я тебе комплимент сказал. Иван-Дурак – личность высокая, эпическая. Нам с тобой до него не дотянуться. Тебе судьба – до смерти оставаться просто Еремой.

- Если сейчас у вас баксы возьму?

- Если сам всё отдашь.

- Что — всё? Деньги?

- Деньги-теньге, няшки-фишки, мульки-жульки, ум-разум, кровь-любовь — ничего не пожалеешь.

Цена высока, как видишь. Впрочем, она всегда такова.

За что-нибудь стоящее (все равно, что) человек должен полностью рассчитаться.

Бери, что хочешь, заплати столько, сколько это стоит.

А иначе все обернется чертовыми черепками.

- Заберите, заберите!

Рюмкин бросил конверт на столешницу, постаравшись изобразить на лице полное презрение к пиндосским дензнакам.

- Да и кто он такой, этот Ерема, которого вы все поминаете?

- Так и знал, что ты лекцию мадам Петраковой «Повесть о Фоме и Ереме», жемчужина древнерусской словесности», прогулял. С какой-нибудь развратницей лукавой, иль дурой, тобой обманутой. И даже краткого содержания не посмотрел в Википедии.

Я – Фома, ловец слов.

Перевозчик, водогребщик, парень молодой.

Меня сам Гуторя, царский наместник, мытником Речи назначил. И серебряное весло в руки вложил.

Мое дело – поймать лексему. И доставить с одного берега на другой.

А ты – Ерема. Эксклюзив. Первоисточник. Слов горячих извергатель.

И никуда тебе от меня не деться.

Как впрочем, и мне от тебя.

- Нету такого слова, «извергатель».

- Ну, пусть будет креакл, если тебя англицизмы больше устраивают.
 
- А вы меня спросили? Может, я не хочу быть никаким креаклом крякнутым? Вы из ФСБ, наверно.

- Ну, почему сразу ФСБ, ЦРУ! Госдеп, масоны, кремляди, еврейское мировое правительство! Вашингтонский обком с тридцатью сребрениками! Как у вас всех, даже у поэтов, мозги промыты телевизионной пропагандой! Стыдитесь, юноша! А еще студент литинститута имени Горького.

- Да нищий я! Голь я!

- Это, кстати, вполне ноуменально,- вещал доцент, - Коль назвался Еремей, жигуленка не имей.

Ни Лады, ни Тойоты, такие твои счеты.

Ни дома на Рублевке, ни рубля в доме.

- Вот, в коммуналке поживаю. Но комнатенка на мать записана (это Иван ввернул на тот случай, если приставучего доцента заслали к нему на дом черные риэлтеры).

А что. И про Фому он тебе, и про Ерему. Так вот жилплощадь и отжимают. Сколько случаев по Москве.

Фома с фомкой.

Сфомячит не подавится.

- И даже зомбоящика у меня нет. Сами видите. Так что зря вы это, насчет пропагандонства…

- Будешь стараться – заработаешь. И на ящик, и на все остальное. Эхологос не скупится.

- Коли сам сыграю в ящик?

- Коли будешь землю рыть! Грызть!

Я вот всю жизнь рою. Нарыл кой-чего.

Фома — большая сума. Фома — полны закрома. Фома — палата ума.

А ты, Ерема, всю жизнь самоуслаждаешься.

- Не больно-то мне и сладко.

- Слова, как сперму, из себя извергаешь (он сделал обидный жест).- Вот и дальше греши художественным словоблудием.

Музыку сфер транслируй.

С небес на грешную землю.

Гуляка праздный.

…А я? А мне?- засосала под ложечкой доцента привычная Неизбывная Обида.

Нет правды на земле, но правды нет и выше. Для меня все это ясно, как простая гамма, - вдруг, с отчаяньем, окончательно решил про себя Дмитрий Вертинский.

Он решительно встал с кресла, подхватил свой чемоданчик, двинулся к двери.

Отворил ее.

Обернулся, бросил через плечо:

- Не ссы, прорвемся!

Даже по-человечески как-то прозвучало.

И вышел.

Конверт из плотной веленевой бумаги с сиреневыми прожилками остался лежать на столике.

И остался от доцента дорогой запах, нежный, но грубый.

Благовоние. Благая вонь.

О, май бэби блю.

Ну, шанель меня, шанель.

Ну, шалей!
 
С одной стороны, глянешь, он, вроде, блю типичное, красавчег.

А  другой стороны – воен в шинели.

В одном флаконе.

Гибрид.

…В коммунальном нашем шале.
От отчаянья ошалев…

Пожалей ты меня, пожалей!
В пуховую закутай шаль…

Да вот, был Крым немой, нетвой, ничей. А стал — наш.

Не, это мы все были — ничьи. Не мои, не твои. Не мы. Немые.

А стали — наши.

- К Платон Михайлычу, к Платон Михайлычу! – донеслось до Ивана из коммунального коридора.





4. Холивар


Вот так оно и ломается, время.

И разверзаются бездны. И плачут вдовы. И род восстает на род.

И все бормочет что-то старомодный радиоприемник на кухне в квартире, где только что артиллерийским зарядом снесло одну стену.

Крышу у тебя, родимый, снесло, а не стену.

Мозги вынесло.

Проснувшись в одно весеннее утро, сходив в туалет, глотнув вчерашнего холодного кофе из чашки и нажав на лэптопе кнопку «Пуск», блогер-официант Никита Бельмесов обнаружил, что вокруг идет война.

Третья мировая.

Она же священная и народная.

Она же Битва Добра со Злом.

Она же холивар.

Много раз предсказанный святыми пророками и писателями, причем, ответственными, а не только в жанре фэнтези и блокбастер.

Никита брился у зеркала, выдавливал прыщ на подбородке, чистил зубы,и думал о бренности всего сущего.

О яде в чаше бытия.

Об отравленном Скрипале.

Застегивал молнию на джинсах (слегка заедала) и думал о жизни вечной, о бессмертии души и поисках своего предназначения в мире.

В этом грустном мире.
 
В жестоком этом, подлом мире.

Абсурдном абсолютно.

Безумном окончательно и безнадежно.

В этом дурдоме и кошмаре, ужасе и мраке.

В империи Сатаны.

Футболку натягивал и думал о коварстве нагло-саксов.

Овсянку ел, без масла, молока и сахара, по священным заповедям ЗОЖ, всякий раз вспоминая старую шутку об офсянке-офицьянтке, ибо сам он был официант, в ресторане «Пир духа».

И ему пора было на смену.

Запихивал ноутбук в рюкзак и думал о добре и зле, о жизни вечной, о приоритете российского права над международным.

Потом поехал на работу, поцеловав на прощанье спящую, теплую в постели любовницу.

Или законную жену.

Или даже бойфренда.

Или никого не поцеловав.

Потому что  нету никого.

Накрыл пустую постель покрывалом и закрыл деверь (будучи никому не деверь) с другой стороны.

Не деверь, не шурин. Не кум, не сват. Не муж, не отец (кажется). Даже и сыном никому назвать, мамы год как нет.

Шел через двор.

Сел за руль новенькой Ауди.

Мягко качался на сидении начальственного лимузина.

Спускался по эскалатору метро.

Бежал за отходящим автобусом.

Рассекал на Майбахе с шофером.

На вертолете приватном пролетал под облаками.

Стоял в очереди на маршрутку на заледенелой, как Воркута, как Оймякон, остановке.

Так и быть, на летней, в лучах рассветного солнца, с запахом таволги, сбрызнутой росой.

На весенней, стеклянной, с лучом в каждой стекляшке остановке, с солнечными зайчиками на скамье, с тенькаюшей синичкой на крыше.

Солнечные соты.

На осенней пронзительно-грустной автобусной остановке, в опавшей кленовой, червонной, классической листве.

Не могу, не могу, не могу.


Сидя в вагоне метро, открывал в телефоне ленту новостей.

Косился на соседей — те то же самое, все на сайтах своих избранных сидели.

А некоторые лихорадочно что-то печатали. Коллеги.

Околели бы, калеки! (это о троллях выеживающихся).

Успели с утра одну палку кинуть, однополчане?


Вестей из интернета, из телевизоров и приемников теперь ждали, как сводок, озвученных Левитаном: «От советского информбюро».

Наступал новый день, занималась заря.

Окопники масс-медиа, в режиме рукопашной, заваливали новости, согласно установкам Главного Штаба. Рогатиной их, утренние хреновости, вилами в бок. А ля гер ком а ля гер. Пуля дура, штык молодец. Бой идет, святой и правый.

Факты заарканивали спецудавками.

Стреноживали, апгрейдили.

Взнуздывали, фотошопили.

Седлали, объезжали.

Бравый комментатор со жгучими глазами мученика, один, с мулетой и шпагой, выходил на помост, против целого стада феноменов грубой реальности.

И побеждал их, поставив на кон собственное существование, припирал к барьеру отточенным лезвием, в поединке, исполненном древнего ужаса.

Факты выли, визжали, хрипели, но не смели противостоять супостату.

Далее следовало эхо: твитты, посты, перепосты, туды-сюды, комменты, комменты на комменты и суб-комменты.

Фэйлы, фэйки, факи.

Вбросы, вскрики, всхлипы.

Копипаста со вкусом пасты.

Переживания и пережевывания.

Вся эта, с позволения сказать, ссыль.

Но и: чистейшая словесность.

Слава Слову!

Святая вера в то, что твое слово может изменить мир.

Никита бежал зожной трусцой от павильона метро до своей Пирдуховки. Кивал на входе вахтеру, шел переодеваться в служебную форму: сакральную великорусскую, крестиком вышитую косоворотку и малоросские шаровары шириной в Черное море.

И, нырнув за занавеску в коптерке, отчебучивал на лэптопе первый за день блог.

Я не Александр Блок, но имею блог.

Воздух горел.

Бои стратегического значения шли как на стотысячных порталах, так и на вчера еще девственно-цветущих провинциальных говорилках.

Преображение полное!

Единственное в своем роде.

Тетеньки, посещавшие, бывало, лишь сайт «Похудеть без диет и гимнастики», обратились в яростных Валькирий. И вальсировали в эфире, с автоматами наперевес, вторгаясь на персональные страницы властителей дум, с обличениями всей их гнусности (и дум, и властителей).

Юноши, ранее прилежно стряпавшие рекламные побасенки (три рубля за букву, включая пробелы), самоубились, воскресли, присягнули, как белые лебеди, совести и священному духу гражданства, и с кликами понеслись в зените.

Пенсионеры, едва осилившие было на компе «Косичку», пророческие извергали воззвания (в стиле «Не могу молчать!») и рассылали их всему роду человеческому.

На тот свет, в ад, в рай, Господу Богу. Сатане — тоже передайте.

Ни шагу назад, отступать некуда!

Никита шагал по зале ресторана туда-сюда (за день выходило десяток километров), приносил посетителям меню, улыбался, острил, подавал заказы, рассчитывался, брал чаевые.

И не переставал вести боевые действия.

Он стоял посреди Лютого Звездеца в своем окопчике на поле боя с последней «лимонкой» (от Лимонова) в руке.

На него надвигалась колонна бронированных танко-диванов.

Чудище многабукафф.

В ход шел троллинг толстый и тонкий, кидание понтов, тяжелая артиллерия русмата.

Слово стало (или всегда оно было?) главным оружием массового поражения.

На практике, как убедился Никита, побеждал тот, кто в неравной схватке с многократно интеллектуально превосходящим противником, первым успевал выхватить из-за пазухи свой верный «идинахх!»

Страх, ненависть, тупая растерянность и сознание собственной исключительной и никем в мире не понятой правоты терзали душу бойца Бельмесова попеременно.

- Peace Death, – шептал Никита, выстукивая на клавиатуре очередную филиппику.
 
И, сорвав зубами чеку, бросался, перепоясанный пулеметной лентой, под передовой танко-диван врага.


Чьей армии он был солдат, он сам не мог определиться.

Я ни за кого.

Я сам по себе.

Я за правду и справедливость.

За все хорошее, и против всего плохого.

Э, нет, боец. Коли война идет, ты либо за тех, ибо за этих.

В огне брода нет.
 
Почти сразу выяснилось, что противоборствующих сторон, собственно, имеется в количестве две:

1. Путреоты, они же ватники, портянки, ымперцы, путлеры, путиноиды, колорады. Они же (на местности): захватчеги, акупанты, зеленые человечки и (главный мем эпохи) вежливые люди.

2. Либерасты, либерботы, америкодросы, дерьмократы, демшиза, евронутые, гейропейцы, подпиндосники. Они же национал-предатели, пятая колонна, шкуры власовские.

И примкнувшие к ним (за одну команду выступают):

3. Хохлофашисты, евро-каклы, бендеровцы, бандерологи, петлюровцы
(в петлю!), мазепы неотмазаные, скакуны, поскакальцы, скакуасы, майдауны, майданутые, укры, укропы, урки, орки.

И ничего сверх не дано.

Ты либо то, либо другое.

А над с хваткой с умным видом парить — не получится.

Над схваткой летают только клочья тех, кто в бою был снарядом разорван.



5. Похоронка


А не сойду ли я с ума? - приходило в голову Никите. Натурально, самым медицинским образом?

Не паду ли смертью храбрых, пронзенный информационной стрелой с отравленным наконечником?

Никто и не заметит, кроме сотни однополчан.

Сотни юных бойцов из буденновских войск.

Из некоего сакрального, на все времена Буденновска.

Сисадмин похоронку пришлет родным.


Уважаемый(ая)…………………………………………………………..

С прискорбием сообщаю, что в тяжелых гибридных боях в период с ... по ... мес. рокового для мировой истории года...........

Ваш сын (муж, брат, отец)……………………………… был убит прямым попаданием снаряда тяжелой артиллерии в бою за Правду и Справедливость.

Прикрывая боевых товарищей, он бесстрашно вышел один на один с интеллектуально превосходящими силами противника.Но был повержен при начавшемся словобстреле. И раздавлен гусеницами вражеского броне-дивана, получив травмы, несовместимые с Живым Журналом.

Память о нем навсегда останется в наших «+1».

Командир части диванно-экспертных войск Имярек Имхоев.


Нифига, нифига!

Русские не сдаются!

Слив не засчитан.

Мы ваще бессмертны.

Вотще тебе, смерть!


- Ника, омары по-великобритански на третий столик, живо! Гости дожидаются!

Шип под ухом Ленки, администратора залы.

Омары (умора!) подаст Бэрримор, - хотелось сказать Никите, но он молчал и шел покорно, с тяжким подносом,к подпиндосам, на рыле вымучив плотоядную трактирную улыбочку.

- Сэ-эр?

- Что вы лично можете порекомендовать? - интересовался очередной посетитель, с подозрением глядя в меню.

А вы правы, осетрина-то с душком, - хотелось ответить Никите, но он лишь все улыбался.

Наивно, но с хитрецой, по канонам отечественного фольклора.

То ли хочется демократических свобод, то ли севрюжины с хреном.

Свежесть бывает только первая, она же и последняя (как и литература).

Меню? Можно и тебю.

Чипсы, крипсы.

Клопсы, джобсы, чупа-чупсы.

Снейки, стейки и прочие затейки.

ПирОжки от бабУшки.

Пирожки от Стивы Облонского (нежные, миньятюрные), гоголевская кулебяка о четырех углах, бекасы, дупеля и прочая аксаковская дичь, пушкинская уха из форелей, с перцем и луком.

Рост-биф окровавленный и трюфли, роскошь юных лет…

Хамон, пармезан и бри из политических новостей.

Литературы Бельмесов был не чужд, с детства ее обожал, то есть, ненавидел.

Сам сочинял, то ли стихи, то ли прозу:

Пармезан — для парижан.

Хамон — хам он.

Бри — нос утри.

От рикотто у меня икотта.

Сваля — за бугор свалила.



6. Диывоевале!


Значит, так, либо ты наш, либо ступай к врагам.

Предатель.

Шкура.

И они тебе то же самое скажут, в своем вражьем стане.

Двурушники никому не нужны.

Посуди сам, если тут, в окопах, на линии огня бойцы будут присягу нарушать! Командирам не подчиняться! Геополитическому противнику подмахивать! То…

То нам войну не выиграть.

Родину не защитить.

Вон иуд!

И не стыдно вам, пятая колонна!

Позор фашистским подпевалам!

Загран-отряд насчет тебя распорядится, админы с автоматами.

Выгонят из домика, выпилят из домена.

Удалят из френдленты.

Заблокируют.

Забанят, иди ты в баню.

Если враг не сдается, его уничтожают.

Кнопка делите, и поминай, как звали.

С Бельмесовым даже на фоне других бойцов гибридки-информационки дело обстояло скверно.

Он был путреотом и майданутым в одном лице.

Холивар шел у него внутри.

Он сам себя пытался положить на лопатки, как голый, весь в едком поту и в тату мастер народной нанайской борьбы.

Ника был, пожалуй, не против, чтоб его называли ватником.

Ватник от кутюр у него имелся.

Даже два ватника — один на лето, а другой на зиму.

От Версачи, с ворсом.

Наишачил.

Армани за агромадные мани.

Брат войной встает на брата, в тело(душе)грейке Прада.

Хоть портянкой назови, только на ногу не наматывай. 

И даже колорадом он не против был называться.

Колорады неистребимы.

Мощными жвалами сжевали целые страны.

Сиськи сраны.

Ни один ядохимикат их не брал, хоть явный гад.


Черно-оранжевую ленточку Ника повязал на бампер своей взятой в кредит тойоты-яриса.

Нервной своей боевой машины, уже раздолбанной в дорожных разборках. Разобранной в дырявом долбеже.

Слепы от ярости тойоты-ярисы!

Мигалки синие горят, как ирисы!

Пусть в хлам избеганы
Каролы, меганы.

Вперед,тойоты!
Дворов койоты!

Дидывоевале!

Дед, Алексей Бельмесов, имелся не в виртуальном твиттере, а в личной биографии: танкист, медаль за храбрость.

Люблин брал, похоронен в Люблинском народном муниципальном парке.

И кино «Баллада о солдате» снято о нем.

Алексей, Алешенька, сынок.

Я дождусь тебя, Алеша! Мужа с войны не дождалась, а тебя дождусь!

И на груди его светилась медаль за город Будапешт.

Он же стоял над горою Шипка, больно шибкий.

Под ливнями и порошей, Алеша, хороший.

В Трептов-парке,трепетов сердечных парке, с девочкой спасенной на руках.

В паре с Паркой.

Энигма мира.

Светоч света.

Возлюбленный Люблином.

Данаями Дуная.

Вилиссами Вислы.

Девчата, дивчины, мэйдхен, фройляйн, мадемуазели и мисс дарили ему цветы.

Встреча на Эльбе была у Западной коалиции с ним.

Встреча на Эльбе.
Не выстроен мост.

Ноэль бы, Ноэль бы,
Дедушка-мороз
Выстроил мост до звезд…

Ныне, впрочем, город Люблин своих звездных освободителей разлюбил.

И только уборщики-швабы приходят порой с честными своими пластмассовыми швабрами на их могилы.

И курят там бездомные курды.

Санта-Клаусы на рюс-зольдат клали, показали класс.

Американский Санта усмехнулся усато.

А Папа-Ноэли солдат давно отпели.


При всем том Ника помнил, что его в детстве звали Мыкыта, что девичья фамилия его матери была Христенко.

Наталка Христенко. Мамо.

Говорила она, обнимая сына, на мове, скорее даже на суржике, с придыханиями и мягким гортанным «г», певуче и ласково:

- Серденько моё! Ластовичка! Ты ж мой квитко-волошка!

Цветочек-василек.

Мамо научила его готовить украинский борщ, огненный, вкуснющий, с «синенькими» и «красненькими», и галушки со сметаной, которые сами лезут в рот.

Так и прыгают, обмакнувшись предварительно в сметане.

В рот ведьмаку, Пузатому Пацюку.

Так скакали поскакальцы на майдане: москаляку на гиляку!

Мрия ваша мрет, свидомые.

Помирает.

Случались у Мыкыты отроческие видения – кареокие, чернобривые молодицы, Оксаны и Олеси, в вышиванках, в венках из полевых цветов и колосьев, танцевали в бескрайней, дикими травами, полынью и донником поросшей, колыхающейся под ветром степи…

Черные брови, карие очи. Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Ни зашелохнет, ни прогремит. Червону руту не шукай вечерами, ты у мене едина, тильки ты, повирь. Люби меня крепко, казак молодой. Чему я не сокил, чему не летаю?

Оксана пидманула.

Олеся пидвела.

Майская мавка оказалась навкой. Смертынкой, хохочущей русалкой.

Просыпаясь по утрам и бреясь у зеркала в ванной, Серденько-Ластовичка теперь плакал, холодную воду смешивая с теплыми слезами.

Он плакал о погибших мирных жителях Донбасса. Плакал об укровояках, таких молоденьких, заживо сварившихся в Илловайском котле. Плакал том, что невозможно постичь другого – потому что он другой! – человека, и даже самого себя нельзя познать, что никто, никто в мире не представляет, какая гарная дивчина в молодости была его мама, и какая чистая и страдающая у России душа.


7. Укроватник


А толку объяснять.

Свои и так все понимают с самого начала.

А чужие – на то они и чужие, не поймут, хоть им  библиотеку шедевров напиши,и все полки уставь, хоть крокодила съешь.

Может быть, это и есть распад человечества на две ветви?

Элоев и морлоков.

Людей и люденов.

Орков и хоббитов.

Чернорабочих и белоручек.

Стрекоз и муравьев.

Либералов и патриотов.

Агнцев и козлищ.

Гвельфов и гибеллинов.

Белых и красных.

Мушкетеров и гвардейцев кардинала.

Хамов, Симов и Иафетов.

Гаплогруппу R1A_ эр один а, родина и гаплогруппу R1BБ эрбенов.

Группу А и контрольную группу.

Человеков и нелюдей.

Живых и зомби!

Похоже на то, – писал в своем посте официант-блоггер Никита. 

Начитанный, хоть и без высшего образования.

Граница раскола была неоформленной. Определялась она по абрису Крымского перешейка. Причем не доводами ума или закона. А чем-то вполне себе мистическим.

Если б Никита был корреспондентом советской военной дивизионки, он бы написал в своей передовой статье, что линия Перекопа проходит сейчас через каждое сердце.

Для Ники разграничительная линия (тектонический разъем) проходила по вектору предательства. Одни способны на него генетически, а другие нет.

С горечью он зачислял себя во вторые.

Он мог ради России предать Украину, а ради Украины – Россию.

Он был бендера, петлюра и мазепа.

Стоя у зеркала в ванной он осторожно ощупывал свое лицо. Вглядывался.

Он-то хотел ощущать себя не ведающим сомнений конквистадором… нет, тореадором! — правды и справедливости.

Тореадор смелее в бой!

(Тореадора ждет награда.

Тур в Рио д`ор, фирма «Мулета».

Мулька это.)

А в зеркале отражался сгорбившийся от постоянных поклонов сервитер, половой, «че-а-эк!», с уже неистребимым лаковым лакейством в глазах.

Я, я, я, что за дикое слово.

Существует ли этот некто Бельмесов на самом деле, как единая личность, самостийный индивидуум?

Ему хотелось у самого себя проверить документы.

Вспоминался ему бородатый анекдот советских лет: оказывается, Ульянов-Ленин это один человек, Маркс-Энгельс – это два человека, а Слава КПСС – вообще не человек.

Я шизоидный тип личности, поэтому у меня одно полушарие страдает народным мышлением, другое – антинародным, – писал Никита в своем блоге.

Укроватник (укрывшийся в кровати). 

Колорадо-хохол.

Сало в портянке.




8. Москвоад


Светочка вела за ручку из садика домой, на Рождественский, свою дочь Дарину.

Дарина у нее была такая красивая, что на нее засматривались встречные на улицах и в метро: черты лица нездешне-тонкие, сказочные, небесные, что ли…

Одно такое личико, средь всей толпы.

Другие, самые смазливые — рядом с ним как блины.

Другие кажутся грубой, топорной подделкой под красоту.

И в кого она такая уродилась?

Сама Светочка, несмотря на свои «за 30», считалась «еще ничего».

Долговязая. Волосы светлые, собраны на затылке в хвост.

Худая, даже дохленькая.

Будто вчера из Освенцима. А сейчас так модно.

Бледная немочь, самый писк.

Не гляди, что ноги кривоваты, коленочки острые. Грудки маленькие, ключицы, кажется, сейчас кожу прорвут. Сколько такой моли чахлой по мировым подиумам порхает, за нереальные деньги.

Но Дара – это другое. Дара из иного материала сделана, высшего качества.

Не то, что простые смертные.

Ангел света (а вот ты не ангел, Света). Четыре года ей всего.

От кого Светочка ее родила, от фон-барона или фанфарона, рокера или брокера, дилера или киллера, она не знала. Не помнила.
На заре туманной юности это было, когда не понимаешь, что тебе снится, а что нет. Память девичья.

Да еще облегченная кокейном.

Теперь Света радовалась, что ее Даринка одета-обута не хуже, чем другие, а многих даже лучше.

В шелковом кораллового цвета летнем пальтишке. В розовой шляпке с бархатным бантом и с малиновым девчоночьим рюкзачком за спиной.

Ягода-малинка!

Валютные туфельки элитной куколки.

Колготки кошечки-кокетки.

Из кармашка рюкзачка завистливо выглядывала вездесущая Барби. Красивей Барби была Дарина.

И она знала это и улыбалась встречным людям благосклонно, разрешая обожать себя.

Давеча вон какой-то... ну этот самый, из зомбоящика, весь отгламуренный, в офигеннно скромненьком пиджаке и галстук до колен, тормознул на своем внедорожнике, выскочил, расшаркался.

Медом излился, медийная персона.

- Какая сказка! Благодарю тебя, Господи, что я видел, как она ступает по земле!

На колени он упал перед Дарой:

- На святой Руси, нашей матушке, не найти, не сыскать такой красавицы! Позвольте, королевишна, преподнести вам цветы в знак моего рыцарского поклонения!

Дарина милостиво повелеть соизволила.

Медийный тут же сбегал до ближайшего киоска, принес два букета в юбочках из узорчатой парчи, розовые розы вручил девочке, а белые с ядовито-желтыми тычинками лилии – Свете.

Из толстого бумажника карточку визитную доставая, ссыпал всю мелочь в грязь, от нервности, и собирать не стал.

И (задыхаясь, с умирающими какими-то глазами):

- Могу ли я рассчитывать на более близкое знакомство?

Ни о чем таком Светочка не подумала, она вообще не умом жила.

Просто почуяла в воздухе острую пахучую струйку.

И бросила свои ни в чем не повинные лилии на мостовую.

Медийный отшатнулся, будто ему пощечину дали.

Пиджачок элитный, кургузенький на груди расстегнул, аж вспотел.

Железная у него железА. 

Все вокруг своим запахом пометил.

Дара лепетала:

Дя-дя,дю-дю!

Светочка молчала. Не любила она говорить.

На работе (мой, не мой!) она вообще была немой.

О чем ее ни спросят, в ответ мыкала.

И мыла.

Поломоечка.

Мой, не поломаешься.

Сейчас бы с мылом вымыться.

И с Дарой они разговаривали редко. Только вместе улыбались.

Шли медленно, преодолевая ветер и людские взгляды со всех сторон.

В зеркальной витрине шикарного магазина Света увидела свое отражение: лицо голое, краситься некогда, да и охоты нет. Сутулая, от тяжелой сумки.

Сумчатая, умным не чета.

На Гоголевском бульваре они с дочкой приостановились: навстречу им валила толпа с картонками на палках, с орущим рупором.

Грянул откуда-то оркестр, Фил Коллинз запел гимн Америки. 

Это болотные, белые ленточки.

Точно, они. Марш сегодня у них, по ТВ говорили.

Совесть нации. Пятая колонна.

Светочка многих из них видела не только по телевизору, но и воочию: заходили они к ней на работу, на Казанский вокзал.

В эту дверь все хоть раз заходили. Место такое. Не миновать его.

Когда нет уже силы себя превозмочь, идут сюда.


Вот они, самый цвет.

Дима Блюмкин, вальяжный, с глазами внутрь себя, как беременный.

Макар с телятами, старый, плешивый, но все храбрится.

Эдик Лейкин, и приклеенный к нему Алик Тюкавкин.

Седой ежик, колючая, Эсфирь Эфировна.

Леся Речкина, такая холесенькая, улыбается, вся струится.

Толпа несла плакаты:

«Вован Вовану глаз не выклюет».

«В хадж, аятолла Путенуи!»

«Сепары, ополчуги, не подтыкайтесь ватой!»

«Думаноид! Умерь свой хап!»

И еще какие-то.

Светочка с Дариной стояли на углу Гоголевского бульвара, провожали глазами Марш.

Мимо брели под ручку два таджика в оранжевых жэковских жилетах, по виду дворяне-дворники. То и дело останавливались и обнимались, целовались взасос.

- Руський езыг наша фсьооо! – донеслось до Светочки.

- Путен придэ, порядок наведэ!

Приди, Аццкий Сотона! – рявкнул кто-то в микрофон.

Ехал весь в грязных брызгах фургон с надписью «Хлеб», вез на буксире надувной диван, на котором сидели надувная, похожая на бегемота, Невтудверская, надувной Хоррор с нечеловечески шикарным галстуком, надувной карлик Шендер в школьных брючках и ботиночках мальчикового размера, еще там кто-то из них, всего человек семь.

- А Неврозов опять всех невротизирует… – прямо над ухом проговорил кто-то, с печалью.

Небо вспыхнуло. Началось лазерное шоу: тонкий луч пошел писать по небосводу залихватскими росчерками:

- Перестаньте врать! Нет – Министерству правды! Пропаганду – в Уганду!

- Миру-мир! Миру-мир! Дыр, бул, щир! Вован де Морт!– скандировала толпа.

- Добро победит! – торжественно провозгласил кто-то поставленным дикторским голосом.

Светочка смотрела наверх, в облаках лазерный луч рисовал картинку: два ангела в белых одеждах и нимбах набекрень колотили дубинками змееподобного, во фраке, корчащегося от позора дьявола.

Наперевес маршу вклинилась колонна колорадов, с полосатыми оранжево-черными знаменами.

Навстречу шла со знаменами жовто-блакитными цвета колонна хомячков.

Схомячат хомки Жуково племя.

Шествие сбилось, зашаталось, закрутилось воронкой, возникла толчея.

Опасно в воронку попасть.

Так и до воронкА недалеко.

Один из супротивников, неизвестно зачем, волок на плече складную стремянку.

Развернулся резко, Диму Блюмкина задело.

Матерясь, он кинулся на противника, отобрал у него злосчастную лесенку.

Сам сложил ее, забрался на верхнюю ступеньку.

- Стрелков, писатель-фантаст! Реконструктор истории! Нет, истерии! – начал речь Дима, – Ты не Стрелец Вселенной! А стрелочник!

- За правду и справедливость! – орала толпа.

- Путин приде, порядок наведе!

- Москвобада нам не надо!

- Геи – геть! Геи – геть! Геи – геть!

- Ты вечно во всем виноватый простой стрелочник в игре геополитических сил! – старался перекричать всех Дима.

Красный вцепился в стремянку, раскачивал ее, чтобы сбить Блюмкина.

Подскочил некто в царском мундире с эполетами, красивый и томный, как белогвардейский офицер из советского фильма, смачно и четко ударил кулаком о ступеньку, сшиб с нее писателя.

Дима упал, с безмолвным воплем.

- Не устоять пейсателю против генерала Донбасских карьеров! – выкрикнул Красный.

Дама в подряснике перекрестилась:

– Да святится мистическая наша Новороссия!

Дима замахнулся было на Стрелка, но тот грамотно заломив ему руку, аккуратно уложил на асфальт.

На Блюмкина кинулись свои, подхватили под мышки, оттащили.

- Несчастный! По тебе плачет Гаага!– вскричал Дима.

- Га-га-га! - по-гусиному загалдела толпа.

- Полиция! Полиция! – взывала Эсфирь Эфира, интеллигентным, трогательно слабеньким голоском.

Алик Тюкавкин грозно выставлял вперед свою эсеро-кадетскую бородку:

- Судить его!

- А не тыловой крысе судить боевого офицера! – произнес кто-то над ухом у Светочки.

Стрельца уже не было на бульваре.

Блюмкин вырвался от своих, побежал к памятнику Гоголю.

Попытался влезть на постамент…

Нет, не удалось: высоко, да и скользко.

Опомнился – глупо было бы.

Кто Гоголь, и кто я? – было написано на румяном тревожном лице его.

Набычился. Отошел.

Гул, свист.

Шли колонной тайные агенты Совдепа, в балаклавах и под вуалями. Со своими верными клавами, вуаля.

Ехали диванные эксперты на самоходных диванах, софах, козетках, креслах-кроватях,бронированных раскладушках, боевых пуфах с ядерными боеголовками.

По небу пролетали национал-предатели. Вместо сердец у них были вставлены пламенные моторы.

Выпрыгнула  худенькая девчушка-старушка, горбатенькая, с короткими, как у лягушки лапками:

- Бейте меня, рвите меня, жгите! Я Украину не предам!

- Хорошие сапоги! Надо брать! – хором отвечала толпа.

- Аквафре-е-еш вам в Крымна-а-аш!– вибрировало девичье сопрано.

- Москвоада нам не надо!- гудел чей-то бас.

- Америка, Америка! – разорялся Фил Коллинз.

Светочка совсем засмотрелась.

Ее толкнули.

Она испугалась, что сейчас упадет, что их с дочкой затопчут.

Сжала руку ребенка: как ты?

Как всегда, улыбается безмятежно, маркиза.

Тут Свете привиделось (предвиделось!), что стоит зима, и ласточки падают, замерзая на лету.

А Дима Блюмкин забрался-таки на постамент, толкнул пламенную речугу, но, вот незадача, примерз подметками к холодному граниту.

И вот, его потащили под руки соратники, вместе с неотлипающим от штиблет пьедесталом,  по бульварному кольцу.

Псюша Общак и Эсфирь Эфировна, выскочив из подворотни с чайниками, льют на гранитную тумбу кипяток.

Бесполезно. Блюмкин замерз до состояния каменного монумента.

И видение пустыни горючей всплыло перед очами Светочки.

Жар и песок. Вихри в песке.

Брысь, ошпаренный январь, в Кара-кум, в Сахару!

В Гоби, которую хотел превратить в цветущий сад Горби, а может,и не хотел.

В Кызылкум, козел тебе кум!

Авось, там, в ярых песках, на неутомимом солнце, литмэтр оттает.


…До дому бы, поскорей.

Упасть в рождество.

В родное.

Родинка на щеке Дары.



9. Вывсёврети 


Из постов в Фэйсбуке блогера-официанта Никиты Бельмесова.


13 мартобря.


Это странней всего.

Оно самое.

Самое страшное, соколики, вот это-то оно и есть. 

В селевом потоке информации, извергающейся из всех щелей, последнего, железобетонного аргумента всегда не хватает.

Так по всему Большому Хохлосрачу, с его подвидами: крымосрач, майданосрач, донбасосрач, букосрач, боингосрач, южнопотокосрач,северопотокосрач…

Нет, доводов и с той и с другой стороны имеется предостаточно.

Они кружатся над тобой, жужжат, жалят, как оводы.

Но окончательной, неопровержимой улики не находится никогда ни у наших, ни у противника.

В принципе и не может найтись.

Вот еще бы чуть-чуть, капельку, и тогда бы все стало ясно.

Но не хватает, как пары пазлов в картинке: а без них непонятно, лицо это чье-то или месяц в тумане. Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана. Буду резать, буду бить.


А на канале-то — канальи!

Вывсьоврётииии…

Нииверюяааваам…


14 мартобря.



Люди,я прочел ваши комменты.

И удивился вам, люди.

Ну и дураки же вы все.

Нельзя же быть такими дебилами, б..дь.

Дурят вас, бедные вы мои люди.


Люди, правды нет.

То есть, нет ваще.

В натуре.

Да может быть, и не надо.

Не трябва, без нее лучше.

Вселенная, люди, непознаваема.

Мир, соколики – это мое личное представление о нем.

То, что вокруг — это нам с вами кажется.

Фантасмагория такая.

Фата-моргана.

Гала-концет. На гала-перидоле.

Шо? Шоу.


16 мартобря


На самом деле мы все матрицы в черных ящиках.

Не матрицы, а матрешки.

Сидим друг в дружке, подогнанные плотно, по ранжиру (надо фильм такой снять).

Все мы «Буки» в ноутбуке.

Вот, покажу тебе, мальчик, буку!

Ты думал, что это буки, а это твои брюки.

Прухи полные руки.

Все в гаджетах гады.

А летящая по небу, чтоб превратить мир в радиоактивную пыль, «Булава» – это бедная моя, распухшая голова.



От доморощенного солипсизма у Никиты все усиливалась мигрень, как с похмелюги.

Срок человеческой жизни специально так кем-то рассчитан, что невозможно толком ничего про нее понять.

Только что-то понял – а тут уже и умирать пора.

Не было ее, нет и не будет никогда! – тоскуя, думал Никита, которому русские сказки, прочитанные в детстве, внушили убеждение, что правда рано или поздно пробьет себе дорогу, воссияет над трухлявым Кощеевым царством.

Замычит, как клонированная из косточки коровушка крошечки-Хаврошечки.

И рассеется навь.

И настанет явь!

Новь!


17 мартобря


Видно, правдочку-то на земле волки съели.

Зарыли правдочку, до косточек обглоданную, в могиле, на распутье, у трех дорог.

Лежит она там, и никогда из-под земли не выберется.

Ивиковым журавлем под облаками не заплачет.

Яблоневым цветом не процветет.

Буренушкой доброй, с тонким хвостиком, не замычит.

А правит всем Кривда.

Не Хаврошечка — свинья Хавронья Ивановна.


Историю пишут победители.

Ну, пройдет еще десять лет, еще триста лет.

В украинских учебниках напечатают известно что, а в российских строго наоборот.

А в американских что-нибудь третье, мелким шрифтом или вообще ничего не напечатают, эка важность эти бывшие сиськи сраны.

А школота эти параграфы вовсе не прочитает – ну, какой нормальный  ребенок читает учебники?

Ивик с журавлями, плакучая ивушка!


Эдак через полвека двадцать профессоров на симпозиуме устроят дискуссию по «Крымскому кризису, он же Третья мировая война», и не придут к единому выводу. У нас ведь, как, два профессора – три мнения.

На борту пиндосы курят папиросы. Долго ждать не станем, перепиндостанем.


В гражданскую кто был прав – белые, красные?

Это ведь, смотря как посмотреть.

А в крестовых походах кто лучше – крестоносцы или мусульмане?

Топ-рыцарь Львиное Сердце или нор-султан Саладин?

Кто победил — Лев или Алладин?

Один с рысьей лапой и с Римским папой, а другой с волшебной лампой.


Девка с парнем поругались.

Муж и жена развелись.

У каждого своя святая правда: по его, так она стерва, а послушай ее – он подлец.

Он тебе одно расскажет, а она – ну совершенно, девочки, другое.


Что есть истина? – спрашивает Пилат у Христа.

А Христос в ответ молчит.

Даже Сын Божий не знал.

Или знал, да нам не сказал.

Ни к чему нам.

Не поймем мы.

Умишко маленький.


Как пришелец из другой галактики, всматривался Никита в чужое лицо жизни.

Сутью мира, первоатомом, кварком ее было вранье.

Не из огня, не из воды, не из воздуха, не из химических элементов таблицы Менделеева, не из праны состоял мир, а из лжи.

Весь, от гриба под елью, до атомного гриба.

Над пропастью во лжи.



18 мартобря.


Нету никакой войны на Украине.

Все кино.

Снято строго в Строгино.

В павильонах пав холеных (дикторш и секретарш).

И Хатынь в Одессе.

И Сталинград на Донбассе.

И Мариуполь в Бурятии.

Стрелков, Моторола и Бес – Трус, Бывалый и Балбес.

И никакого Обамы нет (Обама — рифмуется с «обманом»), и  Путина (будьте-на!) нет.

Беженцы – бомжи  из Замкадья, Порошенко – кремлебот.

Иисус Христос был прото-укр, а русские — рабы монголов.

Крым всегда был русским, его просто замаскировали под украинский, чтоб потом было что присоединить.

Навели морок силами прирученных экстрасенсов.

Трупы — съемочной (съемной) труппы.

Останки Останкино.

Домовина Дома кино.

Ветр Дзиго Ветрова.

Эйзенштейн — наш Эйнштейн.

Феллини перехвалили.

Хичкок — хищный повар-кок.

Куросавы куриное сало.

Курва-слава.

Наш гол — Голливуду.

Золотому (голден) вуду.


Но люди-то умирают не на ютубе.

Титушки, съехавшие с катушки, ужели, протухшие тушки?!

Разбей экран зомбоящика – оттуда польется кровь. Твоя, от пораненной руки.

Кого тогда хоронят на кладбищах?

Вышел человек прогуляться вечерком, по железнодорожной насыпи, а ему поездом по пах отрезало обе ноги.

Кому ампутируют конечности в хирургических отделениях?

Кто убил Сашку Музычко?

Да никто. Сам убился двумя выстрелами в затылок.

Недолго Музычка играла.

А Джона Кеннеди кто убил?

А Олеся Бузину?

В огороде бузина, а в Киеве дядько.


19 мартобря


Все виноваты, никто не виноват.

Зачем и кому все это было надо?

Весь этот ужас, маленький ребенок с оторванными ручками, пляшущий полечку на елке в бомбоубежище?

НИКТО приказал.

Некто в сером пальто.

Дед Пихто.

Конь в пальто.

Инкогнито.

Без лица и названья.

На него в Гаагу подавайте.

Га-га-га!

В Геенну, к гиенам.

Да – в ад.

И обратно.


Но ведь кто-то же сбил этот лайнер 777! Не сам же он с неба упал! - шептал сам себе Никита.

Или это тот малазийский Боинг, который еще по весне исчез, тот же самый, только по бортам простреленный, несвежими трупами набитый, зомби-летчиком ведомый, прямиком с того света (а для них, может,это мы – покойники).

Отфотошопили по-полной – и родственников рыдающих, и плюшевого мишку в обломках.

Милую в обмылках е-мэйл.

Мыльная опера.

Жизнь не мила.

Есть, есть на этом свете (если не на том уже) Человек, Который Нажал Спусковой Крючок.

И есть кто-то над ним.

Кто вербовал и курировал, кто разрабатывал и ставил на контроль (брал на крючок), кто заказывал и проплачивал, мусор подметал. 

Один человек.

Вообще не человек.

Два человека.

Много человек.

Многочеловек.



Путин его знает.

Обама, мудрый шимпанзе, знает.

А Меркель, может, и не знает, недостойна она знать, канцлерина.

Потом когда-нибудь ей скажут: вот, Ангела, зря ты возбухала. Только людей с панталыку сбивала и сама себя расстраивала.

Но мы-то с вами, простые блоггеры-официанты, мы ничего наверняка  не узнаем никогда.

Кто ж в таком суду признается.

Легче судью убить.

Легче всех убить, кто пока жив, и одному на свете остаться.


20 мартобря.


Коли нету доказательств (нет в ФСБ, значит, нет нигде), значит, остается только верить.

Вот, что поэт имел в виду, когда писал: умом Россию не понять, аршином общим не измерить, у ней особенная стать.

Тут можно только верить, потому, что знать тут ничего нельзя.

Все от Платона (и платы за тонны) до планшета, от калача до Калашникова, от сыра на прилавках и до мать-сыра-земли – вопрос веры, а не разума.

Интеллект, он ведь, как уж под вилами: вьется, виляет хвостом без костей.

Как лемур, предлагающий лямур.

Как леший с голубенькими, притворно безвинными глазенками, указывающий путнику дорогу в лесу: может вывести, а может и бросить на пол-дороге.

И сгинешь ты в экспертных дебрях, недобрых.

Разум со счетами канцелярскими — недалек, колхозный счетовод.

Главбуся малого и мелкого бизнеса. Главбабуся.

Бухгалтер в бюстгальтере.

Ну и что нам твоя цыфирь?

Зачеркни все и пиши: пропало.

Что упало, то пропало.

Яичко упало и разбилось.

До лета не все доживут.



21 мартобря.


Обманули дурака на четыре кулака.

Лэптоп и Айпад – еврейские цацки.

Телль-авиденье продолжает педерачи.

Анальный анализ.

Полит-олух и полит-лохи.

Икспёрды, воздух спёртый.

Наука умеет много гитик.

У каждого Абрама своя программа.

Тги евгея и один агмянин гассуждают о судьбах Госсии.

Какое гавнодушие!

Я вас умоляю.


22 мартобря.



Ум – лешему кум.

А сердце веще.

Есть в каждом сердце  маленький человечек, который все с самого начала понимает, которого обмануть еще никому не удавалось. Ему-то одному и надо верить.

Ореховый человечек из старой детской книжки.

С орешком в руке.

Это и есть загадочная славянская душа, которой дежурно удивляется Запад.


Неисповедимы пути Господни.

Верую, ибо абсурд.

Человек предполагает, а бессмертный дух на облаке (ему оттуда  лучше видно) располагает.

Если Господь есть, пусть он нас рассудит.

А нету Бога – значит, и судить нас некому.


И все в чем-то лукавят.

Патеры и матери.

Муллы на мулах.

Капуцины с капучино.

Раввины с рубинами.

Муслимы в муслине.

Зароастрийцы в зорях и астрах.

Индуисты и буддисты.

Адвентисты и баптисты.
Протестанты и католики.
Чтобы всем обняться истово
Не хватает малой толики.

Короче, новые религиозные войны.

С крестовыми подходами, Варфоломеевской ночью и кострами для еретиков онлайн.



10. Предсказамус настрадал


У Светочки  мутилось в головушке.

Такое часто с ней теперь случалось, от недосыпания.

Она вспомнила сон, который ей приснился сегодня утром, когда она прилегла после смены: ей снилось, что она рожает, в зале ожидания Киевского вокзала, то есть, сначала она идет, протискивается меж кресел, в духоте, в гуле толпы, среди каких-то узлов-чемоданов, вдруг падает на пол, у нее начинаются схватки, она кричит, больше от страха, чем от боли, а рядом стоит Дима Блюмкин, ну, тужься, еще, еще, тужься, давай, еще немножко, еще чуть-чуть, ну вот, родила, молодец, родила, а что я родила, кого я родила, кто там, меж моих бледных ног, Дима Блюмкин перекусил пуповину, держит это на руках, комочек, клубочек, собачка, маленькая собачка, щенок, нет, именно взрослая собачка, но маленькая. Беспородная, рыженькая…

Рождественский бульвар. Родное. Роды.

Родинка на щеке Дары.

Противный сон, как и большинство их, но и милый чем-то.

Рыженькая собачка, жалкая такая, ни-ко-му не нужная.

Надо было добираться домой в обход Марша.

Домой – означало в общежитие железнодорожников, дешевое, но блатное, бедное, но престижное, бульвар, самый писк, до ГУМА пять минут, а из нашего окна площадь Красная видна, четыре комнаты в секции, общая кухня, тараканов нет, мыши забегают с ресторана, санузел на этаже, вахтер у входа, буфет в подвале.

В этом было ее счастье – что Светочка каждый вечер приводила в свою комнату Дарину.

И тогда открывалась шкатулка. Фарфоровый Трубочист танцевал с  фарфоровой Пастушкой.

Лебеди плыли по глади озера-зеркала.

Звенел хрустальный колокольчик.

Света кормила ангела салатом оливье, королевскими креветками и  йогуртом с малиной.

Купала – ставила в таз и обливала водой из трех кувшинов.

Дара тихонько смеялась, она любила купаться.

Тельце ее струилось под лучом златым, дотянувшимся из-за оконного стекла, прозрачные  капли играли-переливались на шейке, на плечиках, падали с русых локонов, с кончиков пальцев, – она шалила, топала ножкой, разбрызгивая воду. Дара была как ручеек, в бликах солнечных, в брызгах русалочьих…

Русалочки играли в салочки.

Принцесса моя. Лилия водяная.

Светочка вытирала дочку пушистым полотенцем, и укладывала спать в кроватку с легким пологом, сделанном из стрекозиных крылышек и росинок.

И мычала колыбельную песенку.

Она давно поняла, что у ее дочери есть такое свойство: действительность, какой бы она ни была, стоило ей коснуться Дары, обращалась в сказку.

То есть не поняла (она вообще рассуждала мало), просто стала жить с этим.

Розовые розы.

Дикие лебеди.

Фарфоровые жених и невеста.

Волшебная шкатулка.

Разговаривали они с дочкой редко, не могла Светочка говорить.

И боялась, что от этого у ребенка будут проблемы с устной речью.

Даже водила к психологу в садике. Но психолог успокоил: со словарным запасом и с дикцией у Дары, для ее четырех лет, все было в порядке.

Это сказкам благодаря.

Перед сном Света, как бы ни устала, всегда читала дочке про Маленького Принца, про Герду и Кая. Про аленький цветочек, золотой ключик. Про Ёжика в тумане…

Лишь сказки. Других книг в доме нет.

Уложив Дару, Светочка запирала свою каморку, ключ отдавала соседке пенсионерке, заслуженной железнодорожнице Соне, на случай, если ребенок проснется и заплачет — напоить соком манго.

И шла на Казанский вокзал.

Там ровно в полночь ей нужно было заступать на работу.

На работе (мой, не мой!) молчаливая Светочка становилась немой.

Так было проще.

Когда клиенты просили что-нибудь – туалетную бумагу, чистое полотенце – приносила, не говоря ни слова.

А когда спрашивали (о чем может спросить мужчина девушку «за 30», но «еще ничего» ночью, в общественном туалете на Казанском вокзале) – в ответ мыкала.

Отставали.

Немой – нетвой, неваш, ничей.

Немота ей очень помогала.

Немка.

Немкиня.

Она сожалела, что нельзя иногда по собственному хотению ослепнуть, чтобы не видеть клиентов, застегивающих ширинки, и оглохнуть, чтоб не слышать звуков, которые они издавали.

Если бы еще и запахов не обонять!

По-разному, но отвратительно пахли и поржавевший кран, из которого Светочка набирала воду, и ярко-розовое пластмассовое ведро, и стиральный порошок «Тропикал экзотик», и освежитель воздуха «Парадиз», и тряпка из мешковины, и швабра с сучковатой занозистой ручкой, и щетинистая щетка, и истоптанный пол.

Каждый посетитель оставлял в воздухе тоненькую струйку человечьего мускуса, собственное амбре.

Отцы-святители, вот это ад и есть.

Пол в общественном мужском смарт-сортире на Казанском вокзале недавно какой-то затейник (не то за чьи-то деньги, не то просто так, из любви к искусству) расписал портретами попозиции, в веселеньких жевто-блакитных ромбиках.

Светочка, елозя по полу шваброй, выучила их лица наизусть.

Были тут и Хоррор, и Юлия в латах, и этуаль с лошадиной челюстью. Эдик Лейкин с Аликом Тюкавкиным. Неизбывные Веня Диктор, Белок в Колесе и Неназывальный. Эпический Дима Блюмкин.

Светик-семицветик хлюпала шваброй, елозила щеткой, юлила тряпкой, делая портреты узнаваемыми, но их в считанные минуты вновь затаптывали многочисленные посетители топ-клозета.

Так без конца. Данаиды отдыхают. Сизиф нервно курит в углу.

Почти все оригиналы не раз лично навещали люкс-нужник на Казанском, чтобы полюбоваться своими изображениями.

Зажимали носы.

Делали вид, что их сейчас вырвет.

- Парнойя зашкаливае.

- Народ сыграл в зомбоящик.

- Портянкин в Лувре.

- Да это ж мировая слава и есть!

- Надо тут поцриотов дорисовать.

- Бесы наносят ответный удар.

Они болтали, болтали, болтали – Светочке болезненно-неприятна была эта потребность проговаривать жизнь вслух.

Нельзя слова произносить без крайней надобности.

Слова, слова, слова.

Язык, губы, небо, горло, связки.

Шепот, лепет, трепет.

Гомон, рокот, гвалт.

Гул, гам, крик.

Треп, трескотня, ор, хай, лай, тарарам.

Содом, шалман, кагал.

Тары-бары, шари-вари, шурум-бурум.

Перепалка, перебранка, выясняловка, говориловка, терка.

Жу-жу-жу, джу-джание.

Бла-бла-бла.


В словах есть сила.

Не божья и не дьяволова, ничья.

Они  могут обидеться и отмстить.

Поберегись, человек, этой силы.

Она чуралась слов давно, с самого начала, из-за этого по два года сидела в третьем классе и в восьмом.

Хуже нее в А, Б и В никого не было.

Последняя.

Ни толку, ни смыслу.

Ни в белу армию ни в красну гвардию.

Вечная двоечница.

Единичница! Вот для нее слово.

Так и не сподобилась ни разу ответить у доски, или хотя бы с места, с парты.

Ничего не понимала, о чем говорилось на уроках.

Не удостаивала понимать.

Умной быть не удостаивала.

Было в ней другое. Она знала. 

Все знала. Что будет, что предстоит, чем дело кончится, на чем сердце успокоится.

Одноклассницы вспоминали о Светочке, когда сердце требовало ответа на роковой вопрос жизни:

- Любит ли меня Сашка?

- Выздоровеет ли мама?

- Получу ли на вступительных высший балл по сочинению?

Краснея пятнами, спрашивала у Светы учительница анатомии, уйдет ли от нее к Галине Петровне муж.

А директор вызывал в кабинет и просил намекнуть, просто намекнуть хотя бы, как она чувствует: бросит ли наркоту его сын раб божий Артур?

Светочка долго молчала.

Но, поддаваясь неистовым уговорам, в конце концов, либо кивала, либо мотала головой один раз, слева-направо.

И всегда сбывалось.

Дурочку спросите, дурочку! Она правду скажет.

Что за предрассудки, а еще образованные люди.

Но ведь есть, есть в жизни что-то такое.

Для чего слово не скоро подберешь.

Для чего, может быть, вообще, у  Бога слова не предусмотрено.

Нечто эдакое. Слова нет, а ОНО есть.

Его не может не быть.

Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам.

И это многое — отнюдь не рацио.

Мы сомневаемся, а оно все равно есть.

Если я верю, значит правда.

Дурь бабья.

ЛПП.

У нас в деревне жила одна ведьма.

Еще про домовенка расскажи.

Про Макаронного Монстра.

Из третьего подъезда бобыль на бобах гадает.

Как правильно пишется — Ванга или Ваенга?

А про вуду вы читали? Вуду-вуду глядел, как в воду.

Опять же, битва экстрасенсов.

Если тебе кажется — крестись.

А любовь, она и есть только то, что кажется.

Даже в Библии Сара гадала на камушках. И Агарь гадала.

Ом и тум. Скрым-тым-ным. То есть кажется, Мум и Хамум.

Нострадамус предсказал.

Предсказамус настрадал.

Не волхование, а лохов умывание.

Гороскопники – скорогопники.

Ведьмаки быдлоразводящие.

Чернокнижники-дистрибьюторы.

Гороскопы это серьезно. Это деньги большие.

Гороскопы это мэйнстрим.

Был один случай, вообще необъяснимый.

Совсем народ ререхнулся.

Астролог, острый осколок.

На астрал я лично атсрал.

По этой надобности Светочку и держали в школе, а то хотели, было, отправить в интернат для умственно отсталых, но притормозили (да еще ради Светочкиной мамы, которая до нее тридцать лет мыла в этой школе полы).

Домашние задания и контрольные Света списывала у соседей по парте.

На письменных экзаменах ей помогал кто-нибудь из отличников, а на устных – учителя задавали сами себе пару вопросов, сами же на них и отвечали, и отпускали, выставив в табель тройку.

Попались на удочку.

Уд, уд, уд.

Так Светочка закончила среднюю школу, получила аттестат с Удами.

Настала юность с удАми, Адамами, удавами, портвейном «Агдам», я Ева, ты Адам.

- Идиотка, – говорили про нее.

Олигофренка.

Неадекватка.

Дебилка.

Даунесса.

Юродивая.

Лечение медикаментозное. Ремиссия маловероятна. Госпитализация показана.

- Оставьте вы ее, – говорили те, кому случалось припадать к Светочкину провидческому дару. – Это Пифия. Оракул. Авгур.

Авгур. Автор + гуру. 

Авгурка, серебряная шкурка.

Пифия - фея Пи. Повелительница иррационального числа.

Оракул. Ора куль.

Светочка была очень умная, но скрывала это от людей и даже от самой себя.

Не ради выгод, а потому что так было правильно, и нельзя иначе.

Потому что невозможно было предать Муму.



11. Свидераст


В обеденный перерыв (служебное питание за счет ресторана, главный бонус) опоясавшись рабским, сурового полотна фартуком, свисающим ниже колен, Белмесов, в компании троих коллег, Елены, Кэйт и Володьки, выслушивал ежеутренние наставления своего владельца и господина, Андрейсергеича, типа того, что упал уровень продаж, что клиенты перебежали в «Стопку» и в трактир «Дрова», что овес ныне вздорожал, что все мы, люди, львы, орлы и куропатки, одна бизнес-команда, и что официант должен вызывать у клиента чувство здоровой жалости.

Офсянки, Елена и Кэйт, выслушав это, покаянно вынимали из ушей золотые сережки (но после планерки вдевали их обратно).

Они и с золотыми сережками выглядели нищими сиротками.
 
Никита смотрел на Хозяина, молчал и только все щурился.

- Ну что ты щуришься, Бельмесов, что ты щуришься? – кричал Андрейсергеич.

Ты мне новые бизнес-предложения подготовил?

- Океюшки, Андрейсергеич! – и Никита вынимал из-за полотняного нагрудника, подавал начальнику отпечатанный с утра на домашнем принтере файл «Ноу-хавка».

Ноу хау хавка.

Хав-хав новка.

Кофе «Американо» переименовать в «Россияно».

Гамбургеры – в расстегаи, расстегнутые, но с застежками (и сразу на растяжки,в фитнес-зал).

Биг-мак – в кулебяку. О четырех чичиковских углах.

В один угол запечь Расмуссена Андерса.

В другой Столтенберга Йенса (на скале сидит, за письменным столом).

В третий – Яроша Дмытрия.

А в четвертый… Ну кого бы? Может, этого контуженного, Маккейна (по-нашему, Мокея), ветерана Вьетнамской кампании.

Мокея в майонез макай.

Или, все-таки, Псаки?

Кулебяка с Псаки. Невкусно.

Возьмем лучше Свянину. Св.(свидомую) Янину.

Толстенькая, как сосиска, горчицей намазанная — ух, зла!

Кока-колу – переписАть, натурально, в квас. И перепИсать колу квасом.

Ресторан «Пир духа» – перекрестить в «Столовую №1».

На открытие — попов с кадилами.

Андрейсергеич читал никитину бредятину, доканчивал с нервным хохотком:

- А джинсы – в порты бумазейные.

Бес с тобой, Бельмесов. 

На этот раз прощаю.

Бельмесов-то сколько развел!

Ржунемогу. Пацталом.

Иди уж.



12.Тыбы

И Ника вновь поступал на ежедневную свою каторгу: 12 часов кряду вызывать у клиентов чувство здоровой жалости своими карими степными очами, мягкими певучими интонациями и фрекативным «г», а также припадать на кухне к старенькому зомбооящику, чтобы узнать последние новости про ополченцев ДНР и ЛНР.

Наше дело правое, и мы победим! – говорил он себе, искренне переживая, но, ей богу, не зная, кто это «мы».

За мистическую нашу Новороссию! – с трепетом думал он, ненавидя до дрожи тех, кто придумал мерзкие клички: «Домбабве», «Луганда», «Лугандон».

Не мог переносить Бельмесов также, когда клиенты при нем Тимошенко называлиТы-мошонка, а Яценюка – Яйценюх (не потому, что любил украинских политиков, а просто, звучало противно).

Фонетически доставало.

В соседней коптерке официанты Катька, Ленка, Володька и кладовщик Юрка пили пиво «Крепкое», смеялись и кричали  весенними козлиными голосами:

- Сало Украине! Сало уронили! Хероям сала!

И скакали.

Ника страдал, но молча.

Не сраться же со своими же пирдуховцами.

Он писал в своем блоге:

Украинские лол-войска.
Украинский лол-флот.
Украинское лол-правительство.
Украинский лол-премьер.

Лол-ведьма-Панночка.

И лол-Хома Брут.

И лол-Вий.

…Но лол-трупов не бывает.

Его хором одобряли рядовые-диванщики на своих боевых кушетках, козетках, банкетках, самоходных софах, бронированных раскладушках и пуфах с ядерными боеголовками.

А пуховая тахта — туфта!

- Аффтар, пеши исчо!

Пыши есщо!

Сало его особенно его мучило.

Стояло в горле, чесноком хуторским отдавало, скользской убоиной.

В меню ресторана «Пир духа» значилось некогда «Голубое сало», потом «Сало украинское», теперь «А сало русское едят».

Клиенты часто заказывали его, и непременно замечали при том, что, видать, многовековое поедание жирной поросятины сказалось, таки, на ай-кью свидомых укров.

Майдан головного мозга.

Остряки за столиками каламбурили:

- Наливай, Наливайченко!

- А ты, Парубий, капустки поруби! 

- Юля ела — офигела!

- Порошенко — в потроха с пшенкой!

- Прокурор Пшенка.

- Жри, Попрошайка!

Клиенты, для лулзов, смотрели по огромному монструозному зомбо-иллюминатору, висящему над барной стойкой, укроканалы (укроанналы).

В сравнении с нашей суровой ракетной пропагандой массового поражения эта казалось сделанной на коленке.

Балет «Лебединое озеро» в исполнении народного театра города Жмеринки.

Ну хорошо, мы Россо-Мордор, Москво-Ад, орда — онлайн.

За Сталина отвечаем, за Ленина, за Ивана Грозного, за Малюту Скуратова, за Власова, за Чингисхана и Тамерлана, само собой.

За Игоря Святославовича, само собой.

За Атиллу (он тоже русский).

Войти, вот так, в ресторанный зал, в красном трико, в злато-парчовом плаще, с ветвистыми рогами на голове – да, я Сатана!

Чингисхан-Тамерлан.

Таракан Тьмутараканский.

Акелла-Атилла.

Еще плеть в руку взять.

Плетку-семихвостку из ближнего секс-шопа.

Укры грозились насадить рос-шашлык на гиляку, да не хватало в бюджете оборотных средств.

- Что, страна Салоедия? Не научились добывать ядерное топливо из сальца? Смазали им два последних танка, и оно кончилось?



13.Панночка померла


Сала, да и ничего другого из кафеюшного меню Никита теперь не употреблял, хоть ему и полагалось бесплатное служебное питание.

И западный пластмассовый фастфуд и лже-рюс-икра краснайа вызывали рвотные спазмы.

Ел он черные, из грубого, серой бумаги пакета, черные сухари, разгрызая их с хрустом.

И семки подсолнечные грыз.

Запивал напитком «Буратино», в пику психаделической кока-коле.

В чугунном горшке на кухне ресторана варился заживо злой колдун.

Уборщицы пыльными тряпками выгоняли из помещений Вия.

Подымите мне веки.

А я тебя поленом, через колено, панночка.

Украиной ее уже не хотели называть.

Украина, это что-то из прежней, нормальной жизни.

Говорили: Укропия, Какляндия, Украшка.

Дуркаина.

Щеневмерла – звучит для русского уха страшно. Помирает, но ощерилась.

Шучка в чешуе, чушка в щетине.

Чувырла.

Чучундра.

Чмо.

Щеневмерловка в вышиванке.

Никите, когда он слышал «Усраина», «каклы», хотелось снять свой фартук, скомкать его и запихать в пасть клиенту.

Но он не смел.

А за «Рашку» надо в кровь бить ряшку.

В юшку!

От постоянного прогиба под самого себя у него все больше  искривлялся позвоночник, и губы приобретали шлюховатое выражение.

 - Половой, – с горечью думал он о себе. – Холуй!

- Эй, любезный!

- Ты-бы!

- Ну-ка!

- Пади-сюда!

Иисус Христос был протоукр, а русские — рабы монголов.



14. На букву Фы

А ведь это они все ради нас стараются! – осеняло его, после очередной порции троль-патронов, высеров-выстрелов с огневой позиции укроСМИ. 

Всю эту ссыль они шлепают и ксерят и озвучивают только затем, чтоб москаляки позлились.

Другим-то пофиг,и гейропе, и америкосам: Ярош, не Ярош, Шухевич, не Шухевич, ленинопад или полный отпад.

Это только русских бесит.

Брат встал на брата, царство пошло войной на царство, пролилась кровь.

И все это из-за слова! – чумея, осознавал Никита.

Из-за какого-то слова.

Из-за одного слова!

В начале было слово.

Красавица-Слово сидела в терему, у окна. А под окном сшибались копьями, в смертельной схватке, женихи.

Сшибались-стебались.

Имя на букву «Ф». Вопрос из кроссворда.

Феврония? Филомела? Феодулия?

Фанни Каплан?

Фаня Фельдман?

Фьордолиза?

Феодосия – уже ближе.

Феодосийская Фиалка.

Фантазийная Фефела.

Фыфка сыска.

Федерация, конечно.

Мадемуазель Фи-Фи.

Вокабула на букву «Ф».

Федя плюс рация.

Федя, бредя, съел медведя.

Жертва масс-медия.


- Мы вот вас смотрим, а вы все наше ТВ позапрещали, - возмущался кацап. - Я тебя вижу, а ты меня нет!

- Пропогандоны вы! - отвечал хохол.

Сами хлебайте свою киселятину.

Журналюги!

Журношлюхи!

Журнализды!


- Э, ты наших журналистов не тронь!

Бельмесов-русский изумлялся – для него бойцы федерального ТВ: и двужильный ведущий, каторжник эфира, и сказочной красоты мадонны-дикторши, и даже простой нашкорреспондент, задубевший на фронтовом ветру, с наушником в ухе и петухами в горле, были сакральными существами, серебристо светящимися аурами.

Ольга Башмарева в хрустальном башмачке.

Эвелина Закамская, звезда незакатная. Ева!

Гуля Болтаева, голубок с колокольчиком на шее.

Премудрая Василиса.

Царица Тамара.

Лилейная Наиля.

Колокольчик Катя.

Мария Шукшина.

Алиса Романова, принцесса России.

Эфирное воинство с именами полководцев: Александр, Владимир, Никита (бесогон), Дмитрий, Юрий, Тимур, Чингиз, Тигран, Карен (со своей Анной Кареновной), Казбек, Руслан, Тамерлан.

А только такие в эфире выживут.

Но нежные нам тоже нужны.

Поклон Поклонской, прокурору Крыма, с повадкой лани, с глазами Бэмби.


… Странно было, что некоторые имели антиподов.

Тут Киселев, и там Киселев.

Соловьев наш и ихний (не чета нашему, конечно!)

Там Зеленский, и тут Зеленский...

«Он мне не родственник и даже не однофамилец».

Двойники-с!



15. Чуден Днепр при ясной погоде


И вот вдруг прекратились военные сводки.

Сгорели на костре, как Тарас Бульба.

Поникли головой в седле, как боец из буденновских войск.

И настала слепота.

Белое пятно вместо экрана.

Вытравленное «Белизной» пятно.

Запах хлорки.

Кострище в сизом пепле.

Бельмо.

На уши давит глухота.

Молчание.

Военкор (Архип) охрип, комментатор (Осип) осип.

Немота.

Кость в горле.

Расплавленный свинец в глотке.

Усекновение языка.

Нечего сказать.

Все перестали об Этом говорить.

Нечем ругаться.

Слов таких нет.

Крикнул бы, да не кричится, воздуху в груди не хватает.

Плакал бы, да  не плачется, слез не выжмешь.

Сказал бы  что, да ничего не придумаю.

Предали мы Донбасс, предали.

Украина донских предала, но и Россия тоже.

А не предали бы, тогда война.

Апокалипсис.

А хоть бы и он самый.

Все равно все помрем.

Так хоть бы повеселились напоследок.


Хохол и кацап стояли на берегу Днепра.

Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Ни зашелохнет; ни прогремит. Глядишь, и не знаешь, идет или не идет его величавая ширина, и чудится, будто весь вылит он из стекла, и будто голубая зеркальная дорога, без меры в ширину, без конца в длину, реет и вьется по зеленому миру.

Мы учились по одним хрестоматиям, в одинаковых типовых школах с крашеными бурой краской дощатыми полами, бедно, но аккуратно одетыми учительницами и черствыми коржиками под компот из сухофруктов на переменах в буфете.

...Любо тогда и жаркому солнцу оглядеться с вышины и погрузить лучи в холод стеклянных вод и прибережным лесам ярко отсветиться в водах..

Злобы, как таковой, в русском, как ни странно, не было.

Ему представлялось:

Украина-панночка.

Она же Алена Игоревна из фильма «Чародеи».

Сглазили ее, испортили.

Приревновали, позавидовали.

«Заклятие зимнего сердца» наложили. И стала ведьмой она.

И только ночью, во сне вспоминает о себе прежней.

Спит, и сквозь сон  имя жениха повторяет.

Во сне-то она знает, как все есть на самом деле.

- Вы чо там, совсем с ума съехали?

Печеньки-то на майдане – с барбитулатами оказались?

- Завидуете вы нам.

- Было б чему.

- Тому, что вы не укры!

- Мы вообще-то вас любим.

Все равно любим.

Даже и сейчас.

Все-таки, братья.

- Никогда мы не будем братьями!

- А вот братьями перестать быть нельзя. Не в силах это человека.

Эх, кацап, вор, акупант, захватчег! Кому нужен старый драный ватник твой и вонючие портянки х/б!

Перевернулась земная ось.

Полюсы поменялись.

Шарик закрутился в обратную сторону.

Эх ты, свидомый укр!

Сдал брата пиндосам за три копейки!

Дурак, предатель, милый, родной.

Не брат я брату своему.

Я комрад-небрат.

А Пиндостану, повторять не перестану, лучше б сдаться вражью стану.

В середину же Днепра они не смели глянуть: никто кроме солнца и голубого неба не глядит в него. Редкая птица долетит до середины Днепра.

Они стояли над низвергающейся стремниной порога, и уже плохо слышали друг друга.

- Вы это…  – сложив ладони рупором, кричал москаль, – Если в Европах у вас не заладится… Так возвращайтеся! Вы вас возьмем. Всяко, не чужие!

- Не придем мы к вам! Вовеки! Не ждите! Лучше сдохнем! - доносилось в ответ. - Ничего нам от вас не нужно!

Не треба!

Поскорей бы вырваться. Из липких братских объятий.

Что ненависть – это псевдоним любви, выяснилось по итогам антитеррористической операции.


16. Муму-с

Однажды в заведение на Казанском явился Дима Блюмкин, в сопровождении двух юниц в стильной гимназической форме,с кружевными белыми воротничками и атласными фартуками, в высоких прическах и антикварных пенсне.

Троица обошла сортир.

Оппозиционеры с портретов на заплеванном полу смотрели на школьниц не без зависти к Дима-Дюма – везет же толстому либертену.

Но скорбь за непросвещенное Отечество все же старались в глазах сохранять.

- Дмитрий Соломонович! Я этого не могу вынести!– со слезами в голосе воскликнула одна из девушек.

- Друг мой! Вы еще очень молоды. Я сожалею, что привел вас сюда.

- Что это такое? – брезгливо спросила другая, указывая пальцем на пол.

- Вы желаете знать, что это, милый друг? Спросите у народа. Вот, у нее спросите, – он кивнул на Светочку, стоявшую у стены со шваброй в руках.

- Что это? – обратилась девушка к Свете.

- Му-му, – промычала Светочка.

Дима Блюмкин пришел в восторг.

- Слыхали? Муму-с!

Да, именно Муму-с. Это гениально!

Что-то странно завибрировало в душной атмосфере вокзального туалета.

Разошлось волнами, сквозь стены, сквозь тлен, и мрак, и стыд.

Аукнулось где-то далеко, отсюда не увидишь.

Отразилось.

Вернулось обратно.

Шлепок по губам.

Светочку крупной дрожью застрясло, затошнило.

Она прислонилась к стенке, чтоб не упасть.

Дима Блюмкин завел речь о том, что знаменитый рассказ Ивана Тургенева был написан им под арестом, на съезжей, куда писателя доставили в сопровождении жандармов, по личному распоряжению Николая I, за опасное вольнодумство, что над хрестоматийным рассказом этим до сих пор по всей России плачут пятиклассники, когда им  учитель, по старой школьной традиции, читает его вслух.

- Зачем Герасим утопил Муму?

У него только и было на свете счастья, что это маленькое существо, безответное, всецело преданное.

И он сам убил его, по воле барыни.

Убил, ушел.

Почему?

Некоторые видят в том выгоду, прагматизм: хотел де, подольститься к хозяйке, продемонстрировать ей свою сакральную покорность власти.

Апофеоз крепостничества, так сказать.

Но ведь он же ушел от своей владелицы, наутро ушел навсегда.

Зачем же убивал?

Какая в том прагма?

Что за выгода-ягода?

Ягодица, а не выгода.

Не все ль ему равно, довольна ли им барыня, если он ее больше никогда не увидит? 

Клиенты в кабинках, заслышав Блюмкина, старались побыстрее сделать свои дела, и, застегивая ширинки, обступали селеебрити кольцом.

- Кто это такой?

- Пейсатель.


Это главное сокровище души, от которого надо отказаться. Муму – это сакральная сущность.

Ибо сказано, где будет сокровище ваше, там будет и сердце ваше.

Надо отринуть самое ценное, чтобы перестать быть рабом сущностей.

Жалость к слабому, беззащитному, всецело зависимому от тебя существу.

Эту жалость надо преодолеть, чтобы перестать быть крепостным, и стать свободной личностью в свободном мире.

Муму и есть душа.

Это жалость.

Это совесть.

Дима говорил гладко, обкатано, без единой заминки, без пауз, как включенная машина для лекций.

Светочке вспомнился давешний сон: зал ожидания, роды, рыжая собачка…

Дима Блюмкин перекусил пуповину у плода.

Откусил новорожденному щенку хвостик.

- Сделаться новым человеком.

Новь.

Дым.

Сверхчеловеком, если вспомнить, первоисточник, Ницше.

А может, и суперменом.

Ничего (ницшего).

Лишь тот, кто сумел убить в себе Муму, достоин свободы.

Ибо ничто не держит его теперь, ничто не стесняет, не мешает ему.

Играть.

Как играют овраги, как играет река.

Человек играющий продолжает себя во Вселенной.

Ничто, в сущность.

Нет, Нечто.

Непознанная сущность.

Это, безусловно, предательство.

Но это и обретение смыслов.

Объект истории становится ее субъектом.

Муму-с – мыкающая и мыкающаяся тайна мира.

Это улика, которую прредъявит народ интеллигенции на Страшом суде.

Это то, что интеллигенция может ответить народу на все его вековые вопросы и вызовы…

Сквозь шум вокзала, гул голосов в зале ожидания, гудки проходящего поезда, стук вагонных колес Света расслышала грустный тоненький вой…

Где-то в мире плакало одинокое, брошенное маленькое существо.

- Я его в воскресенье на митинге слушал. Старый протестун.

- Протестутка? А, продажные, они честнее.

- В апреле золотистом к фашистам-порошистам приехал их приятель, национал-предатель.

- А я читал, что Блюмкина хотели высечь в полиции. Как беса Степан Трофимыча.

- Зачем Герасим утопил своё Муму? Оно не сделало плохого никому!

- Люди, дайте дослушать!

Да это же основной вопрос философии (что первично — материя или сознание?)

Главный вопрос революции (о власти).

Сакральная тайна русской души.

Проклятый вопрос. Неразрешимый. Вечный.

Почему вымерли динозавры?

Когда придет Мессия?

Кто убил Джона Кеннеди?

И - зачем Герасим утопил Муму.


Лодку волной помаленьку относило назад к городу, – наизусть шпарил золотой медалист Дима. – Наконец Герасим выпрямился, поспешно, с каким-то болезненным озлоблением на лице, окутал веревкой взятые им кирпичи, приделал петлю, надел ее на шею Муму, поднял ее над рекой, в последний раз посмотрел на нее. Она доверчиво и без страха поглядывала на него и слегка махала хвостиком. Он отвернулся, зажмурился и разжал руки. Герасим ничего не слыхал, ни быстрого визга падающей Муму, ни тяжкого всплеска воды, для него самый шумный день был безмолвен и беззвучен, как ни одна самая тихая ночь не беззвучна для нас.

У Светочки закололо в висках и она, не выпуская из рук швабры, свалилась в обморок, прямо на грязный, несмотря на беспрерывное мытье, кафель…

А когда очнулась, над нею склонился зализанный гелем блондин в очках с сильными диоптриями.

- Гагарина? Светлана Петровна?

- Му…

- Больше никогда не произноси этого слова! Сама словом станешь!


До них донеслось:

- Убить свою душу или не убить? Вот в чем вопрос. Каждый должен решить его сам.

Раздались аплодисменты, сперва жидкие, потом дружней – Блюмкин закончил внеочередную лекцию.

- Дмитрий Соломонович, огромное вам спасибо! – пропел девичий голосок тембра пастушьей свирели.

- Всегда рад служить, сердечный друг.

- Я плакала!

- Спасибо за ваши слезы!- смиренно ответствовал Дима.

Незнакомец в оптических очках помог Светочке встать, усадил на пластиковый стул, постоял рядом еще немножко, потом аккуратно вложил ей в руку конверт из плотной, дорогой, белой с голубыми прожилками бумаги (она машинально-растерянно приняла), – и ушел из туалета.

В конверте оказалось тридцать тысяч баксов.

Светочка сразу поняла, куда их потратит.


17. Я один виноват

Теперь по вечерам в кафе «Пир духа» устраивали патриотические суаре с крюшоном «Поцелуй крымчанки», азу по-крымтатарски и чтением стихотворений военного лихолетья, в исполнении незаслуженных артистов.

Забравшись на стойку бара юноша в камуфляже, с рекламой «Моторолы» во всю грудь, нежный, похожий на деву, резал:
            
             Фронт горел, не стихая,
             Как на теле рубец.
             Я убит и не знаю,
             Наш ли Крым, наконец?
            
             Удержались ли наши
             Там, на Среднем Дону?
             Этот месяц был страшен
             Было все на кону!

Наш ли Крым, наконец? – повторял Никита.

Поэту долго хлопали.

Рубец саднил.

Потом какой-то хлыщ  в белом трико Пьеро и балетных туфлях, с лицом так закрашенным белилами, что оно казалось силиконовой маской, вроде как делают бабам в салонах, рассказывал о Коктебеле.

И выл под гитару, с особым волчьим скуляжом в конце каждой строки:

Ты тяни по капле Коктебель,
Как через соломинку коктейль:
Поровну кагор и Чатырдаг,
С Черным доктором на четвертак.

Это короб четырех времен
(Выдры мускус, ведьмы кардамон)
Приоткрыв, ступай себе во мрак,
На свидание с Ч. де Габриак.

Отложив карбованцы на жизнь,
В брошенной ракушке поселись.
Где-то путешествует, дрожа,
Голая, как устрица, душа?

Бельмесов вслушивался в слово, как привык в последнее время, доверяя не людям, а словам.

Столько Черубин, Аделаид
Покидают обжитой Аид,
И в канун сердечных именин
Навещают старый мезонин.

Чтоб, вдыхая из флакона соль,
Ночь в постели Макса провести.
Коготь-луч царапнул парасоль.
Кто это? Представься, не шути!

Коктебель – колыбель.

Слышалось в слове и татарское «бей».

И французское — кокотка.

И английское — кок.

Петуший гребень.

Ну да, коктейль.

Через славянскую соломинку.

Пьеро, взбодрившись, лабал по струнам.

Рубал!

Но ветр очнулся,
И вальс ворвался,
И мир качнулся
В объятьях вальса!

Тимьян и рута, лимон и мята,
Они танцуют, они ворожат,
А балетмейстер – магистр Волошин,
А мы на пляже лежим, как львята.

Прибавь к букету полынь и донник.
Быть может, горя не объегорим,
Не одолеем доли, и все же,
Тебе осанна, полыни горечь.

Видишь, на ладони сердолик,
Словно отраженный в сердце лик.
Миллион морей рванутся вслед,
Но другой Марины в мире нет.

Это наша колыбель. - думал Бельмесов. 

Наш колокольчик.

Наша красавица — бэль!

О, май дрим, вкушай мускатный Крым,
Потому что тоже был живым.
Взбитый Крым, с изюмом, из кулька,
Потому что юность коротка.

Ника расстраивался и нервничал при мысли, что кто-нибудь решится отвоевать войсками или отсудить на каком-нибудь страшном суде наш Крым.

Стоило представить, что они отберут Крым у нас, что Крым станет «их» - и ему хотелось пропить в Пирдухе все свои сбережения и назавтра записаться ополченцем.

Взять, наконец, в руки калашник, вместо клавиатуры (а потом хоть бы и Страшный Суд, на него все ссут).

А не хочу я, чтоб моя люлька врагам доставалась!

А хоть Потоп! Пусть сожгут! Лишь бы моя люлька при мне была!

Моя колыбель.

При этом, он не мог внятно сформулировать, кто это «они», и кто «мы».

Кацап и хохол, свидомит и путеноид в одном флаконе.

Акупант и захватчег самого себя.

Бульба Тарас и либераст.

Остап (не Бендер) и брат его Андрий.

Чегодаев и Чингисхан.

Осел и Бобер.

Добро и зло.


Милая моя Украйна Батькiвна! Пишет тебе твой бывший муж Иван Москаль.

Любовь наша закончилась.

Между нами выкопан ров. Между нами вбита стена.

И никогда мы с тобой больше не сольемся в одно целое,в дивное чудище с двумя спинами.

Прости-прощай, кохана.

Но в совместном браке вышеназванных граждан-громадян были прижиты дети.

Крым я усыновил по итогам антитеррористической операции.

И отдал тебе на воспитание.

Но не матерью ты стала ему, а мачехой. Ты его обижала!

Ты обижала его! Наверно потому, что всегда чувствовала: он любит меня больше, чем тебя.

Мой сын пришел ко мне: папа, забери меня обратно!

И я взял.

Ты сейчас кричишь, что тебя обокрали, бегаешь по судам, жалуешься американскому дядюшке, германской тетушке.

Зря ты это. Крыма я тебе не отдам.

Коли есть охота порабить посудомойкой у кого-то на кухне, шлюхой в борделе…

Что ж, плиз! Силь ву пле!! Данке шен!!! (в этом месте Бельмесов, радуясь своему остроумию, хохотал громовым хохотом, как запорожец, пишущий письмо турецкому султану):

Хоть в Европу, хоть в жо!

Хоть на Марс пешком!

Учти, только, твой заграничный  принц жениться на тебе не собирается.

Попиндосит и бросит.

Плохо будет – приходи, помогу.

Ты ведь мне не только жена, но и сестра.

С сестрами не разводятся.

Вот и все.

А жаль. Ты красивая. Такая нежная. Огненная такая.

Я тебя правда любил.

Остаюсь твой опечаленный глубоко Иван Россиянин.


Так Никита развелся сам с собой.

Он был виноват во всем, именно он, кто ж еще.

Бельмесов не сомневался – человеку дана такая сила.

Человек многое может, он все может, если не трусит.

Если б он, Никита Бельмесов не допустил — второй мировой не было бы. Да и первой. И гражданской.

Не важно, что он тогда еще не родился.

Душа-то вечная.

И Виев-упырей, Гитлеров, Бандер-Шухевичей не было бы.

И схлопывания державы.

Люди бы не погибли.

И ада не существовало бы.

Если б он, Никита, собрал все силы и сказал бы решительно: э-э, нет!

Надо было просто сказать: не можно!

Я, Никита Бельмесов, этого не позволяю!

И тогда ад рухнет.

Змей Горыныч сдохнет.

Война кончится

Царство Кащея падет.

Иванушка обнимется с Аленушкой.


Я один виноват,
И некого больше винить,
За то, что на брата брат,
За то, что разорвана нить. - написал он однажды, впервые стихами.

За войну без названья,
За то, что никто не помог.
За трехлетнего Ванечку
Без рук и без ног.


Он подумал и прибавил еще:

Что о преставленьи света
Не звонили колокола,
И что голубка Джульетта
В темной клети умерла.

Он писал что-то, вычеркивал, снова писал.


Россказни все и казни
Остановит слово одно,
В этом клянусь, и каюсь,
Что оно не произнесено.

Знаю, такая сила
Сердцу, как Бог, дана.
Душа бы не допустила.
Даже одна, одна.

Приехать в Одессу, встать на колени перед святым Домом Профсоюзов, облиться бензином и чиркнуть зажигалкой.

Предварительно еще яду выпить, для верности.

Аффтар, уыпей йаду.

И оставить потомкам две предсмертных записки.

Ватная часть его души написала бы в последнем письме, что ему стыдно быть украинцем и распинать еще не рожденных  младенцев на брюссельской или нью-йоркской доске объявлений, хоть бы и за нехилые кредиты.

(И пусть, как писала «Новая газета»,  этого мальчика распятого не было, не было, не было, но женщина-то, что про него рассказывала,- была! И в душе ее порушенной плакал этот мальчик!)

Мало ли мальчиков, маленьких и взрослых, и старых на Донбассе убили, вам мало, что ли?

А свидомая души часть, натурально, пропела бы: никогда мы не станем братьями!

Завещаю Украину переименовать в Великую Россию, а Россию в малую Московию.

Киев — в Новую Москву, а Москву в Старую Жмеринку.

Нет, Жмеринкой вам, москалюгам, жирно будет называться.

Старый Уланбаторск.

Бурятокацапск.

Улан-Уде,Гусар-Уде, Драгун-Уде и Политрук-Уде.

Сумасшествие в широких, как Черное море, шароварах, пролетало в диком гопаке над головой Бельмесова.


Удерживало Мыкыту от рокового шага только то, что надежного йаду у него не было, аптека без рецепта ядов не давала, а это значило, что после торжественного самосожжения, перед воскрешением в раю придется еще минимум неделю терпеть ужасные пытки в районной реанимации.

Он признавал себя преступником по всем статьям.

Я захватил, я оккупировал, я украл.

Себя самого украл у себя самого.

И сам я сжег себя в Одессе.

И сам себя расстрелял в Мариуполе.

И сам бомблю себя в Донецке и в Луганске.

В Мариновке, Горловке (ком в горле), Новосветловке…

Новостветловке!

Я убит подо Ржевом.

Под Макеевкой, Горловкой, Люблином, Берлином, Алеппо, Лос-Анжелесом.

Под поселком Счастье. В третьей роте, в атаке, в безымянном болоте.

Я убит и не знаю, наш ли Крым, наконец?

А поселка Счастье больше никогда не будет, – думал он и плакал.

В напалме брода нет.

Странные у него в последнее время образовались привычки: говорить с самим собой и пребывать одновременно в двух местах.



18. Гипножаба


В Мало-Московии мела метель.

Полем вдоль берега крутого, мимо хат, в серой шинели рядового шел солдат.

Враги сожгли родную хату, убили всю его семью. Куда идти теперь солдату, куда нести печаль свою?

Эх, дороги, пыль да туман. Холода, тревоги, да степной бурьян.

Выстрел грянет, пуля свистит. Твой дружок в бурьяне неживой лежит.

Вздохнул солдат, слеза катилась, слеза несбывшихся надежд. А на груди его светилась медаль за город Будапешт.

Бьется в тесной печурке огонь. На поленьях смола, как слеза. И поет мне в землянке гармонь про улыбку твою и глаза.

Шел в дым и пламени 41-й год. У деревни Крюково погибает взвод.

Четыре года мать без сына. Бери шинель, пошли домой!

Жди меня, и я вернусь. Только очень жди.

До свидания, мальчики. Мальчики! Постарайтесь вернуться назад!

Официант-блоггер русскоукраинец Никита Бельмесов сидел в каптерке столовой №1 «Пир духа» и разглядывал в своем ноутбуке демотиваторы.

Он то матерился, то ковырял в ушах, то диким хохотом хохотал.


Администратор Ленка и кладовщик Юрка в последнее время стали чуждаться Бельмесова.

Щек его ввалившихся, плохо выбритых.

Очей его карих, исполненных ужаса и печали.

Зато чаевых ему клиенты теперь давали больше, чуть не вдвое. Из чувства здоровой жалости.

Тут в каптерке (в Гнездниковским) он в последнее время и ночевал.

Так получилось.

Свил бедное гнездышко.

Каптерка-фатерка.

С квартиры-то погнали за дикие крики по ночам (соседи написали заявление в полицейский участок).

А шеф Пирдушки об угнездении Бельмесова не знал. Пока.

За пока бьют бока.

Катерина-Кейт несколько раз в коптерку заходила: маячила под носом туда-сюда, цокала шпильками, талию держала на отлете.

Строила Никите глазки, мол, давай, займемся чем-нибудь поинтересней.

Но он на провокации не реагировал.


Чем-то его привлекали картинки.

Детство напоминали. Маму. Алупку (облупленную, но алую и милую).

Отпуск в санатории Министерства обороны (мама трудилась бухгалтером в военчасти и имела право на бесплатную путевку раз в два года).

Запах моря. Магнолии. Мраморные колонны.

И на псевдо-римском фасаде мозаика, портрет: справа посмотришь – Маркс, слева – Энгельс, а строго прямо встанешь: Ленин.

Двуликий Янус.

В груди у Ники сгущалась неправдоподобная жуть. Он поспешно щелкнул мышкой, сменил картинку: гарна дивчина в вышиванке, в венке из маков и васильков…

Она же – голая, сисястая, норовившая сесть кому-нибудь на загривок… На хвост…

Эх, Украина!

Выдь, мое серденько, выдь, моя милая хоть на хвалыночку в гай!

Я обниму тебя и весь этот Хай исчезнет!

Хвалю тебя, бесценная хвалыночка!

Мавка майская! Красавица!


Серая, губастая, раздувшаяся, вся в дряблых бородавках жаба.

Эта жаба была жизнь.

Вся его жизнь была – эта жаба.

Жадина.

Она садилась на него толстым задом.

Сжимала ему сердце перепончатыми лапами.

Душила цветок-василек, квитко-волошку, не давала процвести.

Ласточке, касаточке, ластовичке не разрешала летать.

Боль в груди усилилась, отдавая в левую руку и в нижнюю челюсть.

- Гипножаба! – дико взвыл Ника и выбежал из коптерки в зал ресторана.

- Гипножаба! Гип-но-жа-ба! – прокричал он, кинулся на пол, забился в корчах.

Народ загудел эхом.

- Это его жаба душит! – крикнул кто-то басом.

Что-то просияло над головами, пометалось меж стенами зала, заструилось под  потолком – унялось и погасло.

Чирикнул воробышек.

Крылышками задел волосы на макушке. Ника почувствовал на губах легкий шлепок.

Он с усилием встал, пошатнулся.

Чуть было не упал снова, но устоял.

Зачем-то поклонился клиентам в пояс.

Потом сунул руку за нагрудник служебного фартука и пошел назад, к себе в темный уголок.

Свалился на кафельный пол.

Его тошнило, трясло.

Тут же влетел Владелец, от злости раздувшийся.

- Психический, что ли?

- Ж-жизнь…

- Слушай, меня твоя жизнь не a bird!

- Жа-а-ба! – стонал Никита, массируя себе костяшками пальцев грудину, за которой не успокаивалось.

- Ты, Бельмесов, в дурку сдайся! И попросись в палату, где Интернета нету!

Никита поднялся, сперва на четвереньки, потом, трясясь, на ноги.

Он снял с себя холуйский фартук, скомкал его, бросил под ноги Владельцу.

- Ф-фсё.

- Ах ты, тварь! Свидер-р-раст!

Бельмесов вышел вон.


За порогом кафе «Пир духа» сияло апрельское солнце. Прозрачные коврики света лежали на выщербленном асфальте. Веял ветерок.

Никита спустился по бетонной лестнице к остановке маршрутки, присел на нижней ступеньке.

Вздохнул. Его почти отпустило.

Лощеный какой-то, зализанный гелем креативный блондин, в очках с  сильными диоптриями, проходя мимо, поймал его взгляд.
 
Ахтунг, что ли.

- Бельмесов?

- Ну, я, – неприветливо откликнулся Никита.

- Поздравляю! Приношу, так сказать, свои самые искренние и сердечные.

- С чем?

- Ты родил слово.



19. Ли-ти!

Светлана с Дариной шли по Страстному бульвару, мимо памятника-Пушкина, к себе, на Рождественский.

На асфальтовой дорожке, в стороне, у поребрика, лежала лапками кверху мертвая птичка.

Покрупнее воробья, с хохолком в фиолетовых бусинах, с желтыми полосками на крылышках.

Лапки окоченели, глазки подернулись серой пленкой, в боку копошатся муравьи.

Дарина подскочила к птице.

- Что это?

- Не трогай её, – попросила Света.

Но Дарина уже взяла погибшую за крыло.

- Она умерла, - пояснила Света.

Дарина держала птичий трупик обеими ручками, вглядывалась.

Пальцем провела по фиолетовым бусинкам на хохолке.

Покачала, баюкая.

И вдруг сильным, точным, взрослым движением, подкинула вверх, в небо.

В предзакатное московское  небо, еще не загоревшееся,  но уже подсвеченное райским малиновым заревом.

- Ли-ти!

И птица, взмахнув крылышками, полетела над Страстным бульваром, над распустившейся сиренью, над Пушкиным, в этот час улыбавшимся нежно и проницательно, с голубем на плече.

Взмыла еще выше. Скрылась за облачком, легким, перистым, с сиреневыми огнями внутри.

Только что лежала птица мертвая, окоченелая, с гнилью в боку, а теперь вот, летит.

Светочка спросила себя, правильно ли это. И получила ответ, что правильно, и чудесно, и никаких сомнений быть не может.

И ум тут ни при чем. Не в уме суть жизни.

Ум — лешему кум.

А счастливая Дарина кричала в небо, свиристелю кричала, закату, сирени, Пушкину:

- Ли-ти! Ли-ти! Ли-ти!


Светочка открыла сумку. Достала конверт, тот самый, с пухлой пачкой баксов внутри и косметический карандашик для бровей и ресниц.

Конверт заклеила языком.

Написала карандашиком в графе «Кому»:

Россия. Литература. Герасиму (для Муму).

А потом опустила конверт в почтовый ящик.



Часть вторая.


Навареа









1. Гумконвой



Сто двадцать грузовых джипов Chrysler Grand Voyager колонной ехали по пустыне.

Колеса их, подбитые кожей выращенных в американских питомниках ящеров, вязли, пробуксовывали в песке. Вместо арматуры — вечные скелеты динозавров. Ревели мощные моторы-сердца, жалуясь на чуждую, косную, не пригодную для жизни среду. Вода вскипала в радиаторах от с трудом сдерживаемого гражданского негодования.

Джипы были перекрашены в белый цвет – не очень аккуратно, видать, в спешке. По борту каждого шла оранжевая надпись: «Список Магницкого и Немцова», «Нет путлеризму и киселятине!», «Свобода приходит нагая, бросая на сердце цветы!», «Невежливый ответ вежливым людям», и т. п.

Это был гуманитарный конвой «Либерте». В помощь временно оккупированный территориям Великой Русской Речи караван вез сотни тысяч тонн груза – интервью, эссе, блог-посты, комменты, моменты, комплименты, сакраменты…

Реликты советского периода, размноженные под копирку на печатных машинках, те, что выдавались для прочтения «на одну ночь».

И самую свежую копипасту.

Капусту, наконец! 

У каждого Абрама своя программа.

На каждого Олега своя телега.

У всякого Мишки свои книжки.

У каждого Алексея своя Одиссея.

И у Алексиевич своя лексика.

Всякий Сашок (шок) кропает стишок.

Даже Васильева рифму осилила.

В передовых джипах-грузовиках ехал весь цвет оппозиции: Карнавальный, Хоррор, Моровой, Веня Диктор, Зоря Света, Белкинд в Колесе, Общак, Жабена, Дима Блюмкин, Полный Абзац, Вася Парижанин, Эдик Лейкин и при нем (прием, прием) Алик Тюкавкин, Эсфирь Эфирная…

Нищие гении, голые графы.

Грантоеды, дети капитана Гранта.

Голографические пропагондоны.

И обычные графоголики.

Эхомячки.

Дожи в дождевиках.

Дождисты (чего дождались?)

Хорошилища в мокроступах,вечно бредущие из ристалища на позорище.

Каждый йожик со своим бложиком (пусть я не Блок, зато имею блог).

Звероящеры из зомбоящика.

Техническим редактором конвоя выступил доцент Литинститута, главный сокольничий Большого академического Словаря Дмитрий Федорович Вертинский.

Он и профинансировал мероприятие (на что ушли скопленные многолетней экономией золотые пластинки, полученные от Дурова за пойманные слова).

Он уговорил участвовать в нем своих агентов, филеров – Ивана Бестужева, Никиту Бельмесова и Светлану Гагарину.

Не сказать, чтобы эта троица пришлась тут ко двору.

Официант – хамелеон. И нашим, и вашим.

Культурный уровень соответствует основному источнику лэвэ.

- Нука! Тыбы! Че-а-эк! Половой! Любезный!

Бестужев — из тех, кто плачет, колется, но грызет родной кактус.

У уборщицы – вата в ушах, мочало во рту.

Пробовали с ней говорить — мычит.

Ребенок был бы очень мил, но — что за воспитание! — строит из себя какую-то принцессу… Это ведь даже опасно, такая нагрузка на детскую психику.
 
Маркиза Помпадур — так ее уборщица-мамаша называет.

Дура, к чему ей эта помпа.

Светочка не подымала на них глаз.

Ей все казалось, что в их толпе затерялся, замылился, засахарился Медийный с бульвара…

Тот, что хотел украсть ее Дару.

Мед медийный.

Елейный, с лилиями.

Ай-люли.

Разрешите вам поклониться.

И душою преклониться.

Рыцарское, так сказать, обожание.

«М и Д» - Маркиза Дара — написал он на щите.

Коленями елозил по грязи.

Всю мелочь из карманов рассыпал, и подымать не стал.

Она боялась, до дрожи боялась, что он тут.


По обочинам пути росли скудный саксаул да верблюжья колючка.

Юркие пустынные змеи при виде автоколонны, сноровисто вставали на хвост и прыскали ядом.

Выползали на солнце толстые жабы в нарядах диких турецких расцветок. Надували презрительно губы.

Моровой из гуманности угощал местную фауну священными биг-маками.

Макакам — Макдональдс.

Цените!

Однажды, вглядевшись в лицо одной из особей, толстое и бородавчатое, добро-злое, Моровой вдруг узнал в ней свою покойную подругу, звезду звездно-полосатого флага.

- А я за свободу! - непредсказуемая, как все славяне, выговорила баба и захохотала.

Моровой дико забормотал:

И сказали цурикаты:
Нас сажали в тюрьмы каты!

Неужели, в самом деле,
Суслики, и вы прозрели?!

И крикнул дико:

- Сдаюсь!

Когнитивный диссонанс у дедушки русского троллинга. Разрыв шаблонов.

Эсфирь Эфира и Зоря Света подскочили, взяли волонтера под ручки, отвели в шатер.

Усадили в пластиковый шезлонг, налили кофе в бумажный стаканчик (плюс одноразовая ложечка).

- Засланная кремлядь.

- Маскируется под либерастку.

- Па-а-азвольте! Но это же простая баба! Пипа вульгарис. Что у нее общего с моей незабвенной сеструччей-американо?

- Может, ваша сестручча из иного мира знак вам подает, – ворковала Эсфирь. – Чтобы вы о ней меньше тосковали! Почитайте книгу Зогар...

- А я вот не прочь с местными, – сознался внезапно оказавшийся рядом Эдик Лейкин. – Очень миленькие попадаются, раздались, правда, вширь, на натуральном питании, пухловаты, зато свеженькие.

А что столичные герлэны лучше, что ли?

То же самое, но дороже обойдется.

Хожу тут к одной.

Я, говорю ей, люблю вас, жаба. Клеевая ты баба!

А она мне: уж, замуж невтерпеж, да вертлявый уж не муж!

И колючий еж не дюж!

Баба, милая к кому ж?


2. Верблюдоид

На заднем сидении одного из гранд-вояжеров Дима Блюмкин, приобняв за плечи двух школьниц, все вталкивал им:

- Вы думаете, что мы погонщики каравана?

Нет, милые, не обольщайтесь.

Мы с вами верблюды. Дромадеры и бактрианы.

Нас терпят хозяева только для того, чтобы стричь с нас шерсть.

Шасть!

Плевать окрест – это все, что нам осталось.

Плюрализм, если можно так выразиться. От слова тьфу.

Наша жизнь – пустыня, милый друг,
Придавил нам спину рабский тюк!

Тюк у него, впрочем, обнаруживался не на спине, а на животе.

Всегда на сносях, перманентно беременный, Дима каждый день рожал роман или стих, на худой конец, коммент-момент. Сакраменто-комплимент.

Идеально самодостаточный  тут же самооплодотворялся снова.

- Вы – одногорбые. А я двугорбый. - похвалялся он, с искренней скромностью.-Говорят, что я двух маток сосу. Пью из двух колодцев. Вранье!

Двужильный я, потому и двугорбый.

У верблюда два горба,
Потому что жизнь борьба!

Я пашу, как проклятый. Мне требуется ежедневно  две-три тонны цветущей флоры. Каковую нахожу в разнообразных климатических регионах отечества. Да чего там, всего мира и его окрестностей.


Все мы тут дромадеры – драмоделы.

Витии с вервием на вые.

Бактрианы, издавшие романы.

Уколовшиеся колючкой литславы.

Колумнисты с колунами.

Оборзевшие обозреватели.

А, подать нам сладкое верблюдо!

Каждый холит свой горб (набитый аффигенным внутренним миром), и не расстанется с ним ни за что.

Острые словца понравились девочкам и были подхвачены эхом.

Иван Бестужев написал даже «Гимн конвойщиков» (переименованный им потом в «Реквием каравану PQ»).

Его пели вечерами у костра, под гитары, на старый окуджавский мотив:

За стихи, верблюд, не расстреляют,
Лишь глаза стеклянные вставляют,
Чтобы видел то, что видят все,
Пасся в обязательном овсе.

Дни песком меж пальцев утекают,
Лишь хлысты погонщиков сверкают.
Впереди пророк, с звездой во лбу,
Чистой влаги жбан зашит в горбу.

Чем оборонить от жести жесткой
Песенку свою – клочками шерстки?
Боты стерлись, пря не удалась,
Эх, лягнуть копытом задним власть!

Пусть на зоне порвана колючка,
Но в меню – лишь кактуса колючка.
Не лепил горбатого Гулаг –
Показал нам дулю вурдалак.

Но зато под зноем, как алоэ,
Расцветет заклятое Былое,
И над миром пролетит самум
Избраннейших ядовитых дум…

Вечерами, сидя в оазисе, за барбекю, говорили о России, все о ней, любимой, проклятой:

Не восток, не север и не запад,
И не юг. Другой и вкус, и запах.
У нее другой и стиль, и цвет.
На ее ответ вопросов нет!

На ее вопрос ответа нет.
Водка лишь да промискуитет.


По вечерам в дружеском экстАзе смыкали бокалы с экстази.

Главный хит эпохи был: сваливать или швалью шляться и шалить?

Пора-валисты.

И перетерписты.

И всепропалисты.

У заслуженных метров и почетных членов в ходу членометр.

Сравнивались бесконечно «тут» и «там» (под тамтам, на татами):

Там он был маститый либерал,
Ну а тут – сортиры убирал.

Тут он был известным подписантом,
Ну а там пошел официантом.

Голубою розой был, поэтом.
Желтый дьявол заключил: с приветом.

Был когда-то честный репортер,
Да не вовремя очки протер.

Хорошо тому, кто сам двугорбый,
Пьет из двух источников, не гордый.

Тут ли там – гламурный демократ,
Черту брат и нечету комрад:
Собственный гламурный зиккурат.

Вовремя переметнулся в кремляди,
Вот и получил на сдачу крендели.

После биенале, на отвальной
Потрепал по холке сам Отвальный.

Рукоплещут Лондон и Париж
(Если только раньше не сгоришь)…

И ничего они не могли забыть друг про друга.

В белом хитоне, в венке из терний, как Моисей, выходил к избранному народу Дмитрий Вертинский.

Потомственный вольтерьянец-романтик.

Доктор языкознания, и.о. начальника эхоловитвы РФ.

Огненный куст.

Иеремия безвременья.

Пророк, переступивший порог.

Но не избывший порок.

Рок!

Убеждал всех искать слово.

Единственно верное.

Пароль времени.

Камертон духа.

Навареа эпохи.

Только знающий Слово мог обрести бессмертие в Русской Речи.

А не этого ли все они ждали и жаждали?

Не этого ль самого ради пустились в опасный путь?

Одно слово!


И они искали, всем караваном, неустанно эпохальную морфему:

- Свобода!

- Human rights!

- Креатив!

- Любовь!

- Путлеризм!

- Холивар!

- Бакс!

- Кащенко!

- Амнистия!

- Намкрыш!

- Хайли лайкли!

- Пост труф!

Но не гремел над пустыней гром. Не блистали молнии. Слово не находилось.

- Что именно сказал тебе Царь Речи? – все допытывались с пристрастием караванщики у Мити.– Может, его следует понимать иносказательно?

- Метафорически?

- Метаисторически?

Морганически, морманически, морфеологически!

- Как библейскую притчу.

- Как нянин причет.

- Воспроизведи дословно!

Главное слово, эхо эпохи, должно содержаться в Словаре, – вновь и вновь, кротко, терпеливо, апостольски повторял Митя.

Нашедший навареа и есть Словарь.

Сам вечный.

И время в себя примет.

И нас всех за собой в бессмертие протащит.

Кто со мной в историю?

В славу?

В слово?

Гей, словяне!

Гей-славяне.

И просто геи.

И просто словесники.

Славяне славы!

Славолюбы.

Славоманы.

Славоботы.

Славофаги.

Славофрики.

Славофреники.


Он не стал словарем.

Он не стал словом.

И славы не сыскал.

Он числился лишь временно исполняющим обязанности Главного Сокольничьего и Старшего Стремянного по Москве.

Его выгнали из кабинета.

Из словесного инета.

Ему сказали — брысь!

Был Кот — стал Рысь.

Были царские палаты — стали острые булаты.

В качестве платы.

Царские милости обернулись малостями.



3. Фортепля

- Эхо эпохи… – с видом Сивиллы произнес Веня Диктор. – Разумеется, это «Йеху Москвы».

- Пора вам сбрить вашу бороду, Веник, – сказал Алик Тюкавкин.

- Почему?

- Потому что тогда, как Самсон, вы потеряете силу. И у нас, грешных, появится шанс проявить себя. Без оглядки на эхо.

- На мою должность метите, Алик?

Не дождетесь.

Я вечный.

Я умру, и Эхо умрет.

- Что вам Эхо, печальная нимфа? Вы на Эхо неслабо наэхачили! Хэ-хэ. До конца жизни хватит.

И на нимфочек тоже.

Навареа. Навар варя...

- А у вас, Сивилла, в Куршавиле вилла!

- Йо-хо-хо! – выкрикнул кто-то. – И бутылка рому!

- Ухо мацы! – подхватила толпа.

– Йеху Москвы!

- Плюха уму.

- Лиха хи-хи!

- Муха в ухЕ! – ерничал Алик.

- Пруха в мошне! – отвечал Веник.

- Милый, соси мамки сосцы!

- Гран мерси.


Вехи войны:
Бэхи в грязи,
Морды в крови.

Голые махи,
Маман в папахе.

Эх, йо-хо-хо!
Ходка в СИЗО.

Тепла кашка
В палате Кащенко.

Страхи эпохи:
Блохи в мездре.

Муха в ухЕ,
Моська в халве.

Нюхом – в махре.
Духа амбре.

Хохот Хайфы.
Хохмы трухи.

Вам поцреот
Сопли утрет:

Трусы крутЫ,
Скинув трусы.

Скажет Госдеп –
Спляшут и степ.

Ступор и стёб.
Тонны муры.

Токи в груди.
Трюки братвы.

Лоху – увы!

Пипл слушает,
Ухо в мучкЕ.

Все скушают
Эхомячки.

Под жестоким солнцем пустыни радио хрипело, сипело, кашляло, но все еще 24 часа в сутки зажигало:


Уханье тьмы!
Прахом пойди!

Жгите умы!
Сгинь, крокодил!

Пыль в зОбе:
Путинозомби!

Мумия, фу!

Мордор, гори!

Мороки, тьфу!

Кремлядь, умри!

Мхом зарасти!

Эх-хо!

Но все это были не те слова.

Из мегатонн слов, что были сказаны в эфире и после эфира, не нашлось навареа.

Сема Мирский, тоже примкнувший к каравану, тем временем, пользовался случаем, чтобы пополнить свою коллекцию фортеплю.

Ловец слов нового поколения, он не использовал столь милые Мите Вертинскому, но уже почти ставшие бабушкиным антиквариатом сачки.

Сам Сема (сам-сем) был не сачок, сачковать никогда не пытался.

Мирский приманивал Персоны на радио-микрофон.

Весьма похожий на фаллоиммитатор.

Сема смазывал его словесной патокой, ради пущего эффекта.

Пока уловленная Персона в струе эфира активно и с удовольствием целовала эхо-фаллос.

Мирский время от времени взбадривал Персону, впивался крючками вопросов на тонкой леске.

Вот, сейчас, еще немного – и вылупится на свет фортепля.

Почему же именно фортепля»?

Форте, пля!

Это происходило, хоть и не так часто, как хотелось бы.

Над головой Персоны сгущалось эфирное пространство.

Появлялось некое существо – звуковой выморок, словесный призрак, имеющий с Персоной несомненное сходство.

Вылупившаяся Фортепля металась в тесной студии, задевая о стены черными (блэк-пиар) перепончатыми крыльями, рвалась на свободу.

Полный альбац, лютый голодец.

Сема накрывал добычу сетью.

Случалось, и собой накрывал, при артобстреле.

Классически морил в морилке, сушил в расправилке.

А потом с помощью некоего вещества, внесенного в список особо опасных антиконституционных психаделиков (недешево за него просили на Черкизовском рынке!) оживлял труп.

Подымал мумию из саркофага.

Запускал зомби.

Открывал ему вольный эфир.

На память оставались куколки в стеклянных пробирках.

Сема являлся со свеженькой добычей во флагманский шатер к Дмитрию Федоровичу.

Убеждал купить экземпляры (после смерти незабвенного Платон Михайлыча, все наследие Словаря, включая первую коллекцию Мирского, как-то само собой перешло к Вертинскому).

- Ты только посмотри, какая прелесть! Это же экзот! Подобного во всем мире не сыщешь!

Вертинский бросал снобистский взгляд на содержимое пробирки.

Цитировал наизусть: Калерия Ногодерская, она же Старохатская, Невтудверская, Жаба д`Орк, Московская девственница, любимая племянница Ктулху…

Что-то здесь не то…

Какой-то подвох…

Митя пристально вглядывался в экспонат, сквозь свои диоптрии.

- Переморил ты ее в морилке, – выговаривал он, наконец.

Был грех, был такой грех… – со вздохом, соглашался Сема, отмечая про себя, что Вертлявый в своем деле д`Артаньян, и все мы, в сравнении с ним, пидарасы.

- Может, этого возьмешь? Живенький! Кусается!

Митя прищуривался на живенького.

Андрей — гибкость позвоночника. Кукаревич, Макакаревич, Макароныч, Смакаревич, Чмокаревич… начальник Всея Русскаго Року…

Но и начальника року Вертинский приобрести отказался.

Пусть вылежится.

Через десяток лет видно будет, чего он стоит.



4. ГУЛАГ-лайт

На сороковой день пути караван встал.

Караул устал.

Все то же – серый песок, черные тени саксаула на песке, беспощадное солнце, упрямые, терпеливые до опупения (пупы земли!) верблюды – местный электорат…

Не аристократические бактрианы, не креативные дромадеры, а так, терпилы, рабочий скот.

Они стояли на обочине караванного пути, волооко взирали на смарт-джипы, жевали нечто несъедобное и при любой попытке караванщиков затеять разговор, равнодушно отворачивались.

- Куда вас ведут погонщики? Вы когда-нибудь задумывались? – в сотый раз вопрошал их утонченный Вася Парижанин. – В коммунистический Оазис?

К молочным рекам, кисельным берегам?

К берегам кисельным Киселева.

В соловьиную ночь Соловья-разбойника.

В царство Божие на земле?

Ошибаетесь!

- Вот зима придет, – говорил им Вася Парижанин, – и падете вы, быдло, с голоду и холоду.

Но верблюды лишь коротко всхрапывали в ответ.

А один, разозлившись, плюнул Васе на эксклюзивные джинсы «Ливайс».

Вась, а Вась! Сымай ливайс!

Что им зима и холод, мрак и ад?

Они за лето отложат запас жирка в свои горбы, и не страшна никакая чума.

Они двужильные.

- Есть под пустынным солнцем один оазис, – вымолвил задумчиво пожилой верблюд, плешивый, одутловатый, весь в старческой крупе.

Там Даниил Андреев встречался с Навной.

Там русский человек Чегодаев спас душу малого народа Джан.

Там сияет небесными лучами мистическая наша Новороссия!

Вася-парижанин только рукой махнул.

Он чувствовал полное гавнодушие к их участи.

И обиду.

А, пусть дальше горбатятся, если не хотели цивильной жизни!

Сел в джип (рявкнувший, как Реджеп Тайип) и поехал к своим.

Под палящими лучами перегревались моторы американских гранд-вояжеров, выцветали оранжевые надписи на бортах.

Порой и мощные американские колеса сдавали, проворачивались вхолостую на песке.

Терзал в кулаке свою растрепанную самумом бороду Веня Диктор.

Пересыхала без любви молодая и холёсенькая Леся Речкина.

Стонала, больно уколовшись рыльцем о кактус, светская Жабена.

- Просто хочется кого-нибудь побить!

Она носила на запястьях праздных рук и тоненьких щиколотках декоративных ножек массивные ювелирные кандалы.

- Дождь! Дождь! – призывали дождевики-фанаты, посыпая головы пеплом, грозя выси кулачками, но «Дождя» в пустыне не ожидалось.

Алик Тюкавкин сбросил с плеч тюк с особо ценными антикварными полит-стихами и прокламациями времен дорогого Леонида Ильича.

В песок!

Сколько можно слизывать с губ песчинки?

И жрать каждый вечер консервированное барбекю по-походному, когда душа жаждет манны небесной?

И ждать!

Эдик Лейкин разорвал на шее золотую цепь, символ рабства, и швырнул оземь.

Сколько еще осталось до бессмертия?

Сор-рок лет?

Мы не доживем!

Сорока.

Сор рока.

Мы все для Рока — сор.

(Цепочку эту подняли потом, чтобы хранить на память о кумире, Димины школьницы, и втайне были разочарованы: вместо золота почтенных европейских проб, она оказалась анодированной, сувенирной…)

Караванщики молились хором, простирая руки к небу:

- Доколе, Господи!

Нет сил терпеть эту муку!

Даждь нам днесь – дивный Дождь!

Долгожданный дождь, во спасение!


Откуда-то послышался звон падающих капель.

Они побежали на звук.

Сидя под колючим кустом саксаула с томиком Аксенова в руках, таяла старенькая, в голубых сединах, с глубокими горестными морщинами на светлом личике Снегурочка, неполживая правозащитница.

- Я не могу больше выносить этот зной!

Этот суховей!

Это жесткое излучение, выжигающее все живое!

Эту Гоби, которую не спас даже Горби!

Это горе!

Этот Кызылкум! Козел тебе кум!

Эту Сахару, где даже сахарного песка в сельпо нет!

Слезы ее капелью стучали о выжженную каменную землю.

Она непоправимо и печально таяла.

Милочка!


Глядя друг на дружку, хохотали истерически, пожимали плечами и разводили ручками две юных аспирантки Димы Блюмкина.

Итог их научных изысканий под названием «Вклад России в мировой язык», тысячелетний вклад — уместился на одной страничке.


BABOUCHKA : Бабушка, пожилая женщина
BALALAIKA : Балалайка
BELOUGA или BELUGA : Белуга
BISTRO (T) : Бистро (якобы от требований русских казаков перекусить "быстро" в Париже)
BLINI : Блины
BORTSCH BORCHTCH : Борщ
BOYARD или BOIAR : Боярин
COSAQUE : Казак
DATCHA : Дача, загородный дом
ISBA : Изба, деревянный дом
KREMLIN : Кремль, русская крепость
MOUJIK : Мужик, русский крестьянин
NAHAIKA или NAGAIKA : Нагайка, казачья плеть.
OUKASE или UKASE : Указ, царский декрет
PIROJKI : Пирожки
SAMOVAR : Самовар
STEPPE : Степь, огромная невозделанная равнина
TAIGA : Тайга
TROIKA : Тройка, три коня
TSAR-TZAR-CZAR : Царь
TSARINE-TZARINE: Царица
VERSTE : Верста, мера длины
VODKA : Водка
ZAKOUSKI: Закуски.

Ну еще спутник, погром и перестройка.

Вот на что ушла тысяча с хвостиком лет!



...А Ивану Бестужеву в пустыне было не пусто.

Простор, от горизонта до горизонта.

Не надо зонта.

Золото в лазури.

Голд энд блю.

Давно ему хотелось безбрежности.

Обрыдло сидеть в своей узкой, как гроб, комнатенке на 11-м этаже.


Он уговаривал Нику:

- Давай тут останемся.

Раскинем палатку в оазисе.

Хавку из гумпомощи слиберастим.

Саксаула нарубим, на зиму.

Саксаул, и шасть в аул.

Баб себе найдем в баобабах.

Не акул.

Глушь, конечно.

Дальнее Замкадье.

Зато безбрежность.

Бельмесов закорешился с местными скорпио: они лабали рок и пили пальмовую водку, которую сами же и гнали из листьев.

Блевали ядом, и опять лезли на пальму.

К своему паленому напалму.

- Никитка, ты давай, быстрее просыхай! У нас тут такая пруха!

Будем новые слова ловить. Меня Митя Вертинский научил, и сачок подарил.

Видал, какое словечко мимо пролетело, крылатое, никем не пойманное, по ток-шоу нетасканное, в диссертациях не засушенное!

Тут их немеряно!

Золотых-дорогих! Заживем!

- У местных ботва. Интернет с перебоями. Опять же, братва. С разборками и разбоем, - сомневался Бельмесов.

С другой стороны, я как перестану сайты смотреть, так, может, на поправку пойду.

Фэйс у буки прояснеет.

- И Светку с Дариной мы к себе возьмем. Куда им деться? Что, Светке, опять полы в сортире мыть?

- А мне куда?

Мне-то вообще податься некуда.

Самое страшное, когда человеку некуда идти.

Не придти, а именно идти.

Хули холуем опять наниматься?

Иван слегка удивился:

- Погоди, а те тридцать штук зеленых, что тебе Митька Вертинский дал? За новое слово?

Они где?

Пропил, что ли?

Многовато-то что-то ушло на «Рябиновку на коньяке».
 

- Отчасти и пропил.

А отчасти так, в автоматах просадил.

Автомат, помню купил.

Полиция отобрала.

Кто из него теперь стреляет?

И дал кому-то баксов-кексов.

Хряку какому-то во фраке.

На съем квартиры.

И больше этого парня не видел.

Бре-ке-кекс.

Бельмесов вывернул карманы шортов — они были пусты.

Это ты все виноват, кацап простодырый! - завыл в нем хохол. - Я тебе говорил, положь на книжку! Не таскай с собой! Не корми воров! Копеечку беречь надо! Заховають!

- Отвяжись, жадюга! Душа праздника просила! Это ж такая сила!

Хохол Мыкыта и москаль Никола вцепились друг в другу в волоса.



5. PQ в пике

На очередном вечернем междусобойчике (возьмемся за руки, друзья!) Эдик Лейкин вышел в круг и возопил:

- Братья! Мы три века доставляем гуманитарные караваны в эту страну!

Везем бесценные сокровища души и интеллекта.

Но кто – получатель?

Кому нужны наши дары?

За триста лет тут ничего не изменилось.

Верблюды жуют свою колючку. Плачут, колются, но жуют.

Паситесь, милые народы!

Погонщики ходят вокруг, поигрывают хлыстами.

Кто-то высунулся из стада – не сметь! Встать в строй! Упал-отжался!

Змеи прыскают в нас ядом.

Вараны скалятся.

Беркуты нас арестовывают.

Жабы триста лет сидят в своем болоте и не желают его покидать.

Страусы прячут головы в песок.

Цурикаты изображают гомо сапиенс!


Сколько можно?!

Солженицын тут колодцы рыл,
Их не хватит для звериных рыл.

Тут бросала зерна Алексеева,
Только то не всходит, что посеяла.

Топоча, бежит людское стадо.
В прах затопчут идеал!
Не надо!

Быдло манят булкой – впали в раж.
Оказалось, как всегда: мираж.

Смерть вокруг – вараны да барханы,
Баи всё да ханы, баре-хамы.

Новости: сегодня под мостом
Изловили Герцена с хвостом.

Мимо голый Лунин проскакал:
Голова-луна, в руке бокал.

Пестель, Писарев – мы все в Сахаре
По России сердцем иссыхали.

Может, мальчик, станешь знаменит,
Но уж колокол не зазвенит…

Вышел из тени с неизменной своей палочкой в руке Кох:

- Вегетарианские времена кончаются.

Гулаг-лайт постепенно крепчает, переходя в Гулаг-хард.

Вы все заметили — наши ряды уменьшаются!

Они тают.

Как Снегурочка.

Каждый день кого-нибудь недосчитываемся!

Несем боевые потери!

Платим дань живыми душами!

Грядет великая сушь!

Пустынный мор.

Черный вихорь.

Самум.

Все сгорит в пыль.

Выживут одни гады.

Да верблюды двугорбые — и нашим, и вашим.

Да сухие колючки.

Настает З7-й-римэйк.

Террор сэконд-хэнд.

Колыма форевер.


Не лепил горбатого ГУЛАГ,
Показал нам дулю вурдалак!

И эхо понеслось над пустыней:

- Довольно уже, братья по духу!

- Будет с нас!

- Давайте завязывать с этой гумпомощью!

- Бегаешь за голодными с ведром икры, умоляешь, попробуйте — а они от тебя!

- Мне уже все гхавно!

- Не нравится, не ешь!

- Нам самим больше достанется!

Тогда-то, собственно, поэт Иван Бестужев и решил переименовать свой «Гимн поравалистов» в «Реквием Каравану».

Они с Никитой Бельмесовым лежали в канаве под сенью гигантского алоэ.

В выгоревших на солнце футболках и шортах, с рюкзаками за спинами, вместо горбов.

Ваня читал приятелю свой свежий текст:

Рок свершился, кончен карнавал.
Это был последний караван.
В бурном море затонул PQ.
Ну а наш увяз в сухом песку…

- Так ты за кого, за патриотов или за либерастов? - не понял Никита.

За большевиков или за коммунистов? Я за Интернационал.

Я за орехового человечка, - сказал Иван.

- Это кто еще?

- Бывает (мы-то с тобой видели): снято видео, и свидетели в суде поклялись родной мамой.

И лучшие в мире эксперты под протоколами лично расписались.

Рас-спасались.

А все ложь.

А правдой и не пахнет.

Эксперты?

Все спёрто.

Дух спёртый.

Ты это чувствуешь.

Что-то в тебе это говорит. И даже кто-то. Где-то на самом дне тебя. Кто?

Ореховый человечек.

Его обмануть нельзя.

Он с самого начала все знает.

С орешком в руке.

Лесная лещина. Лущи.

Двойчатки и тройчатки.

Двойняшки и тройняшки, сестренки и братики.

Помнишь сказку детскую?

- Что-то такое помню. Вернее, сейчас вспомнил, когда ты рассказал.

- И все так. Все, кому я рассказывал. Не помнили, но помнили.



- Может правды вообще нету на свете, - сказал Никита.

- А что тогда есть?

- Ну, хайли лайкли.

Или эта, как ее… Аlmost certainly.

- Ты еще скажи пост-труф.


Псевдо-довод.

Карги-факт.

Прокси-аргумент.

Квази-убеждение.

Пара-реальность.


Как бы святая правда.

Вроде, истина.

Типа того, что откровение.

Как же теперь жить, как людям верить.


Кто-то громко откашлялся.

Заработал старомодный  репродуктор-тарелка , пррикрученый к стволу саксаула ( местные условия, зоны покрытия-то в пустыне нет ).

Голос диктора стал читать с убедительной интонацией и идеальной дикцией профессионала:


Nothing is what it seems to be.

Ничто не является тем, чем кажется.

Суть никогда не соответствует видимости.

Реальность не имеет значения.

Доказательства и факты это разные вещи.

Если нет фактов, то их невозможно опровергнуть.

Если факты не вписываются в мою концепцию, тем хуже для фактов.

Доводы - хард эвиденс — излишни.

Доказательства не нужны.

Вы виноваты, потому что об этом написали утренние газеты.

Имеет значение не правда, а общественное мнение.

Правда — результат общественного договора.

Истины не существует, а если она и есть, нам все равно ее никогда не постичь.

Мир — это мое представление о нем.

 

- Все вы врете, дяденька! Брешете! Правда есть! - выкрикнул Иван.- И только она и есть на самом деле!

 - Двойная она, правда. Как двойной орешек. - возразил Никита.

- Ты не бойся! - тихо сказал Иван. - Она обязательно есть. Пусть хотя бы только внутри тебя.

- У меня внутри — две правды.

- Нет, она всегда одна.

Ее не может не быть.

Потому что без нее невозможно.


Чистая правда.

Святая истинная правда.

Правда-матка.
    
Так оно и есть.
    
Что верно, то верно.

Воистину.

Как Бог свят.

Положа руку на сердце.

Вот те крест.
 
На том стою.

Я отвечаю.

Чтоб мне провалиться.

Мамой клянусь.

Зуб даю.

Землю ем.

Гадом буду.

Честное ленинское.

Честное пионерское.

Действительно.

Точно.

Впрямь.

Факт.

Да.

- А давай, за это выпьем, поэт!

- Только она томится в неволе. У Кощея Бессмертного в плену. Но мы ее отвоюем!

- Выпьем!

И пусть иссохнут хряки во фраках, которые ни во что не верят.

Пустые они.

В пустыню их.

Бельмесов достал из рюкзака за спиной початую бутыль «Рябиновой на коньяке».

Отвинтил крышечку, сделал хороший глоток, потом еще один.

Закашлялся протянул бутылку Ивану.

Тот тоже приложился.

И пустыня вокруг зазмеилась, зазвездилась и пропала, растворилась в текучем воздухе.

Чу! Загудели, заурчали, завизжали пески: к Лобному месту подъезжал эскорт автомобилей невиданной красы.

Из передового смарт-вояжера высадился трехметровый Прохор в подлинном, музейном камзоле Петра I (рукава и штанины были либертэну, даже такому долговязому, длинны):

- Наш путь по пустыне окончен, господа.

Путь сей был страшен и велик.

И безнадежен изначально.

Но, подобно Моисею, завершившему великую миссию, мы не поражение свое признаем теперь, а празднуем свободу.

Со свободой вас, друзья!

Выскочил из бронированного джипа красавчик Отвальный в латексной телогрейке от Живанши, вместо галстука на шее петля висельника.

Как всегда, при виде этой удавки вспомнился лимерик:

Отвальный в блатной телогрее
Тусился с петлею на шее.
Отнюдь не грустил он,
А петлю носил он
В дань памяти русской идее.

- Кто со мной, на Москву?

В среде интеллигенции послышались аплодисменты, сперва робкие, потом все уверенней.

Алик и Эдик осведомлялись уже, где можно записаться в очередь на выход с вещами.

Загремела овация.

Но ее заглушили новые звуки: рев турбин, урчание пропеллера.

С небес на песок опустилась, как огромное насекомое, амфибия-седан («Эвакуатор-люкс»).

Выскочивший шофер откинул трап, распахнул дверцу кабины: по лесенке сошел сам Хоррор, в арестантской полосатой (но не бязевой, а натурального японского шелка) пижаме от-кутюр, на ноге стильная каторжная колодка:

- Угодно вам, господа, сегодня вечером выпить шампанского в Булонском лесу?

Кто со мной? На запад?

Немалая часть интеллигенции переметнулась на его сторону.

Либералы обступили своих Моисеев.

Плакали.

И тут выступил из толпы вперед, взошел на лидерский бархан, студент литинститута Иван Бестужев по прозвищу Рюмкин.

В шортах, открывающих пупок, шлепках-японках и бейсбольной кепке задом наперед.

- Я призываю не сдаваться! Идем дальше!


В игре теней и света, темен ликом, светел ликом, он стоял на царском месте.

На бурхане хана.

На трибуне трибуна.

В диване эмира Мира.

На пасторском амвоне.

В пещере пророка.

На каторжном подиуме фотомодели.

В заколдованном круге Фомы Брута.

В театре тантры.

В кино нового Кина.

В окнах виндоус —  где всем всё видно-с.

В гетто прокаженного.

На гильотине (смерть — гиль и тина).

На эшафоте казнимого.

На Красной площади.

У Красивой Мечи.

На лобном месте.

- Наше дело правое! Сильные духом не сдаются! Герои не умирают! Победа будет за нами!

Одна лишь Светочка подошла к Бестужеву, ведя за ручку Маркизу.

Да подбежал еще нежно-пьяный Никита Бельмесов.

Иван пожал руку Бельмесову. И поцеловал в губы Светочку.



6. Развод и девичья фамилия


Гуманитарный конвой разъехался: половина в одну сторону, а половина в другую.

А кто и в третью.

Пора-валисты.

Перетерписты.

И всё-пропальцы.

Одни на запад, другие на восток.

Третьи…

А, на юга!

Где вместо снегов — жемчуга.

И лепестков пурга.

И нету врага, чтобы взять на рога (а шкура тебе дорога).

Просто жить!

Жизеньке радоваться.

У жизнюры учиться.

Жизнецой спасаться.


Юг есть край, похожий на рай.


Нам уставшим от снежка
Снится Абрикосовка.

Ты в мои печали хлынь,
Речка с именем Теплынь!

Милая, разуй глаза:
Речка с именем Сабза.

Убежим из зим в Изюм!
Ах умчим  от тяжких дум
Мы с родной реки Угрюм -
К сладостной реке Лукум!


Кой-кого на север отправили, выловив на протестах.

Четыре стороны света были исчерпаны.

Оставались два направления: вверх и вниз.

Кто в небо, в Шамболу, в философский парадайз.

А кто в сыру землю.


Разорвалась белая ленточка.

Глянь-ка в соли англицкой кристалл:
Полный пестель!
Писарев настал.

Прощались они зло:

- А, Джигурду вам в глотку!

- Артемия Лебедева – в темя!

- Прохорова — в потроха!

И смахивали слезы.

Они любили друг друга.

Но не могли ужиться в одном пространстве-времени.

Цветы эмиграции, белой акации гроздья душистые, как и следовало ожидать, по месту прибытия, составили 33 отдельных букета.

В 33-х отдельных стеклянных вазочках, флаконах, кувшинах, бутылях и бутылочках.

Оставшиеся в Москве также продолжали делиться на группы и подгруппочки, кружки и направления, партии и движения, религии и философии, клоны м кланы, ментальные штаммы и соматические клетки.

Арзамасы озорные и вальяжные Беседы любителей русского слова.

Могучие Кучки и Звучащие Раковины.

Сумасшедшие Корабли и Великолепные Кощунства.

Садки Судей и Серпентарии Единомышленников.

Куртуазные маньеристы и монструозные карьеристы.

Белые розы и Алые розы.

И Розы Голубые, натурально.

Секции (как во Дворце пионеров) и секты.

И даже скиты раскольников.


7. Титан победит


…Шли пешком по барханам вот уже три часа.

Иван и Никита в шортах, майках, и кепках козырьками назад, взамен тропических шлемов.

Светочка в длинной, цвета песка хламиде и в платке, открывающем лишь глаза.

Дарина в кружевной рубашечке, в соломенной золотой шляпке бессмертного идеала школьниц, маркизы дю Плесси де Бельер.

Солнце палило. Три часа в пустыне – это много.

У Рюмкина и Бельмесова кончалась в канистрах вода.

По коже тек пот, лица сделались серыми от мельчайших песчинок и соли.

Горячий воздух струился перед глазами, вспыхивал на периферии зрения зубчатыми спиральками.

- Сгорим. Надо назад поворачивать, – сказал Иван.

- Может, успеем еще на последний паровоз в Чевенгур… Или в Краснодон, – сказал  Никита (он носил в кармане шортов фляжку с рябиновкой и то и дело прикладывался к ней, от чего реальность вокруг смешивалась с прочтенными в разное время текстами, в забористый коктейль…)

Светочка молчала, глядя из-под платка загадочными глазами Гюльчатай.

Одна Дарина, казалось, вовсе не замечала жары.

Ни на что не жаловалась, становилась только все радостней и золотистей.

Солнце не касалось ее личика, затененного полями шляпки, тельце от беспощадных лучей защищала длинная, по щиколотки, с рукавами до запястий шелковая сорочка.

Дара танцевала на песке, смеялась, пела какую-то песенку на детском языке.

- Давайте пройдем еще. Ну вот хоть от этой пальмы и до… до полудня, – сказал Иван. –

От забора до обеда, как сержант учил.

А потом найдем себе оазис, умоемся, шатер раскинем под оливой. Жизнь наладится.

До полудня оставалась какая-то четверть часа.

Километр пути.

Чоужтам.

Мыкыта, шагая, все прихлебывал из фляжки и рассуждал:

- Теперь я понял, что такое русский язык. Это Мартена. Домна.
Плавильный котел.

Он все в себя принимает от всяческих стран и народов, от чудиков, и гениев, от дураков, и от врагов.

И все горит в нем (вот как мы сейчас горим). Но не сгорает, а переплавляется.

В единый сплав: титан. Победит!

Титан победит! - он засмеялся, радуясь своему остроумию.

Иван и сам так думал.

Не Дом с голубыми ставнями — а домна. Не Март с прозрачными сугробами — а мартена.

Экося! Все-то переплавится.

Но он видел, что в последнее время котел дает сбой.

Не справляется.

Ведь у каждого теперь свой язык.

Свой словарь у братвы, у кандидатов разнообразных наук, у лимоты, у школоты, у командиров усталых подлодок, у бригадиров усталых машруток, у хирургов усталых травмпунктов, у орков лурки, у дураков дурки, у говорящих голов в ящике,у стареньких хиппи и молоденьких хикки, у йогнутых, ререхнувшихся, у бахаистов и баб-ягистов, у пофигистов, у бабок-ёжек в метро.

У-у-у каждого.

Идет человек по улице и болтает сам с собой.

Наушники для вида в уши вставил, а на другом конце никого нет.

Сам себе что-то рассказывает, доказывает, руками машет.

Вот и все мы теперь так.

- Мы друг для друга глухонемые! – кричал Иван.

- Фтопку фсё! – кричал Никита.

- Нужен новый Словарь!

- Человек новый нужен!

Нет, не новый человек Тургенева, не лишний человек Байрона, не сверх-человек Шопенгауэра, не бого-человек Ницше, даже не супермэн.

Еще новей, еще величественнее, еще могущественней, чем они все.

Нужен новый словарь.

Новый Словарь!

А его нет, как нет.

Дуров спалился.

Митька Вертинский на себя предлагал Великой Речи. Словарем бытьхотел. Но не взяли. Он мне сам протрепался, по пьянке. Царь языка, Баюн, его не признал, - говорил Бельмесов Ивану.

- Но если не Митька, тогда кто?

- Может, мы четверо и есть Словарь: я, ты, Светочка и Вертинский.

Четыре стороны света.

Четыре времени года.

Четыре конца у креста.

Четыре угла у дома.

Четыре ангела.

Четыре Евангелия…

- Да кто мы такие?

Офицьянт - закрой деверь с другой стороны.

Доцент с пОртфелем и докУментами.

Студент Литинститута.

И туалетная работница. Подай пипифакс.

Хотя, в классическом варианте стояло бы: проститутка.

Студент и проститутка рассуждают о судьбах России.

Литературный штамп.

Словарем быть, Ваня, – большая честь. Мы рылами не вышли. И что нас четверо, четырехкратно шансов не набавляет.

- Вертинский – ученик Дурова,- отвечал Иван. - А мы – Вертинского ученики.

Час ученичества пробил, ты разве не услышал?

Дурова нет.

Вертинскому одному не потянуть.

Значит, мы должны… совокупить усилия.

- Совокупиться мы должны. Все со всеми.

А можешь ты совокупиться с йеху?

Может, и должен, как человек и гражданин — а хочешь?

Хохочешь.

Обнимитесь, миллионы!

Да не обманитесь.

Свальный грех лингвистики.

Лексический промискуитет.

Языковая вундер-вафля.



8. Обнимитесь,миллионы


- А я бы не прочь, – говорил Иван. – Я бы хотел всех женщин в мире обнять.

И мужчин тоже. Что ж, мужчины любви не достойны? – думал он, но произнести это вслух не рисковал. Не так поймут.

Главное для человека – с самим собой договориться. Общий язык найти. Консенсус между сторонами конфликта. Так сказать, Минские соглашения выполнить. Внутри себя, – рассуждал Никита-Мыкыта. – Но ведь и это невозможно никак.

Потому что в душе твоей живет Другой.

Двойник-с!

Господин Голядкин.

Сам обглоданный.

Голый.

Галимый Голем.

Гонимый.

Изгой.

Горькое горе.

- Если все время с собой спорить, можно однажды не в себе очутиться.

Выйти из себя.

И обратно не войти.

Самого себя из себя выгнать.

- Ты заметил, Ника, как много вокруг самовыпилившихся?
Даже наш гумконвой, чуть меньше, чем полностью, состоит из э…
ну…

Фреников с феничками.

Шизиков в шузиках.

Фанатиков с фантиками и фэйками.

Идиётов, от идеи ни на йоту.

Юродивых де-юро.

Хроников, что останутся в городских «Хрониках».

Лечение медикаментозное.

Госпитализация показана.

Ремиссия исключена.

Может, мы с тобой уже в Кащенко. Только не поняли этого.

Кажется нам, что мы по пустыне идем.

А сами уже в палате, на аминазине (уколоться и упасть на дно колодца), к казенной койке ремнями прикручены.

- Может, мы вообще не в пустыне, а на Гвадалквивире.

- Ночь лимоном и лавром пахнет.

- В Испании есть король!И этот король — я!

- На Рейне мы, в обнимку с Лорелеей.

- В Лос-Анжелесе, курим на мосту ангелов, и плюем в океан.

Наш Блюмкин в последнее время всё хочет в Германию свалить, в Мюнхен, ему там местечко в на кафедре славистики, в университете коммуны Рейн готово. А может и в Штаты. Так я ему говорю: ты, Дмитрий Соломоныч, вскоре там почувствуешь, таки, разницу между русским чудным читателем и местными любителями баварского пива.

Я, кстати, Блюмкину рассказал про Светку. Как она его портрет на полу в туалете на Казанском вокзале по сто раз в день отмывала. И отмыть не могла.

И как она все деньги, 30 штук (ей Вертинский дал за слово) послала по почте «Герасиму, для Муму».

Притом, что у нее денег никогда не было и нет. Кое-как, с ребенком, от аванса до получки перебивается. Но положила пачку в конверт, надписала «для Муму», и в почтовый ящик бросила.

Димка, знаешь, слушал, слушал и засмеялся, и заплакал.

Он вообще часто плачет и смеется, смеется и плачет.

Ты не думай, он человек.

У него душа есть.

Он нежный.

Я, говорит, женюсь на ней.

За любовь к литературе.

За то, что Муму не предала.

- Может, Блюмкин — новый Словарь?

Вот, женится либертэн на ватнице-портянке.

Русский Писатель, наконец, совокупится с Русским Читателем.

Интеллигент заключит сакральный брак с Душою Народа.

Барыня выйдет замуж на Герасима.

Квартирант и Фекла на диване поймут друг-друга.

Буржуа и пролетарии.

Элои и морлоки.

Мужчины и женщины.


Ну да! - воскликнул Ника, и усмехнулся нервно.

Адам и Ева соединятся в одно существо, бессмертного андрогина.

Земля и Небо.

Инь и Янь.

И придет иное время, сотворится иной мир, иная Вселенная настанет.

...Жалко, что Муму уже не вернуть.

И тогда-то новое слово вылупится, как живой цыпленок из курочки Рябы яичка.

Навареа эпохи грянет над Россией.

Колокол зазвучит.

И откроется Новая РЕЧЬ, еще не бывалая.

Явится Новый Язык.

И всё, что было скрыто лексическим туманом, станет ясным.

И все всем все простят.

И, наконец, припадут друг к другу.

Новая нация образуется. Единая. Монолит.

Титан победит.

Ну, да. А Зорю Света отдадим замуж за Эдичку Лимонова.

Ангеле Меркиль организуем с Путиным астральный брак.

Порошенко женим на Валентине.

- На какой Валентине? Терешковой?

- Матвиенко!

Резолюцию Совбеза с резолюцией Госдумы — можно поженить?

Кока-Колу с квасом «Никола».

Вашингтонский обком с Кремлем.

Родину Мать со статуей Свободы.

Эйфелеву башню с Останкинской.

Нотр Дам де Пари — с Василием Блаженным.

Ихние Плеяды с нашими Стожарами!


Бельмесов чувствовал, что опять пьянеет.

- Плеяды — плюются ядом, а Стожары — небесные наши Стражники!

Стажеры, как писали братья Стругацкие. Странники!

Сто звезд чистейшего жара!

А Украина что? - спросил он.

- А Украина с Россией и так повенчана. Не развенчаешь. Чего Бог соединил,на то человек да не посягнет.

- Надю Савченко с Игорем Стрелковым обвенчать.

- И ждать детей.


Мыкыта-Никита отвернул пробку канистры, налил в горсть воды и бросил ее себе в лицо, отекшее, потное.

Передал канистру Ивану, тот сделал глоток. Последний.

Дико вглядывался Бельмесов, поводя очами, в змеящийся горизонт, в обманчивые, зыбкие пустынные дали.

- Ты вот что, Бестужев, скажи мне: прорвемся мы или нет?

Или спалимся тут?

- Сам знаешь, от чего зависит, – отвечал Иван.

- От Донбасса что ли?

Донбасс — дау и базис.

Встала монета на ребро, не знаешь, как упадет, орлом или решкой.

Весь мир смотрит.




9. Сердца четырех


Ровно в полдень на горизонте показалась река.

Синяя, блакитная, лазоревая.

Блу. Шлейф у дамы на балу.

- Чуден Днепр при тихой погоде! – сказал Никита. - А Тихий Дон — при грозе.

- Да это Москва-река! – возразил Иван. - Только Москва-река везде-всюду течет.

- Гудзон! Темза!

- Эльба!

- Сена!

- Нил!

- Тигр и Евфрат!

- Речка Смородина — малая родина.

- Стикс! И плывет по нему — Сфинскс!

- Ахерон! Лета!


Они поспешили к реке.

Но расстояние до нее сокращалось очень медленно.

И вовсе даже не сокращалось.

Идешь, идешь, и все, вроде бы, топчешься на месте.

Размыто и недостоверно стало все кругом.

Не поймешь, спишь ты или уже проснулся.

Нейтральная полоса.

Странники решили передохнуть в тени одинокой пальмы на утесе горючем.

Пальма, облитая белым солнцем, похожа была на северную сосну в ризе снега.

Иван, Никита и Светочка лежали под пальмой.

Сладко.

Утешно.

Может, это и было их наградой в конце пути.

Пальмовая ветвь мира.

Пальма первенства.

Пальмира без напалма.

- Смотри-ка! – крикнул Никита. – Вон там, справа!

По реке плыл челн. Лодочник споро махал веслом.

- Это же Фома, – догадался Иван.

Перевозчик, водогребщик, парень молодой.

Вот он и пристал к их берегу.

Они с трудом поднялись с песка, закричали, замахали руками.

Дарина прыгала и смеялась.

- Фома! – что есть силы, крикнул Иван. – Мы здесь!

- Навареа! – крикнул Фома.

- Крымна-а-аш! – закричал в ответ Иван.

- Гипножаба! – завопил Никита.

- Муму-с! – промычала Светочка.

Тут им всем троим сделалось лихо – затошнило, затрясло мелкой и крупной дрожью, кинуло на песок.

Невыносимо дышать, как будто воздух вокруг горит.

Ведь предупреждал же Дмитрий Федорович, никогда не произносить того самого слова.

Которое однажды слетело с губ и откликнулось эхом.

С которого все началось.

Эхо. Лихо. Тихо!

- Я перегреваюсь! Дай воды! – попросил Иван.

- Нету воды. Хочешь рябиновки? – Никита достал из кармана и протянул другу фляжку.

Иван сделал глоток, но от горькой рябиновки совсем помутилось в голове.

Все пылало перед его глазами, все плавилось, двоилось в ореоле из сверкающих искр: тени от пальмовых ветвей, барханы, река, лодка у реки.

Ивана охватило Чистое Пламя.

В этом пламени цвели по склонам гор дикие фиалки Киммерии.

Их собирал в букетик Макс Волошин, тучный, лысый, в тоге и лавровом венке,и бормотал себе под нос стихи.

В Коктебельской бухте Сережа Эфрон протягивал на ладони Марине Цветаевой только что найденную им на берегу венецианскую сердоликовую бусину, и Марина улыбалась ему.

Расступался библейский Сиваш.

Комиссары в пыльных шлемах на горячих боевых конях шли по воде, аки посуху.

В гавань Зурбагана вплывал корабль под алыми парусами.

«Я здесь!» – кричала капитану Грэю школьница Ассоль.

Весенний Осип Мандельштам свистал скворцом, закусывал ореховым пирогом.

Шла по языкам огня тихая Даша Севастопольская, в белой сестринской накидке с вышитым красным крестом, несла в сумке корпию для тяжелораненых.

Офицер Лев Толстой прочищал шомполом ружейный ствол.

Тарас Бульба поворотил коня вспять — а негоже люльку свою врагам оставлять!

Все они горели и не сгорали в вечном солнце, и Иван Бестужев вместе с ними.

У Бельмесова, в его собственном Чистом Пламени несся по небу семинарист Хома, верхом на ведьме, погоняя ее поленом.

Варился заживо в котелке на костре злой колдун.

Восставала в летящем гробу Панночка, волосы дыбом, сжав кулачки, проклинала все вокруг.

Скакал по облакам, на спине у черта кузнец Вакула с царицыными черевичками в заплечном мешке.

Казак Туроверов отчаливал с родного берега, на последнем пароходе, уходящем в Стамбул.

Верный конь по имени Пролетарская Сила бросался в море, плыл вслед за хозяином – и Туроверов, плача, пристреливал коня.

По обочинам дороги лежали укропы рубленые.

Саша Дванов, доехав на Росинанте до глухого озера, спешивался и входил в него, по макушку, чтобы воссоединиться с отцом, утопившимся из любопытства к смерти.

Фашист сек колючей проволокой привязанную к пыточной скамье красавицу Любку Шевцову. «А-а-а! Больно! За что вы бьете Любку!» – кричала она.

Безымянная беременная, охваченная пламенем, выбрасывалась из окна Дома профсоюзов.

Горел на костре привязанный к дыбе Тарас Бульба, рыча, перегрызая зажатую в зубах люльку.

Мальчик Ваня без рук и без ног, танцевал, на протезах в донецком подвале-бомбоубежище.

- Может, успеем еще на последний паровоз в Чевенгур… Или в Краснодон, – бормотал Никита.

- Мирнаш. Марснаш. Космоснаш. И фамилия Светочки: Гагарина. – бормотал Иван.

Светочка молчала.

Сгорая в Чистом Пламени, Светлана Гагарина не сомневалась ни в чем.

Наше дело правое. С нами Бог. Не в силе Бог, а в правде. Враг будет разбит. Победа будет за нами.

Жар плавящихся слов не то сжигал в ней кровь, не то наполнял ее новой, мощно цветущей жизнью.

Умереть или бессмертным стать?

Жизнь или могила?

Чосомнойбуде?

То или другое; и то, и другое? Да или нет? Черный свет и маков цвет.

Царство Навь и царство Явь.

Ответ не поймать было, не уловить…

- Светка, ты как?

Она лежала в канавке, в бархатной тени бархана.

Никита потряс Светочку за плечо.

Она приоткрыла глаза, что-то попросила у него взглядом, и вновь сомкнула веки.

- Плохо тебе? Говори!

- М-м-м…

Не страшный такой стон, не больной. Вроде кошачьего мурлыканья. И личико без мУки.

- Ты спишь, что ли?

Устала.

Уморилась.

Ну, пусть себе, отдохнет.

Он сам свалился в наступающем беспамятстве наземь, в ложбинку меж двумя зыбями, меж мраком и светом.

Иван, лежавший рядом, приподнялся на локте: а что девочка?

Дарина в кружевной рубашке все так же танцевала и кружилась на песке.

Детская кровь светлее, легче, чем взрослая. Она менее горючая, – подумал Иван.

- Дарина, иди в тень! - выкрикнул он.

Смех ребенка донесся и до Никиты, который в тот момент уже шел по полю грозной сечи, где повсюду белели мертвые кости…

Павшие богатыри спали, не выпустив из рук мечей.

А мама лежала на поросшем муравой могильном холмике, неистлевшая, молодая и смеялась детским смехом.

Встань, пробудись!

- Наталка моя смеется! – с нежностью подумал Никита.

- Навареа! – победительно донеслось с Великой реки.

Дарина перестала танцевать.

Подхватив полы рубашонки, она побежала, поднимая фонтанчики песка своими розовыми кроссовками, на берег, к лодочнику, позвавшему ее.

- Навареа! – в третий раз крикнул Фома.

И грянул гром, заблистали молнии, великая река встала двумя стенами до неба, на мгновение разомкнула – и вновь сомкнула свои воды.

Девочка, подбежав к перевозчику, выкрикнула ему свое имя:

- Дара!

Иван и Никита в своем боевом окопе посреди пустыни еще успели увидеть, как Фома взял ребенка на руки и усадил в лодку.

И оттолкнулся веслом.

И поплыли они, перевозчик и Дара, с нашего берега Реки на другой.


10. Небо в алмазах


Два верблюда, большой и маленький, мама и сын шли по пустыне.

Привычный пейзаж:

раскаленные барханы,

караван тяжело нагруженных горбатых рабов,

погонщики с хлыстами,

черные, четкие тени от пальм «Вашингтония»,

сонные серые вараны, то ли камни, то ли чудища,

пестрые тарантулы, резво, как дроны-разведчики, на восьми парах ног пробегающие по песчаным маршрутам.

- Мама, а правда скоро будет Великая Сушь? Я по радио слышал.

Пустынный мор.

Черный вихорь.

Самум.

- Нет, неправда! - отвечала мама.

- А они говорили, что будет.

Что все сгорит в пыль.

Выживут одни гады.

Да сухие колючки.

- Нет, нет! Не бойся!

Они остановилась, в удивлении.

Пустыня внезапно кончилась.

Зазмеилась, зазвезилась и пропала, растворилась в текучем воздухе.

Мать смотрела.

И сын смотрел.

Все оказалось дешевой декорацией.

И барханы, и вараны, и змеи, и погонщики. И собственные горбы, шкуры, верблюжьи морды  - исчезли.

Они стали просто — мать и сын.

И глазам их предстала Россия.

С предгрозовым, но не тревожным, не мрачным, веселым небом.

С живым воздухом.

С дорогой, ручьем, мостом через ручей.

С домом у дороги.

С зеленым садом.

С радугой над горизонтом.

Нежная.

Сильная.

Настоящая.

И многие, не только они двое, увидели ее.

Люди, а не верблюды.

И уже и но никогда потом не смогли вернуться к прежнему искаженному яростным солнцем зрению.




Эпилог.


Моментов море.




1.


Нет.

Много ли текстов, начинающихся со слова «нет»?

Еще меньше таких, что словом «нет» кончаются.

Не может автор закончить сочинение сие.

Потому что неясны конечные цели мироздания.

Назначение человека не определено.

Потому что смыслы не сформулированы, как бы кто ни старался.

Потому что неизвестно, что будет на Донбассе.

Самый распространенный пользовательский запрос в поисковых системах летом 2015-го, когда полит-зубная боль «перешагнула психологический рубеж», «побила антирекорды» и «достигла исторического максимума».

Русская весна, воспаленная десна.

А ведь мы в России, за всю ее историю, много чего побили, перешагнули и достигли.

Минимумы побили, в придачу с максимумами.

Чем одни от других отличаются, только нам судить.

Достигли рекордов вкупе с антирекордами.

Что, собственно, одно и то же.

Перешагнули рубежи, все, какие на пути попались.

Но их меньше не стало.

Донбасс — псевдоним ВЭВ-ЧТП.

Не псевдоним даже, а ник.

Всего Этого Вот Что Теперь Происходит.

Понятно, что чего-нибудь стоящий текст держит связь со временем, в которое пишется.

Держать, не отпускать.

С этим вот именно часом, с этой даже минутой, летучим мгновением.

С хрониками, летописями, описями, письмами, постами и перепостами, и со школьным учебником истории.

Скрытая, тайная, темная (интимная) но должна она присутствовать внутри текста, эта связь.

Родовая пуповина.

Вязка.

Портал.

Эхо.


Жив текст:

временем-именем,

временем-бременем,

временем-стременем,

временем-теменем,

временем-выменем,

временем-семенем,

временем-знаменем,

временем-пламенем.

Нынешнее время — семя.

И текст — его почва.

В которой время-семя погибнет, но и возродится стократ.

Иначе тексту не выжить.

И героям – смерть.

Труба.

Газенваген.

Спят они под кустом саксауловым, вечным сном, обожженные солнцем, отпетые ветром, занесенные песками.

Читателем позабыты и автором преданы.

И никаких эпилогов, послесловий, вторых и следующих серий.

Никаких «20 лет спустя», а потом еще «10 лет спустя».

Никто ничего больше не услышит о Никите Бельмесове, Светочке Гагариной и дочери ее Дарине, о поэте Иване Бестужеве по прозвищу Рюмкин.

Никто не придет на их братскую могилу.

Разве пролетит мимо гриф-трупоед, чуя не достигшую еще нужной кондиции падаль.

Прошмыгнет на желтом брюхе гюрза, изворотливая, как бульварная  пресса.

Пробежит на четырнадцати ногах, поводя хвостом-локатором, словно натовский разведчик-дрон, скорпион.

Или пройдут военные корреспонденты ТВ-24 в своих пыльных касках и служебных бронежилетах.

Обнаружат военкоры на обочине магистрального пути останки жертв идейного холивара.

Три мумифицированных телезрителя.

Оплавившиеся в лучах экрана.

Обуглившиеся в Гугле.

Карамелизированные (засахарившиеся) в Сахаре.

Постоят над ними.

Головы не обнажат — журналистам головные спец-уборы снимать запрещается.

Возьмут кадра в кадр.

Цыпочку — в цифрочку.

Снимут хроников для хроники.

И уйдут навсегда.

В терра инкогнита террора.

К шайтанам.

К шатунам одиноким и стайным.

К шептунам тайным, с Кораном в кармане.

К солдатам Фортуны с фартовой фактурой.

К джиннам, в бутылках из-под джина.

К джинниям в джинсах и паранжах (вах-вах-вах!)

К боевикам из боевиков.

К шуралле — алле!

В частную армию имени Вагнера. С полетом Валькирий.

В Париж, только въедешь, угоришь.

В Лос-Анжелес с поникшими ангелами.

В Вашингтонский обком, в Жмеринку, что далеко от Парижа, в Мелитополь, Игарку, Дебальцево, Токио, Вологду, Старую Ладогу, Испахан, Кабул, деревню Крюково.

В Дамаск, представлявшийся когда-то восточной дамой в маске. Лаллой Рук — с лалами на пальцах нежных рук.

В прельстительный Баб-эль-мандебский пролив.

В опаленный Алеппо.

В Пальмиру,с ее пальмами и мирром, но с напалмом и без мира.

В небесный горд Эль-Рай.

В эпическую нашу Новороссию.

В Новосирию.

Далее везде.



2.

Все замерло в Сахаре.

С иссохшей харей.

Ни ответа, ни привета, ниоткуда, никуда.

Лишь бельмастое, безъязыкое.

Нечто (даже не Некто) в Сером.

Но вот, дрогнуло в обморочном воздухе. Прозвенело, покатилось. Робкий свет забрезжил в летаргической дали.

Ветер пошевелил сухую травинку на утесе горючем.

Прекрасная пальма вздрогнула всей кроной, от дуновения невидимого ангела.

В раскаленный зенит слетелись, откуда не возьмись, златые тучки.

И даже несколько капель дождя брызнуло на песок.


Не предай, друг-читатель, наших героев.

Они и есть — Правительство Мира. Председатели Земного Шара. Элита планеты.

Именно из-за них наш еще глобус вертится.

Иван Бестужев, литинститутский поэт (сиречь, протагонист), а также официант-блогер Никита Бельмесов (доппельгангер, воплощение раздвоенной эпохи) и уборщица ЖД РФ Светлана Гагарина (представительница почвенного начала):

Не сварились заживо в идейном кипятке.

Не мумифицировались в комментах.

Не пали смертью храбрых на диване, в виртуальном Испахане, во гибридном холиваре.

Просто чуток разморило их на солнце Армагеддона.

Перегрелись в Геенне Огненной.

У адской жаровни.

В аутодафе Жанны д`Арк.

На костре Тараса Бульбы.

У пепла Клааса.

Но от этого российские студенты-поэты, официанты-блоггеры и уборщицы-пророчицы не умирают.

Чаще всего они поутру просыпаются.

С головной болью, тошнотой и сухостью во рту, но готовыми к новым подвигам.

А кошмары, что так мучили накануне, помнят смутно.

Схлопнулись кошмары.


Похоронка ошибочная.

Писарь описался. И со страху чуть не описался.

Наш Батька Махно с похмела подмахнул.

Рядовой Неунывай-Дубина не туда послал.

Не плачьте, мамаша.

Ошибочка вышла, говорю вам, папаша.

Нас из Журнала Жизни не вычеркнешь.

Мы тут занимали.

Очередь наша не прошла.

Подошла.

Мы не крайние!

Не последние.

В списках значились.

На перекличках отмечались.


Наши люди в огне не горят, в воде не тонут.

Вставай, ребята!

Взвод!

В атаку!

Вперед!


И отцы ушли, и братья ушли.

Или нам, малышам, только в скалки играть, да в скакалки скакать!

Русские не сдаются.

Велика Россия, а отступать некуда.

За нами Россия, Москва и Арбат.

Сочи, где темные ночи.

Байкал, Оймякон и Курилы.

Давай закурим, товарищ, по одной!

И Горловка, берущая за горло.

И поселок Счастье.


Слив не засчитан.

Мы ваще бессмертны.

Вотще тебе, смерть!




3.

Чего только не вынес на своем веку герой русской литературы.

Каким только пыткам и казням не подвергался он.

Под поезд  "Москва — Санкт-Петербург» его бросали.

В топках паровозных сжигали.

Скитался  он по диким степям Забайкалья.

И с переломанными ногами полз по заледенелой до стеклянного звона тайге.

Вальс танцевал на протезах.

И парализованный, на больничной койке, зажав в зубах карандаш, писал свой завет грядущим поколениям коммунистов.

Целовал облака, слегка.

Драконов и Дракул подымал на щит.

На драги садился.

Злых птиц ощипывал.

Все вынес.

Жив.

В строю.

Вечно мобилизованный.

Наш девиз: всегда!

Везде: каждой точке мира.

Бой идет святой и правый, смертный бой, не ради славы.

Вихри враждебные веют над нами. Темные силы нас злобно гнетут.

Покой нам только снится.

Летит, летит степная кобылица и мнет ковыль.


Снилась поэту Ивану, недвижимому, с винцом в груди, простершемуся в эпической пустыне Кара-Кум:


Ода на взятие Лос-Анжелеса


Шел бой за Фивы. Снайпершу Моссад
Я вычислил по заблестевшей фиксе.
Мы въехали в Каир верхом на сфинксе –
Сбежавший в самоволку взвод солдат.

Так шел Иван, нес голову в тазу,
Свою, причем – чтоб миновать контроли,
И словно мантры, выпевал пароли,
И вот он, наконец, Берлинский ZOO.

Немногие, отбившись от засад,
Живому Будде подивились.
Но львы Европы нами подавились –
Ослаб, видать, Берлинский зоосад.

Я загляделся на одну газель
(А бесы все гвоздят из башен),
И говорю: пошли, мадемуазель!
И взор ее прекрасен был и страшен.

Мы прорывались к форуму Микен.
Я детское шептал стихотворенье,
И мамино долизывал варенье,
В бреду вокзальном, сидя на мешке.

Нам нипочем Цусима, Хиросима –
Помрешь, и только прибывает сила.
О, родина моя, в снегу черемух!
Кто выдумал тебя, тот был не промах.

Кто в Шереметьевских очередях
Снимал с себя ремень, снимал ботинки,
Тот помнит вас, суровые блондинки
Что нас шмонали, с ревностью в очах.

Так выпил я из черепа отца,
И погранцы сказали: Молодца!

Рыдала в саванах Сибирь,
Военну песню пел снегирь.

Но, букварю спасибо – тра-та-та-а-а!
Что мы везем, везем с собой кота.
Мы привезли из Нерюнгри кота,
Разбойничье ушко украсив чипом,
На горе всем баварским цыпам.

Россия – бред и жар, ночной кошмар?
А может быть, Россия – земношар?
Весь мир теперь – Россия, и ништяк.
Венецию с осадой взял Ермак.

Я на Манхэттене читал Катулла,
И выглянул в окно – какая Тула!

Мы в Питере зашли на Стрелке в бар,
Настала ночь – а это Занзибар.

(А нам, из-за советского забора,
Мальчишкам девятьсот-лохматых лет,
Казалось – нет на свете Занзибара,
Что это выдумали для блезира,
Гвадалквивира – тоже нет.)

Поил вином нас Одиссей- матрос,
Болгария плела венки из роз.
В стовратных Фивах нам открылися сто врат,
И кто не черт – тот мне и брат.

На Бруклинском мосту стояли мы,
Орда златая, гуннов тьмы,
И друг плевал в бензиновые воды.

Не зря тут полегли братушек взводы,
Ракетой вырываяся из тьмы.

Мы были – пол-земли, а стали – соль.
Но нас дождется школьница Ассоль.

А красота вокруг! Солдат, ты цел?
То ангелы с калашниками в крыльях,
В своих рассветных розовых мантильях,
До смертных мук, нас взяли на прицел.

Шел бой за Шипку, мы курили «Шипку»,
Укрыв шинелью пленную талибку.
И через Альпы, как учил Суворов,
Валили напролом, без разговоров.




4.


И плакал во сне Иван, как малое дитя.

А поутру они воскресли.

Лазарь, унесшийся, было в небесную лазурь, но потом снова вернувшийся на койку лазарета.

Малость перенапряглись накануне. К тому же, злоупотребили.

Отрубились. «Рябиновая на коньяке» оказалась паленая.

Подпалил их костер рябины красной.

И забыли они выключить телевизоры (откуда, собственно, и нанесло весь этот холивар).

Сгорев от психического напряжения, жертвы восстали из пепла.

Зомби-ящик подавился этими тремя отдельно взятыми зомби.

Выплюнул их звероящер.

Выскочили они из пасти чудища в копипасте.

Разбили телеэкран.

…Сам Кот-Баюн, царь Великой Могучей Блескучей Колючей Едучей и прочая Речи зажарил их на шампуре.

Сжег лишний жирок.

На имперском пурпуре.

Шам-шамкал.

Шашлык-машлык.

Барбекю.

Сделайте мне ку.

Протомил на огне.

Утомил солнцем.

Дабы выгорело все суетливое, суетное, суточное, осталась суть.

Сама Василиса Полиграфова, личность легендарная, директор музея малых форм русского фольклора «Кузькина мать», лично вступилась за агентов Вертинского на Попечительском совете.

Сам Словарь Ожегов высказал заинтересованность, обосновал целесообразность.

Ибо воистину вышеназванные Бельмесов Никита, Бестужев Иван и Гагарина Светлана — едва не пробились в Слова.

Почти сподобились: человеческую смертную природу сменить на бессмертную.

Чуть было не удостоились лексического статуса. А с ними и автор сих строк.

Чуть-чуть, как всегда, не хватило.

Между просто талантливым и великим разница — чуть-чуть.

Если слово, то какое?

Найдено ли слово для них?

Иноки Инонии.

Каторжане Китежа.

Муравьи Муравии.

Юные Гамаюны.

Сирые Сирины.

Алкающие Алкносты.

Берендеи береженые.

Живые пароли.

Глаголы.

Эпитеты, идит—туды!

Существительные существования.

Сказуемые сказки.

Проклитики проклятой политики.

Голоса логоса.


В Гоби-онлайн странников спас доцент Митя Вертинский.

Когда странные друзья его отправились странствовать в страны неведомые, он за ними не последовал.

- Отчего же ты, Дмитрий Федорович Вертинский, спонсор либертенской акции-перформанса «Дождь в пустыне», доцент филологии, заслуженный ловец слов РФ, не кинулся на поиски истины, смысла жизни и Навареа России?

Заодно с сакральными студентом Иваном, доппельгангером Никитой и вокзальной уборщицей пифией Светой?

Там еще девочка, маленький ребенок. «Пиф и я».

Как же они без тебя?

Эмигрировали в никуда.

Канули в небытие.

Повалились в бездну познания объективной реальности. Данной нам в наших ощущениях.

Закружились в калейдоскопе событий, срочно вышлите 100.

Да, куда они денутся!

С подводной лодки.

Вернутся, дрозды-рябинники.

Когда закончится национальная «Рябиновая» в  европейском тетропакете.

Когда гром грянет и мужик перекрестится.

Когда жареный петух клюнет в темечко.

Когда рак на горе свистнет.

Когда тогда когда.

И вот, уже двое суток их никто не видел.

Двое суток в пустыне — это много.

Митя, конечно, ловец бабочек сачком и блюдешанель, но не до такой же степени, чтобы забить на живых людей: трое взрослых и ребенок.

И встал Митя с дивана.

И пришел Митя на росстань трех дорог.

Увидел там Митя старый внедорожник «Ниссан-патруль», брошенный спешно эвакуировавшейся оппозицией.

И сел в него.

И поехал, по завивающимся веревочкой следам на песке.

Пустыня не стынет.

И никогда не пустеет окончательно.


Довольно скоро обнаружил он в полуоазисе три тела в состоянии хохха.

В измененной фазе сознания.

На границе либерализма и державности.

На параллели Леля, на меридиане Мери и Дианы.

В полуяви и полусне.

Между небом и землей.

В чистилище чистого стиля.

В состоянии алкогольного опьянения, примерно две промилле.

В параллельном мире, парад-алле!

Трижды сбрызнул их Митя водой из неиссякаемого кулера (наследство патрульных «Патруля»).

Мертвой водой, живой водой.

Трижды-воскрижды.

Встань и иди.

Талифа куми.

Не томи.


Первой глаза открыла Светочка.

Утопленница топлесс.

Спящая в зарослях верблюжьей колючки, вздрогнула, заворочалась. Приоткрыла глаза.

Приподнялась на локте.

И восстала, воссияла, как мертвая царевна из хрустального гроба:

- Ах, как долго я спала!

Добро пожаловать в реальность.

В космос — из хаоса.

Пионерка Вселенной.

Космическая девушка с веслом.

Не даром у ней и фамилия такая — Гагарина.


Потом Иван зашевелился.

Сел на бархане,и пристально, пристрастно оглядывал все вокруг, вспоминая приснившиеся стихи.

Бельмесову было хуже всех.

Ему пришлось дать самому себе по щекам пару раз, чтобы придти  в себя (но кто пришел? В какого «себя»?).

Хохол дал по щекам кацапу, а кацап хохлу.


...Дарину, вот, так и не нашли.




5.


Прочесали все вокруг, под каждый куст заглянули, каждый камень перевернули – никого.

Исчез ребенок!

Значит ли это, что правдой было то, что померещилось им в последний миг, в аутодафе?

Прибежало дитя на берег Реки.

И в ответ на вопрос таможенника Речи выкрикнуло свое имя: Дара!

И было взято на борт.

Уплыла Дара на челне перевозчика Фомы по Реке Слов.

В тридевятое царство, тридесятое государство.

В Иван-да-Марьину Муравию.

В есенинскую Иннонию.

В град Китеж.

В райский Ирей.

В страну по имени Речь.

Дара — неужто это и есть пароль эпохи?

Навареа России?

Или просто имя ребенка, которое само по себе открывает все двери?

Дитя нельзя не принять, отвергнуть, высадить из лодки.

Дара — дар судьбы.

Божий подарок.

Дарья-воительница, женская ипостась персидского царя Дария.


Дочка потерялась!

Верните мне дочку!

В белом платьице, в розовой шляпке, розовых кроссовках! Волосы светлые, глаза синие! Очень красивая!

Что мне все навареа!

Вот, стою, ревьмя ревя!

Плачу горько, ибо — страсть.

Что еще за "ипостась"?

Ей пять лет всего!

В руках ведерко, совок.

Она любила сказки.

У нее синие глазки.

Платье, панамка, носочки.

Я не могу без дочки!

Светочка рыдала.

Так рыдала в пустыне библейская Рахиль (?) о детях своих и не хотела утешиться.

И Митя Вертинский, прижав к груди худенькую Светочку, обещал, что скоро, совсем скоро возьмет ее с собой в Государство Великая Речь, где она с Дарой непременно увидится.

С королевной.

Живым талисманом времени.

Одушевленным паролем эпохи.

Ибо стала ныне Дара хрупкой связью меж двумя мирами: Великой Русью и Великой Речью.


Хитрый Митрий.

Голубой блюдешанель.

Лукавых слов ловитель.

Безумец-доцент.

Экзекутор-экзаменатор.

Какие ещё пароли, отзывы!

Параллели, грезы!

Какие словари, словесные миры!

- Вот увидишь, скоро, совсем скоро, мы с тобой будем пировать в избушке Фомы!

Во Дворце Кота Баюна!

В цирке-шапито акробата, иллюзиониста слов Еремы!

Но Светочка все равно плакала.

Фома, Фома, не съехать бы с ума.

Ерема, Ерема, сидела б я лучше дома!

Сучила свои веретена.

Навареа, навареа.
Моя судьба мне наврала!


Обошли окрестные барханы еще раз, вдоль и поперек, направо и налево и наискосок.

Следы ребенка обрывались на крутом берегу реки.

Ни ленточки из волос, ни шнурочка от кроссовки.

Где ты, Дарина?

Может быть сидишь ты на крылечке в тереме Лягвы Прельстительной, блистающем от порога до крыши резными балясинками словечек?

И самые веселые считалки-заклички-скороговорки: «На золотом крыльце сидели», «Гори-гори ясно!», «Цепи-цепи кованы!» - играют с тобою.

И самые юные веснянки осыпают тебя медуницами и незабудками.

И самые нежные междометия - «ах-ах», «кис-кис», «люшеньки-люли» - баюкают тебя.

В полицию о пропаже Дарины Гагариной, пяти лет отроду, глаза синие, волосы светлые, очень красивая… что заявлять!

Полиция. Не Бог она.

Ежегодно в стране тысячи людей исчезают.

Целые полки.

Вышел человек из дома, так, пройтись, погулять перед сном.

И не вернулся.

И никто никогда его больше не видел.

Эмигрировал.

В Шамбалу, в Бобруйск, на Альфу Центавра.

Такое не только у нас, такое во всех государствах мира случается.

С одинаковой частотой, не зависящий от национальности и вероисповедания, ВВП на душу населения, менталитета, производительности труда и широты-долготы.

И никакая полиция, никакое МЧС пропавших без вести не вернет.

Только нервы родственникам вымотают.

Это еще в лучшем случае.

Уголовное дело сошьют, по судам набегаешься.

Тебе же и вменят.

Ты — потерпевший, свидетель и преступник. В одном флаконе. Удобно.

А кто малышку в пустыню привел?

Кто проглядел, упустил, потерял, не сберег?

Баю, баюшки, баю, не ложися на краю!

В диком краю на произвол волков бросил!

Голодным шакалам и гюрзам ядовитым на съедение!

А может, сам и довел дитя до беды.

До побега?

До суицида?

Срок тюремный тебя, грешного, может, и минует. Выкрутишься как-нибудь. Адвоката ушлого наймешь, ужа (уж разоришься на нем).

ПлачУ и плАчу.

Не хочешь в тюрьму, готовь суму.

Клеймо останется.

Предал ребенка.

Век не отмыться.

Опамятовавшись, позвонили, конечно, в полицию и в МЧС.

Те примчались на служебных вип-козлах.

Со своими служебными мухтарами, экстрасенсами, металлоискателями.

Глядели на заявителей с подозрением, шмонали с головы до ног, документы проверяли, на базы данных и на просвет.

Допрашивали пять часов.

Выпотрошили.

Облетели Кара-Кум на вертолете.

Обошли пешком.

Кара!

Козел тебе кум, Кызыл-Кум!

Процедили по песчинке весь песок окрест.

Без толку.

Исчезла Гагарина Дарина Ивановна.

А царевна вдруг пропала, будто вовсе не бывала.

Сняли показания с граждан РФ Гагариной С. А., Бестужева И.В., Вертинского Д.Ф., Бельмесова Н. Н. Потерпевших? Свидетелей? Обвиняемых?

Пока что: трех свидетелей и одну потерпевшую, мать пропавшей.

Никита с Иваном и Света про перевозчика-Фому, царя Кота Баюна и государство Великая Речь рассказывать полицейским, натурально, не стали.

Не хватало еще в смирительную рубаху, и в Кащенко.

К Кощею бессмертному.

На казенную кашку.

Вы на учете, случайно не состояли?

А как чувствуете себя?

Может поедем, проверимся?

Полечимся?

И тебя вылечат. И меня вылечат. Всех вылечат.

Не больны?

В здравом уме и в трезвой памяти?

Стало быть, никаких фэнтэзи в Кара-Куме.

Никакой тебе сайнс-фикшн псевдо-научной и самодеятельности мало-художественной.

Заснули в оазисе вместе с ребенком, а проснулись — исчез. Вот и весь сказ.

Граждан РФ бестужева и.г., вертинского д.ф., бельмесова н п., гагарину с. и. отправили (по JPS?) за казенный счет по месту прописки, в Москву.




6.


И никому не признались Митя, Иван, Никита, Светлана (МИНС) что ища в песках ребенка, они обнаружили...

Передвигаясь медленно с утеса на утес, с бархана на бархан, скользя, увязая в зыбучем песке, стоя на высоком берегу Реки, внезапно увидели внизу...

Вдруг обрели.

Огромную бронированную членистую змею.

Гусеницу последней модели.

Супер-пупер-смарт-люкс-эксклюзив.

Поезд без рельсов.

- Что это? - почти одновременно спросили друг у друга.

Мираж, игра воздушных потоков воображения?

Шутки сумасшедших градусов Сахары?

Все та же политофрения?

Донецкий синдром?


Призрак восточного экспресса Агаты.

Ожерелье из черных агатов  Анны Ахматовой (правнучки хана Ахмата).

И черный томик твой, агатовый.

Пассажирский поезд Москва-Санктъ-Петербургъ, под который бросилась Анна Каренина.

Купе, в промелькнувшем окошке которого увидела Катюша Маслова электрически отъезжающего в другую жизнь князя Нехлюдова.

Царский вагон на станции Дно.

Схватились на станции Дно. Потеряно место одно.

Железный конь, за которым бежит есенинский жеребенок, ребенок, «милый, милый смешной дуралей».

Германский пломбированный ваген, с Лениным, Крупской и Инессой Арманд.

Бронепоезд 14-69.

Андрей-платоновский одушевленный паровоз с глазами-фарами, екающей селезенкой и гудком навзрыд.

Столыпинские скотовозы,в которых везли арестантов в коммунистическое завтра, да вот, не довезли, рельсы закончились.

Узкоколейка Павла Корчагина.

Дальний отросток александровского провиденциального Транссиба.

Отводок брежневской мечты, БАМа.

Веничкина электричка по маршруту «Москва-Петушки», далее со всеми остановками.

Голубой вагон.

Уставший локомотив истории.

Или тот отрицающий Капитана Очевидность поезд, на котором парубки рассчитывали доехать до Китая, привезти пять вагонов воздуха «по Великому Вышиванкиному Шелковому Пути», Европе навстречу, к Китаю напрямик.

Историю переписали, теперь и географию перепишем.

Депо судеб и синий дым Китая.

- Э-э-э!)))))

- Н-ну-у-у!)))))

- О-о-о!))))))!!!!

Это же Супер-Экспресс!

Люкс-смарт-гэлэкси!

ЖД это, ребята! ЖД!

Газен-ваген?!

Митя Вертинский, свой среди чужих и чужой среди своих, вхожий к Ходору и к Отвальному, но не облеченный вполне их доверием, слыхал о супер-экспрессе ЖД.

О нем вскользь упоминали иногда эховцы и дождисты (йеху и дождевики) на своих пятничных пьянках в Кара-Куме, с неистребимой  мэнээсовской иронийкой, интонацией советского анекдотца.

Восторг исторгался.

Ужас вился ужом.

Ужоснах.

Этот триумф технологий, мистическое ноу-хау и последняя разработка западных спецслужб был предоставлен соответствующими инстанциями технически оснащенного, но малодуховного Запада в распоряжение российской оппозиции, на самый крайний случай.

Если уж совсем подожмет грусть, исторический (кости хрусть) процесс.

И в скотских вагонах — на скотный двор.

В сторону Скотланд-ярда!

- Пойдем, посмотрим! - сказал Митя.

- Поехали! - сказал Иван.

- Вы поосторожнее там. Мало ли… - сказал Никита.

А Гагарина ничего не сказала.

И они сошли вниз с крутого берега.



7.

Нет, это был не столыпинский скотовоз, не восточный экспресс, не ленинский революционный штаб на колесах и не модный двухэтажный смарт-челнок «Лев Толстой».

Всего в экстра-экспрессе было пять вагонов.

Двери в первый были распахнуты настежь.

Когда они, поднявшись по ступенькам, занесенным песком, как снегом, вошли внутрь, то обнаружили обычные советского дизайна и изрядно пообтрепанные СВ: две полки визави да складной, остроугольный, синяками грозящий столик промеж ними.

Одна странность – стены в купе были обиты ватой, вернее, серым стеганым ватином, наподобие того, что идет на тюремные телогрейки.

Вата гасила все звуки извне. От этого, если запереться в купе, создавалось ощущение полной выключенности из мира.

Вспоминалась глухая камера, последнее пристанище Пруста, измученного звуками этого мира.

Марсель, марш в щель.

Келья светского монаха.

Башня из слоновой кости.

Позвольте! А микрофоны на штативах зачем? Понатыкано микрофонов!

Да чтобы каждый шепот ведущего эфира был слышен.

Это же студия «Эха».

Передвижная.

Походная.

Кавалеристская, онлайн.

Локомотив-мобила.

Но хозяева покинули свой восточный экспресс.

Свою балладу о прокуренном вагоне.

Свой смарт-пупер-люкс с евроремонтом, с отдельным сортиром в каждом СВ и неограниченным количеством ароматизированного пипифакса.

Вернули билет.

Творцу.

- Креаклам без ваты никак, - сказал Иван. - Все изолировали, от полу до потолка, чтобы ни звука извне, чтоб никто ихнему креативу не мешал.

- Нет, это они вату так ненавидят,  - сказал Никита. - Ватниками обили стены, чтобы на них кидаться по злобе. Пар выпускать.

Второй вагон оказался обычным вагоном-рестораном с, как положено, пармезаном, хамоном в застекленных холодильных витринах и батареей напитков массового поражения.

Джонни Уолкер, жжоный волк.

Лакрима Кристи для так и не пришедших к Христу Монте-Кристо.

Хамон — хам он.

А Бурбон — бурбон.

Ни официантов, ни посетителей.

Странникам немедленно захотелось пообедать и выпить за счет принимающей стороны.

- Требую продолжения банкета! - с чувством воскликнул Ваня.

- Вернее, банкетирования продолжения, - поправил Митя.

- Выпить очень хочется, - сказал Никита.

Шалман. Духан. Ларек. Шинок. Корчма. «Шаурма».

Блинная. Пельменная. Бутербродная. Рюмочная. Распивочная. Рыгаловка. Тошниловка.

Харчевня «Три пескаря». Клозери де Лила.

Мулен Руж — мильон алых рож.

Красная мельница — и кафе «Метелица».

Ресторан. Нота ре и сто ран.

А ресторан наоборот — нарот сер.

Притом, притон.

Бар и бардак.

Дак?

Дык?

Поедем, поедим!

Но любопытство перевесило — а в третьем вагоне что?

И Клозери де Лила решили отложить на потом.



Да это же, братцы — метафора.

Крылатая вагонетка независимости.

Лилия свободы.

Лила, лила, лила, качала
два тельно-алые крыла.
Белей лилей, алее лала
была бела ты и ала.

Лал либерализма.

Чары Лидии Чарской, раскрепощенной женщины.

Зрачки Лили Брик.

Крик.

Огранка Агранова.

Капли Каплуна.

Лунные чары Луначарского.


Меню (тебю).

Дзержинское жаркое.

Каплун запеченный.

Мясо холодное по-урицки.

Котлеты на кости, по-володарски.

Морс ягодный от Ягоды.

Ёж на вертеле от Ежова.

Стакан воды.

Чекан ЧК.





8.

В вагоне №3 двери также оказались отпертыми, никому не препятствуя ознакомиться с тем, что внутри.

На дворе трава. На траве дрова.

Арки, размалеванные граффити, петельки-переулочки, подворотни,  глухие стены, мусорные бачки, бычки…

Это что, нас так укачало?

Или поезд уже прибыл на станцию назначения, просьба освободить вагоны?

Что за станция такая?

Дибуны или Ямская?

Это что за остановка, Бологое иль Поповка? А с платформы говорят — это город Ленинград.

Подыши на стекло, подыши. Ни души за окном, ни души.

Веселый поселок, покинутый электоратом.

В окне Донец, в окне луга. В огне Донецк, в огне Луганск.

Припять, брошенная бежавшим от холивара населением.

Хиросима, ни хера себе, Сима.

Фокусимы фокусы.

Терем Семи Богатырей, в котором мертвая царевна не обнаружила ни одного.

Литинститутовец Иван припомнил еще лабиринт с затаившимся где-то в сердцевине неминучим Минотавром.

Жизнь не Захер.

Вмазать бы Мазоху.

Странно было, конечно, что все подворотни и закоулки лабиринта поместились в одном отдельно взятом железнодорожном вагоне.

Искривление пространства-времени.

На зависть Ньютону нашему Исааку и Стивену дорогому Хо-хо-хо-кингу.

Все поместилось тут.

Блеск и нищета.

Шум и Ярость.

Гордость и предубеждение.

Далекое и близкое.

Красное и черное.

Голубое и зеленое.

Кровь и песок.


От двери до двери (от зверя до зверя).

От тамбура до тамбура (с тамбурином и тамбур-мажором).

От туалета до туалета (в элегантном туалете).

Вся жизнь! Из призового фонда.



9.

…В четвертом вагоне они обнаружили комнату смеха с кривыми зеркалами.

Либералам отечественным не обойтись без хотя бы малометражной, с железнодорожное купе, комнаты смеха.

Без такой камеры, сборной, раздвижной они из дому не высунутся.

А лучше, чтоб она крупномасштабная была.

Широкоформатная.

Высокобюджетная.

Со всю Москву.

С Россию.

Смех — их горючее.

Им они питаются, воспитываются, на нем сидят, его заценили.

Может такая комната — своего рода Скиния на носилках, что они носили с собой по пустыне.

Неотъемлемый аттракцион советских ЦПКО который помнят граждане РСФСР и других республик бывшего СССР, а теперь этих радостей, кажется, уж и не сыщешь нигде.

Только, разве что, вот тут, на краю Ойкумены, в Тьму-Таракани, Козел-Куме.

Ломается в тех местах тулово зеркального клоуна по имени Я.

Вытягивается до потолка, командир полка.

Коньком-горбунком горбится.

Змеей ползет, виляет.

Под потолком витает.

Все как там, в детстве, в городском паке атракционов имени Парижской коммуны.

В солнечный день 1 мая, солидарности трудящихся.

Он же - Вальпургиева ночь, ведьминский шабаш, бал на Лысой Горе.

А-ха-ха-ха!

Хо-хо-хокинг. Кинг Хо-хо. Король смеха.

Хи-хи-кикимора. Хиккомори, по-нынешнему.

Но теперь отражение в зеркалах видишь ты не свое, а какого-то другого, немного-знакомого и мало-приятного тебе человека.

Который, как не сразу, но понимаешь — это ты и есть.

Неужели я такой???

А какой?

Да, страшный.

Старый.

Не стар-звезда.

Не Ринго Старр.

И даже не старлетка.

Неужто кривляясь всю жизнь, так исказил я свое божественное предназначение?

Кривобокий.

Косорукий.

Разноглазый.

Поломанный ты мой!

Перемолотый.

Отягощенные новым знанием вышли странники на белый свет.

В многия мудрости многия печали.

Умножающий познания, умножает скорбь.

Убить пересмешницу (меня, то есть).

И заплакали плакунчики.

И поникли венчики.

Капсулы красного стрептоцида
Вас не спасают от геноцида.

Капельки белого альбуцида
Вас не спасают от суицида.

Пей аспирин -
Промолвил ас перин.

Вита, Минна, Гюльчатай -
Витамины глотай!

Хотелось навсегда остаться в пустыне.

Питаться акридами и диким медом.

Отречься от суеты.

От суеты сует.

От всяческой суеты.

Выписаться навсегда.

Из этой комнаты смеха.

Из этой камеры смерти.

Выскочить на ходу из поезда, едущего в никуда.


Но оставался еще непроясненным пятый вагон пятой колонны.


10.

В пятом вагоне пятой колонны располагалась люкс-операционная, блистающая бронированным стеклом виндоуз и никелем невиданно современных хирургических инструментов, разложенных на стерильных серверах в полной готовности.

Ложе пациента напоминало хрустальный цветок.

Пахло ретро: амаретто.

Горьким миндалем, цианистым кали.

Тексты на люминисцентных табло убеждали всех желающих подвергнуться обрезанию — хирургически удалить из мозга рудимент патриотизма.

Такой вот апендикс, мешающий жить цивилизованному человеку.

Операции (как предупреждал текст на табло) здесь совершались автоматически, руками рока-костоправа. Едва пациент занимал место на ложе, невидимые руки пристегивали его к поручням стальными браслетами, закрепляли на макушке венец Венеции, действующий как наркотик, и начинался процесс лоботомии.

Заканчивающийся через полтора часа (всего-то! как одно среднего рейтинга ток-шоу!) полным успехом.

Когда врачебные манипуляции завершались, браслеты сами собою расстегивались, а венец сваливался с головы.

Голос в наушниках поздравлял свободного гражданина свободного мира.

Счастливый неофит, более не обремененный «русскостью», шел на банкет в соседний ресторан на колесах.

Не в трактир «Елки-палки» и не в корчму «Пир духа».

Не обратно, на Новый Арбат, хлебать обрат.

В максимальных рейтингов «Максим» на Елисейских райских полях.

Маг Сим!

Сим-Сим, откройся!

В Мулен Руж, миллион розовых роз и рож.

В кафе-шантан, чтоб побрал его шайтан.


А вот шестой вагон был пломбированный.

И его очарованным странникам так и не удалось открыть.

Посторонним вход воспрещен.

Не велено пущать.

Не положено.

Покажь пропуск.

Введите пароль и логин.

Зоперто.

Затворено.

Система Трезор.

Гав-гав, Трезор.

Аларм.

Атас.

Атанде.

Форд Нокс.

Хук тебе в нос.

Должно быть, тут хранятся вечные ценности либерализма, - решили Иван с Митей. - Права человека, гражданские свободы, конституционные гарантии.

Только невозможно воспользоваться ими, так как вагон пломбированный.

Вход только избранным.

По пригласительным билетам.

Фэйс-контроль.

Фэйк-король.

С быдляцкой рожей не сунешься.

Зачем быдлу права человека?

Ни к чему вам пармезаны? Ну, ступайте в партизаны.

Бри? Морген фри, нос утри.

Не носите батники? Носите ватники.

Не надените шузы? Значит, вы не без шизы.

Шариковым – Шарикова жизнь. На шАру.

И Шарикова смерть.

Коту Васе — котовасия.

Что ему рокфор и другие форы рока.


Это скиния демрелигии, - рассуждал Вертинский,  - Ковчег эхомосковского завета.

Святая святых либерального культа.


Никита был другого мнения.

Вернее, двух мнений, потому что Никит теперь уже было двое.

Один уловил аромат парфюма.

«Сальватор Дали». Или «Immortality» - бессмертие…

- Там салон. Студия красоты. СПА и фитнесс для лица и тела.

И ботокс, ботокс — совсем не бо-бо,хоть и токсин.

Другой возразил, что несет из всех щелей пропаном-бутаном.

- Газен-ваген это. Самый обычный освенцимовский газен-ваген. У меня на фашистов нюх…

- Какие  еще ароматы в концлагере?!

- Цианистым кали пахнет. Чую. Горьким миндалем.

...Горелым Менделем.

...Примороженным Мандельштамом.

...Скорчившимся Корчаком.

Ну, может, сначала стихи и духи, и туманы. А уже после — в газен-ваген.

Сначала всякие там кремы. А потом — в крематорий.

Сперва липосакции. А следом — липовые санкции.

Сперва гигиена, а уж за ней — гиена.

Сперва миру-мир, гони сувенир. А потом — дыр бул щир.

- Я — председатель земного шара!

- Лошара!

- Добро пожаловать, поциент!

- Я поциент, а ты поцриот.

- А ты продался за ящик печенья и бочку варенья. Мальчиш-плохиш.

- С бородой мемчонок.

Они переругивались привычно, как влюбленные обмениваются нежными словами.

- Сначала сам добейтесь, мужчина!

- Да вот именно, чего-нибудь достигните в жизни!

- Мне вас очень жаль.

- Я, вправду, искренне сочувствую лузерам.

- Руки не распускайте, сеньор Руккола!

- Раком поставлю, мусью Доширак!

Их все-таки пришлось разнимать.

Надвое.


11.


Что стало с Никитой Бельмесовым.

Никите Бельмесову, блоггеру-официанту, русскому по отцу и украинцу по матери, ватнико-бандерологу, укропо-портянке, с полного его добровольного согласия, в пятом вагоне пятой колонны сделали операцию по решительному размежеванию с проклятым прошлым доппельгангера.

Страдающего раздвоенным сознанием.

С двойными, увы, моральными стандартами.

С перманентным разрывом шаблонов и когнитивным, как доказали британские ученые, диссонансом.

Маниакально-депрессивный психоз, если уж совсем неполитконкретно.

Гангером его по доппельгу!

И распалась она, эта тонкая бедная сущность, надвое, под скальпелем хирурга-аватара.

Под ножом рока-костоправа.

Ко взаимному облегчению двух ее составляющих.

В итоге возникли две самостийные личности.

Случай не первый и даже не редкий в наши дни.

К примеру, Дима Блюмкин и Игорь Гиркин изначально и совсем еще недавно представляли собой единое существо с одним паспортом.

Боролось оно, заклятое, с самим собою, как мальчики в нанайской борьбе.

И решило взять тайм-аут.

Рефери, где ты? Маши полотенцем!

Светочка, когда узнала эту историю, вспомнила…

Гоголевский бульвар. Памятник Николаю Васильевичу. Блюмкин пытается влезть на постамент. А Стрелков его стянул за рубаху.

Поняла, что в стычке оппозиционного митинга (весной, когда они были там с Дариной), Блюмкин-Гиркин дрался с самим собой.

Операция рядовая. Под местным наркотиком.

Не сложнее фэйс-лифтинга. Если в лифте фэйс набили.

Все прошло тип-топ.

Тип превратился в топ.

Был так себе типчик, нижнего ценового сегмента. А стал топ продаж.

Двое Бельмесовых долго перебирали варианты новых имен.

Никола Белый-месяц и Микита Бандера.

Бандероложенко! Бандероложец! - изгалялся Колька.

- Бес Мелкий, - дразнился Микитка.

Николенька Белозерский и Никита Белоцерковский.

(Бiла Церква воюет с Белозером.

Где ты белая церковь над озером!)

Мыкула Билый и Никандр Светлов.

Николай Бесогонов и Ники Кока-Колас.

И даже: Ника Беломраморная и Николетта Бель-ами.

Заодно уж и пол сменить. Чтоб назад дороги не было.


Окончательно остановились на:

Николай Белосельский-Белозерский и Микита Бiлий Лебидь.

Шикарно, но благородно.

Гламурно, но интеллигентно.

Либерально, но патриотично.

Скромно, но люкс.

Аристократа, как известно кролику из ролика, выдает безупречный вкус.

Один из них вытер слезу рукавом. Ладонью смахнул другой.

Столько лет вместе!

Тридцать.

Да чего там — триста! Три тысячи!

Ну и довольно уже.

Баста.

The game is over.

Никогда мы не будем братьями.

Небрат ты мне, Никита.

И ты Мыкыта, мне недрух.

Френеми, френд-енеми.

Друговраг.

Без драк.

Без врак.




12.

Белосельский-Белозерский поступил в донецкое ополчение.

А Бiлий Лебидь — в ВСУ.

Оказались они, как и следовало ожидать, по разные стороны баррикад.

В разных окопах.

Обстреливали друг друга. Сами себя, то есть.

Неусловного, вполне, противника.

Дуэль с собою.

Главный мой соперник — это я.

Стрелялись корнет Белосельский-Белозерский поручик Бiлий Лебидь.
Но никого не убили.

Не самоубились.

Зеркальная осечка.

Пуля попала в пулю, и обе аннигилировались.

Можно разбить зеркало, но отражение застрелить нельзя.

А после выполнения (или полного срыва) Минска-8 оба (Николай — в рамках ограниченного контингента российских войск в штате богини Иштар, а Микита — караульный миссии Великого Украинского Вышиванко-Шелкового пути) были отправлены в…

Баб-эль-Мандебский пролив.

В пешее эротическое путешествие.

В Баб-эль-Мандебском проливе купаются бабы в приливе.

Полуголые.

Загорелые.

На все аппетиты — апельсиновые, карамельные, сливочные,  шоколадные.

Кофе с молоком, какао с ликером, чай с коньяком.

Латте, гляссе, фраппе!

Лягте! Глядите! Храпите!

Эспрессино, моккачино, капуччино!

Хенесси-энессси, курвуазье, камю, сартр, бодрияр, деррида!

Дери! Да!

Наполеон, выйди вон!

Конь и як хлестали коньяк.

Адам пил агдам.

Хванчкара, хвать с утра.

Шоколад. Шок и лад.

На любой вкус. Любой!

Даже на голубой.


Женщины всех стран, времен и народов!

Просто бабы.

Бабетты.

И бабы с бабками.

Новые русские бабки.

Толстушки-баобабы.

Байкерши.

И бабушки.

Байки (жены баев). В халатах из байки.

Бабайки (жены бабаев).

Ба!

Заласканные солнцем.

Привеченные сердцем.

Пышечки. Пампушечки. Оладушки.

Вешалки. Скелетики. Анорексички.

Булочки-смарт.
 
Сухарики-люкс.

Чипсики-лэйс.

Девочки и женщины, венчанные и невенчанные.

Стройные вилиссы
С ароматом мелиссы.

Томные сирены
С ароматом сирени.

Гордые царицы,
С ароматом корицы.

Юные русалочки,
Играющие в салочки.

Бойкие пиратки,
Играющие в прятки.

Ласковые мурки,
Играющие в жмурки

Треетные лани,
Играющие в воланы.

Ведьмы и ведьмессы,
Феи и принцессы.

Мавки, Валькирии, Пери,
Русалочки в неводах.
Во лбу у каждой звезда
В глазах — голубые звери.

Весны голубые звери!

Вечное «никогда»
И вечное «если бы».
Женская нагота,
Иероглиф судьбы.



13.


Сударыня, я старый солдат и не знаю слов любви.

Устаю, не первый год в строю.

Как надену портупею, всё тупею и тупею.

Когда после учений бреду в казарму (в бреду) — какая-нибудь повариха из солдатской столовой имеет шанс затащить меня в койку.

Была одна походная полковая жена, ППЖ.

Но она подала на ПМЖ.

В телевизоре политики
За окошком — в поле лютики.

Вот закончилась война,
А у парня — жизнь одна.

А тут — бабье царство.

Бабен-манданский залив.

Друзья глаза залили.
И нежатся в заливе.

- Вам дюшес? - спросит почтительно, по-русски, чернокожий бой.

Бойкий бой, идущий в бой.

- Нет, - отвечаешь, - Мне бы о душе-с!

А поговорить?

- Не включено в прейскурант, отвечает.

Эспрессо — из-под пресса.

Лавацца — целоваться.

Моккачино — взмок мужчина.

Кто-то скажет, да это просто курорт.

Цивилизация санаторно-развлекательного типа.

Обыкновенный отель где-нибудь в Эмиратах.

В Ебибте.

В Персии,от которой в русском языке произошло слово «перси».

А скорей всего, в родимой Анталии — там подешевле, но те же Наталии, талии, гениталии.

В туркомплексе с системой «все включено».

Все, решено!

Отдыхаем хорошо, только очень устаем.


14.


Там бывше-братья снова встретились.

В божьем Испахане, на златом бархане.

В чайхане «Эдем» - "постель и завтрак".

В одном флаконе.

Полуночные пиршества плоти.

Ватник и укроп, колорад и бандеролог, монголокацап и незалежный хохол.

Близнецы.

Похожие друг на друга, как две капли воды.

Как две капли водки.

В обществе трех немного пьяных и пьянящих красотою гурий, загорелых до глубоко-коньячного цвета.

Француженка Мартель.

Португалка Кальвадос.

И персиянка Наири.

Митя Вертинский  в свой период «ачуметь» посещал сие заведение.

С его сафьяновыми голубыми диванами, блескучими парчовыми покрывалами, вышитыми синим бисером подушками и синьоритами сомнительного поведения.

С полупрозрачным шелковым шатром в центре залы, медными змеями под потолком и куклами пиджикентской глазури по углам.

С мальчиком в персидском халате и шальварах, сидящем на туркменском коврике у стены и наигрывающем на зурне что-то русское.

Митя, бывавший в заведении, даже воспел все эти прельщения в шансонетке:

В божьем Испахане,
На златом бархане
Девичье дыханье,
Шелка колыханье.

До ночной молитвы
Ходят под чадрою
Вихри бурь магнитных,
Легкою стопою.

В чайхане сафьяны
Розой пахнут, мятой,
Сдвинуты диваны,
Покрывала смяты.

Синей змейкой бисер
Вьется на подушке,
И прозрачней выси
Ваш шатер, подружки!

Две сестры-путаны
В страусовых перьях:
Ни весны, ни тайны.
Ну а третья – Пери.

Всех странней секретов,
Всех безумней строчек,
Из страны запретов
Аленький цветочек.

В лунных вспышках молний
«Кодаков» и «Нокий»,
В их змеиной ночи
Сердца звук, умолкни!

Пиала без ручек,
Яд жасминных почек.
Кто ты! Твой ли ключик
Отопрет замочек?

Но сама – навстречу,
Поступью беспечной,
Божеством счастливым,
С ликом соколиным!

В обмороке слуха,
В сне горячем зренья
Розу мне подруга
Протянула – третья.

Как дышать мне трудно,
Даже молвить больно:
Ах, дитя! Вы чудо
Хороши собою!


И вот, от переполненности радостями бытия, от удовлетворенности базового инстинкта, в обоих братьях чистое вспыхнуло пламя.

Захотелось небывалого, высшего.

Того, чего не бывает на этом свете.

А только в другом, лучшем мире, куда мы попадем однажды. Но еще не теперь.

Гармонии желалось музыкальной.

Сияния.

Сладости.

Женщины.


О, жены, невесты, сестры, матери, дочери!

Где же ваши мужчины?

В очарованных царствах, пораженных абсолютным злом.

В Пальмире, с ее пальмами и мирром, но с напалмом и без мира.

В Иерусалиме, в рассеявшемся дыме.

В опаленном Алеппо.

В терра инкогнита террора.

В эпической нашей Новосирии.

В мистической нашей Новороссии.

Далее — везде.



15.


Мыкыта-хохол купил себе новую шляпу.

Типа панама.

В стиле «Анапа».

И вышел и сел он на берег морской, со своей необъятной тоской.

Мечтатель-хохол.

Так и не обретший свою Гренаду.

Красивое имя, высокая честь.

На Гранаду грант надо.

Александр Грин не получит штуки грин.

Ни Цветаева, Ева цвета.

Ни Ахматова, Дева света.

Глядь — а рядом Николенька-кацап стоит.

Тоже в головном уборе.

Тоже печальный.

Тоже, о-о-ох, мечтательный.

Любви захотелось.

А не моркови.

Музыки.

А не смузи.


Они влюбились.

Николай — в персиянку Наири из белого шатра.

Наири — наи-пери в этом мире.

Пляски персидок.

Персияночка, полоняночка.

Сурово сердце русского солдата,
И все ж, оно своей Наири радо.

А Мыкыта — в норвежку Сольвейг.

Ведь что ни говори, но имя Сольвейг
В десантнике со стажем будит совесть.

Вскоре, однако Наири стала — Ирина.

А Сольвейг — Ольга.

Венчались в Святой Софии в Константинополе, в один день — так совпало.

Женихи, обо в полном параде, в парадной форме Воинов Света, с бутоньерками на груди, под руку с красавицами-невестами.

Брюнеткой и блондинкой, Брюнеттой и Бьондиной, арийкой и семиткой, гурией и валькирией, но очень похожими, просто на одно лицо – встретились в храме.

И взглянув друг на друга, Никита и Николя поняли, что чувствуют одинаково.

И в этот миг снова слились в одно неделимое существо.




16.

Светочка-веточка, Светик-с приветиком тоже переменила имя.

Она стала: сестра Фотиния.

Была такая святая, Фотиния-великомученица.

Все плакала Светочка о дочке,о Дарине пропавшей, и не могла утешиться.

И пошла к старенькому батюшке, на Ордынку, в Церковь Всех Скорбящих радости.

А тот велел — креститься.

Всех Светок крестят — Фотиниями.

(А Дарину — надо бы Дарьей…)

Дашенька! Доченька. Дождинка.

Окунули Светлану в купель.

Древние прочитали над нею, из ветхой книги великие слова.

В белую сорочку рабу Божию облачили, в ризу непорочности.

Руки, ноги, и лоб – смазали священным елеем.

Новое имя – новая судьба.

Фотиния — означает свет. Отсюда: фотон. Отсюда: фотография (светопись).

На фотке Светка сияет.

И всегда-то в Светлане присутствовал свет. Но не все его видели. Только самые проницательные из Светиного окружения.

Но вот, стала она Фотинией, и свет пробился наружу.

Нимб вокруг головы, как корона.

Все, что говорила Фотиния — словно зажигалось разноцветными буквами на табло Большого супермаркета судеб.

Становилось данностью.

Божьей волей.

Судьбой.

Она изменилась и внешне.

Была беленькая — стала бледная. Была тоненькая — стала тощая. Ключицы, кажется вот-вот прорежут кожу. Руки, как птичьи лапы.

Щеки куда-то провалились. Зато глаза — глаза на истощавшем лице теперь казались в два раза больше.

Была — первый день творенья.

Стала — последний день Помпеи.

Была Светочка-деточка-нимфеточка.

А стала — Ее Светлость.

Была — городская сумасшедшая.

Юродивая Трех вокзалов.

Поломоечка имени Федора нашего Михайлыча.

Стала — Сивилла Москвы.

Подымай выше.

Пифия России.

Сестра моя, Свет.

Должно быть, безжалостное солнце пустыни выжгло в ней все лишнее.

Осталась суть.

Свечечка.

Цветик-семицветик.



17.

С самого утра в общежитии железнодорожных служащих, где поживала пророчица Фотиния, толпился народ.

И умоляли впустить.

И задавали вопросы.

Классику жанра:

- Исполнится ли задуманное?

- Правдивы ли полученные известия?

- Будет ли любовь постоянной?

- Избавишься ли от напасти?

- Сбудется ли задуманное?

- Что день грядущий мне готовит? Его мой взор напрасно ловит.

- Чи гэпнусь я, дрючком пропертый, чи мимо прошмыгляе вин?

- Чосомнойбуде?

- Чосомнойнетак?

- Чожэтоващетакое?!


И Светочка долго отказывалась отвечать.

Улыбалась принужденно.

Иногда даже плакала.

Но потом все-таки кивала или быстро мотала головой справа налево, слева направо.

И всегда сбывалось.

Пятая колонна тоже приходила.

Но не с политикой.

Главный вопрос был:

- Нужно ли в путь отправляться?

- Отсутствующий возвратится ли?

- А буду ли счастлив в том месте, куда еду?


Один, с бородой, как веник, все допытывался:

- Любовница любит ли меня-любовника?

Потом уточнил вопрос:

- А я, любовник, люблю ли любовницу?

И рыдал, как дитя.


Ночной порой врывались в Светину бедную комнатку больные на всю голову писатели.

- Создам ли я гениальный роман?

- Ждет ли меня мировая слава?

- Все пидорасы, а я д`Артаньян?

Политологи наведывались, диванные генералы, кроватные эксперты, тролли, пикейные жилеты, системные аналитики, властители дум.

Даже из Кремля, случалось, наносили конфиденциальные визиты большие люди.

- Стоит ли ожидать…?

- Можно ли рассчитывать…?

- Насколько вероятно…?

Сирия, Ливия, Украина.

И Светочка-Фотиния долго молчала.

Глядела умоляюще: не мучьте вы меня!

Но, в конце концов, произносила:

- Да.

Или:

- Нет.

И всегда сбывалось.



18.


Очнулись от яростных своих снов странники уже в другом мире.

Есть ли жизнь после нефти?

После Боинга убоины?

После Алеппо спаленного?

После Горловки с ножом в горлышке?

После мальчика Вани без рук и без ног?

Прежнее, ежесекундно меняющееся ее лицо, теперь раздвоилось.

Вселенная поломалась.

Распалась на две параллельных реальности.

У жизни появился доппельгангер.

Собственно, очнулись мы сразу в двух мирах.

Выяснилось, что две известные общественных группы (они же Воины Света и армия Сатаны, эльфы и орки, люди и людены, гламур и ацтой) заявившие о себе недавно на историческом рубеже (см.«Похоронка»), и резко противопоставившие себя противной стороне (см.«Холивар»), ныне друг друга не понимают вовсе.

Говорят на разных языках.

То есть, в буквальном смысле. Без всяких там аллегорий.

Параллельные миры не пересекаются.

Одни и те же слова русского языка, глаголы, существительные, прилагательные, наречия, а также пословицы-поговорки, заклички-веснянки, сказки-присказки, считалки, дразнилки, загадки, потешки, и так далее, для них означают разное.

Образовалось два языка, оба, вроде, русские, но совершенно непохожие друг на друга.

Полностью разнящиеся между собой как по лексике, так и по семантике, и даже по грамматике с пунктуацией.

Половина населения страны (большая половина, девять десятых), живет в одной действительности, а остальные – ну,в совершенно другой.

Налицо обнаружились две России, два царства, две объективных реальности. Данные нам в наших ощущениях.

Две Сирии, две Европы, два Израиля, две Америки.

Две Вселенных, а между ними — черная дыра.

Тоннель без света, в конце света.

Крысиная нора.

В которой лично мы обитаем.

Своей шкурой чувствуем.

Обоняем и осязаем.

На зависть Альберту нашему Эйнштейну.

Тестом, о которому определяли своих, было два вопроса (нет, не «Кто такой Путин» и «Чей Крым»):

1.Сколько убито под Дебальцево? (согласитесь, разница есть:36 бойцов, по версии Порошенко и около 2600, по версии Захарченко).

Математика царица наук.

Примирить эти две цифры — 36 и 2600 (взять, допустим, среднюю, и вашим, и нашим) — никак нельзя.

Как нельзя быть чем-то средним между либералом и патриотом.

Стало быть, Дебальцевых существует на свете два (так же как и два Вифлееема, два Крыма, две Мекки, два Киева, две Москвы, два Вашингтона, две планеты Земля).

Дайте две!

В количестве (2) штуки.

Магнитофонов импортных, курток замшевых, стенок мебельных, перстней золотых, нажитых непосильным трудом.

Дебальцево — Дебильцево.

Дебилы, бля.

Нет ли у вас другого глобуса?

Как же!

Есть и второй.

Другой.

Тайный.

Географ пока не пропил.


И:

2. Кто сбил малазийский боинг?

Здесь правд имелось даже не две, а по меньшей мере, пять, что перечислять.

Впрочем, может, и двадцать пять: покемон, Макаронный Монстр, ополченцы, Стрелков лично, ВСУ, Путин лично, ЦРУ, пришельцы с НЛО, Вася Пупкин, Сема Носик, тайное мировое правительство, Алистер Кроули с того света, тот, кто Пизанскую башню загнул…

Тот, у кого был мотив и возможность!

Словно в пятом вагоне супер-экспресса пятой колонны роботы-хирурги сделали таки операцию по разъединению двойственной изначально Вселенной.

Чего изволите?

За ваши деньги любой каприз.

Налетай, подешевело!

Совершенно бесплатно!

Читайте наш сайт!

Рецепт бессмертия!

Средство Макропулуса.

Философский камень, оптом и в розницу.

Платонов элексир.

Орех кракатук.

Ягоды годжи. Якобы, гожие.

Гриб Рейши от императорской гейши.

Рождественские скидки.

Два по цене одного.

Не упустите возможность.

Срочно продам гараж.

И все верили чему-нибудь, впадая в раж.

Впрочем, некоторые ничему не верили.



19.


Что стало с йэху Москвы (Реки России).

Митингующие стояли на Болотной, когда под ногами у них начала проступать влага.

Мать сыра-вода.

Водица-мама.

Иссякла, было, она.

Скончалась.

Памятник надгробный ей поставили.

В виде мегаполиса.

А она из-под постамента выскочила.

Где ты Неглинная? Пойманная, скрученная, пытанная?

В каких подземных застенках?

Отмсти за себя!

Самотека, ставшая клоакой.

Пречистенка, нечистая.

Святоникольский, закокаколенный.

Святой источник, канава сточная.

Сходня, сошедшая во ад.

Кого жаль до слез, так малых сих:

Птички-речки, пойманные в силки: Журавка, Синичка, Лебядка, Малиновка.

Ивица, Березовка, Ольшанка, вырубленные топором тупорылым.

Печерка, сожженная в печке.

Но вот сдвинулось что-то под землей, на земле и на небе.

Прорвало кордоны.

Снесло плотины.

Смыло дамбы.

Хлынуло.

Из-под глыб!

Протестанты побежали прочь, спасаясь от цунами.

Вязли в матерой жиже, теряли ботинки и сапоги.

Проваливались в грязь и удивленно смотрели друг на друга.


Выходи из берегов, Чертановка!
Расплещися морем, Таракановка!

Подымайся Чура – чур-чура! –
Потому что кончилось вчера.

В одиночке больше не кукуй,
Ты не плачь и не грусти, Кукуй.

Понапрасну на судьбу не сетуй,
В чешуе серебряная Сетунь.

И не надо мамой клясться,
Заклинаньем станет Клязьма.

А коль взбунтовалася Чучёра,
Значит, оседлаем мы и черта.

Жужа, Рачка, Рыбинка и Жабенка,
Капля-реченька, и речка-Раменка,
Сосенка, Черничка и Ольшанка,
Золотой Рожок и Серебрянка.

Малая Синичка, Самородинка,
(Родина, смородина и родинка,
Роженица, рожь и родова)
Яуза, Неглинная, Москва.


20.


Реки праздновали русскую весну.

Сивцев Вражек, Волхонка, Самотека, Неглинная и прочие перестали быть улицами и снова сделались реками, как было назначено им.

По Москве разлились непомерные лужи.

Горожане в болотных сапогах настороженно переходили улицы вброд.

Авто ездили по капот в воде, как жабы, отрастив жабры.

Бряцали на гуслях и фанере-плюс новые Садко: кареокое караоки.

Сибаритствовали в уличных кафе жирные, больные водянкой водяные.

А большегрудых русалок в столице и всегда было в полном достатке.

Исхитрялись крутиться одновременно в двух стихиях (там и здесь) андрогены. Да не пресловутые андроиды. Ихтиандры.

Морские чудища, змеи и осьминоги ловили лохов, раскинув сети на перекрестках и площадях.

На черных лакированных гондолах проплывали чиновники в форменных тогах и золотых масках, скрывающих лица.

В глубине лежали на дне желтые (ностальгически-битловские) подводные лодки ММФ.

Новый Ной строил ковчег для всей живой твари.

Профессор богословия Дворкин ставил каждой твари по паре.

Оборудовал себе отдельную смарт-яхту капитан Немо.

Сладкоголосо, лужеными глотками распевали сирены (не Сирины) СМИ.

Бежали по волнам судьбы эмансипированные Фрези Грант.

У нас на Руси все есть.

И капитан Кук свой, недоеденный людоедами.

И Робинзоны Крузо, пол-страны их.

И Ниагара собственная. Саяно-Шушенская. Ангара при впадении в Енисей — 7 км.

И летучие голландцы, там и сям.

Извержение в Мальстрем.

Погружение в колодец.

На дне.

Банька по-черному.

Сауна с бодуна.

Душ Шарко.

Ушастый ушат.

Лохань для лохов.

Корыто — много ль в нем корысти.

Анна-Ванна, наш отряд хочет видеть поросят.

Давайте же мыться, купаться, плескаться, нырять, кувыркатся.

В ушате, в корыте, в лохани, в реке, в ручейке, в океане.

Мы все в наш поток принимаем, все растворяем в себе, переиначив до полной самостийности.

Самостихийности.

Стихии стиха.

Не стихать ей.



21.


Список рек Москвы, реальных и исчезнувших, читается как лирическое стихотворение.

Имена у них иногда вполне человеческие: Дарья, Поля, Филька.

Ручей Филька влюбился в речку Дарью.

Решили они пожениться.

Семью создать, родничков наплодить.

Но не было у них своего законного места под солнцем.

Не светило им в этой жизни квадратных метров в личной собственности.

Прописка попискивала.

Дарья обреталась под боком у двоюродной бабушки, старой ведьмы Пехорки.

Старуха все кашляла, перхала по ночам. Жаловалась на здоровье, отравленное городскими химикалиями, но помереть не помирала.

Пехоркина мать
Собиралась помирать.
Помереть не померла
Только время провела.

Что нам ваша химия.

Кто в Химках рожден, тому она мать родна.

Пальмовое масло, опальное у массы?

Масло пальмы, страшней напалма?

У нас пальмовая масленница!

Усилитель вкуса? Уберите скунса!

Не надо глютамина? Да это ж глюк админа.

Питалась цианистым кали.

Молилась богине Кали.

Ворочала тонны фекалий.

Молилась без автокефалий.

И полезной площади не освобождала.

А Филька вообще числился по ближнему Подмосковью.

Замкадыш.

Нанялись Филька и Даша банку-танку.

Запряглись в тачанку.

В орден, в ордынское рабство.

Орда, не доведет до добра.

Совсем задрала. Доведет до одра.

Не до ордена, была бы Родина!

А тут рубль упал к евро и доллару. В два раза упал!

Валюта — вол лютый.

Девятый вал!

С ног валит валидность.

Инвалидность.

По натуре Филя, как река, имел характер гибкий.

Плавное течение.

Неизменно попадал в струю.

И даже застаивался, вне эпохи застоя.

Замирал в истоме под плакучими ивами, воспетыми в отечественной словесности.

Шепот, робкое дыханье, трели соловья.

В шляпе из фетра (слетающей от ветра) и с томиком Фета.

Но из любви к Дарье сделался готов на подвиги.

Оседлал, взамен коня, ручей Коньков.

И двинулся в бой. На Кремль.

В тихом омуте черти водятся.

Домчал до самой Иверской.

Сердце Москвы.

Иванушка с ивушкой.

Бронзовому Минину в лицо плеснул волной.

Едва не затушил патриотический пожар Пожарского.

Обмочил Боровецкие ворота.

Но был вовремя пресечен уполномоченными органами и в ходе следственных мероприятий направлен в правильное русло.



22.


Речка Леся, новенькая, тоненькая встретилась на своем молодом пути с пожилым и мутноватым, но еще бурным потоком.

По имени Беня.

Беня был покорен грациозным струением всех членов прелестницы.

Брызгал эмоциями.

- Ты мой бриллиант! Перл! В жемчужных переливах Сена!

- Так подари колье, папашка!

- Что колье! Я дарю тебе лилический лимерик.

Прочту что-нибудь из Рембо
И брошусь с моста Мирабо!
Потомкам во славу:
Ведь пал не в канаву,
А в Сену, с моста Мирабо!

- А в Париж когда поедем? - спрашивала Леся.

Все лазурь, лазурь. А как насчет Кот д`Азур?

Но Беня, вроде как, и не слышал.

Журчал:

- Ты моя страстная Амазонка! Ориноко, без которой одиноко! Моя мисс Миссури!

Миссисипи? Мисси-писси, - изгалялись коллеги, случайно, из-за двери, подслушавшие разговор в служебном кабинете.

Миссури?

Мышь в сыре!

- Стань моим притоком! - просил Беня Лесю. - А я буду твоим истоком!

Подразумевалось, конечно: источником вдохновения…

Она не спешила соглашаться, но и не утекала сквозь пальцы.

Петляла вокруг да около.

Заигрывала.

Но не заигрывалась.

Выяснилось, что у старого развратника (но не распутника! кроме Путина, все равно никого нет) уже имеется в наличии несколько рек, притом денежных.

Они делились с ним своей водянистой плотью.

И долларовым эквивалентом.

Все, как на подбор, дебелые бэль, старинные боевые подруги, ППЖ (походно-полевая жена).

ВПР (военно-полевой роман) расстроился.

А ВВП, тем временем, удвоился.

Узелок завяжется, а пупок развяжется.

Ревниво и хищно взирали  ППЖ на новенькую.

Весенняя ростепель?

Таянье льда?

Не льда таянье, а стыда!

Не распутица, а распутница!

Правые притоки.

И левые притоки.

Каждый, как известно, имеет право на лево.

Леся еще повиляла, попетляла вокруг, русалочьим смехом позвенела.

Но в итоге, отказалась ложиться в Бенино русло.

Холодный душ.

И умчалась в голубую даль.

Злые языки намекали, что в розовую.

Ах, речка Леся,
На редколесье
Махни крылом! - продолжал сочинять Беня, под русскую лиру.

- Отчалит дама — крути динамо, скачи козлом! - добавляли в рифму коллеги, тоже стихоплеты.

Мало кто способен равнодушно снести девичий отказ.

От огорчения Беня вздыбился фонтаном.

Изливался словесами, скакал на хвосте.

Запил.



23.


Угнетенные реки Москвы создали общественное движение «Фонтан», для реализации своих гражданских прав.

В Политсовет избрались Лихоборка, Хапиловка, Разувайка, Задармайка и Вор-яга.

Да еще пролезть сумела, по однопартийному списку, из уважения к ее диссидентскому прошлому, старая язва Яуза.

Нищенка, Голодянка и Черногрязка в руководящие органы не прошли.

Подписей собрать не сумели.

Фордыбачили.

Фраппировали почтенную публику.

Фанатели.

Фейерверки слов!

Фантики!

Фанта пенится!

Но мало-помалу все как-то фэйкнулось.

Колючим чертополохом заросло, жирной ряской и глуповатой желтой кубышкой.

Место тут такое, нельзя не заболотиться.



24.


Немцов с Дурицкой шли по Большому Москворецкому мосту.

Анна сосала леденец.

Дососав, спросила:

- Скоро ли на трон, царь-Борис?

- В королевы Анны метишь?

Анна вздохнула.

- Жаль, королевство маленькое, негде развернуться.

Борис окинул глазами свое набережное царство.

Квакали на разные голоса, но с одинаковым истерическим надсадом лягушки.

Жабы хвастались друг перед другом любимыми мозолями, щеголяли фамильными бородавками.

Пьявки колыхались в затонах, поджидая клиента.

Ухала мертвоглазая выпь, пророча новый холивар.

Отдувалась сыто, съев очередного клиента, мокрогубая росянка.

Сосали кровососущие.

На престижных берегах с видом на Кремль бобры дорогих шубах строили себе нехилые хатки.

Прилизанные гелем ондатры баллотировались по округам одномандатным.

Выхухоли холили себя и выхухоливались в СМИ.

В укромных заводях грациозно расцветали высококультурные лилии.

Бегали по волнам, резвясь, свободомыслящие водомерки.

Стрекотали либеральные стрекозы.

Стрекозлы сами собирались задать стрекача и подстрекали других.

И чуть слышно в тиши шептались о чем-то феноменальном одухотворенные камыши.

Царь Борис затуманился.

Болотная площадь окончательно превратилась в болото.

В это время под мостом остановился белый мерседес.

Из него вышли два киллера.

Один из них прицелился, выстрелил несколько раз из пистолета и убил Немцова.



25.

- Каков собою был убийца? - спрашивали потом Дурицкую на допросе облеченные полномочиями товарищи. - Опишите их внешность. Особых примет не заметили?

- Это были… Это были два слова, - отвечала она.

- Два ствола? - переспросили товарищи.

- Нет, именно, два слова.

- Какие два слова?

- Не могу припомнить точно. Первое, кажется «сволочь». И еще какое-то, кажется «борщ».

- Не дурите, Дурицкая!

- Вы думаете,я сумасшедшая дура? Нет, я нормальная дура. Борю Немцова убили два слова.

- Виват, Россия!, наверное, - сказал младший из товарищей и густо покраснел, стесняясь собственного пафоса.

- Минские соглашения, - усмехнулся другой.

- Русский язык! - предложил третий. - И — «Федерализация Украины»!

- Это уже четыре слова.

Три товарища в окопах Третьей Мировой.

Информационной, термоядерной.

Лол-войны.

С лол-танками, лол-ракетами, лол-битвами, лол-победами.

С лол-вбросами, лол-фэйками, лол-реккордами.

Но лол-трупов не бывает.

- Нет, не то, - вздыхала Анна. - Что-то другое… Непонятное что-то…А с другой стороны, что-то знакомое. Слышала я такое уже… В телерекламе, что ли?

Пироговская Ривьера.

Галлеева комета.

Тетюшанская гомоза.

…Или народное, знаете, такое колдовское? Сказочное:

На море-окияне, на острове-буяне…

Сивкабурка-вещая каурка…

Зоря-заряница-красная девица...

Бел-горюч-камень Алатырь…


Слово может убить.

Особенно немцова, т.е., немого.

Может, это было: Аллах акбар.

А может: Дыр бул щир.

Или: Мiр.



26.

Видя в Москве тотальное таянье, наводнение (наватнение), всеобщее распутевание и крымнашизм, несистемная оппозиция решила вернуть на место исстрадавшуюся Великую Глушь и Сушь.

Пустыню Козел-Кум.

Козел тебе кум.

Достала русская весна.

Хоррор, Отвальный, Касьянов (дух високосного года, лишнего, Касьнова дня в году), Порох, Моровой и другие видные рупожатные прилетели на крылатых Ё-мобилях, изобретенных Порохом и выпущенных в ограниченных пока количествах концерном «Мерседес-бенц».

Ё-мобили слетели с небес, приземлились, прямо в центр Сахаро-гоби.

На временно (лет на миллион) оккупированной солнцем территории.

Палил с высоты нещадный Солнцеликий.

Веяли суховеи власти, выжигая все живое.

Трескались древние камни, распадались духовные скрепы.

Тащились нескончаемым караваном рабы-верблюды.

Из Вологды в Керчь из Керчи в Вологду.

Их погоняли хлыстами царские опричники.

Верткие ящерки скользили по пескам. Случалось, их ловили на лету государственные двуглавые орлы. Ящерицы теряли хвосты, впрочем, вскоре отращивали их вновь.

Вились ужи под вилами.

Угорали угри на грилях.

Прятали голову в панцирь трусливые, тупые черепахи.

Прыскались ядом злобные кобры, мамбы, эфы, гадюки и гюрзы, в ассортименте.

Страусы прятали головы в песок.

Дикость, одним словом.

Видишь, Горби, это Гоби.

Сахара, но не сладкая.

Кара-кум, но не шоколадный.

Если жизнь за МКАД?

Жизни на Марсе нет.

Многие оппозиционеры и вправду видели эту страну именно такой.

Она возникала, если поверх искусственных хрусталиков, капелек-росинок надеваешь очки вип-«Хамелеон».

Либо оправу смайл-«Кобра».

Впрочем, большинство преспокойно обходилось и без смарт-оптики, так у них было устроено зрение — видеть только то, что надо.

Конгресс оппозиции среди кактусов опунции.


Вот тут-то и случилось.



27.


Погоде настал полный альбац.

Казалось бы, все в пустыне, что за день не выгорело зыгарем, на закате должно было успокоиться и впасть в меламед.

Но в атмосфере, в самом воздухе, томительная возникла тревога, предчувствие грядущего чубайса.

Словно прошелся под окнами кто-то с резником.

Кац-кац-кац — побежал на раздвоенных копытах голодный хомяк, кошку приблудную схомячил.

Нанесло откуда-то ганопольским и урином.

Познер застыл в величавой позе.

Ургант зашелся в руганте.

Алибасов карабасил.

Петрушка петросянил.

Горбачерт вспомнился, не к ночи будь помянут.

И вот, шендерахнуло где-то за горизонтом.

Как из макаревича ахеджакнуло.

Улюлюканьем, улюкаевшиной разнеслось вокруг.

Помело по песку веником, покатило фаликом.

И запульсировали родники в, казалось бы, мертвых песках.

Прорвались наверх из глубин тайные подспудные почвенные воды.

Раздулся мэйнстрим.

Вышли из берегов древние сакральные потоки.

Открылась Страна Великих и Малых Рек.

Мать Сыра Вода.

Царство Тысячи Потоков.

Слово Россия образовано от морфемы «рос» (от этого же корня: роса, русалка, русленый квас, русло реки…)

И Руза. И Таруса. И Росица.

Тихий Дон.

Вольная Волга.

Красивая Меча.

Бирюзовая Бирюса.

Раскаленная Калка.

Березовая Березина.

Весенний Енисей.

Любовный Амур.

Необъятная Обь.

Астральная Ангара.

Урал, далече грянувший: ура!


Сестра-река.

Угрюм-река.

Рось-река.




28.


Реки радикально преобразили столь знакомый российский ландшафт.

Взбунтовались, взбеленились, вздыбились.

Зачирикали, защебетали по-птичьи:

Нерль, Свирь, Алтырь,
Вьюнь, Чарунь, Иверель!

Мегрель, Орешень,
Гжель, Гзань,
Чичурель!

Замурлыкали по-кошачьи:

Ирпень, Озарань,
Руза, Юза, Юрюзань!

Заплясали. Рассмеялись. Заплакали:

Отгуляли Миловань,
И настала Обрыдань.
Один берег – Обаянь,
Другой берег – Покаянь!

Затевали-то Игрень,
Да влетели в Чертовань.
Один берег – Безымень,
Другой берег – Потудань.

Запели нежно, как над колыбелью:

Леля да Полеля,
Алоля да Маля.
Мама, няня, ляля -
Лепетуха-краля.

Велеса из леса,
Волхова, Кудеса:

Чалтырь, Бултырь,
Дудырь, Золотырь!

Серьга-Сергевань,
Сивинь, Ливень, Сюризень!

Дудырите, Дудыри,
Бултырите, бултыри,
А ты, Истра, не истри!



29.


Тонущим протестантам в разливе слов, с зависших в зените Ё-мобилей были сброшены вниз спасательные трапы.

Но не так просто им было влезть в цепеллин спасения «Нобель 2017», со всем культурным багажом.

Авотары с мобилами орали в матюгальники:

- Живей!

- Захлебнетесь!

- На дно затянет!

Внизу волглое пространство огромной страны пропело голосом оперного Ленского:

- Куда, куда, куда вы удалились?


Удавы удивились.

Что же теперь, удавиться?

Прощай, Ленский!

Река Лена!

В голубых цветочках сакральный лён.

Русская блаженная на печи лень.

Лесной олень.

И ты, Ленин.

И васнецовская Аленушка.

И даже ты, Лена Ленина.


Карабкаясь по канатам, деятели, как завороженные, всё посматривали вниз.

Там творилось что-то небывалое.

Ликование.

Волхование.

Смертью-смерть-попрание!

На площади Трех вокзалов плясала баба в сарафане и платке,в сакральных валенках,с расписной гармошкой. Пела-выкликала что-то странное, или слышалось так:

Мне не страшно помирать,
Из Живени в Померань!
Не помянешь смерть хулой:
С берега да в Охолонь!

Спишут всё Сирень да Юнь,
И не выдаст Потаюнь!

Реки все прибывали, распевая гимн жизни:

Зоря, Озарень, Заряна,
Зорь-царевна, Заревень!

Ируть, Инелька, Ивица,
Илируза, Иловень!

Луга, Лужменка, Лужана,
Лутоминка, Лутояна,
Лудозаринка, Лузгень!

Радоль, Радунка, Радуга,
Радуница, Радугель!

Руза, Русса, Белы Росы,
Малый Русень, Алый Розан,
Русалица, Русавель!

Русь, Расея, Росяница,
Рассиянь и Розов Цвель!

И играли в небе радуги.

А на земле овраги.

И Ралдугин играл на виолончели.

Страна Ста Тысяч Рек сияла, роилась и реяла внизу.

-Эх! А у нас-то, считай — один Иордан!- горестно сказал Кац Коху.- Один на всех.

- Нам его одного до конца времен хватит, - отвечал Кох. - Не пейте, правоверные, ничего, кроме вод из реки Иорданской!

- Из русских речек пить нельзя. Диарея диаспоры обеспечена. Разве что кипячением паразитов уничтожить.


Расстройства функций оганизма стали бытовым явлением, прочно вошедшим в лексикон: то ганапольское помянут, то прокисший кисель,то «норму», то «сероводородную атмосферу Путинской Москвы» или Саакашвилли с одним «а».

Выражения вроде «бурление говн» или «вброс дерьма на вентилятор», вообще не считались за обиду: рабочие термины. Отчего полит-речения, сами по себе, источали специфический запах.

Но к нему все притерпелись.

Не чувствовали.

- Эту херову флору — хрен и хлором убьешь… - гнул свое Кац.

Кох засверкал очами:

- Мордор! Дедывоевале! Абырвалг! Победобесие!

И ударил маловера промеж бровей палочкой Коха.



30.

Эховцы и дождевцы (йеху и дождевики) — подмокшие, но живые, пили бренди, сушили бренды и распускали бредни на дирижабле:

- Куда ж нам теперь? Обратно на Новый Арбат, хлебать обрат?

- Там ведь не проехать-не пройти. Глина галимая. Боты вязнут. Колеса не крутятся.

- Крокодилы с Моссовета теперь берут взятки галошками!

- Колесиками! Холесинькими.

- Мой милый, холесый, пришли мне колеса!

- Аллигаторы! Агитаторы.

- Сидят в калоше, просят каши.

- Офис весь зарос плесенью, до верхних этажей.

- Буратин бурой тиной затянуло.

- В метро – людское наводнение!

- Наватнение!

- А на Тверской у Большого Дома в луже лежит жирная свинья. И, представьте себе, хрюкает.

- Раньше во дворе у нас Шариковы блохастые водились и Мурки-бандитки. А теперь — Жабены с рыльцем и Насти-Рыбки!

- Ой, не могу больше!

- С ума сойду!

- Боюсь!

- Сил не осталось весь этот ужас терпеть!


333 потока, струи, русла либерализма не сумели найти общий язык.

Слова свои были у каждого.

И невозможно было этим словам оформиться в сколько-нибудь непротиворечивый текст.

Ни дня без строчки – жужжалка ЖЖ.

Водораздел.

Как будто жирный водяной влез на них, придавил.

Всех развел по отдельным напавлениям.

Всех раздел.

Распутин, бес распутицы, попутал.

Не тот, что Валентин (возлюбленный), а Гришка (Отрепьев, анафема).

Ленин в своем Разливе разлился риторикой.

Опять же, водка хлещет, как из водокачки.

Вот и дери теперь жабу на дирижабле.

Это какая-то гипножаба!

Гипноз жаб!

Пипа американа из классика.


Они все смотрели вниз.

Из иллюминаторов.

Иллюминаты эдакие.


Внизу плясали, руки в боки, и вприсядку, и фармазоном, и кандебобером:

Чертовинка, Чертушинка,
Чертовня, Чертопалинка,
Черто-пасть, Чертлоблошинка,
Чертошиха, Чертовень!

Попадуха, Попадень!
Шелапуха, Шелупень!

Чума, Чумка, Чумандра.
И Дыра и Дыр-дыра!
Индигирка, Ангара!

Яура! Ура-ура!


Я — ура! - зачарованно повторил оппозиционер Отвальный.

Все, что осталось.



31.

Моментов море




Из постов Дмитрия Федоровича Вертинского, доцента и блюдешанеля, замполита (заместителя по литературе) Среднерусского информационно-военного округа, заслуженного ловца слов Российской Федерации, а также ее окрестностей и местностей, словесного эмира Русского мира, шаха по мату, янычара по чарам, пашИ от слова пахать (а бей от слова бить и жрец от слова жрать — это не про него).



Я всего лишь собираю фольклор.

В помощь филологам будущего.

Чтобы лет эдак через 50 какому-нибудь студиозусу было что скачать для своего курсовика «К вопросу об Интернет-жаргоне России 10-х-20-х годов II тысячелетия».

Или набрел на этот текст в сети автор монографии «Россия перед выбором: языковые аспекты эпохи» – и пару раз тонко улыбнулся (едко усмехнулся), читая набранные мной страницы.

Мне и того довольно.

Это ли не истинное бессмертие?

И никаких рецептов Макропулуса, цветков Гильгамеша, Платоновых эликсиров, нектаров-амброзий и молодильных яблок не надо.

Будет Россия, значит, русский язык будет.

А будет язык, будем и мы.

Ведь слово вечно.

В начале было Слово.

Слово это Бог.

Слово, всему основа.

Слова, слова, слова.

Единого слова ради.

Золотое слово, со слезами смешанное.

Слово, словцо, словечушко, глагол, союз, предлог, существительное, прилагательное, наречие, антоним, синоним, вокабула, речение, эллинизм, эффемизм, лексема, мимема, пароль…

Придут новые слова.

Одни упадут в речь, как зерна в подходящую почву.

Прорастут. Укоренятся. Заколосятся.

Каждый колос — чей-то голос.

Колосок — колесо.

Крутись, крутись, колесо, чтобы наше дело пошло хорошо.

Другие упадут, да не взойдут.

А взойдут, так тут же птицы их склюют.

Жаворонки, жар в лазурной воронке.

Синицы, спицы в небесной колеснице.

Журавли женихи Зари.

Клесты, божие хлысты.

Жар-птицы.

Райские птицы.

Сирины, Гамаюны, Фениксы, Финисты, Симурги, Алконосты.

Синие птицы.

И птицы-тройки.

И птицы счастья завтрашнего дня (выбери меня!)


Бывает, отцветут слова пустоцветом.

Как бесприданная сирота Соня.

Как сон минуют.


Но уж коли останутся, бессонница нам обеспечена.




4 июня


Проснулись мы однажды летним утром в ином пространстве-времени.

Искривленном.

Век вывихнулся.

Хахаль рас-ха-ха-тался.

Шилась фата, а получилась — туфта.

Свадебный букет — улетел в Пхукет.

Ухажер ухо сожрал.

Статуя Свободы запалила свой fuck-ел.

Россия и Америка торжественно плюнули друг другу в глаза.

Да что нам ваша Америка.

И что хомячки с их хохмочками.


В бруликах Бруклин?

Сползли брюки.

В шиншиллах страшилы.

Старые брюквы.

Брюссель, брысь в щель.

Что скажет Гаага?

А что скажет леди Гага?

Га-га-га!




5 июня.

Как мы любили тебя, Европа!

Всего только год назад, до всего этого холивара, написал я шансонетку:

Мне бы кусочек Парижика –
Сладкого пирожка,
Да кружку теплого, рыженького
Небесного молока.

Мне бы флакончик Ниццы,
Повергавшей поклонников ниц.
Нимфа ее дразнится
Стрелами из-под ресниц.

Во Флоренции Флора
Обольстила все зеркала.
Кожу прозрачней фарфора
Я гладил бы до утра.

В Венеции тронула Венус,
Васильки на груди Весны:

- Я никуда не денусь,
В синий атлас оденусь,
Вот она вся, возьми!

Целую руки Равенны,
Рубины ее и вены.

Я бы в Мадридские ночи
С мудрецами рассорился всласть.
Всех варшавянок ножки
Мне б навевали вальс.
(Слишком уж он мудрит,
Старый, как мир Мадрид).

А солнечным днем в Шампани
Шампанского бьет фонтан,
И за плечами пена
Летела бы, как фата…


А что теперь?

Свадьбы не будет.



6 июня.


Горбачерт вспомнился, не к ночи будь помянут.

Состоялся торжественный вынос Сороса из избы.

На место Барашки-Обманщика прыгнула нехилая Хилари.

А на юге еще этот Эрдогад.

Судьба играет человеком, а человек играет на трубе.

Трам-пам-Трамп!

Вышел некто с мертвой белкой на голове, вместо прически.

Если друг оказался вдруг и не друг и не враг, а Трамп...

В общем, трампец.

Трампокалипсис.

Майн Трампф.



15 июня

А ведь еще недавно казалось, что в мире стало поспокойнее.

Что дна мы коснулись, дальше только наверх.

Меньше попадалось на улицах прохожих с прелестными, блещущими чистейшим безумием глазами.

Майкл Бом после очередной драчки в прямом эфире густо наштукатурил фэйс печальными белилами, как трагический клоун Бом.

Ковтун купил себе новую кофту на гонорар, полученный за создание на российском телевидении образа тупого хохла.

А Охрименко совсем охримел со своими вечными четками в беспокойных, суетящихся ручках.

Оч. умелые ручки (деньги получать), но очумелые.

И все падали, падали с неба самолеты словно пытаясь доказать нам, что рожденный летать ползать не должен.

Самолеты (МИГи, Боинги, Ту) сделались главными действующими лицами и исполнителями исторической драмы. Более людьми, чем сами люди.

Впрочем, мы все с вами — самолеты.

Самолетающие неопознанные объекты.

Исполняющие Большое Авиашоу жизни.

Под софитами. В пику софистам.


Не тут-то было.

Из Интернета (чудища обла, озорна и стозевна) полезли слизни: фэйл, фэйк, выпил, слив.

И прозвенело за окном звездчатым осколком стекла: звездец.

А милое слово «верность» плавится, капает слезами стойкого оловянного солдатика.

А милое слово «истина»…

А милое слово «честь»…

Они еще значатся в словарях эти лексемы, но употребляются все реже и скоро обретут пометку «устар».



17 июня.


И выползли из каких-то бункеров укрывавшиеся там до поры старые монстры.

Динозавры времен холодной войны.

Нарастившие мускулы.

Отточившие зубы и когти.

Накинувшие на скелеты новые пуленепробиваемые шкуры.

Расписавшие их новыми тату.

Сделавшие себе круговую подтяжку морд и ботокс.


Мы смеялись над ними в свое время.

Мы отказывались верить в них.

А они оказались живехоньки, все эти:


США и их прихвостни.

Американские марионетки.

Банды апологетов крупного капитала.

Стервятники, рядящиеся в тоги миротворцев.

Нацистские недобитки.

Воинствующие молодчики в реваншистском угаре, поющие с чужого голоса и пляшущие под дудку своих заокеанских покровителей.

Послушные исполнители воли иностранного капитала.

Глашатаи европейской солидарности, продавшие право первородства за миску чечевичной похлебки.

Наймиты продажной власти.

И просто:

Кое-кто на Западе.


В бессильной злобе…

В реваншистском угаре…

На буксире Пентагона…

Бряцая оружием…

Политика большой дубинки.

Дипломатия канонерок.

Длинные руки дяди Сэма.

Щупальцы ЦРУ.

Непотопляемый авианосец штатов.

На чью мельницу льют воду эти господа?


Со стеснением в груди, со слезами умиления читал я старые наработки из коллекции:

Дождь идет над островом Манхэттен, и невесело простым американцам.

Солнце светит над островом Манхэттен, но невесело простым американцам.

Зима приходит в Лондон.Центральные улицы столицы сверкают огнями рождественской иллюминации. Но не стоит обольщаться парадным фасадом западного благополучия.

О, мое детство, чистота моя!

Передовая статья в газете «Правда».

Свежий номер «Блокнота агитатора», продающийся в каждом киоске «Союзпечати».

Первый пункт повестки дня комсомольских и партийных собраний.

Политинформация перед рабочей сменой.

Полит-пятиминутка на пионерском сборе.


Плачу, плачу о вас.

Ностальгия.

Впрочем,и дежавю.


Город Желтого Дьявола.

Каменные джунгли.

Истинное лицо статуи Свободы.

Звериный оскал империализма.

Злобная гримаса гегемонизма.

Длинные когти ястреба военщины.


Как вам перл застойных времен:

Это позиция заокеанской кукушки, мечтающей подложить в европейское гнездо свои яйца.

Ничего не напоминает?

Ну и, натурально:

На днях нелегкая журналистская судьба снова забросила меня в Париж.


А это над бы выбить в граните, отлить золотыми буквами:

Клеветнические измышления Запада.

Новая стряпня пропагандистской машины.

Лживые инсинуации.

Падкая на сенсации буржуазная пресса.

Бездоказательные обвинения.

Грубая идеологическая фальшивка.

Антисоветская (-российская) вакханалия.

Грязная провокация акул пера.


Нынешние-то соколы и орлы агитации так высоко не реют.

Учите, господа, бессмертную классику.


19 июня.

Я живу сейчас в бывшей квартире академика Платона Дурова, ныне покойного.

В высотке на Котельнической набережной, на последнем этаже, над миром - Третьим Римом.

В словесном ковчеге.

В скинии Большого нашего с вами академического Словаря, коим П. М. Дуров по факту являлся.

Впрочем, и продолжает таковым являться, но в уже иной ипостаси.

Сплю в его кабинете на потертом кожаном диване.

Сижу за его старым дубовым письменным столом, с двумя львиными тумбами, столешницей, обитой зеленым сукном, с расклеевшимися и кое-где отлетевшими, затерявшимися балясинками.

Включаю его настольную лампу, на бронзовой ноге, под  зеленым колпаком, точно такую, какие стояли в дни моей молодости на столах в читальном зале Государственной святой публичной библиотеки имени вождя мирового пролетариата.

Я могу взять любую книгу, которыми впритык набиты высокие, от пола до потолка, почтенного красного дерева стеллажи.

Влезаю на стремянку, и вытягиваю наугад, что попадется.

Потом стоя за конторкой, надев пенсне, читаю.

Не важно что, все равно.

Достаю из сейфа коньяк в хрустальном графинчике, сахар в серебряной сахарнице, лимон в позолоченной лимоннице с витой ручкой.

Представьте, имеются и щипчики для лимона, изящные, и, судя по их весу, золотые.

Орудие пытки?

Может, ими — цап! — можно зацепить себе немного счастья.

Добавим ко всем этим сокровищам еще банку ленинградского растворимого кофе, из стратегических запасов академического бункера.

Маленькую рюмку синего стекла, надтреснутую, зигзагом.

Всего их 12, синих пражских рюмок.

Одна с трещинкой, это моя.

Стакан в мельхиоровом подстаканнике, с чеканным  двуглавым орлом и надписью «300 лет дому Романовых».

Лимон я режу на тонкие дольки длинным и узким, похожим на рапиру, ножом для разрезания книг.

Выпиваю залпом рюмку трехзвездочного Дербента, который успел уже заценить выше этих ваших Курвуазье и Камю.

Камю. Кому?!!

Курвуазье. Курва аз е.

А Бурбон, он и есть бурбон.

И заесть — шоколадный бон-бон.

Коньячные три звездочки для меня, как сноска в академическом тексте.

Закуску предпочитаю классическую, изобретенную последним российским монархом.

Ломик лимона присыпать мелко смолотым кофе и солью, чутьчуть.

Молотова! Молотова!- кричала толпа на Красной площади.

- Товарищи, успокойтесь! Молотов давно на пенсии!

- Тогда в зернах! Тогда в зернах!

Миллион за лимон.

Лиза Мона.

На тридцать три лимона.

Косточка домино.

Ласточка в кимоно.

Кадр из немого кино.

Лимонов с лимонкой тоже икнулся.

Можно сдобрить лимонную луну икрой черной (красной).

Икра! И — край!

А сверху - улитка. И оливка.

Аж раскраснелся от удовольствия, но красный я только снаружи, внутри я монархист.

Читателю интересно, конечно, на каком таком основании я пользуюсь всеми этими благами?

По праву законного наследника.

После смерти одинокого нашего Михал Платоныча в его сейфе обнаружились не только три источника и три составные части счастья: Наири, Дербент и Белый аист, но и завещание, в котором все свое имущество он отписал в мою пользу.

Квартиру в высотке на Котельнической, книги и мебель, карточку Сбербанка и эхологос-17, бурбоны, бон-боны и боны.

После третьей рюмки меня, случается, прошибает сентиментальная слеза.

Бесценный учитель!

Друг!

Незабвенный Платон Михайлыч!

Сколько слов ты принял в себя.

Точно их подсчитал начальник Всея устной русской речи болярин Гуторя в департаменте царя нашего, Кота Баюна: 999999 слов успешно, хоть и не без боли и лихорадки, а то и временных отторжений, навеки срослось с тобой.

Примерно столько же было в муках отторгнуто.

Не выдержал старик последнего словца. Миллион-первого.

И какого!

Лексического кровососа.

Вампира.

Нетопыря.

Ядовитого монстра.

Жаргонизма галимого.

Мема осатаневшего.
Осетеневшего.

ЛОХОКОСТ.

О-ло-ло!

Хо-хо.

В горле кость.

Мозги зашелестели, как страницы на ветру.

Кожа сделалась изъеденным червями сафьяновым переплетом.

Кровь превратилась в чернила.

Печать избранничества во лбу обернулась библиотечным штампом.

Человек-книга окончательно прекратил быть человеком и стал книгой.


Неужели мне предстоит то же самое?




1 июля.


В приемный день домофон в моем подъезде трезвонит с утра до ночи.

Подмигивают светодиодные глаза камеры наблюдения.

По металлической двери профессорской квартиры деликатно постукивают костяшки интеллигентских пальцев, барабанят простонародные кулаки, а то и пинков достается двери.

Ко мне, человеку одинокому, нервному, неуживчивому ломятся посетители.

Зачем?

За славой и златом.

Ибо чистым, высококаратным золотом готов я платить за каждое пойманное (не воробей!) новое слово.

Вечная слава ловцу также положена.

Ведь слово это Жар-птица.

Волшебница.

Вечная.

Ухватясь за его хвост, нырнешь в бессмертие и ты.

Есть люди-слова:

Пассионарность — Гумилев-младший.

Или: Нипоняла! — Света из Иваново.

Или: Палочка Коха (Кох без палочки).


Только трудно, знаете ли, в этом мире сказать что-то новое.

Трудно даже уловить из воздуха нечто новенькое, сказанное другим.

Далеко не каждое словцо живое, порхающее в метро или на рынке, в институтской аудитории или, к примеру, в ночном клубе «Доктор Живаго» можно, приманив в сачок, считать своей добычей, конвертируемой в валютном эквиваленте.

Все было, было, было.

Пшик, шок, фэйк, фиг.

Открываю я двери словостарателям (словострадателям) после долгих расспросов, пристальных наблюдений и мучительных сомнений.

В большинстве случаев не открываю вовсе.

Полагаюсь на свое чутье многоопытного охотника и блюдешанеля.

Чутье Ловца — оно, знаете, никогда не подводит.

Оно уж либо есть у человека, либо уж, нету его.

Не дано.

И коли так, то никогда вам не намыть золотого песку.

Не вручить свой честный старательский хабар перевозчику Фоме на Великой реке, соединяющий два царства, Великую Русь и Великую Речь.

Мы Речи данники.

Платим ясак.

Слово-куница, слово-соболь, слово-белка, слово-русак.

Я — ордынец, имеющий ярлык.

Так.

Я охотник за словами.

Поймать словечко, это, доложу вам, удовольствие редкое.

На самом деле, это нечто неизъяснимое.

Несказанное.

Слово — это то, что понять нам нашим человеческим умом невозможно.

Ухватить его за хвост, обжигая руки жаро-птицевым пером.

Потом оно войдет в словари.

Будет определено, классифицировано, прокомментировано сотнями профессоров и доцентов.

Займет свою строчку, свой раздел, свой абзац в словарях.

А пока оно только твое, наиграться с ним вволю.

Чародейство!

Волхованье!

Впрочем, обойдемся без сказок — у меня есть эхологос.

Легендарный «Златослов-17». Тот самый.

Эхологос знает все о каждом, никакой мистики-шмистики, задери ее, эзотерики.

Никаких: псевдо-, пара-, ложно-, карго- и квази-.

Никаких финтифлюшек фантазии.

Чистая прагма – на прочной основе многолетнего потенциала отечественных и конкурирующих с ними спецслужб.

Чудный мой смарт-лексем!

Дивный мульти-морфем!

Кэч-люкс последней модели.


Изобретенный Емелей (Емейлом).

Разработанный и внедренный в производство конструкторским бюро Федота Стрельца.

Испытанный на Байкодроме Космодур лично Иваном Дураком.

Утвержденный его величеством Котом Баюном.

Таких аппаратов в Великой Речи имеется всего четыре экземпляра.

По числу сторон света.

Один у царя Речи кота Баюна.

Один у Соловья-разбойника, который там по ведомству контрразведки.

И один у Фомы-перевозчика, таможенника, перевозящего слова из яви в Речь.

Четвертый эхологос по наследству от великого словаря Дурова перешел ко мне многогрешному.

Я смотрю на экран — аппарат должен дать добро на контакт.

Т. е.,должен поморгать, просвистеть, зависнуть, отключиться, как бы в полной прострации.

Хлопнуться в обморок, как институтка.

Потом очнуться, встрепенуться.

Перезагрузиться.

И снова миру удивиться, как благородная девица.

Еще помедлить чуток и выдать ответ.

Да или нет.

В неброском стиле моей подруги пророчицы Фотинии.

И лишь после этого (ежели ответ «да») имею я право впустить посетителя.

Не в сами палаты священного нашего присутственного места на Котельнической набережной.

Всеобщей котельной, обогревающей город слов.

Но в коридор, обычную по виду чиновничью кишку, с десятком гаше по периметру гипсокартоновых стен.

Не в сам лексикон, но в его примечания.

Мелким шрифтом, по ссылке.

Стучите,и вам отворится.



12 июля

Ежедневно в укромных уголках и в переполненных мегаполисах России вылупляется из тайных гнезд от двух до пяти новых слов.

Всем им (за малым вычетом) суждено быть пойманными в сачки любителей-коллекционеров или попасться на крючки-приманки-обманки наших профи, тоже владеющих персональными эхологосами, но, что уж там говорить, пониже качеством, чем у меня.

Попались!

Расправленны в филологических расправилках.

Засушенны в лексических сушилках.

Усыпленны мертвым сном на семинарах и конференциях.

Но лишь одно из 998 (подсчеты Гутори) войдет в Великий Текст Словаря.

И соответственно, лишь один из 16 ловцов получит за добычу положенный гонорар в валютном эквиваленте.

Надоели вы мне, о, как вы мне осточертели! Со своими киллерами, кулерами, колерами, фэйсами, баксами, киксами!

Фриксы — кискам?

Кот бы говорил!

Киксами вас по фэйсам!

Кекс подгоревший!

Кокс прогоревший!

Носите словосырье ко мне мешками и ящиками, а толку.

Кому нужен этот нафталин! Этот ацтой галимый! Этот абыр второй свежести!

Презираю передерлинг.

Помесь французского с нижегородским.

Привет Ишке Мятлеву, изрядно в веках помятому, но еще благоухающему свежей мятой.

Госпоже Курдюковой, куре подкованной, с курдюком-животиком:

Кирдык!

Киксы, миксы, фиксы, биксы, пиксы, фриксы!

На самом деле, все те же криксы и плаксы.

Бре-ке-кексы!

Гудлак вам в глотку, с горохом!

Впрочем, фикса у меня во рту долго стояла. Недавно на металлокерамику заменил — трудно стало цыкать зубом, разгрызая словечки.

А пиксы и миксы вообще вечны.

Уж о фриксах не говоря.

И одна бикса младая мне до сих пор снится.

Так что, может, и киксы кексами не подавятся.

Кыс-кыс-кыс, киски.

Проснувшись сегодня поутру в спальне покойного профессора Дурова, я осознал, что вот уже месяц, как вступил в свою нынешнюю должность.

Чудный летний месяц промелькнул, с томлением любовным и благорастворением воздухов.

Щелкал и чувыкал в воскресный вечер Соловей.

Наша черемуха стреляла новыми побегами.

Акация оправдывала самые смелые надежды.

Буки росли и мужали.

Кедры задавали на орехи.

От буйства Тополей негде было укрыться.

Луна совершила полный оборот вокруг Земли. И столько девушек стало женщинами! И столько женщин зачали детей!

И столько легких, крылатых, шелковых и бархатистых, только что вылупившихся слов летало, роилось в эти дни на улицах Москвы.

Но ни единой новой лексемы не было принято мною, доцентом Вертинским Дмитрием Федоровичем, в словарь.

Проснувшись поутру, я выл от ужаса.

Ежели так дальше пойдет, царь-кот Баюн скоро отберет у меня эхологос.

Гуторя-опричник забанит в аккаунте.

Емеля на мельнице смелет. В свою неделю.

А перевозчик-Фома просто расфрендит и: «блокировать этого пользователя».

Кто не танцует на барабане, кто не вангует на шарабане, того забаним.

Вертинского, овечью вертячку.

Ветрянку!

Ветряную мельницу!

Выхухоль из холивара.

Блюдешанеля, облевавшего шинель.

Выгонят из домика, выпилят из домена.

И рвало меня вчерашним лимоном.




19 июля.

Мог бы приличный костюм, офис-ризу надеть на деловую встречу, но нет — все в том же диссидентском свитерке с продранными локтями.

Латынина бы, что ли, залатала.

Или хоть Бабченко, вместо бабенки.

Весь Белкинд какой-то трепаный, жеваный, облезлый.

Демшиза в демшузе.

Глаза выпучены, и неприличное в них отражается отчаяние.

С чумной своей белочкой в заплечном ортопедическом рюкзаке.

С белою горячкой, которую он всюду с собой таскает, заражая окружающих.

Но не надо думать, что к Белкинду прискакал полный альбац и лютый звездец.

По жизни у него полный стабилизец.

И никакого белка в моче.

А белочка это его бухгалтер, рыжулька в очках.

Она песенки поет, да орешки все грызет, а орешки непростые, в них скорлупки золотые, ядра чистый изумруд.

На меня Белкинд трудится не пенсионерского выживания для.

А из страстной любви к русскому языку и словесности.

Эта романтическая, до слезы, влюбленность в 33 буквы русской азбуки, действительно, существует.

Что он добыл на этот раз?

Надыбал?

Намахал детским своим наивным марлевым сачком (Вольдемар ты наш Набоков).

Чем порадуете, Мордыхай Моисеевич?

Сепаратисты. Сепоры. Сепорюги.

Вы это серьезно?

Ну, милый мой, это же победитель в номинации «Слово года» — позапрошлого. Даже уже не прошлого, а по-за...

Вы бы еще «чао-какао» и «чав, бомбила» припомнили.

Что у вас, ребята, в рюкзаке?

Да уж выкладывайте все, коллега, раз принесли, чего стесняться, свои люди, сочтемся.

Вали кулем, потом разберем.

Прямо на стол, всю эту инсталяцию.

Все кунштюки нашей кунсткамеры.

Все штуки штукарства.

Штучки модной щучки.


Как и следовало ожидать, не махаоны и не ванессы.

Так, мелкая мошкара.

Комарики-кошмарики, на воздушном шарике.

Хайп.

Хейтер.

Безвиз.

Было, голубчик. Все было.

Фейк-ньюз.
 

Харассмент.

Пост-труф.


О-го! В классики жанра норовите сподобиться? Было, родной. Чего только не бывало на этом свете.

«Экклизиаст» читали? Еще в юношестве? Не худо бы еще раз полистать.

- Какой еще ёлки-зиаст! Зачем он мне, русскому человеку!

Хохочет он, прекурьезно пуча глаза, надувая щеки — и воображает, что это кому-то еще смешно.

А сам-то все переживает.

Бегал за словами.

Деньги платил.

Изловил! Обаял! Заклеил! Поимел!

Присоединил к личной коллекции.

Не сложилось.

Надо с начала начинать.

С другой уж бабочкой.

У которой крылышки пофартовей.

Я гляжу (стараясь, чтобы было незаметно собеседнику) на зкран эологоса. Аппарат дает сигнал:В. О. Р.

Я думал — бабий прихвостень.

Пи-страдалец.

Волочился.

Весь лучился.

Расставлял хитроумные ловушки в полевых (боевых) условиях, как-то: скамейка в парке (Сельвинский),темные аллеи (Бунин), отдельные кабинеты (Куприн), номера сомнительной гостиницы (Пастернак).

Хватал на лету языком ящера проносящиеся в воздухе эфемериды.

Трепетал.

Фристайл!

А он вор.

Прокрутили динамо.

Тили-тили, дай, дама!

Обещали, не дали.

Канули в дали.

Кинули.

Одни нули.

Любовь к искусству без взаимности.

Что остается?

Заимствования.

С признаками взлома (против лома нет приема).

Зоркий, как дракон с Коммодо.
Он таскает из комода,
Из чужого огорода,
Из кармана пешехода
Все, чего взыскует мода.

Эхологос не ошибается никогда.

Кражи из куража.

Грыжа грабежа.

Изнасилования, из последних сил.



24 июля.


Весь день валялся в профессорской кровати, смотрел телеящик.

Новости (вечерние хреновости и утренние хреновости):

В Цюрихе шуршит шелками желтый дервиш из Алжира и, жонглируя ножами, штуку кушает инжира.

У Эйфелевой башни сносит башню.

На Шанз Элизе нет шансов уже.

Кокосовары варят в скороварках кокосовый сок, а косовары коксом пробавляются.

Пикадили с покер-фэйсом: пики сдали с черным перцем.

Брекзит бесит.

Курды круты.

К шаху шла шахиня, до полу накидка.

Шаг — она шахидка!

Гам, гром, ор ртов.

Готов. 

Вахабит.

Вах! Убит.


Вести с полей:

Конституциальный конституционалист консультировал костолома в Константе.

Константин констатировал инцидент с интендантом и прецедент с претендентом.

Демократ Кондрат Панкратьев надорвался на домкрате. Но скорбит не о домкрате, а о демократии.


«Пока не все дома»:

Пелевин в пенале сам себя пеленал да распеленывал.

Максакова все плакала.

Каннские львы ли нам венки не вили?

Нобили—шнобили премию загнобили.

Все айфон, да айфон, едем лучше на Афон.



Реклама:

Бомбардир бонбоньерками бомбардирует барышень.

(В бонбоньерках гашиш, а с барышень – барыш?).

Мама Милу мыла мылом, Мила мыла не любила. Вот Миле имэйл – получше  намыль.

Сфинксы вставили золотые фиксы.

А сфинксов интенданты — импланты.


Экономика дня:

Фараонов фаворит сменял нефиг на нефрит.

Фараонов фаворит нефрит меняет на иприт.

Опять провайдеры соврали — сорвали сэмплинг самоваров.

Матросов в Мадрасе развели на матрасы.

Мани-мани — всё на обмане.


«Пусть говорят»:

Ужа ужалила ужица, ужу с ужицей не ужиться.

Уж от ужаса стал уже – его ужица съест на ужин.

Санька Соньку-Нефертити вез на санках в Москва-Сити.

Неферитити-с, не вертитесь!

Сам Санька-то — в сугроб, а Сонька — в гроб.

В саркофаг Соньку - шварк!
 

Их нравы.

Карл с Кларой друг дружку короновали, на карнавале.

Карлик на "Кароле" и Клара – его краля.

Были королями, поменялись роли.

Ретро-Корлеоне.

Грусть, на корвалоле.

Он в ее кораллах, а она коварна.

Алая каверна!

С краденым кларнетом, с красавцем-корнетом.

Карл Кларе подлил кураре, а Клара — крысиного яду в кларет.

Карл у Клары украл рекламу, а Клара у Карла украла бюджет.


Ах, Китай, ты Китай, ты нас не кидай!

Ах, Пекин, ты Пекин, люби меня, не покинь!


И шипят скороговорки, будто шкварки в сковородке.

И плюются кипятком они, как щучки в скороварке.

И хохочут, и танцуют, словно штучки у шинкарки.

Чушка в щетинке.

Щучка в чешуе.

Чукча в чуме.

Чувырла в шушуне.

А Щеневмерловка в вышиванке.

Ванин валенок провалился в поталинок.

Как хохлы на москалей не жалели ста рублей… Ну, про это и не начинать лучше.

Как дела? Да как вирус Эбола.

Мэрченайзер мэнчердайзеншу мэрчендайзил.




27 июля


Пинковский является ближе к ночи, а то и заполночь.

Поднятый из постели стуком в дверь нервных костяшек пальцев, отворяя ему, я зеваю.

Я в пижаме, в доморизе с кисками. Хэлло, Китти.

Он в рэйн-рокле и болотокиксах.

Непромокаемый.

Непроницаемый.

Слово ли он?

Мистер Пи.

Флейта Пикколо.

Или даже, леди Пинк.

Здесь он у меня в другом качестве: эльф Пик из солнечной Америки.

Вождь Пикейных жилетов Орегона, Айовы и Флориды.

Мистер Крутое Пике, в инспекторской поездке по Мордору.

Нет, он еще не слово.

Но у Пинка есть шанс сделаться знаком препинания.

Левой скобкой.

Или правой?

Вечно я путаю. Что у эльфов левое, то у орков правое.

Антимиры.

Подумаешь, иррациональное число Пи.

Верный мой эхолайзер давно сообщил мне все о Пиковском.

Валет пик он.

Валет (не туз, не король) большой игры.

- Я принес вам радость, люди! - говорит он, и лицо лучится от фэйк-счастья.

Искорки фейерверков Дня Благодарения.

Огни цивилизации санаторного типа.

Звезды-плевочки ежедневной медитации.

Пиковский промокает глаза устаревшим аксессуаром-платком.

Потом, прозвенев хитрой лазерной отмычкой, открывает свой личный переносной форд-нокс и бережно вынимает из него:

Эмодзи. Морщинки, появляющиеся вокруг глаз от положительных эмоций.

Айсбакет-челенж. Это, кто еще не видел ролик в ютубе, обливание из тазиков ледяной водой, в благотворительных, представьте, целях.

Плезур. Pleisure (to please someone – побаловать кого-либо, pleasure – удовольствие) сладость ничегонеделания. Представьте, что вы лежите где-нибудь на теплом морском берегу, или растянулись у камина в своем уютном таунхаузе,скинув конверсы, расслабленно попиваете ваш любимый смуззи…

Это и есть то самое состояние.

First world problems, sure.

Мульки и бульканье высокоразвитого цивилизованного общества, над которыми любой житель мира второго, не говоря уж о третьем, даже не улыбнется.

А смачно выкинет их из своей жизни.

Пинками.

На мороз.

Но мы с Пинковским, оба, отчего-то дико ржем, истерически, до слез.

Ржем и футболим друг другу, короткими передачами, его кейс из поддельной шкуры дяди Сэма, из мокасин последнего могиканина, из брони бронтозавра…

- Когда я был ребенком, под Мариуполем, на ху... на хуторе... - Пинковский заходится в параксизме хохота.- Мы с дядькой… тоже водой ледяной! Из тазика!

- С теткой! - говорю я, и мы снова истерически гогочем.

- Из пластмассового тазика! Имени Елены Батуриной!

- Органы малого тазика!

- Таки, закалялись.

 - В луже!

- Имени Лужкова!

- На ху... на ху... на хуторе мы жили! - запевает Пинковский. - И ба… и ба… и бабочек ловили!

У него обнаруживается не лишенный приятности малороссийский тенор.

- И бли… и бли… и блинчики пекли!

Пинковский кашляет, поперхнувшись хохотом, я бью его по спине, он чихает и стонет.

Оно того стоит?

Боевой бронтозавр демократии перетрудил бронхи.

Бронтозавр принял бронгексин.

И забронзовел.

Сделался бронетранспортером на двух ногах.

Вот что случилось с Пинковским.

- Извини! Хочу пи-пи! Дохохотался!

Он выбегает.

Я скашиваю глаза на эхологос.

Аппарат мой — фи! — глумливую корчит рожу.




8 августа

Перенес со своей съемной квартиры в Нагатино кое-какие вещи и бумаги в профессорские аппартаменты.

Гитару.

Костюм Пьеро:

Все четыре атласных помпона.
Словно шарики для пинг-понга,
По волану двойное перо.


Разбирал поэтические тетради, допотопные, написанные от руки, и щемило сердце.

Заряженному танку в дуло не смотрят.

В чужое АО со своим уставом не лезут.

Рожденный брать – давать никому не может.

Пока ты семь раз отмеришь, другие отрежут.

Светло, как у Малевича в том квадрате.

Гомик гомику люпус не съест.

Весело, как у Ленина в мавзолее.

Бедным подаст собес, а начальству бес.

Лучше синица в руке, чем под задницей утка.

Сутками я не сплю. С гусями тоже не сплю.

Не так уже страшен черт, как его малютка.

Спутник-то был на сопле, да утерли соплю.

Вам – «Севильский цирюльник»,
А мне бы цивильный серюльник.

Каждой твари по паре! – угрожает препод.

Мы с ней в прямом эфире, а тут ее муж идет,
Морда страшней Карабаха, крупный рогатый кот.

Мой дядя – самых честных не правил, а грабил.

Ты наш медведик, а мы, народ, твоя зайка.

Живешь, и все лайкаешь, как ездовая лайка.

И все-то кликаешь, вот и беду накликал.

Не пей из колодца, наплевать придется.

Был бы человек, а статья найдется.

Ломит солому сила: де факто, де юро, де било.

Все бабки отмыть – не хватит на Яндексе мыла.

Где совок, там и мусор.

Язык доведет до киллера,

Наглость второе счастье:

С корабля, да на баб.

Не суй свой взнос в чье-то дело.

Солдат считают по осени.

С мэйлом рай в шалаше.

Думаноид! Уменьши хап!

Лучше колымить
На Гондурасе,
Чем на Колыме гондурасить.

А овцы-целки под норок бриты,
А баба с возу – и волки сыты.

Жизнь это вредная штука,
От нее умирают.

Один в поле не понял.

Друзья познаются в бидэ.

Где ты, вагон, в котором всем доверяют?
Мне отвечают хором – в Караганде.

Эх,ностальгия! Какими юными и наивными мы были тогда. Если б знать…

               

19 августа         

Мир Дмитрия Федоровича можно описать в нескольких мемах.

Пленник Берлоги (Man cave).

Сиречь, комната или любое другое жилое пространство, оберегаемое мужчиной от любого женского влияния и присутствия.

Бывшая спальня профессора Миши Дурова, мудрого Михаила Потапыча наших народных сказок.

Дубовый паркет, антикварная кровать на птичьих ногах, с балдахином, с ортопедическим матрасом Дормео.

Сейф:

Универсальный ящик Чичикова, коробочка Корбочки, красный дорожный мешок Анны Карениной, сумочка муравьихи-Марины,кейс начинающего ловца бабочек, Форд Нокс, беременная матка, эхологос.

Неиссякаемый источник коньяка и закуски?

Я тоже поначалу так думал.

Но и домашний форд-нокс мой, как все сущности на свете, питается аурелием.

Аура аурелия.

Есть на боку узкая, едва заметная щель у него, куда надо вставлять золотые облатки.

Нет у меня (у менял) философского камня.

Благо, предусмотрительный Михал Потапыч оставил мне в наследство небольшой запас драгоценного металла высокой пробы.

Высоко сижу, далеко гляжу.

Как Машенька в коробе с пирожками.

А вдруг он явится с того света, медведь.

Шатун, разбуженный несвоевременной весной.

Шайтан!

Локис.

Кис-ло.

И увидев меня, разметавшегося на ортопедическом матрасе Дормео, в объятиях какой-нибудь Медоры (мегеры Доры), гаркнет:

Кто спал на моей кровати?!

Кто сидел на моем стуле?!

Кто ел из моей чашки?!

И почему же ты, отъевшаяся потребля, к своим сорока не научился сам гнать бабки?

Не баб гонять надо было!

А бабочек!

Напрасно сел я на этот пенек и съел пирожок.


2. Диванная микстура (Couch syrup).

Бутылка, спрятанная за диваном или в любом другом укромном месте алкоголиком, который делает вид, что завязал.

См. Рюмка синего стекла с трещинкой-зигзагом, щипчики для лимона, понюшка кокса с хрустящего новенького бакса.

Сироп свиреп.

3. Книжное похмелье (Book hangover)

Чувство, когда окружающий мир кажется несовершенным и сюрреалистичным из-за того, что человек только что закончил читать книгу, в которую был полностью погружен.


4. Домашняя слепота (Domestic blindness)

Неспособность найти какую-либо вещь (часто в собственной квартире) до тех пор, пока кто-нибудь не придет на помощь, несмотря на то что предмет лежит на самом виду.

5. Друго-враг (Frenemy)

Субъект истории, с которым удается поддерживать дружеские отношения, несмотря на взаимную непереносимость.

Это все мои посетители.

И не только Пинковский, Белкинд или Макаронный Монстр с мальчиком Карлом в широкополой шляпе.

Бельмесов (их ныне двое), Иван Бестужев, по прозвищу Рюмкин и Светик-Семицветик — возлюбленные мои френеми, френды-енеми.

Я одинок в этом мире, как и положено стареющему блюдешанелю.

Но от одиночества не страдаю ничуть.

Они являются в приемный день, люди ужасно-прекрасные, прекрасно-ужасные.

Каждый — целый мир.

Каждый — представитель всего человечества.

Каждый — брат мой.

Не делай ближнему того, чего сам себе не желаешь.

А делай то что сам себе желаешь.

А  ведь он-то, ближний, брат мой, возможно, совсем другого желает, нежели аз многогрешный.

На всех не угодишь.

Что не сделаешь — все грех.

Тогда лучше ничего не делать.

Вообще из дома не выходить.

Ни черта не предпринимать.

Валяться в постели.

В нежной пастели.



21 августа.

Я еще понимаю разницу между словами и людьми.

Однако, предпочитаю слова.

Вы в царской свите!
Придите, люди!
Мне принесите
Слова на блюде.

Впрочем, и те, и другие делятся на две категории:

- Такая гадость, что просто прелесть.

- Такая прелесть, что просто гадость.

За словами я бегаю.

Люди бегают за мной.

Иногда догоняют.

И тогда происходит:

5. Изнасилование рукопожатием (Handshake rape)

Демонстрация доминации путем сильного сжатия пальцев жертвы до того, как человек успел как следует взяться за протянутую ладонь.

6. Скромное хвастовство (Humblebrag)

Высказывание, хвастливость которого автор пытается замаскировать самоиронией или шуткой в жанре «я никто, ничто и звать меня никак».

За годы одиночества я овладел вполне искусством хвастаться с потрясающей скромностью.

7. Воздушная гитара (Air guitar)

Мой любимый инструмент, играя на котором я провожу большую часть времени своей жизни.

Для игры на котором, уточняю, не требуется никаких особых навыков.




30 августа

Таков был мой мир еще несколько дней назад.

Плох или хорош.

И вот, ему пришел конец.

Ибо новое слово внедрилось мне под кожу.

В плоть мою, персть, суть.

Я теперь другой.

И прежним мне никогда не стать.

Началось все, как всегда все начинается, т. е., с секса.

С визита Баронессы.

Мадам не молода, но еще в весьма приличной форме — благодаря серной кислоте, коей вся, до печенок, пропитана.

Стервозность — лучший консервант.

Люблю шикарную стерлядь
Хочется добавить, с хреном, но это уж вовсе моветПариже, а мовы тон, как говорят в Киеве.

Ворвалась Афродита Лоэнгриновна ко мне в спальню, лепеча на лету:

Полюбила я Париж — на пари-ж!

Не понЯл меня Париж — ты поди ж!

Ницца, Ницца, Ницца, нам только снится.

Ах, Прованс — не про вас!

Кап д`Антиб — не ахти.

Херры — у вас маленькие херы.

Мусью — одно сю-сю.

А шер-ами — они по жизни шаромыжники.

Шерочки с машерочками — кыш в Париж!

Упала на профессорскую кровать со смятыми мною простынями.

И распахнув свой непомерный, мехом отороченный, пахучий ридикюль, достает из него…

Из коробочки Коробочки,

Из бонбоньерки гризерки,

Из нищенской сумы,

Ридикюля мадам Курдюковой,

Из красного дорожного мешка с отрезанной головой Анны Карениной,

Из барсетки с пояса шахидки,

Из «Самсонайта» на колесиках, сданного в багаж в аэропорту города Каира…

Ка Ира!

Из сумки дамской, кошмара всех мужиков (что они там носят, в этих своих сумищах, ведьмы сущие?)

Цацки, клецки, няшки, бляшки, фишки.

Крем со стволовыми клетками абортированных младенцев: пяточки, пальчики.

Пара ушек для юных старушек.

Пресловутые распятые мальчики.

Девочки, разобранные на органы (куда смотрят органы?)

Стволовые клетки: детки в клетке.

Повеселиться с подтяжками на лице или на подтяжках повеситься, налицо?

Из клацнувшего клатча извлекла Обратова:

Себяшечку.

Саму себя.

Это, стало быть, селфи по-русски.

Интересная калька обратная.

«Вселфи» — коллективное селфи с приятелями.

Селфи — фэйс в сейфе.

Всё в мире – я.

Молодость, Обратова, не вернешь обратно.

Вы (мы) устар. малоупотреб.

Устар.?

У! Стар!

Позвольте, Турандот Леопольдовна, прозвоню по каталогу.

Я нажал соответствующие кнопки на лексема-люкс.

Эхологос мертво молчал.

…Еврабия, конверсы-кеды, тверк-танец попы, диссернет...

Молчание.

Укроп, ленинопад, «вот приедет Байден, Байден нас рассудит»…

Молчание.

Сперлинг, «объЕГЭрить», «фуфломицин», «Не ту страну назвали Гондурасом»…

Аппарат вырубился, демонстрируя презрение.

Тьфу!

А мы с Дульцинеей Сигизмуновной купили сову.

На Дуровской (нет, теперь моей, без дураков) кровати.

С балясинками.

Совокупление прошло удачно.

Как увидишь златой балдахин,
Упадешь, бездыхан.

Лишь приляжешь на этот матрас,
Вспомнишь знойный Мадрас.

Кто ваял этот полог,
Безумия сполох!

Кто подушку набил
Перьями гамаюновых крыл!

На такой-то кровати -
Лишь только гвоздаться разврате!

Лучше уж по-простому,
На вате.

Слаще спится на нищей перинке из ситца.

Что я, важная птица?

А что ты, последняя спица?

Ты сомни простыню,
Златокожая ню!

Вороха пенных кружев
Пьяным вальсом завьюжив!


И вот, последнее словцо вытаскиваю из ортопедического рюкзачка, за хвост.

Оно клекочет злобно, царапается когтями и клюет меня в руку.

Злое, наглое, живое.

Хвастограм.

«Пост в инстаграм хвастливого содержания».

А что, мне нравится. Хвастун с хвостом.

Поэт Хвостов вспоминается, хохочущий.

Хват был прирожденный.

Так и хватал все радости подряд.

- Ну что, Шехеризада Магометовна, улетно!

Можно даже сказать: ку-ку!

Разрешаю вас премировать себя, любимую, хвастограмом в инстаграмме.

Баронесса обнажает в усмешке все свои импланты:

- Хвастограм в инстаграм — это для дженерэйшн Пи. Или для мистера Пи-пи.

Нет уж, мерси. Мне бы лучше: ин сто грамм.

Сто грамм ин меня!


Я открываю дверцу сейфа, достаю коньяк и рюмки.

Монархический лимон в вазочке.

Пыточные золотые щипчики.

Трещинка по голубому стеклу.

Чокнулись двое чокнутых.

И в этот многообещающий миг очумелым соловьем заливается «Златослов-17».

Я схватил его — на табло с курьерской скоростью раскрывались все новые окна.

Мне будто дали в табло.

Звонарь ударил во все колокола.

Зазвенели бубенчики под дугою у тронувшейся тройки.

Колокольчик-аутист скромно раскрыл свою красу в тени лесной ели.

Себяшечка!

На мою ладонь выпросталась из портала для зарядки эхологоса стандартная порция высококаратного золота, величиной с пластинку сперминта.

Золото - сперма счастья, - хотел было поумничать я.

Но тут сумасшедший овод впился раскаленным жалом в мою шею.





1 сентября

Всю ночь рука болела.

В месте укола выступил на предплечьи пузырек, как от полузабытой детской прививки.

Реакция Манту.

За ночь манту обратилась в тату.

Я не знал, что это так больно.

Неужели, так будет еще 999999 раз?

Миллион слов вторгнутся, врастут в меня.

Они станут мною.

А миллион первого слова-монстра я не выдержу.

И моя человеческая кожа превратится в кожаный переплет.

Дерьмо дермантина!

А ветшающая плоть — в книжные страницы.

И я стану словарем.

И займу место на библиотечной полке царя Великой Речи.

Рядом с Далем, Ожеговым, Виноградовым, Ушаковым, Дуровым…

Большой Академический словарь Д. М. Вертинского.

Или, все-таки, малый?

Брошюра «Русские жаргонизмы 10-х годов II тысячелетия».

Неважно.

Просто «Вертинский».

Девушка, мне первый том Вертинского.

Что значит, нету? Из фондов принесите.

Из шубо...извините, книгохранилища.

Нету книгохранилища?

И фондов нет?

Единственный экземпляр?

Ну, хоть на одну ночь.

У меня курсовик по Вертинскому.

Диплом.

Кандидатская.

Трилогия в четырех томах!

Девушка, ну хоть на час!

Я прямо тут посижу! В читалке полистаю!

Нет читалки?

За вашим столиком пристроюсь, с краешку.

Как рядовой читатель.

Нет больше читателей?

Как, и книг больше на свете нет?

Зря Вертинский всю жизнь вертелся.

Умер-шмумер.

Не желаю!

Ненавижу, презираю, проклинаю, боюсь!

Не могу, отпустите меня!

Под утро пузырьки на предплечье стали подсыхать.

Но в этот день явились еще трое: Макаронный Монстр, Света из Иванова и мальчик Карл в широкополой шляпе.

И еще трижды бешеная оса ужалила меня.



3 сентября

Света из Иванова забрела, с мертвой птицей в руках.

Как безумная Нина Заречная с подстреленной писателем Треплевым чайкой.

Ныне символом русского театра.

Это не та чайка.

- А Чайковского, ты, Света любишь?

- Нипоняла.

- А не хочешь ли чайкА?

- Ты монету гони.

- Да за что монету? Что это у тебя?

- Чайка-менеджмент, - с интимной хрипотцой в голосе пояснила Света, потягивая мне убитую птицу.

Внезапно, вполне себе живехонькую, только малость подбитую.

«Чайка-менеджмент» - кошмар мелких рыбок, офисного планктона.

Это когда начальник внезапно налетает, орет, гадит и улетает.

Эхологос позвонил: Атас! Аларм! Аттанде!

Мертвая птица из ада встрепенулась, заклекотала.

Выпроставшись из объятий Светы, упорхнула ко мне в объятья.

И застонала страстно.

И клюнула в нежное место под челюсть.


И еще одно слово срослось со мной навсегда.


В тот же день виделись мы и со второй ипостасью доппельгангера — Мыкытой Бiлий-Лебiдем.

Именно ему я обязан неологизмом из Древней Греции, матери демократии.

Инкарнацией одного из ее отцов.

Платон.

Это слово, если кто не знает, означает «плата за тонны».

Ты мне не друг, Платон!

Дальнобойщики — больно-дайщики!

Водилы-шоферюги, читайте «Диалоги»!

Стоя в пробке на МКАД Николай Белосельский-Белозерский прочел «Диалоги» Платона.

С тех пор полюбил подниматься на философские плато.

Ты мне друг, Платон, но истина дороже.


Еще был Сократ, возлюбленный стократ.

Истина — сто карат.



4 сентября


Мутнеет в глазах моих.

Все путается в бедной моей голове.


Мальчик Карл в широкополой шляпе.

Почему именно ему, по-русски не говорящему, геополитикой не интересующемуся, в холиварах незамеченному,в спецолимпиадах не участвовавшему, призраку Сети, глюку и фрику, выпало:

Получить от меня, словаря Вертинского, золотую пластинку?

Бандерологи — произнес он с сильным англосаксонским акцентом.

Он поболтал перед моим заострившимся от бессонной ночи носом клеткою с миниатюрными, десятого кегля (нонпарель) обезьянками.

Где ты их наловил, детским своим сачком? Вольдемар Набоков ты наш, двуязычный?

В каких джунглях?

Я почувствовал себя пантерой Багирой.

И даже отчасти Шер-Ханом.

Мон-шером и ханом во флаконе одном.

Охота была удачной, маленький брат.

Мы с тобой одной крови, ты и я.

Даже этикетку наклеить не поленился, Маугли Гугла.

Бандар-лог (хинди ?????-???, англ. Bandar-log) — вымышленный обезьяний народ из «Книги джунглей» британкого писателя Редьярда Киплинга, а также советского мультфильма «Маугли».

Я прозвонил по каталогу эхологоса.

И неожиданно золотой мой «Златослов 17» сработал как простая Нокия.

На том конце связи я услыхал задыхающуюся скороговорку Никандра Белосельского-Белозерского:

...И свидомиты еще обижаются, когда их бандерлогами называют,
МММ Мавродия, да это обезьяны пускай протестуют, щеневмерлики до сих пор еще не поняли, что от Европы их будут отгонять брезгливыми пинками, Буратины с поля чудес, осталопы Остапа Бендера, как бы они ни лизали панский сапог или что еще, будь на их месте хвостатые, они бы давно догадались, что им никогда евробананов не дадут, разве унитазы мыть, памперсы менять, судна выносить, Гейропе своих сомалийцев хватает...

...Белозерского (Бельмесова в девичестве) я не упускаю из виду.

Официант, блогер, сепаратист-доброволец, чутье на слово редкостное.

Принес недавно в профессорскую коллекцию словоупаков новую персоналию.

Полковник Ворон — Стивен Уоррен, верный рупор Госдепа, каркающий на Минобороны.

На черно-вороньих НАТОвских бриффингах.

Ворон, ворон, воронок. Будто шило, коготок.

Ворон к ворону летит, ворон ворону кричит: в чистом поле под ракитой богатырь лежит убитый.

Черный ворон, что ты кружишь над моею головой?

Ты добычи не дождешься, черный ворон, я не твой.

Я воскликнул, ворон вещий, птица ль ты, иль дух зловещий?

Ну и натурально, каркнул ворон, nevermore.

Прехорошенькая живая статуэточка полковника Ворона заняла свое место в коллекции покойного академика Дурова.

В стеклянной шкатулке, между Псаки-псюшей и Обамой-обманом.

Слово-карлик.

Слово-лилипут.

Лексический малыш.

Коротыш.

Малоросток.

Недомерок.

Пигмей.

Мы, фанаты (их всего, включая меня, во всем мире не более двух десятков) называем этих писклявых куколок миньонами.

У меня коллекция миньонов.



А обезьянок-бандероложек жаль.

Сидят в своей берложке имени Остапа Бендера.

Нет, имени Бендеры.

Детки в клетке.

Я сунул руку за железные прутья и пощекотал пальцем ушко у мартышки.

Она заверещала и укусила меня за палец.



5 сентября

Макаронный Монстр… кто ж его не знает, чудище состряпанное из мучных спиралей.

Кому он не являлся в тяжелые времена.

В час роковой.

Бомж-пакет.

Суп-кирпич.

Мусью Доширак.


Известный также, как:

Обед быстрого реагирования.

Лапша на уши.

Гастро-террор.

Быдло-черви.

Опарыши капитализма.

Макароны Макарова.

Калачи Калашникова.



Вот и съеден Доширак, а не съел бы душу рак!

Тролль он — Роллтон.

Макаронный Монстр принес ко мне на Котельническую богатое слово «спойлер».

Я нянчил левой рукою изувеченную правую кисть, меня мутило, бросало в жар.

Лихорадка, радующаяся лиху.

Еще бы одну бессонную ночь пережить.

Спойлер(от англ. spoil - испортить, загубить) - преждевременно раскрытая важная сюжетная информация, которая разрушает задуманную авторами интригу, не даёт её пережить, прочувствовать самостоятельно, и соответственно лишает зрителя/игрока/читателя некоторой части удовольствия от этого сюжета, чем портит впечатление от него.

В назидание пишущему эти строки.

Но не утерплю, обнажу главную пружину интриги.

Сюжет — сожжет!

И все же мне хотелось мусью Доширака поскорее спровадить — не перевариваю глютамина натрия, меня от одного этого слова «глютамин» глючит, как от анфитамина.

Крысы перед глазами шмыгают. Нутрии натрия.

Мы шли по коридору в профессорских хоромах, длинному, мрачному, роскошному, убогому, с тремя поворотами, шли мимо бывшей комнаты для кухарки — и там завозилось, запищало тоненько, жалобно.

Макаронище вопросительно глянул на меня. Поморщился брезгливо.

Нет, не из страха, что он донесет всему интернет-сообществу о моих педофильских или зоофильских наклонностях, открыл я ему железным ключом дверь в чулан.

А...Сам не знаю, почему. Устав от одиночества, наверное.

Там действительно были дети.

Детишки покойного Дурова, усыновленные им в каких-то пост-коммунистических приютах.

Собственных детей он за всю жизнь так и не завел, хотя намеревался.

По женской части был не промах. Три раза вступал в законный брак, не разводился ни разу — жил с тремя женами, плюс еще любовницы.

Но на Котельнической прописан один был, никого сюда не впускал.

Женушек обеспечил, ни одна на наследство претензий не заявляла.

Детей, вот, завел приемных. Причем каких — тех, что никому не нужны.

Перешедших вместе с квартирой на Котельнической, эхологосом и подвигом жизни — мне в наследство.

К этому перечню надо еще добавить няню, Марлену Дитриховну, строгую приходящую пожилую немку, которая о чадах образцово заботится.

Все это досье я, как мог, постарался втюхать Монстру. Он меня плохо слушал, совершенно обомлев от открывшегося ему зрелища.

Посмотреть было на что.

Детки сидели на стульчиках за столиком и играли в крестословицу, кроссворд по-басурмански.

Нет, просто из букв одного длинного слова составляли короткие: любимое их занятие.

Марлена отсутствует — видать, отлучилась на кухню.

Кухарка, ей бы управлять этим государством.

Питомцы — вечно детсадовского возраста. Собственно: стишки той поры, которая еще памятна мне и смешливому Пинковскому (он бы тут же и скончался от параксизма хохота).

Но для юных особей вроде Карлуши или Светы с приветом решительно ничем легендарная великая та эпоха не отличатся от ретро-синема.

Старший стишок (белая глаженая рубашечка, черные брюки, пионерский галстук), завидев нас, встал во весь свой росток и представился:

- На свой флажок на красненький
Любуюсь я гляжу!
Я с ним в большие праздники
По улицам хожу!

С флажком хожу,
Флажок в руках держу!

Вслед за ним, по очереди, стали подыматься и другие. Два мальчика, по виду четырех и пяти лет:

- Когда был Ленин маленький,
С кудрявой головой,
Он тоже бегал в валенках
По горке ледяной!

И:

- Камень на камень, кирпич на кирпич.
Умел наш Ленин, Владимир Ильич.
Жалко рабочим, жалко и мне.
Красное знамя висит на стене!

Девочка Гертруда(герой труда):

- Ты за Луну или за Солнце?
За советскую страну или за пузатого японца?

Братик ее, Розик (полное имя Розалюкс — в честь Розы Люксембург):

-Поскорее жуй и жуй,
А иначе ты буржуй!

И девочка Энгельсина, русая Лорелея, моя любимица:

- Звездочка наша прекрасная,
Звездочка яркая красная!
На солнце сверкай,
Лучами играй,
И нам свети в пути!

И еще одно дитя, картавившее по малолетству:

- Пелвое мая, кулица хломая,
А петух косой подавился колбасой!

Больше я этого слышать не мог, зарыдал истерически (нервы в последнее время совсем сдали).

Ухватил за руку Монстра, и вышли мы оба вон.



17 сентября

Открою страшную тайну, которую не открыл и болярину Гуторе, когда он меня вербовал в словари.

Я нежный.

Языковой пурист.

Вульгарофоб.

Чураюсь жаргонизмов.

Особое раздражение вызывают у меня воровской арго и наркоманский слэнг.

Не переношу также уличные belle mot.

Бельмо.

Лейкома вкуса.

- Когда говорят тортЫ, красивЕе, звОнит, а еще «в Украине»;

- «прецендент» и «подскользнулся»;

- «латтЕ» и «эКспрессо».

Фраза «пойдем покушаем» — красная линия, за которой для меня может прекратиться общение с человеком.

Ненавижу, презираю, брезгую.

Меня тошнит от диминутивов.

Приветики, вкусняшки, фенечки и человечки способны вызвать у меня приступ неконтролируемой агрессии.

За слова «он хороший человечек» и, особенно, «она хороший человечек», надо штрафовать нещадно.

Все эти:

«Короче», «озвучить», «по ходу», «без понятия», «в этой связи», «быдло», «реально», «на самом деле», «крутизна», «круто», «прикольно», «вкусный» (вкусный момент в фильме), «вау», «жесть», «супруг-супруга», «хачи», «зиговать», «совок»…

Я боюсь их, как другие боятся пауков или тараканов.

И как тараканы, они неистребимы.

Им не страшна даже ядерная зима.

То, что вся эта мерзость будет жить и плодиться внутри моей плоти, приводит меня в ужас.

Но еще ужаснее этих пауков речи (словоупаков!) - междометие «блин».

За «блин» надо бы по морде бить блинами.

(А за «совок» - по сопатке, совком).

- «Блин», это же не феноменально!- регулярно, в ночь с пятницы на субботу, говорю я приятелямсвоим, наслаждающимся, кто коксом, а кто кексом.

Отдыхая в приятельской компании, неизменно, с печалью, говорю я приятелям своим:

- Блин, господа, это же ноуменально!

С элегической элегантной грустью.

- Ноуменально, блин! - соглашаются господа.

- «Блин» - это просто неталантливо!

- Еще б! Неталантливо, блин!

- Это... жирно!

- Точно так, жирно! Бли-и-ин!

А, вау-какао вам в горло!

Фенечки — в темечки!

Блины в глотку!
Плоские, плиз-плиз!

На вилках, велл-кам.

Вот кэн ай ду?

Водки найду.

Схаваю, с хау ар ю.




24 сентября


Никогда этот медийный персонаж не являлся ко мне на Котельническую.

Но есть ли на свете место, где можно от него скрыться?

Клоун Бим весь вечер на манеже.

Па-ачтеннейшая публика!

Парад алле!

Звезда политэфира.

На виду у полмира.

Вашим и нашим.

Перевертыш.

Туда-обратно.

Палиндром.

Скопил на дом, хоть не скопидом — гонорары высокие.

По бим-бом-брамселям!


Я слушал Бима в эфире.

С карандашом в руках.

С карандашом в зубах, как Павка Корчагин.

Я тоже жертва революции, пожирающей собственных детй.

Полу-парализованный пропагандой массового поражения.

Мемы с душком.

Поговорки-пословицы, шуточки совка, страшилки 90-х.


Немцов мост (отвергнут словарем).

Бессмертный барак (отвергнут словарем).

Людены (отвергнуты словарем).


Гениальные, на мой взгляд:

Мифотворческие войска (Принуждение к Мифу).

Увы, и они не прошли.

Отступили.

Нет, у Бима нечем поживиться.


Но на следующий день, когда я,по обыкновению, встав на стремянку, нашаривал рукой книжку на стеллажах профессора Дурова, толстый том «Мифы народов мира», сорвавшись с полки, чуть не убил меня.

Стукнул по виску, свалил на пол.

С детства я этой книгой ушиблен.

Ударяла она мне по мозгам.

Принята была эхологосом и вживлена мне под кожу (в ту часть, на которой сижу) лишь одна лексема Бима.

Бедофилия. Да, именно так, на букву «б».

Может, это от английского акцента.

Та самая влюбленность в собственные несчастья, та эйфория-блэк, что началась у нас после эпической нашей Новосирии, сакральных санкций и без одной минуты Апокалипсиса.

Шок-с! Нас выгонят из ШОКС.

Бре-ке-кекс! Нас вычеркнули из БРИКС.

Нам Гаага, что леди Гага.

ПАСЕ нас больше не пасет.

Ваши Бонны — нам не бонны.

Обама — обоймет и обманет.

Калиф Калифорнии.

Король Каролины.

Мини-соты Миннесоты.

Обезьяна не без изъяна.

Дядя Сэм свалил насовсэм.

Пиндостан — по кустам!

Вашингтон-фашингтон, выйди вон!

Пакс американский — бакс тьмутараканский.



Нам на руки повяжут путы,
Как Гуливеру, лилипуты.

Нам перепутают расчеты,
Все нечеты и четы.

Нас мимо денег пронесут.
Куда, дружок?
На Страшный Суд.

И пустят по миру,
Как фантик по ветру.

Под вой пурги, под свист софиста,
Под хохот йеху:
Россию исключат из Свифта! –
Вещает «Эхо».

Нас выбросят из Ойумены,
Рыдайте же, Камены!

Промчится ль мимо нас свинец
Смертельный, прохрипев: конец?
 
Мы обойдемся, знай наверно,
Европа, без эльфийских евро.

Без ваших чипсов, ваших кексов,
Без сэконд-хэндов, хэппи-эндов,
Без пипифаксов и твин-пиксов,
Без трендов-брендов.

Мы обойдемся без фаст-фуда,
Но не без Фауста.

Без чуда?!

Нам без Гамлета – как без лета.

Как без Лаур прожить, без лир?

Все Дездемоны, Маргариты
Не будут нами позабыты.

Ведь Сольвейг – солнце,
Вертер –  ветер,
Мими – ведь это: миг и мир.

Манон, Русалочка, Джульетта  –
Бессмертны в ореоле света.

Нам Беатриче – рая весть,
А Сирано – сирени ветвь.

В снегу фиалка – Виолетта.

Вы, Уленшпигель, Манфред, Швейк  –
С Россией венчаны  навек.

Не парадайс, не дольче-вита ,
Фантастов луч, любви планида –
Суровый русский сказ.

Но нас не исключить из Свифта.

Его не исключить из нас.



Золотую пластинку я отправил Биму по почте.

Выгравировал на ней:

Бедофилу от бедофила.

Москва-река, яхта «Беда», Россия.




26 сентября

Проходят века, тики-таки.

Звенят в казино мани-мани.

Девчонки идут в мини-мини.

Собаку ведут чау-чау.

Ребенок жует тутти-фрутти.

С невестой жених муси-пуси.

Воришка мелькнет, ширли-мырли.

Гармошка поет: Рио-Рита.

И Чита — да-да, Маргарита.

Поедем в рай-рай, Баден-Баден!

В наушниках шум: уоки-токи.

Из дансинга вой буги-вуги.

Лакает ликер Луки-Лаки.

Ливанец идет, беден-беден.

Вот русские пьют виски-фриске.

Нальют и ему: Будем-будем!

Ливанец вскричал: Путин-Путин!


Путин — главное слово эпохи.

Навареа России.

Пароль времени.

Очевидно, что Путин от слова путь.

«Они нас никогда не любили» и «кроме Путина все равно никого нет» - конценсус либертенов и патриотов.


Путь! - воскликнул я.

Я был один в комнате, некому было услышать меня, ответить мне.

Но эхологос мой вздрогнул, проснулся, открыл глаза.

И я услышал голос «Златослова-17»:

- Путник, попутчик, путеводный, путепровод, путеец, путеобходчик, «Красный путиловец», путешествие, путешественник, спутник, Спутник…

ПутИна. Все путем. В путь!

Откликнулись блоковские «Распутья».

И «Сорокопут».

И журнал «Новый путь».

И кино «Светлый путь».

«Путевка в жизнь».

«Попутная песня».

И песня «Путь к свету».


Сопутствовать, репутация, депутат, диспут…

Путь-дороженька.

Кто тот путник и отколе и далече ль путь ему?

Путы, которые славяне символически разрезают на ножках у младенца, которому исполнился год.

И путы любви.

И путы судьбы.

И в дальний путь на долгие года.


Всего 1101 слово с этим корнем.


Я вдруг увидел совершенно явно, внутренним взором, как бывает в days-dream, дневном сне:

Милллионы слов-людей шли в поле, каждый по своей тропинке, дорожке, меже, колее.

Жизнь прожить,не поле перейти.

И все дорожки где-то у горизонта сливались в одну.

Как она называется?

Наш путь.

Особый путь.

Карма страны.

Национальная идея.

Миссия России.

Соборность братьев.

Собор избранничества.

Выбор.

Вечный Путь.

Млечный Путь.


То, да не то.


Должно быть слово.

Оно есть.

Если нет его, кто-то должен его создать.

Может быть, я?


Нет,это уже для младого племени, новой генерации.

Мне время тлеть, а вам цвести.

Дорогу да осилит идущий.

Счастливого пути.

...Но не умру, пока это слово не будет найдено!




27 сентября

Они лежат в чуланчике профессорской квартиры, ожидая разборки, дезинфекции и реализации.

От них исходит неистребимый сладковатый, хлорно-холерный запах секонд-хенда.

Мешки с гуманитарной помощью.

Я периодически заглядываю в них.

Но инвентаризацию оставляю на потом.

И людоедский слышен напев:

Кик-тап, риза-шона, кик-тап, риза-шона…


Кик (кикстартер «ножной стартер мотоцикла», кикбоксинг «ножной бокс»), который в русский язык вошел со значением «ножной». Из этого компонента образуем суффиксоид, обозначающий «обувь».

И вот, размножаются, лихо, как мушки-дрозифиллы:

бегокиксы – обувь для бегунов

болотокиксы – обувь для хождения на болотистой местности

босокиксы – легкая летняя обувь (босоножки, сандалии и пр.)

велокиксы - обувь для велосипедистов

горнокиксы – обувь для альпинистов

десантокиксы – обувь для десантников

матросокиксы – обувь для моряков

космокиксы- обувь для космонавтов

лунокиксы- обувь для лунных космонавтов…



ТАП

мокротапы - галоши

балетотапы - балетные туфли

канатотапы - тапочки канатоходца…

Гляжу на их нескончаемый ряд безнадежно, вспоминая курганчик истлевшей обуви узников Освенцима, ныне выставленный в музее того же имени на обозрение туриста.


РИЗА

Я, как прачка, перестирал все это тряпье, руки стер до крови:

алтариза (упр. от алтарериза) – облачение священника при богослужении

буднириза – повседневные шмотки

военриза – военная форма

деториза – детское барахлишко

дождериза – непромокашка, для дождливой погоды

домориза – домашний халат (пижама)

женориза – кольцы и браслеты, шляпки и жакеты

модориза – смарт-дурь из журнала мод

офицериза (упр. от офицерориза) – офицерская форма

парадориза – парадная форма

пилоториза – лётная форма

подводориза – костюм для подводного плавания

ретрориза – туалет казуал, виз-а виз, тет-а-тет, ретро-стайл

приваториза – гражданская (не офисьон) конфекция пред-аппарте

формориза – простой русский дресс-код.


Одежда, одежда, одежда, и где ж тут надежда?


ШОНА

Главошона? 

Шок? Зона?

Головной убор.

Чтоб голову с задом не перепутать.

И вот: велошона (кепка для езды на велике), вязошона (вязаная шапочка),  зимошона (на зиму), летошона (на лето), демишона (на демисезон)…

Макушона (макушка + шона) – головной убор тюбетейка-смайл, либо ермолка-стайл.

Формошона – шапка государевого человека (фуражка, пилотка и пр.),собственно, и  делающая его государевым человеком…

Царь-шона.

Шах-шона.

Халиф-шона.

Президенто-шона.

Либерало-шона.

Патриото-шона.

Мама-шона.

Папа-шона.

Май лав-шона.




ОН

Настало время ОНа.

котон – хлопчатобумажная тряпка

линон (лат. linum «лён», ср. линолеум) – льняная тряпица

синтон – синтетическая тряпуличка

шелкон – то же, из натурального шёлка

шерсон (шерсть: ть – это суффикс, ср. горсть) – шерстяная трям-пам-пе.…

Мужесон (оскорбит.) — ты, мужчина — тряпка.

Херсон.

Паркинсон.

Сукинсон.

Это раковая опухоль, а не слова!

Неужели когда-нибудь они все вцепятся в меня? В бедную мою, день ото дня истончающуюся плоть?

Мой кошмар — ОН!

Всюду — ОН!

И плакал я, стоя, нагой и босой, в дверях академического чулана.




28 сентября

И вот сегодня, проходом из туалета в спальню, снова заглянул туда.

А они там сидят.

Там сидят они.

Они сидят там.

Четверо.

По числу сторон света.


А. Демшиза.


Демшиза в демишоне, дождесинтоне и болотокиксах (на протесте).

Рядом:

Та же демшиза, но в ночном клубе «Матросская тишина» - в матросоризе и балетотапах.



Б. Олигарх.

В шерстоне, линоне, лилеях, луннокиксах.

Олигарх, отбывающий срок:

В тюремной робе? Нету теперь роб.

Рабы есть, а роб нету.

Ныне, как я видел по ТВ, арестанты одеты в прошлогодний (по-скромному) адиас и серые тюбетейки с вышитыми казенной гладью номерами.

Олигарх на отсидке, в спортризе и кишлак-шоне.


В.Гламур-киса в модоризе.

Она же, в левой проекции:
Бедная Лиза в будниризе.

Она же, в правой проекции:
В алтаризе (приват-рясе) и шона-клобуке.


И...

Г. Ватник в ватнике.


Четыре четырки.

Налево ли пойдешь, направо, прямо или назад повернешь — все равно на кого-то из них нарвешься.

На юг ли, на север, на восток, на запад пойдешь…

Кого-то из четверых найдешь.

И пропадешь.

Но самое страшное не это (пропадешь ты и так, в любом случае).

Четыре сезона года.

Четыре времени суток.

Четыре стороны света.

Четыре возраста человека.

Пятого пути вообще нет.

Разве что, вглубь, в сыру землю.

Или вверх, в небо.




30 сентября (Вера, Надежда, Любовь).


Ах, Дмитрий Федорыч!

Сегодня тебе, непутевому, стукнул полтинник!

Полташка.

Каковы же твои итоги?

Что скопил для вечности?

В чем твоя вера?

Где твоя любовь?

На что надеешься?

Бледный Пьеро.

Из сказочки Перро.

Пьеришка с перышком.

Побитый Петрушка.


Я обзвонил трех (четверых теперь) моих агентов, трех странников пустынных.

Коллег.

Калик перехожих языкознания.

Калек, чего там.

В их числе, раздвоенного Никиту-Мыкулу.

Был он двойным агентом. И на меня работал, и на бывшебратьев. Там и здесь подвязался.

И не за деньги, вот что редко.

За интерес.

Ни Богу свечка, ни черту кочерга.

Сам себе режиссер.

Сам себе лучший друг.

Сам себе худший враг.

Вошли в положение, сделали операцию.

Разделили сиамских близнецов подсознания.

Утилизовали доппельгангера.

И теперь их двое, оба — самостийные личности. Незалежные. В духе самого бескомпромиссного либерализма.

Океюшки.

Только вот общаться с ними скушно, что с Мыкулой, что с Никитой.

Простые они стали. Черезчур понятные. Без тайны.

Обзвон.

- Как оно?

- Кажется, что-то пошло не так, - сказал Мыкула Билый-Лыбедь.

- ТакИ-тАки, - сказала Светочка Гагарина.

- Хотели, как лучше, а получилось навсегда, — сказал Никита Белосельский-Белозерский.

- Да так все, как-то, - процитировал Наше Все студент литинститута Иван Бесстужев-Рюмин.


Итоги жизни твоей, Митрий Федорыч: семь лексем.

Хвастограм;

Бандерологи;

Чайка-менеджмент;

Платон (плата за тонны);

Жрители (оперы «Тангейзер» — пения гейзер).

Бедофилия;

Моментов море (Memento mory. Также: Моментально, в морге).

Въелись в меня эти лексемы, мемы, пароли.

Мало меня в детстве пороли.

Внедрились.

Укоренились.

Обжились.

На обеих предплечьях, в ягодице, в пояснице, в левом колене, под челюстью, в печени,в коронарных сосудах сердца.



1 октября


Седьмая лексема была поймана мной лично в одну мрачную ночь на Котельнической набережной.

Это была пресловутая Ночь Длинных Ковшей (отвергнута словарем).

И плач палаток.

Бигмак, он, конечно, Биг Маг, большой волшебник, ему никакая напасть не страшна.

А вот кафешкам "Абрек" и "Урюк" пришел каюк.

Я не мог уснуть из-за болей в руке, ноге, животе и шее.

Фантомных, фантомасовых, фэйковых.

Вышел пройтись.

Купить сигарет в последнем московском шалмане у метро.

Шалман. Духан.

Ларек. Шинок.

Корчма. «Шаурма».

Блинная. Пельменная. Бутербродная.

Рюмочная. Распивочная. Рыгаловка.

Харчевня «Три пескаря». Клозери де Лила.

Ресторан.

Нота ре и сто ран.

А ресторан наоборот — нарот сер.

Притом — притон.

Бар и бардак.

Дак?

И столько слов, едва вылупившихся, влажных и пушистых, шелковых и бархатных кружило над притонами и шалманами!

Мне остро захотелось поймать хоть одну прекрасную Лексему.

Вышедшую из пены морской, из первоокеана слов Венеру.

Без помощи эхологоса.

Как встарь.

Голыми руками.

Раздухарить ее в духане.

Пошаманить в шалмане.

Я выбрал ее по натию, из десятков, может быть, сотен, других.

Наитие соития.


Сервитерка. Стерва с теркой?

Официантка-овсянка?

Продавалка-давалка.

Духанщица румяная.

Трактирщица Мирандонелла.

Ханума из чайханы.

Шинкарка-жидовка.

Барменша Кэт.

Подавальщица Лиза.


Вас интересует, какова она собой? Да, хороша. Но не в этом дело.

Красавица, говорю вам.

Я-то уж как-нибудь разбираюсь во всех этих прелестях, старый охотник на бабочек.


Ванесса, лишенная веса.

Пьеретта первого лета.

Для черного Пьеро (Вертинского).

Была у меня такая  песенка, на заре туманной юности, когда я выступал с гитарой в клубах и кафеюшках.

С утра в шелках,
в ажурных чулках,
бархатных перчатках.
Маме солгав,
пируешь в лугах,
в наливных початках.

У Катулла хватило б смелости
описать бархатистые чресла,
твои грудки молочной спелости,
крылышки-весла.

Ты ныряешь в солнце,
пьешь нектар,
каплет золотцем
сот кристалл.

Раскрываешь цветок,
в цветке – хоботок,
в хоботке – жало,
острей кинжала.


Если описать ее одним словом…

Есть ли слово для нее?

Много ли на свете романов, в которых возлюбленная описывается одним словом?

Нежность.

Это ведь так нетипично для нашего грубого времени, верно?

Она запуталась в расставленных мною хитроумных сетях.

В паутине. Скайпа и вайбера.

Поймал осторожно, не повредив драгоценного узора на крылышках.

Склеил легким клеем так незаметно, что она и сама не поняла, что потеряла свободу.

Дал надышаться ядом приманки — горько-сладким.

И, наконец, пронзил до самого донышка.

Это были прекрасные моменты моей и ее жизни.

- Моментов-море! - сказала она.

Сачок мой трепетал.

Эхологос отреагировал трелью свиристеля.

И слово впилось на этот раз, не в предплечье, не в горло, не в печень, а в сердце.

В моей жизни уже случались подобные любовные драмы.

Я описал технологию процесса в тексте для шансонетки.


У меня в альбоме
заперты навеки –
опились любовью,
бабочки-калеки:

Высохла лимонница
старая любовница,
отцвела нимфетка,
божия конфетка.

В небесной зале,
В нагой игре
Тебя пронзали,
Ты на игле.

Пчел казна –
собирали, карлики,
долго, по капельке –
разорена.

Любви кромка,
крыло – ломко.
Вскрывает клетку
грудную фомка.

В конце был огненный георгин,
страдания пьедестал.
Медовый колол он тебе героин,
и вот, перестал.

Навсегда опусти жалюзи,
солнце выпачкано в грязи.
Ты пишешь в небе:
нота бене:
любовь = экстази.


Осталось присоединить ее к своей коллекции.

Но я понял, что на этот раз не смогу этого сделать.

Я, ловец слов с четвертьвековым стажем, заслуженный блюдешанель, чемпион московской эхолвитвы:

сломал о колено свой сачок.


Не покажу ее никому.

Не расскажу о ней никому.

Ни с кем ею не поделюсь.



7 октября.

Вот и все.

Вчера взорвался мой эхологос.

Он лежал на профессорской кровати, меж подушек,в еще теплой от моего тела ложбинке (я встал по нужде) внезапно вспыхнул, загорелся, громыхнул и разбился на тысячу осколков — золота, платины, свинца. Так, бывает, взрываются смартфоны новейшего поколения, без всяких видимых причин, просто в виду нежной сложности их конструкции.

Я подобрал несколько золотых пазлов, рассматривал их, положа на ладонь.

Стоя у кровати, я размышлял, что делать дальше, уже зная, впрочем, что делать мне нечего.

Другого канала связи с Речью у меня нет.

Я не знаю дороги туда.

У меня нет подходящего транспорта.

Доскакать до реки Великой я мог только на спине у Михал Платоныча, обернувшегося медведем — но Дурова больше нет.

Даже если бы каким-то чудом добрался б я до сакрального берега, где пришвартована Фомина лодка — я не знаю навареа.

Таможенник не пропустит меня через границу.

- Фома! Фома! - страшным голосом панночки-ведьмы взвыл я.

И добавил еще одно слово, самое отчаянное.

И тут он явился.

Он вплыл в мою спальню, в высотке на Котельнической, правя рулем, отталкиваясь веслом от воздушных потоков.

Его ладья свободно прошла сквозь стены.

Оказалось что граница меж Жизнью и Речью проходит именно здесь.

Верней, она проходит везде, эта граница.

- Ну, здравствуй, Словарь!

- Здравствуй, мытарь!

Перевозчик, водогребщик, парень молодой.

Фома взял меня на борт.

Взмахнул дареным веслом Гутори.

Жизни махнул рукой.

И мы поплыли в Речь, боевую и кипучую колючую и едучую, летучую и блескучую, и прочая,и прочая. К самодержцу, Государю Государевичу, Помазаннику, цесарю Коту Баюну.

А дальше у меня в памяти провал, ибо голова моя…

Я попросил у Царя Речи новый Златослов.

Кот, ощерившись, бросился мне на голову, вырвал волосы на макушке, расцарапал темя, перекусил каменными челюстями, железными зубами хрустнувшую кость черепа.

И, полумертвому, вставил мне в мозг —

Золотой чип.



И вырвал грешный мой языу.

И жало мудрыя змеи в уста немолчные мои вложил десницею кровавой.

И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль,пылающий огнем
Во грудь отверстую водвинул.

Как труп в пустыне я лежал.

У меня больше нет эхологоса.

Эхологосы (мне следовало догадаться!) и всегда-то были не золото-свинцовыми коробочками, не аппаратами, не техническими приборами, а людьми, принявшими новый вид — сперва бесправными зеками великих строек (Златословы 1-8), потом добровольцами-силовиками,солдатами невидимого фронта (Златословы 8-12) и, наконец, учеными фанатиками, российскими Фаустами (Златословы 13-17).

А Златослов-21, модель последнего поколения — это я.

Я и есть Эхологос.


6-е октября.


Я — новый человек.

Я — сверхчеловек.

Я — богочеловек.

Я — вечный проект человечества.

Мечта философов, пророков, утопистов, этиков.

Их воплощенный идеал.

Любопытно, что я стал таковым перестав, собственно, быть человеком.

Все слишком человеческое утратив.

Преобразившись душой и телом.

Мне теперь не нужно для счастья ни рюмки дорогого коньяка, ни ломтика лимона с солью.

Я питаюсь буквами, гурман-буквоед.

Словами звучащими, и словами на письме, и словами печатными.

Их доставляют ко мне, только что пойманными, свеженькими, в мой кабинет на Котельнической набережной стремянные и сокольничьи всей России.

В  мой кабинет с дубовым письменным столом, обтянутым зелёным сукном, с настольной лампой на львиной ноге.

Я испражняюсь золотыми слитками.

Коими расплачиваюсь с когортой ловчих.

Я сам, без подсказки извне, решаю, какое словцо достойно жизни вечной.

Я сам летом и зимою, ночью и днем, весной и осенью, вечером и утром, и в пятое время года, и в пору меж волком и собакой, и в неучтенную минуту, и в час роковой — могу вызвать к себе в Котельническую высотку перевозчика Фому.

И Фома откликнется. Явится, на своей ладье, бороздящей времена. Без промедления доставит меня в Речь.

Я лично сдаю золотую добычу Коту Баюну.

Я — Эхо.

Бессмертная нимфа, обитающая в лесах и горах, лугах и пустынях, на стогнах и пажитях, во дворцах и хижинах, в храмах и вертепах.

Вторящая каждому напеву, но сама ни от кого не ждущая отклика.

Я Голос и Логос.

Я знаю Навареа.




13-е октября.


Я дожил до утра.

Боль сверлила темя.

Время, бремя, пламя…

Всю ночь золотой чип жег мне мозг.

Всю ночь слова бродили внутри меня.

Ярились и прорастали в моей плоти.

Выживали и воевали во мне.

Заклинаю тебя всеми тридцатью тремя буквами русской азбуки!

Глаголом и Добром.

Буки и веди.

Азом и ижицей.

Фертом и фитой.

Юсом малым и юсом большим.

Мягким знаком и твердым знаком.

И с замкнутым на висячий замок ртом, репрессированной буквой ять.

Гласными и согласными.

Мягкими и твердыми.

Звонкими и глухими.

Шипящими и свистящими.

Подлежащим, суду людскому не подлежащим.

Сказочным сказуемым.

Определением и дополнением.

Обстоятельствами времени, места и образа действия.

Укоренившимся корнем.

Приставной приставкой.

Окончанием, которым все кончается.

Предложеньем, что поцеловало меня, сделав предложенье.

Личным обращением и безличным.

Неопределенной формой и определенной.

Несовершенным видом и совершенным видом (людей, слов, людей-слов).

Повелительным наклонением власти.

И сослагательным наклонением толпы.

Точками, точками с запятой, многоточиями, двоеточиями.

Скобками, кавычками.

Запятыми, тире, что льнут, как к родной сестре.

Наречий градом.

Междометий звездопадом.

Двоеточьями и тире, что льнут к душе моей, как к сестре.

Ямбом, хореем, дактилем и анапестом.

Амфибией амфибрахия.

Долей дольника.

Ананасами ассонансов.

Лимонами лимериков.

Форой метафоры.

Пиететом эпитета.

Юмором оксюморона.

Зовом призвания.

Скороговорками, поговорками, проговорками Парки.

Былью и былинами.

Небылицами в лицах, небывальщиной, невидальщиной, неслыхальщиной.

Фатемами Фатума.

Считалками Судьбы.

Загадками Рока.

Сказами, сказками и присказками.

Заговорами и наговорами.

Заклятиями и проклятиями.

Колдовством и ведовством.

Рифами рифм.

Закличками Весны.

Заплачками Любви.

И всем в тебе, чего не успел перечислить.

Заклинаю тебя, язык всех музык!

Люби меня!

Не бросай меня!

Спаси меня!

Сохрани и спаси, и вразуми, и наставь!


Спит Язык,
Высунув язык.

Чуткое чудище,
У Божьего трона.
Чуть еще, чуть еще –
(Прянул!) – трону.

Заклинаю впотьмах
Твое дыханье,
Груди колыханье,
Ресницы взмах.

На подвздошную впадинку
Кладу росную ладанку.

Будут легкие –
Крылья легкие,
Солнце – зев,
Сердце – лев.

Охраняет шаг
Каждый – птица Шах.

Сберегает вздох
Каждый – птица Рох.

Мы одни в глуши, ни души.
Подыши, прошу, подыши.

Ты змеись, язык!
Жаркое дыханье
Ахнет: хан я, хан я,
Хан я всех музык!

Восстань, птеродактиль!
Подай перо и дактиль!

Это Речи причет.

Каждый камень кличет:
Назови,
Оживи!

Одиноки звуки.
Собери их в руки,
Ожени.
Для любви.




Что стало с Иваном Бестужевым

Иван единственный не смирился с исчезновением Дары.

Дар — пропал!

Дмитрий Федорович Вертинский, тот себя уверил, что ребенка увез на своем челноке, по Великой реке, перевозчик Фома.

В Речь.

Где она стала королевной Лексем.

Наследницей трона Святого Логоса.

Юной царицей.

Любимой внучкой Кота Баюна.

Живым паролем времени.

Навареа России.

Тайфуном по имени Дара.

Стала Словом.


А у нее спросили — хочет она Словом быть?

Да может ли она в свои пять лет знать, чего хочет?

Какие там навареа!

Вот стою, ревмя ревя!

Какие пароли!

Мало меня в детстве пороли!

Ребенка надо найти и вернуть!

Бороться и искать!

Найти и не сдаваться!


Все вздор. Дару сманил Медийный.

Увел в свои медом искусственным вымазанные Масс-медия.

Тот, что еще на бульваре крутился-вертелся,хотел девочку украсть.

Елейный, с лилиями.

Ай-люли.

Всю мелочь из карманов рассыпал, и собирать не стал.

Ах, какая сказка!

Благодарю тебя, Господи, что я видел, как она ступает по земле.

Рыцарское, так сказать, обожание.

М.и Д - «Маркиза Дара» — написал он на щите.

Коленями елозил по лужам.

Розы позорил.

Лилию растлил.

Нет прощения.


Кроме меня спасти Дарину некому.

Ведь, чтобы ее спасти — надо, чтобы всё для неё.

Все ей, одной.

Чтобы никого, ничего дороже у тебя не было.

И даже — чтоб не было у тебя вообще ничего, никого.

А у них всех (четверых) есть: кто.


Светка Гагарина вышла за Диму Блюмкина.

Писатель, наконец, женился на Читателе (льнице).

Интеллигент на народе.

Либерал на патриотке.

Говорун на немой.

Сон на Яви.

Субъект на объекте.

Янь на Инь.

Гудзон на Москве-реке.

Элой на морлоке.

Эльф на орке.

Малыш на Карлсоне.

Квартирант на Фекле.


Блюмкин, конечно, обязан был на Светлане жениться.

Как честный человек.

За то, что она свое (единственное в жизни) золото переслала по почте «Герасиму и его Муму».

Позывные послав миру (Гагарина!)

Прослушав Димкину лекцию.

Оттерев тряпкой с пола его замаранный, истоптанный толпою имидж, в тысяча первый раз.

Дочку потеряв.

Из любви к литературе, к чему же еще.

К Речи, чермной и червонной.

Великой, могучей, летучей, певучей, блескучей, неминучей и прочая, и прочая.

Такова русского слова черная магия.

Алая стать.

Белая благодать.

(А немота — это форма любви к слову звучащему).


Оба Бельмесовых тоже женились, один на Наири, родившейся в Пальмире, а другой — на Сольвейг, из Фьорда Всеобщего Благоденствия.

Две беглянки, беженки, одна — от войны, голода, горя, и другая — от покоя, сытости, от счастья.

И у бывшебратьев, у каждого, теперь есть свой «кто»: Наири, вскорости сделавшаяся Ириной, и Сольвейг, ставшая Ольгой.

И значит, не хватит у братьев любви (хоть бы у сорока тысяч братьев!), чтобы отвоевать отворовать Дару.

Дмитрий Вертинский,я слышал, тоже сватается.

К своей Нежной.

Я никогда не женюсь.

Где моя Жизель?

Где моя Ассоль?

Разве только на Даре, когда она вырастет.

Если она меня выберет.

Не мы выбираем Дар,а Дар выбирает нас.


Я найду ее.

Отобью.

Увезу на Сером Волке в Москву.

Иван-царевич — Дарью-царевну.

Жених — невесту.

А Кощею Бессмертному — смерть!



Иван шел по талой взбунтовавшейся земле.

Как это часто случается на наших широтах, бастионы сугробов, казавшиеся вечными, за считанные дни, даже часы весны потемнели, набухли и потекли неостановимыми потоками, в которых отражалось отчаянное, взбесившееся солнце.

Твердь обратилась в хлябь.

Овраги играли.

Потоки змеились.

Салютовали пушечными выстрелами льдины в водоемах.

Распутица пульсировала,ртутно серебрилась, ежеминутно меняя очертания.

Воздух лихорадило.

Разлив, шалаш, «Апрельские тезисы»…

Оттепель…

Русская весна…

Вспухли и разлились реки русской литературы, которые Иван изучал на лекциях в институте имени Буревестника.

Непрядва.

Березина.

Рось.

Калка.


Может, в мире все неправда,
Но на карте есть Непрядва.

Жизнь одна, цена одна,
На кону Березина.

Держит Волги берега
Богатырь былин, Вольга.


Иван промочил ноги на этой лихорадящей суводи и охрип из-за того, что беспрерывно что-то шептал себе под нос,а иногда даже выкрикивал в небо, в зенит.

Строчки будущих стихотворений.

В гортани щипало и губы обветрились.

Поэтому он время от времени вынимал из заплечного мешка термосок с водкой, откручивал крышечку, наливал и выпивал, согреваясь.

Он был в модной телогрейке и мешковатых панталонах, подпоясанных вервием простым, в резиновых сапогах.

Круглое, немудреное лицо его, с пухлыми губами и глазенками хитровато-наивными, как у колобка из мультика, от принятого алкоголя сделалось совсем добрым.

Никакого гламура.

Выпил грамулечку, и мур-мур.


Иван шел вдоль по сказке.

Ему звонили колокола затонувших церквей Бел-озера.

Ему пели русалки.

Ему бряцал на гуслях богатырь Садко.

От Садко да на Ильмене:
Все русалки онемели.

Даже ведьмы обмирали –
Лишь бы гусельки играли.

И выходит из брегов вдохновение.
Ах, на Волхове теперь волхование!


Ему звонили колокола затонувших церквей Бел-озера.

Ему пели русалки.

Ему бряцал на гуслях богатырь Садко.

От Садко да на Ильмене:
Все русалки онемели.

Даже ведьмы обмирали –
Лишь бы гусельки играли.

И выходит из брегов вдохновение.
Ах, на Волхове теперь волхование!


Светясь солнечной праной, реки перетекали одна в другую.

Реки играли в горелки,в салки,в городки.

Реки любили друг друга.

Реки праздновали свадьбы.

Зазывали Ивана на пир горой.

Подбоченилась Ижора
В юбочке лихой,
Снова кормит нас, обжора,
Пушкинской ухой.

За тебя лишь выпить,
Припять.
Тысячелетий на пять
Чарку к губам припаять.


Иван шел сквозь весну.

От Онеги
До Печоры:
Спросит Онегин,
Ответит Печорин.

Набоковская Выра
По Владимиру выла.

И нагая, без одежд
Прибежала Оредеж.

Иван дышал волглым пронзительным воздухом.

Имя — темя. Имя – время. Имя — бремя.

Свияга, Свияга,
Ульяновых присяга.

Молога, Молога,
Моли за нас Бога.

Ты соси, соси, Сосьва
Все соленые слова.

Иван шествовал по водам, яко посуху.

Подойди, Таруса,
Будешь моя муза.

Тонул Заик в Яике,
А там Мозай на ялике.

Не обнять тебя, Оять!
Не измыслить, не объять.

На пути его, во влажной, беспокойной, роящейся лучами дымке встала черная, корявая, дуплистая  ракита, с беспокойной грачиной (горячечной) стаей в голых ветвях. Под ней вкопана была в почву старая деревянная скамья.

Иван сел на скамейку (стая взметнулась в небо, будто невидимый ловец закинул сеть в облака, но вскоре вернулась, снова облепила ветви), вылил воду из кирзовых сапог.

Размотал портянки.

Снял и отжал, расстелил на щелястой доске лыжные, «с начесом» шаровары, промокшие до колен.

Голым ногам, пригретым полуденными лучами, не было холодно.

Ходит в поле без галош,
Черный и курносый,
На галошу сам похож,
Задает вопросы.

Детская загадка, из картонной книжки-раскладушки.

Это что за важный граф
В смокинге, без шляпы?
По земле шагает грач,
Расставляя лапы.

...Пусть меня схоронит грач,
Черный врач.

Я уже догадался, что жизнь чересчур коротка.

Это нарочно так устроено: грачи, играйте и, граните воздух, умирайте.

Не понявши ни черта.

Тут какая-то черта.

Какая-то граница тут проведена, неподвластная человеку.

Но между рождением и смертью все же вклинилась лирика, сбрызнувшая соком из набухших почек краснотала — немого, бесчувственного меня.

Фет вспомнился, самый любимый (не фат, и не ферт).

А вчера, зарей,
Всё грачи летали,
Да, как сеть, мелькали
Вон над той горой…

Попался я в птичьи сети Фета-Шеншина.

Поэта и Хозяина.

Перевертыша судьбы.

Повелителя ворожбы.

Палиндром он.

Палиндром полудрем.

Иван любил придумывать словесные перевертыши, записывал на полях тетрадки:

Нищ не Шеншин
духом - о, худ доход!

А лира парила,

Лира царила,

Лира дарила.

Лепо пел

Чар грач.

Чертова, вот, речь!

И хороши шорохи,

Кони, сон осинок,

Золото лоз,

ЛУга гул.

И нет туч, и чуть тени.


Играй, грачиный грай, червонный и чермный!

Не чурайся чар, рыча,

Чернь грачьЯ.
 
Черт ручья, чумы свеча —

Вот, схлестнулись, и ничья.

Постель брачная.

Купель рАчья.


Встань с постели.

Грачи прилетели.

Картина маслом.

Величье в малом.


Веснянка Васнецова.

Дивный куст Кустодиева.

Левитация Левитана.

Серебро Серова.

Савраска Саврасова.

Малина Малевича.

Рубины Врубеля.


Иван сидел на скамье под хрестоматийной ракитой и проникался эхом мгновений.

Минуты-магниты.

Сиянье секунды.

Счастье часа.

Мантра марта.

Юность июня.

Ура утра.

Дно дня.

Ноты ночи.

Лучи полуночи.

И все родинки родины.

Моментов море.

Memento mori,

И снова призраки — светящиеся точки ненаписанных стихотворений кружились где-то рядом, как в Москве, как в пустыне Гоби-Сахара-Кара-Кум, как везде.

Требуя от Ивана внимания и участия.

Любви.

Да что они?

Если б не стихи — мы бы не выжили.

Если б не Лермонтов, Пастернак, Есенин…

Цветаева, Ева цвета.

Ахматова, дева света.

И Осип, и Лорка, и Шелли…

И просто графоманы.

Стихоманы, стихофаги, стихопаты…

Все, кто писал их.

Все.

Мы бы не устояли бы, не стерпели, не победили.

Не было бы нас.

Поэзию мы выбираем. Поэзия или  или смерть.

Я пишу стихи, мы пишем стихи, ты пишешь стихи, вы пишите стихи, он пишет стихи, она пишет стихи, они пишут стихи.

ОНО пишет стихи — Муза, мировая душа, энигма, солнечная прана.

Созвездия их сочиняют.

Бог их извергает из себя.

Дух бессмертный носит над водами.

А ты только передаешь по земному адресу.

Связной.

Вестовой.

Челнок.

Облачный ямщик.

Почтовый голубь.

Игла, сшивающая небо и землю.

Стихи — это дороги, мосты, переправы.

Тоннели между тем светом и этим.

Тайные лесенки.

Аварийные выходы.

Невидимые канаты.

Пожарные рукава.

Запасные трапы.

Горки, как в аквапарке.

Скороговорки Парки.

Черные дыры.

Кроличьи норы.

Кто же будет услышан?

Новое стихотворение сочинилось незаметно, то ль за час, то ль за день, то ль за всю прошедшую жизнь.


Стихами удивить Россию
Кому, читатель мой, кому?
Грехами удивить Мессию
Какому Ваньке-Каину?


Иван достал из вещмешка тетрадку, путник в поле под ракитовым кустом.

…Стихами удержать Россию,
Квадригу, на крутом краю?
 
Молюсь ли, плачу ли, корю,
Титаник тронется ко дну,
И древо жизни на корню
Качнется, в сонной сини.

Здесь байки травит кот-Баюн,
Здесь каждый юный Гамаюн.

Здесь, только сунешь в землю кол,
Взойдет частушек частокол.
Созвездия над бором –
Рассыпанным набором.

Стихами улестить Россию?
Нашли разиню!

Здесь выезжает конь в пальто
На дровнях местного ЛИТО,
Но как он не лютует,
А все же, не летает.

Девятый, медногорлых, вал.
Звучи, бряцающий кимвал!

Но распускается росток
Из четырех листочков-строк.
Клинками Клина он заклят
И серебром Сибири.

Он Волгою разбойных воль
И часовыми Чусовой
Оставлен в силе.

И ждет, тоскуя, весь народ,
Когда же в небе запоет
Царевич-Сирин.

Стихи ему нравились.

Но шлепка по губам, свиристеля, эха — не возникало.

Еще бы чуть-чуть.

Совсем капельку.

Секундочку.

Еще один фотон.

Один ресничный взмах.

Один звук.

Одна систола-диастола.


Господи, услышь меня!

Родина, услышь меня!

Кто-нибудь, услышь меня!

Надо до конца жизни успеть написать одно стоящее стихотворение.

И тогда все будет хорошо.

У России.

У Сирии.

У Сириуса.

У Новороссии.

У росы и розы.

У Рима, у мира.

У милой.


С любовью и с судьбой.

С днем и ночью.

С секундой и часом.

С счастьем и горем.

С флейтами и арфами.


И не важно, кто выиграл Большой Приз Юниверсум, кто стал Словарем.

Словом.

Бессмертным.

Главное, что навареа снова прозвучало в мире.

И Фома, Харон Речи, на берегу Великой реки принял Знающего Пароль в свою лодку.

И оттолкнулся веслом.

И они с Еремой поплыли.

Переправа, переправа.

Берег левый, берег правый.

Кому память, кому слава, кому черная вода.

Переправа восстановлена!


Я, Иван, тем остался, кем был, и сходив туда, не знаю куда, возвратился сюда, откуда пришел.

Из весны с тополиными почками, изготовившимися выстрелить пухом, в весну же, с грачами.

Из одного стихотворения в другое.

И всё та же тетрадочка у меня на коленях.


Я — эхо.

Ох! Э! Я.

Палиндром.

Поднятый из полудрем.

Полу-дрон, ведомый Музой.


Я славил зарю, разливался.

Невидим архангел лег на храм, и дивен.

А лира думу дарила.


- Отче! - Что?

Нече выть, как ты вечен!

Бел хлеб.

Голод долог.

Мир зрим.

Гимн — миг.


Море могил. И Гомером

Ищи, пиши.

И о потопе слепо-то пой.

Гебы бег.



Гений нег.

И. о. гения — и сияй негой!


Но взывал славы звон.

Славы вальс

Летел.

Отмечены ныне чем-то

Мы — дым.


Город Рим. Мир дорОг.

Мир течет.

Рим — тишь и щит.

Но Рем — умер он.

Я Ромул. У моря

Лежу я. Ужель —

Конец сценок?


Я ученик, и не чуя
беду судеб,
несу сень,
янь дня,
дали и лад,
Как Улисс — силу.


Дарен ум, ему не рад.

Девовед.

Анна, лежа, желанна.


Тина мутит и туманит.

Весна в авансе
в лесу, у сёл.

И кущи, и щели, и лещи, и щуки
туда падут.


Луны нуль.

Бор густ. Сугроб.

Дар утра марту рад.

Лепет-то — оттепель.


Сон ос.

Нот стон.

Да под сев зари — мира звездопад.


…А лавина взывала, вызванивала.

Еще, Отче, что?



...Тут Иван понял, что знает, чем кончится текст.








Стихи на первой странице принадлежат Ивану Бессонову, палиндромы - Олегу Стертому.

Ольга Мартова.2019 г.