Петя Филюшин считался мужиком никчемным, беспутным и несерьезным. За него даже Варька, у которой останавливались все проезжие иногородние шофера, замуж не пошла.
Об этом он сам мне рассказывал, когда мы вдвоем с ним были на смене.
Появился в деревне непонятно откуда. Говорят, отсидел двадцать лет. Получалось, что посадили еще в войну.
Распорядок работы на отаре был сменный. Двое суток я работал с Петей, двое со старшим чабаном, дядей Сашей Парыгиным, двое отдыхал. Во время сезонных работ выходные сокращались до одного в неделю. Летом сенокос, осенью осеменение и весной окот. Петя жилья в селе не имел, поэтому жил на отаре постоянно. Просто в свои выходные не работал. Если доставал водку, то пил в одиночестве. Меня совратить не мог, я занимался спортом. Старший чабан тоже этим не увлекался.
Если была смена дяди Саши, то вечерами пили чай и без долгих разговоров укладывались спать. А когда мы оставались с Петей, он мог часами говорить о своей жизни, которая вся прошла в тюрьмах и лагерях. При этом не бахвалился, просто рассказывал о пересылках, этапах, блатных и лагерных обычаях.
Меня предупреждали, чтобы я был осторожен с Петей, особенно когда остаемся вдвоем на ночлег. Мало ли на что он способен.
Страхи взрослых забавляли. Несмотря на свои пятнадцать лет, в работе я был намного опытней и выполнял наставнические функции, что давало право даже иногда прикрикнуть на напарника.
Когда на него попробовал так же прикрикнуть Ганя Миронов, в прошлом фронтовик, человек неробкий и бывалый, то тут же стушевался под его тяжелым взглядом.
Несмотря на свою начитанность, того, что я услышал от своего напарника, ни в одной книге не встречал. Не было таких книг. Поэтому слушая его страсти, думал что заливает. Особенно когда рассказывал об издевательствах над людьми. Да еще предупреждал иногда, чтоб я об этом не болтал. Ясно, мужики на чистую воду выведут, а малолетка поверит. Но это помогало убивать время длинными зимними вечерами и я ему не мешал.
Из местных у нас был один бывший зэк. Слово это я тоже впервые услышал от Пети. Так вот наш сиделец, Поляков Григорий мог вспомнить о своих лагерях только в подпитии при взрослых. При мне ничего не рассказывал. Я знал, что его упек какой-то уполномоченный в отместку за строптивость.
Но однажды пришел очередной номер роман - газеты, которую мы выписывали домой и всегда с нетерпением ждали. Как только я приехал, мать сразу показала мне рассказ, который ее потряс, даже напугал. Позже я понял почему. Тогда я еще не знал, что ее отец, мой дед, был осужден в тридцатые годы и до пятидесятых о нем ничего не знали.
Рассказ назывался «Один день Ивана Денисовича». Я прочитал его за ночь, отказавшись идти даже в клуб на танцы. Закончив, начал читать снова. Да ведь про это мне и рассказывал Петя! Только другими словами, попроще и погрубее. Значит, он не заливал. Значит, в наше время такое может быть.
На следующую смену я приехал с журналом. Спрятал его под матрац, чтобы не пустили на растопку и вечером стал читать своим товарищам. Через некоторое время дядя Саша взял у меня журнал, посмотрел на выходные данные, убедился, что журнал нормальный, покрутил головой и распорядился убрать его с глаз долой и при нем не показывать. Спать легли молча.
Через два дня, когда остались вдвоем, Петя попросил у меня журнал и стал читать его после ужина, часто хмыкая то одобрительно, то негодуя.
Часов в десять вечера залаяли собаки, и послышался скрип санных полозьев. Это по пути на свою отару заехал дядя Ганя Миронов, мужик веселый и компанейский. Достал бутылку водки, нарезал сала, пригласил нас к столу. Я подбросил в печку дров, поставил на плиту сковороду с жареным мясом.
Мужики сидели и выпивали, я стал перечитывать рассказ. Дядя Ганя хотел силой усадить меня за стол и выхватил журнал.
- Что ты ерундой занимаешься, умнее не станешь. В книгах еще никто правды не писал.
Такое можно было услышать нечасто. В советское время печатному слову верили безоговорочно.
Я запротестовал. Сказал, что здесь все правда, вон и Петя подтверждает.
Тема оказалась интересной для всех. Дядя Ганя начал рассказывать про войну, о том, как их призвали в восемнадцать лет и в первом же бою необученных бросили в наступление. Из полусотни пацанов осталось три человека. Остальных ранило или убило. Это был сорок четвертый год. Зачем надо было во время наступления затыкаться необученными малолетками, непонятно. Самодурство. Рассказывал, как несправедливо распределялись награды. Сам он выжил только потому, что приглянулся командиру полка, у которого недавно погиб сын. Тот взял его к себе водителем и ординарцем в одном лице и опекал. Повезло.
Петя рассказывал как он по пьяной лавочке за драку сел в пятнадцать лет в год Победы, как над ними издевались власовцы и полицаи из актива, про войны воров и ссученных. Потом речь зашла о политических.
И тут я услышал крамолу, в которую поверить не мог лет тридцать, до самой перестройки.
- А ты знаешь, Ганя, вот то, что сейчас говорят про культ личности и Сталина, скоро начнут говорить и про Ленина. И вышвырнут не только из Мавзолея, но и с Красной площади.
- Да что ты несешь? За эти слова не только тебя, но и нас с Володькой заметут! Ладно, Сталин и культ. А Ленина ты зачем приплел?
- Да в том-то и дело, что мне пришлось слушать умных людей, которые с Лениным вместе по тюрьмам и ссылкам кантовались и которых потом Сталин пачками гнобил. Так вот они говорили, что Сталин щенок, а всю эту бучу заварил Ленин.
Ганя как-то быстро протрезвел, собрался и уехал, сказав на прощание, чтобы я про этот разговор не болтал, если не хочу испортить всем жизнь.
Петя посмеялся над геройством бывшего фронтовика и продолжил тему. Рассказал, ссылаясь на политических, как Сталин перевернул с ног на голову все замыслы Ленина и его соратников и как уничтожал всех, кто указывал ему на ошибки. Что вещи, которые я вычитал в журнале это пустяки. Писатель, конечно, сидел, видно по рассказу. Но он даже малой доли того, что творят в зонах, не описал. Все намного страшнее. А главное, что этим вынуждены заниматься все, кто хочет выжить.
- Человек превращается в скотину быстро. Там не до нежностей, хочешь выжить, жри ближнего или он тебя съест.
- А ты почему живой?
- Потому и живой.
Вот я тебе пел песню «гоп со смыком». Это сочиняют уголовники. Сейчас расскажу стихотворение, которое сочинили политические. Оно длинное, все не помню, расскажу, что в памяти.
Проснись, Ильич! Взгляни на наше счастье,
Послушай Девятнадцатый партсъезд,
Как мы живем под игом самовластья
И сколько нами завоевано побед.
Взгляни на сцену, как там поют актрисы,
В литературу тоже не забудь.
Но за железные кулисы,
Ильич, не вздумай заглянуть.
Там страшно! Там страдают люди,
Там жизнь не та, что ты нам завещал,
Там нет простых советских правосудий,
Там власть штыков, насилья и кандал.
От тяжкого труда согнулись спины,
Кровавые мозоли на руках.
Живут они - подобие скотины,
Спят на полу и на сырых досках.
Их кормят хлебом тоже не досыта,
И ходят в старых, грязных лоскутах.
Дорога к жизни им всегда закрыта,
Спасет их только чудо иль Аллах.
На наших шеях тысячи каналов,
Мостов, дорог построило зека,
На наших шеях жены генералов,
Одеты в бархат, хромы и шелка.
Взгляни, Ильич, как крепнут коммунисты,
Как украшают славой свою грудь,
Но за железные кулисы
Ильич! Не вздумай заглянуть.
Я слушал и не понимал. И в то же время почему-то верил Пете.
- А что такое политические, зека, какой такой девятнадцатый партсъезд?
- Политические это те, кого сажали за политику. Они власть хотели свергнуть и вождей поубивать. Зэки это заключенные. А про съезд я тебе не расскажу. Это разборки политиков и партийцев. Подрастешь, поймешь. Мне это ни к чему. Давай спать.
Я долго не мог заснуть, размышляя о прочитанном в журнале и услышанном от товарищей. Пытался все это выстроить в какую-то логику. Не получалось. Ничего подобного в любимых книгах о Павке Корчагине, Аркадии Гайдаре и других героях революции, не было.
Пожалуй, за всю свою жизнь, я впервые думал о вещах и событиях выходящих за пределы моего простого, насущного бытия. Потом это стало привычкой, побуждая искать источники, помимо официальных, для подтверждения или опровержения происходящего в нашей жизни. Учился думать и читать между строк. Процесс вечный.
Наутро протрезвевший Петя строго-настрого приказал мне забыть вчерашние разговоры. А дядя Ганя больше без нужды к нам не приезжал.