Через час-полтора Минислам вернулся тих и нем. Спрашиваю, как? Молчит. Пытаю, выиграл? Нем, как рыба. Или проиграл, поэтому угрюм, что придется ехать до Новосибирска? Он как в рот воды набрал. И тут меня осенило: они же условились и про ничейные партии... Я расхохотался на весь вагон. Надо же, жонглировала им, как хотела! Ай да молодчина девка!
На шум прибежала она.
- Что, - спрашивает, - не выдержали?
- Не-ет, какое там, - трясусь от смеха, - уговор блюдет! Джигит ведь!
- Молодцом, так держать! - ушла веселая...
***
Отворилась дверь, заглянула наша черноокая хозяйка и, как бы извиняясь, вымолвила:
- Вы очень шикарно расположились: четырехместное купе на двоих. Как сами ругались, на вокзалах негде яблоку упасть, а поезда идут полупустые...
- Вы что-то предлагаете? - спросил я. Минисламу нельзя, зарок.
- Прошу понять меня правильно, не по корысти какой подсаживаю, в общем, отнеситесь не предвзято, думаю, вы меня не осудите...
- Подавайте. Уж мы посмотрим: съесть вас за корысть или помиловать за доброту и участие, - разговорился я, внутренне ликуя, что попутчик не прервёт, хотя ревнует сейчас наверняка.
Она понимающе скользнула взглядом по умолкшему эксгроссмейстеру и удалилась, прикрыв дверь.
Через минуту-две к нам робко постучали. Также несмело раздвинули дверь. И в проеме возникла фигура человека в синей спецовке. Мы с Минисламом невольно переглянулись. Все можно было ожидать после ее предупреждения, но только не жильца из мест, как выражаются, не столь отдаленных... Я проглотил язык. Мой спутник тоже растерялся. Автоматическая реакция его, независимо от здравого смысла, была та, что он, как и я, молча показал рукой на полку.
Человек неопределенного возраста тихо извинился, прошел на указанное место у окна и стал снимать с себя форменную фуфайку. А когда повернулся к нам, предстал человек, о котором трудно было гадать многозначительно: интеллигент. В такой же, как у Ислама куртке, при галстуке на однотонной сорочке, лысоват слегка. Человек откашлялся, пытливо смерил нас взглядом, протянул руку:
- Может, познакомимся, молодые люди? Илья Игнатьич Воронин.
Мы завороженно протянули свои, представились. Его не удивили наши нерусские имена. То ли он не вслушался, то ли настолько воспитан, что не придал какого либо значения, не стал расспрашивать, как обычно бывает, по крайней мере, по моим наблюдениям. Начал о другом:
- Признайтесь, мой вид вас сконфузил определенно?
- Как вам сказать, - промямлил я, но выручил нарушивший обет Минислам:
- Значит, тоже зайцем? Надеюсь, найдем, как коротать время?
- Желательно, ведь путников не выбирают, - задумчиво, также прощупывая нас взглядом, ответил новый попутчик. - Я так давно не имел ничего общего с окружающими меня людьми, что буду рад, если не причиню хлопот...
Да, тягостно затевать непринужденный разговор, когда в компании, хоть и временной, появляется неординарная личность. В Америке, может быть, не придали бы значения такому обществу, да при нашем воспитании, где всегда было предосудительное мнение о своих бывших заключенных, возникает некое неприятие к таким. Всегда считаешь себя где-то на ранг выше, а его же, соответственно, падшим настолько, что ожидаешь: вот возьмет и задушит, в лучшем случае, обкрадет...
Чувствуя натянутость беседы, наш спутник на время умолк, а говорить ему, по всей видимости, хотелось, хотя бы для того, чтобы снять напряженность. Он задумался, как бы прикидывая, с чего будет легче начать. Опять нашелся вовремя Минислам:
- А вы не долго думая, - поняв его замешательство, помог, - начните с самого больного, что накипело...
Воронин благодарственно кивнул. Он явно был расположен к беседе, по всему видать, давно не имел удовольствия в равном общении.
- Убег я... - начал он. - Если хотите, это стало как бы моим повседневным состоянием: долго вынашивал а мыслях, мечтах, а недавно осуществил. Во-от... Люди относятся к беглецам с осуждением, но мне повезло, девушка вот пожалела. Никто не желает вникнуть, понять, ведь такие, как я, давно живут именно этой мечтой... Чудно говорю, наверное... А вчера вот отказался от добродетели, от этих казенных бездушных лекарей. Эти деятели хотят, видите ли, поднять нас на ноги, наставить на путь истинный. Не верьте в их милосердие! Туда добровольцев нет, значит нет там и человеколюбия. Все, что делается по долгу службы, теряет сердечность. Никто никогда ни на какую дорогу не выведет насильно никого! Ни на кривую, ни па прямую. Свою судьбу человек рисует сам. Если одумается, сам же и выйдет на нужную...
"Ну, - сижу и думаю я, - всякие в дороге бывали встречи, а с философствующим зэком - впервые. И чем больше преподнесет словесного дыму, тем вострее держи ухо". И пробрала меня жуть от этого открытия.
А попутчик испытующе оглядел обоих нас, будто примеряя собеседников к себе, прогладил редкие на лбу волосы, продолжил:
- Что-то я витиевато начал. Простите великодушно. А желаете выслушать чужую исповедь?
- Валяйте, вы уже начали, - что еще можно было сказать на это при моей подозрительности.
- Знаете, мошенников везде хватает. Теперь я буду предметней. Под вывеской благонравного заведения скрывалось вопиющее беззаконие. Мы же "там" никуда не пожалуемся... А финал после подобных процедур - горбатого могила исправит. Скольких так сгубили, вы бы знали... Рассказываю, а самого сверлит: не поверят... Ну да ладно, вы молоды, простится. Вы поняли, что мне надо на самом деле выговориться, вот и терпите, раз вызвались слушать. Вот покину вас, вы и забудете, поэтому мне легче отвести душу.
- Давай, батя, что там, - подбодрил рассказчика Минислам.
На его "батя" Илья Игнатьич так тепло глянул, что увлажнились глаза.
- Вот что извлек я, молодые люди, из этой жизни для себя: люди более внимательны к чужому. А к ближнему, которого каждодневно видишь во всех грехах, привыкаем, наверное, как к вешалке. Злая штука привычка. И мы превратились для них в безропотных роботов: уважают нашу послушность, терпеливость. А их цель оправдывает все: и наши страдания, и их бездушие. Что каждый человек иная личность, здесь давно не помнят и погрязли во вседозволенности. Потому как сор из той избы не выносится. Некому. Лекарственные препараты перепродают гражданским больным вдесятеро дороже, в лучшем случае пропьют сами, обменяв на бутылку. Нет, для виду-то и нам подают. Кое-кому из тех, кто сумел их раскусить. Кто будто решил вылечиться, лишь бы выжить до сроку. А кто брыкается, из того можно выкроить кого хочешь, только не личность. Я как очнулся, огляделся, как вгляделся на этот остров докторов Моро, решил тут же и окончательно: не лучшие люди меня запихнули сюда, еще худшие здесь покалечат... Задумал и совершил противоправное действие, как говорится в законах, то есть осуществил побег! И вот теперь я как перст перед вами. Не страшен попутчик-беглец? Завтра, наверное, в витринах "Объявлен розыск" буду светиться. Я в вашем распоряжении. Поступайте, как велит совесть.
- Да-а... - только и смог выдавить Минислам.
Не знаю почему, вдруг во мне проявилось сочувствие, появилось желание утешить Игнатьича, но не подчинялся язык, будто к горлу присох.
- Я так и ожидал, - нарушил паузу сам рассказчик. - Вы хорошо воспитаны, достойными родителями, осуждаете в духе времени...
- Погодите, Илья Игнатьич, - пришел в себя Ислам. - Ну хорошо. Там, откуда вы бежали, увидели беспорядки, как вы выразились, беззаконие. Но ведь туда вас не за руку привели.
- Ха-ха-ха! - расхохотался наш сердитый собеседник. - Правильно, черт меня побери, не младенец и не тронутый. Каждый расплачивается за свое, конечно. И меня туда никто не толкнул. Но, поверьте мне: трамплин, выражаясь газетно, все же предоставляет обстоятельство. Кувыркайся, как хочешь, а приземлишься как - никого не касается. Упадешь - пеняй на себя, ну а праведники всегда рядом. Но есть ты со своей судьбой, а есть и рок, назначенный тебе. И над каждым свой. Уж в этом меня никто не разуверит. Если все рассказывать... у, как непросто будет выслушать. Хватит ли у честной компании терпения?
- А вы короче, может, и дослушаем, - вставил я.
Игнатьича уже не надо было подталкивать, ободрять, он уже настроен на разговор.
- Знаете ли, молодые люди, перед вами человек дремучей категории. До меня, как до утки, доходит долго, да и потом не вдруг бывает заметано. Но уж если решусь! ...Ремесло у меня такое, требует основательности, размеренности, обдуманности во всем.
Промышляю я охотой. Давно, с детства. Привык к природной благообразности. А что там творится меж людьми и вокруг, дошло, когда коснулось самого. Словом, тружусь исправно, дело знаю и люблю. Другой жизни не представляю. Да и не гадал никогда. Привык к уединению, там чувствовал себя на месте, и лучше, чем среди людей. По дремучести своей женился, на кой указали старики-родители, особо не приглядываясь, как бы в угоду им. Но жонка оказалась добрая баба. Однако, не вдруг я разумел, что в ней сидит женщина, и с требованиями. Обязательно, чтоб суженый был при ней, как бы он ни любил работу. К этим притязаниям примешалось подозрение о моем бесплодии: долго не было у нас детей. А когда появился долгожданный первенец, мне, дурню, тем более надо бы быть ближе к семье, а я испугался. Неожиданное достояние, знаете ли, тоже выбивает из колеи. А во всяком деле, известно, свои беды. Появились некстати браконьеры на моем участке, приходилось дневать и ночевать на заимке. Закрутилось дельце, пошла, завязалась и другая метель. Помощника, сколь не просил, не находили. А начальство оказалось рука к руке завязаны. А я, дурак, бьюсь как рыба об лед. Один в таком деле не воин, разумеется. А без свидетеля из лесу правды не вынесешь. И тут дошли слухи, что у моих остановились уборочники, и что не все там бобыли. Что к бабе вера - понятие абстрактное... Мне бы, идиоту, задуматься о семье и чести, черт с ней с работой, трава не расти. Нет же, дальше в тайгу, борец, тоже мне. А там вдруг объявился начальствующий кореш по армейской службе. Показал что-то вроде лицензий, оказавшихся потом липовыми. Это я много позже выяснил. Ну и давай помогать ему... По-киношному, к нему другие из "шишек." же прибились. Пошла гульба на всю глухомань, распустил поводья, пью и тону в потворстве им. С похмелья скачу домой восстанавливать права мужа-хозяина. Жена тоже, не будь дура, ищет сочувствия у соседей, в сельсовете. Оказалось, после ничто не забывается, даже наоборот, приплетается и наносное. Однажды на пьяную лавочку измордовал ее до синяков. На другой такой случай был оштрафован. Пора бы и одуматься, но я пуще озлобляюсь. А когда закрутились жернова правосудия - все привело к одному резюме: закоренелый преступник, маньяк, пьяница-дебошир. Пора изолировать, пока не убил никого, есть повод отправить в ЛТП... Так, в последний раз с пьяного угара лечу домой, чтоб подвести к разводу, не семейственный я, мол, бирюк лесной. И надо же было, прям в этот день, нарваться на волчью тройку. И все им фартит. Лошадь уставшая, сам хмельной, руки озябшие, ружье в чехле и не заряжено, не успеваю... Настигли вмиг. На шапку, меховушки, полушубок - морды не поклонят. А, думаю, гадина, хозяина загрызут, ты будешь лежать, пнул своего единственного напарника-пса в бок - полетел с визгом. Ворвался в деревню - лошадь на последнем издыхании... Все к тому, остаюсь гол как сокол. Ружье выпало. Со злости как наскочу на новых жильцов из лесорубов, будто они во всем моем падении виновны, жене по физии, и за косы на улицу. Добился, чего искал: связали, отвезли в рай-центр...
Окончание здесь:http://www.proza.ru/2018/12/14/633