Ещё пару лет назад любой гражданин, гуляющий по очистившейся от базарной коросты девяностых ВДНХ, с удивлением обнаруживал среди свежеотремонтированных павильонов странное, пыльное здание. Построенное много лет назад с размахом и несколько аляповатой провинциальной помпезностью. Огромные двери и высоченные окна, символизирующие изобилие изразцы на пилястрах, богатая лепнина карнизов и венчающий крышу красивейший "барабан" в виде пшеничного снопа, из которого в небо устремлён золочёный шпиль с неузнаваемым сегодня гербом. Изразцы потрескались,лепнина крашится и осыпается, добрая половина стёкол выбита, из полуоткрытой двери тянет сыростью, а если запрокинуть голову, то на фоне облупившейся позолоты "барабана" увидишь покачивающиеся кроны успевших вырости на крыше деревьев.
Все оставшиеся без призора здания кончают свой век одинаково. Осенняя листва забивает водостоки. Перегнив, она превращается в субстрат, дающий жизнь семенам, заброшенным на крышу ветром или птицами. Поначалу это неприхотливые травы, немного погодя появляются кустарники, а спустя годы из образовавшейся луговинки прорастают серёжки берёз, пушинки тополеё или крылатки клёнов. Само здание, его плоть, тоже даёт приют и пропитание, только уже людям, заходящим сюда случайно или намеренно. Самые расторопные вывозят обстановку, разбирают на продажу дорогой штучный паркет, снимают бронзу светильников и винтажной сантехники. Пассажиры попроще тащат себе на дачи оконные фрамуги, лестничные балясины и неподъёмные двери. И даже из голых стен, совсем уж бомжи умудряются выдирать на металлолом канализационную чугунину и электропроводку.
А деревья на крыше уже поднялись и окрепли. Их корни в поисках влаги легко забираются под кровельную жесть и в швы кладки. Штукатурка, а затем и кирпич начинают крошиться, стропила, лишившись защиты от дождя гниют и проседают. Здание держится, из последних сил сохраняя данную ему человеком форму. Но в какой-то момент природа оказывается сильнее. Порыф ли ветра, интенсивный ночной снегопад или радостный майский ливень ложится на плечи дома невыносимым грузом и обрушивает венец большого людского труда, возвращая грешной земле выросшие на нём, и поспособствовавшие его разрушению, деревья.
Крайний раз отдыхал я с семьёй в Одессе последним мирным летом 13-го. Тогда нам здорово повезло с жильём. В разгар сезона подвернулась случайно освободившаяся двушка в доме на углу Греческой и Ришельевской. Самый центр, типичный одесский дворик с палисадничками и наружными лестницами, ведущими в квартиры верхних этажей. Уютные "аппартаменты" о дыух комнатках, совмещённом санузле и кухне-прихожей с висящим на стене газовым котлом. Прибором непривычным и столь пугающим, что какой-то особенно боязливый жилец прилепил к нему бумажную иконку с молитвой "Спаси и сохрани". Одесса - удивительный город. Радостный, беззаботный и всё понимающий, и потому случившееся в мае 14-го просто не укладывалось в голове. Я смотрел телевизор, и будто видел дурной сон. По моей Одессе, по моей Греческой площади разгуливали майдауны с ужратыми, дегенеративными мордами. Весёлые девочки разливали по бутылкам коктейль Молотова, трезвые активисты, умело управлявшие бойней и собранные, хорошо вооружённые стрелки, палившие по беззащитным одесситам из-за спин безмолвных ментов. Этого просто не могло быть...
О том, как жила Одесса после Дома Профсоюзов я узнавал от хозяйки той самой квартирки на Греческой. Мы поддерживали с ней связь какое-то время. До зимы 14-го, кажется. Так вот, весь май и половину июня её арендная площадь простаивала без постояльцев. Отдыхающих из России, на которых раньше и держался бизнес, не было вообще, а соотечественники её платить по четыреста гривень за сутки не торопились, предпочитая селиться на окраинах и за городом. Цену на аренду пришлось снижать. К середине лета народ худо-бедно потянулся, но это была уже совсем не та публика. Отдыхающий контингент стал, скажем так, скромнее. А в конце июля в её двушку заселилось на неделю совсем уж странное семейство. Состояло оно из трёх клетчатых баулов, чёрного колченогого мужика с маленькими слезящимися глазами, ядрёной горластой бабы и двух гарных парубков в одинаковых зелёных шротах. Хоть дом их и был в десяти часах езды на автобусе, у моря все они оказались впервые, потому, что напроцювать хрошей для шикарного отдыха хлопцам удалось лишь в этот чумной, майданный год.
С новыми постояльцами жизнь двора изменилась. Просыпаться граждане стали не по собственному желанию и не по будильнику. В шесть, примерно, утра мамаша поднимала своих отпрысков столь беспардонно громкими криками, что их, говорят , слышали даже дворники на соседней Екатерининской улице. Парни спросонок мычали и отругивались. Тогда в процесс побудки вступал куривший на лестнице глава семьи. Его густой, отрывистый лай вливался в пронзительный бабий гомон и лязг кастрюль. Наконец, хлопчики поднимались, но ожидаемой тишины не наступало. Наоборот, к какофонии добавлялись ещё два молодых, звонких голоса. Странно, но толпясь в пятиметровой кухне, члены семьи разговаривали между собой так, будто находились на разных концах большого кукурузного поля. Спрашивая друг друга, отвечая, споря о чём-то, беспрерывно ругаясь на какой-то странной, неведомой в Одессе "лягушачей фене" (определение не моё). Порешав все свои утренние вопросы, накупавшись в душе и дружно позавтракав, семейство важно отправилось на пляж, выставив зачем-то на солнце кастрюлю со своей недоеденной мамалыгой. Вернулись они поздно вечером, груженые пакетами с хлебом и пивными баллонами. Ужин и отход ко сну были шумнее подъёма и завтрака. Следующее утро было копией предыдущего, с той лишь разницей, что глава семейства на море не пошёл. Ему хватило. Проводив своих, он сел на табуреточку в дверях кухни и стал, как мог, коротать жаркий южный день. Курил, стряхивая пепел в консервную банку, неодобрительно разглядывал обитателей двора, занятых своим безсмысленным городским бытом, бормотал что-то, прислушиваясь к работающему в комнате телевизору. Выкурив с промежутком пару сигарет, он вставал и исчезал в глубине кухни. Через минуту выходил на свет, снова бормотал, глазел на своих временных соседей и курил, всё чаще забывая пользоваться импровизированной пепельницей. Примерно в обед он отлучился со своего поста надолго. Часа через три вышел помятый и совершенно хмурый. Он, видимо, много чего за день передумал, так что вернувшееся с моря семейство весь вечер слушало его сиплый, срывающийся на визг монолог обо всём этом юге, море, отдыхе и отдыхающих.
На следующий день купаться пошли только молодые хлопцы. Но они быстро вернулись. Семья отобедала и взяв один из своих баулов, предварительно опустошённый, отправилась на Привоз. Это понял весь двор. От Греческой до знаменитого рынка на маршрутке меньше пятнадцати минут, да назад двадцать, да на покупки часа два-три-четыре, потому как Привоз - место удивительное, время там летит незаметно, а ещё незаметнее улетают деньги. Герои наши воротились меньше чем через час. С по прежнему пустым баулом, но удивительно приподнявшимся настроением. Баба взялась греметь посудой, один из парней метнулся в "Таврию" за пивом, а глава семьи со вторым сыном чинно сели на лестнице, закурили и повели громкую, неспешную беседу, поглядывая на местных с нескрываемой иронией. Нарочито громкий их диалог пролил свет на причину их неожиданного веселья. Цены! Покупать сало по стопятьдесят гривень, или колбасу по двести!? Для этого нужно быть полным идиотом. Нормальный, умный человек может, и даже обязан всё это привозить с собой. А одесситы, киевляне эти, харьковчане или (спаси бог!) москали, ну что с них, недоделанных взять? Дождавшись поспевшей мамалыги и гонца с пивом, семья села за стол. Сбережённые грОши и обретённое чувство явного интеллектуального превосходства сделали особенно вкусным привычный ужин, состоявший из домашнего сала, цибули, огурцов, круто заваренной кукурузной каши и, разумеется, полируемой пивом горилки. Шумное застолье растянулось до ранних южных сумерек. Постепенно гомон пирующих стал стихать и до слуха соседей доносились лишь отдельные, особенно резкие выкрики. На бледном таврическом небе появились первые звёзды. Двор ожил. Возвращались с работы горожане, мамочки выгоняли детишек из надувных бассейнов, а из открытых дверей кухонь потянулись ароматы готовящейся разнообразной пищи. Когда, образно говоря, ужинать сел двор, семейство курортников уже спало. За исключением своего главы. Мужик появился в проёме двери, вышел на площадку и сел на ставшую родной табуретку. Запалив сигарету, стал неспешно, задумчиво курить. Обжёгшись дошедшим до фильтра огоньком, затушил чинарик в жестянке и тяжело встал. Собравшись уже уходить, он в прежней задумчивости поднял голову к звёздам и замер. Будто вспомнив чего-то, полез обеими руками себе в штаны, порывшись там достал, как говорят в Одессе, Антона и, привалившись животом к перилам, стал справлять малую нужду. Снизу заорали сразу несколько ошалевших от возмущения голосов. Мужик удивлённо поморщился, зачехлил хозяйство и, перебирая руками по стенам, отправился почивать.
Будь я чуть злее, или чуть легкомысленней, непременно спалил бы эту уютную одесскую квартирку со всеми её галицкими постояльцами. Да что там спалил? Взорвал бы на х*р! Благо там на кухне котёльчик висит подходящий. Да и не сказано нигде что публицистика обязана быть документально достоверной. Но! Я патологически, неисправимо правдив. А потому, чего не было - того не было. На рассвете, ранний собачник, выгуливавший свою благородную дворнягу на углу Екатерининскои и Греческой, видел наших курортников садящимися в маршрутку до автовокзала. Движенья их были тяжелы, лица одутловаты, а баулы полны, как и в день приезда. Домовитые хохлы компенсировали себе недожитые сутки хозяйскими простынями и полотенцами.
Не стоит сердится на этих людей. Они таковы, каковы есть. Да и милая деревенская привычка сс*ть с крыльца... С кем, чёрт побери, не бывает? Мне лично до них нет никакого дела, как и до всей Украины, которую рано или поздно раздавит её взбесившийся хутор. Мне горько и обидно за свою страну. Тем более, что это я сам, да, с миллионами сограждан, но сам, своим избирательным голосом вырастил на её теле этот уродливый баобаб. Эту жрущую и врущую в три глотки свору единороидов и путисосов. Посмотрите вокруг. Дня не проходит без нового налога или закона утяжеляющего нашу жизнь. И это под непрерывную, ежесекундную болтовню о благе народа и заботе о людях. Министры публично врут так, что обыватель в догадках теряется, псих он или обдолбаться чем-то успел с утра. По командующему жандармским корпусом и сомневаться не приходится. У парня тот же диагноз, с каким ещё Йозеф Швейк от призыва косил. Хотя это как раз правильно. Такой, если понадобится, и ленский расстрел и Кровавое Воскресенье не то что повторит, превзойдёт! Лоснящиеся от жира банкирские рожи, косые от вранья политики и телешлюхи (что у нас частенько одно и то же) И всё это под грохот бешеного охотнорядского принтера- Одобррямс! одобррямс! одобррямс!
Сколько это всё ещё простоит? Сколько продержат здание "скрепы" из пропагандистской жвачки? Сколько-то, конечно, простоит. Но природа сильней. Россия-щедрая страна с богатой историей и плодородной почвой. Так что пусть! Пусть деревья растут.