Отрывок из повести «Пари»
Эмма Николаевна… Я полистал альбом. Вот она. Фотографию мы с Димкой украли в библиотеке. У них там был милый обычай: на листе ватмана, вверху было красиво выведено: «Поздравляем с днем рождения!», внизу нарисован букет ярких цветов, а посредине в наклеенный мелкий конвертик вкладывалась фотография именинника. Мы тогда еще почти не были знакомы с Эммой Николаевной, она была для нас богиней, забравшейся высоко-высоко на небеса и поглядывавшей время от времени из любопытства на двух крошечных человечков, с восторгом взирающих на нее. Фотография ее перекочевала в мой карман. Коллектив библиотеки через час водрузил вторую. Она вскоре также исчезла. Женщины суетились, охали, а мы с Димкой, перебирая книги на стеллажах, хихикали про себя. И вдруг Эмма Николаевна громко сказала:
— Вот, девочки, еще одна фотография. Обещаю, больше уже никто не возьмет.
В жизни она в сто раз красивее, чем на этом снимке. Я помню, как мы с Димкой были ошарашены, когда, зайдя однажды в библиотеку, увидели вместо нервной, тощей, старой девы Нины Нефедовны новенькую. Теперь-то представляю, чего стоило тогда Эмме Николаевне, с ее характером, не захохотать в такой ситуации — стоят два солдатика и, открыв рот, с совершенно дебильным выражением на мордах, молча пялятся минуту, пять, может, и больше. Но мы действительно не могли ничего сказать, пока она, наконец, не вывела нас из оцепенения оригинальным способом. Она нахмурилась, подняла вверх руку со сжатым кулаком и отчеканила: «Любите книгу — источник знаний». Голос у нее такой низкий, чуть глуховатый, очень редкий, красивый голос. Мы засмеялись. Она тоже улыбнулась и сказала: «Меня зовут Эмма Николаевна». Так мы познакомились. Она отыскала наши карточки и опять улыбнулась: «Вы самые активные читатели». Странно, я даже сейчас, получив солидную теоретическую подготовку на журфаке, написав десятки очерков, пожалуй, не смог бы описать Эмму Николаевну. Даже не так. Я смог бы, конечно, набросать ее портрет. Она небольшого роста, стройная, подвижная. Копна золотистых волос. Правильные черты лица. Красивые зеленые глаза. Вот такой банальный портрет. Мой редактор сказал бы: «Штамп». И я бы согласился. Я закрыл глаза. Вот она. Вижу каждую черточку лица, выражение глаза. Начинаю психовать от своей беспомощности. Что же это такое, в самом деле? Беру бумагу, пытаюсь найти какие-то сравнения, эпитеты, метафоры, использую лексику восточных льстецов. Все. Выдохся. Комкаю листы, подхожу к окну. Тихонько пискнула дверь.
— Ты что маешься? — спросил Димка.
Подаю ему комок бумаги. Он расправляет листы, долго читает.
— Похожа? — спрашиваю, не выдержав.
— Нет, — мотает Димка головой.
— Почему?
— Дай карандаш, — вместо ответа просит Димка.
Подаю ему карандаши. Он наклоняется над листом и начинает рисовать. На листе появляется копна волос, глаза, губы, нос, брови…
— Похожа? — спрашивает Димка.
— Да, — восхищенно говорю я.
— Значит, ты ни хрена не понял, сержант, — говорит он и швыряет на стол карандаш.
— Ты что? — обижаюсь я. — Правда же, похожа. Как на фотографии.
— Во! — вскрикивает радостно Димка.
Я даже вздрогнул от неожиданности.
— Во! — повторяет Димка. — Я ломаю голову, как тебе объяснить, а ты сам сказал.
— Что сказал?
— Ты удивляешься, почему у тебя не получается портрет Эммы Николаевны? А он и не должен получаться. Ты же пытаешься описать ее как в школе учили — рассказ по картинке. У тебя и получается не человек, а фотография. Понял?
— Ничего не понял.
— Ну ты даешь, — Димка вскакивает со стула и, размахивая руками, поясняет:
— Вот я тебе начинаю рассказывать о том, что были такие раньше работники — бурлаки. Они впрягались в лямку и тащили баржу по реке. Это был очень тяжелый труд, и дальше в таком вот духе. Что ты представляешь при таком рассказе?
— Картину Репина «Бурлаки на Волге».
Димка смотрит на меня так, словно я ляпнул что-то непотребное. Долго смотрит. Потом, придя в себя, спрашивает:
— А если бы не было картины?
— Тогда, наверное, ничего бы не представил, — осторожно отвечаю я.
— Ну вот, — облегченно вздыхает Димка.
— Что «ну вот»? — завожусь я. — А если бы была, допустим, фотография такая же — «Бурлаки на Волге». Мы же об этом с тобой говорим.
— Да не могло быть такой фотографии, балда! Как ты не поймешь? Репин же специально подбирал натурщиков, краски, детали, чтобы создать у нас, дураков, вот такое потрясающее впечатление. Он выразил свои мысли чувства. Ни одна фотография этого не сделает. В этом-то и отличие художника от фотографа и, наверное, журналиста от писателя.
— Понимаешь ты что-то — «журналиста от писателя», — передразнил я. — У Чехова, знаешь, какие очерки есть или у Толстого.
— Правильно, — подтвердил Димка. — Это же Чехов и Толстой. Они же художники.
— А я фотограф? — вскипел я.
— А ты фотограф, — спокойно ответил Димка и спросил, хмурясь: — А ты претендуешь на большее?
— Да, представь себе, претендую, — с вызовом сказал я.
— Молодец! — воскликнул Димка.
Я с подозрением глянул на него. Нет. Он сказал искренне.
— а теперь смотри, — Димка снова сел за стол, взял карандаш, лист бумаги. На этот раз он бился долго. Наконец протянул мне рисунок.
— Да что же это такое?!
— Что? — встревожился Димка.
— Зла не хватает. Вот она стоит ко мне спиной, лица почти не видно, а я знаю, что это Эмма Николаевна. Знаю, что больше никто из женщин не наклонит так голову, когда смеется, и так ладонью щеку прижимать не будет. Здорово, Димыч!
— Спасибо, — сказал Димка и как-то затих.
— Ты правильно говорил. Балда я. Чтобы получилась она похожей, нужно рассказать, как она смеялась, как загоралась вся, когда спорила, как менялся голос у нее, когда она переживала за нас…
— Дошло, наконец? — устало спросил Димка.
Мы надолго замолчали.