Сегодняшний полдень почти такой же, как и вчерашний, да только мне никогда уже не поверить этому солнечному свету, изо всех окон, заливающих мезонин, который я облюбовал для своего главного увлечения, фотографии. Слишком поздно я понял, что за предопределение внушило мне такую страсть к этому виду искусства. Не зря фотографию называют «живописью светом», свет — это то, чего я старался держаться всю жизнь, не то что бы стремясь к правде Божией, скорее инстинктивно льнул к нему в поисках спасения от окружающей тьмы. До вчерашнего, относительно яркого июльского полудня я и не представлял, что именно она составляет всё сущее, лишь изредка допуская существовать в себе разрозненные островки отдельных предметов. Как бы ярко ни светило солнце, с видимостью торжества прорубая лучами тени, эта война заведомо проиграна, они неистребимы, как бы ни старалось светило.
Самую пугающую тень отбрасывала установленная на треноге камера, к которой, несмотря на сильнейшее искушение, я не мог даже приблизиться, именно она теснее всего, даже меня самого, столкнулась с ужасами вчерашнего дня, и теперь даже и думать не хотелось, во что она могла превратиться.
А ведь как мне хотелось снимать в то утро! Предощущение, а также кое-какой уже приобретённый опыт, просто кричали мне, что оно идеально.
Я уже снимал, и портретно и в полный рост фактически всех, кто был не против, да и некоторых протестующих удалось перебороть. Пластин оставалось мало и, пока не было возможности пополнить запас, я берёг на случай, если вдруг представилась бы возможность сделать портреты Веры Платоновны, супруги соседа из дальних. Её муж подозревал меня в нечистых помыслах, а значит, визита мне предстояло ждать долго.
Чтобы унять творческий зуд, я решил пройтись по окрестностям.
Не успел я отойти далеко от дачи, как увидел тоненькую чёрную фигурку, движущуюся мне навстречу с самоуверенностью восклицательного знака. Одной статью она настолько решительно перечёркивала негу и праздность летнего дня, насколько это вообще возможно. Я не жалуюсь на зрение, но эта женщина определённо углядела меня раньше, чем я её, она приближалась, как пуля, по геометрически идеальной прямой.
Сказать, что уже тогда я почувствовал неладное, будет недостаточно. Помню даже, что именно мне сразу не понравилось в этой даме: когда я наблюдал, как она двигалась ко мне, казалось, что в некотором радиусе вокруг неё мир теряет краски. Я на мгновение зажмурился, пытаясь отогнать видение, и то получилось не сразу, кажется, только с третьей попытки.
Я очень не хотел показаться неучтивым, и, чуть ускорив шаги, направился в её сторону. Незнакомка протянула ручку в кружевной чёрной митенке ещё до того, как я поравнялся с ней.
— Вы фотограф? — небрежно спросила она вместо приветствия.
— Не то чтобы, только,.. — опешил я.
— Анна Николаевна Берг.
По едва заметной паузе перед фамилией я решил, что она не настоящая, даже если предположить, что дама назвала подлинное имя-отчество. Вряд ли она новобрачная, которая ещё не привыкла представляться по-новому, целуя ручку, я не увидел обручального кольца. Да и так, первой, представляться мужчине?.. Однако.
— Очарован, сударыня, - выдал я. — Извольте представиться, Олег Петрович Борецкий, я…
— Знаю всё, — Это было очень неприятно, новая знакомая, казалось, не просто обрубала собеседника, а словно присваивала окончание его фразы. Густая вуаль, надёжно скрывавшая верхнюю половину лица, издевательски качнулась, но открытые взору губы не улыбались. Тут я понял, что ещё, после чрезвычайно высокомерных манер, мне не нравилось в Анне Николаевне, это — её рот, совершенно фантастический. Не будь её губы умело подведены, верхняя была настолько тонкой, что оказалась бы почти не видна, при том, что была намного шире нижней, маленькой и округлой, напоминающей вишенку. Это удивительно гармонировало с узким, чуть выпирающим подбородком. Насыщенный цвет помады, был больше пугающим, чем возбуждающим, словно попытка скрыть подлинный, мертвенно-серый цвет губ. За всем этим стоял новый, неведомый мне прежде тип красоты.
— Мне нужны фотографии. Пластины вы тоже вернёте мне, — голос Анны Николаевны был скорее высоким, чем низким, и каждое слово звучало, словно переломленная спичка.
— Я не профессиональный фотограф, Анна Николаевна, скорее всего, вы останетесь не довольны результатом. Есть хорошее ателье…
— Но вы снимете меня. И очень хорошо снимете. Сегодня удачный для этого день, да? А потом будете молчать. Разумеется.
Здесь я даже не посмел ничего добавить.
Сейчас мы пойдём к вам и снимем всё быстро. Проводите же меня!
Анна Николаевна поймала меня за манжету и заставила вести себя под руку. Странное ощущение! Я чувствовал себя очень глупо, потому что меня преследовало чувство, что рядом никого нет. Несмотря на постукивание её ботильонов и шелест платья, мне приходилось время от времени бросать взгляды на свою спутницу, дабы убедиться, что она не исчезла. Не хотелось бы предстать перед соседями такой странной фигурой: локоток крендельком, будто барышню ведёт, а вот только самой-то барышни — нема! Желания же к беседе не возникло, кажется, ни с одной из сторон.
Мы поднялись в мезонин, где у меня было всё наготове для фотографирования.
Анна Николаевна немедленно вышла на середину комнаты и, метнув свою широкополую «вдовью» шляпу на топчан в углу, приняла необычную, изломанную, но исполненную достоинства позу, чтобы я оценил, с чем мне придётся работать. Чёрное платье, кое-где отделанное стеклярусом, определённо дороже, чем обыкновенно носят на даче, чрезвычайно смело обтягивало фигуру, не имеющую бросающихся в глаза природных изгибов.
Вслед за шляпой была отброшена шаль с кистями, открывая глубокое декольте. Его белизна, при закрытости остальной, словно защёлкнутой в хитин фигуры не могла не будоражить меня, только это было не приятное волнение перед, несомненно, красивой женщиной, а чувство опасности, словно в присутствии чего-то, готового извиваясь выползти из чёрного блестящего панциря.
Без сомнения, предстоящая фотосъёмка должна оказаться увлекательной. Фотографировать эту даму, несмотря на её характер, а скорее, благодаря ему, было сплошным вызовом. Необходимо было передать не только своеобычную прелесть натуры, но и двойственные, противоречивые чувства, которые она вызывала во мне, от восхищения её необычной красотой до телесного отвращения. Я даже ни на минуту не задумался о том, чего хотела бы получить сама Анна Николаевна, мне было уже всё равно, будет она довольна результатом или же нет. Я решил использовать на её портреты все оставшиеся пластины.
Видимо, на какое-то мгновение я отвлёкся, так и не понял, каким образом Анна Николаевна оказалась, как бы вам сказать… неглиже, без единого на себе покрова. Не только платье, но и все остальные предметы дамского туалета исчезли, словно влетевший снаружи ветерок развеял их как дым.
Сегодня я понимаю больше, и сравнение, которое стоило бы употребить, было бы сравнением с тенями, оказавшимися покровом, который подпитывался, в том числе и силой моего воображения. Как бы я ни был тогда удивлён, властность моей гостьи подавляла робкие ростки сомнений.
— Ну что же вы, снимайте. Или я недостаточно для вас хороша? — Откровенно издевалась Анна Николаевна.
Мне пришлось ответить ей парой комплиментов, неожиданно удавшихся, хотя тревога в моей душе грозила охватить и также тело, заставив шевелиться волосы и подрагивать кончики пальцев. Очевидно это не было секретом от Анны Николаевны, но не стоило демонстрировать беспокойство. Я боялся остаться полностью порабощённым и беспомощным, при том, что опасность исходила от единственной дамы.
Извиняясь перед Анной Николаевной, по сути я пытался умилостивить этот ужас внутри, удержать его в рамках, в которых смог бы его выносить.
— Снимайте же, — властно повторила гостья, милостиво поддержав меня улыбкой.
Так или иначе я понял, задача, подобная столь неожиданно свалившейся на меня, может выпасть фотографу всего лишь раз в жизни. Радости по этому поводу, почему-то не чувствовалось, но я старательно взялся за работу.
Ню вообще жанр сложный, и не с точки зрения техники. Признаюсь, я неоднократно обращался к нему, но найти даже просто приемлемую натурщицу оказалось в моих условиях фактически неосуществимо. Даже если не вспоминать о недоступности столь вдохновляющей меня Веры Платоновны. Возможности мои сводились, в основном, к убалтыванию окрестных девок да молодух позировать за деньги или фотокарточки в праздничных платьях. Соглашались они быстро, что поначалу радовало меня, но почти любые, хоть сколько-нибудь интересные для меня замыслы вдребезги разбивались о казуистику деревенского целомудрия, в сравнении с которой уловки столичных адвокатов казались детским лепетом. Определённо, их проще было затащить в постель, чем заставить продемонстрировать чувственность перед камерой. Когда мои вполне добровольные натурщицы, которые, кстати, уже успевали принять от меня авансом кое-какие небольшие подарки, оказывались непосредственно перед объективом, они неожиданно впадали в оторопь. Блестящий глаз нечеловека в одно мгновение вызывал бурю девического протеста, подкреплённого самыми невероятными суевериями. Чего только мне ни довелось наслушаться, от приличного в наше просвещённое время только диким аборигенам «оно же погубит душу христианску» до того, что выпрыгнет маленький демон и неизбежно порушит девичество. Кучу прочей дурости, я здесь и приводить не буду. Уже дав согласие, на месте они упирались так, будто я принуждал их к самому декадентскому разврату, страх перед неизвестным был слишком силён.
Даже если мне и удавалось убедить их остаться и позировать, этим путём до сих пор не удалось получить ни одного стоящего снимка. Во-первых, эти тела, пусть и пропорциональные, привлекательные и, по-своему, достойные быть воспетыми, были не теми, с которых стоило бы делать эротические снимки. Широкие мускулистые спины этих женщин отражали тяготы жизни, их руки огрубели,а ноги, казалось, было невозможно отмыть. Во-вторых, позы были предельно зажаты, не говоря уже о лицах, которые, если попадали в кадр, имели такое выражение, что так и представлялось, как некто за кадром наставляет на натурщиц револьвер. И всё это сверх того, что к тому времени, как мне удавалось стать к камере, я был, фактически, уже полностью выжат, не говоря уже об испорченном настроении и чувстве стыда, после такого количества бабьих слёз можно определённо считать себя насильником и просто чудовищем.
Сейчас передо мною было совсем другое тело, которое само желало оказаться запечатлённым, и в этом стремлении к умножению себя принимало различные позы в намереньи соблазнить камеру. Начать я всё равно решил с пары портретов, один — крупный план, один— поясной. Мне подумалось, что такая худоба, отмечающая тенями все укромные уголки женского тела — полезнейшее свойство для натурщицы фотографа. В то время как кисть живописца любовно придаёт формам объём, фотокамера больше всего интересуется тенями, представляя обнажение не столь полным, но, как мне думается, более безрадостным.
Итак, портрет — крупный план. Лицо, как я и предполагал с самого начала, почти правильной треугольной формы, что перекликалось с уже рассмотренными мной в подробностях губами. Остриженные чуть выше плеч.ю безупречно завитые локоны оказались не безжизненно пепельными, как мне ожидалось, но имели приятный золотистый оттенок. Глаза не особенно привлекали к себе. Зеркала души моей натурщицы оказались небольшими и довольно тусклыми, зато ярко подведёнными, без малейшей, впрочем, вульгарности.
Я полагал, что она оставит на себе ожерелье-воротник, очень оригинальную вещь, похожую на сплетенье кельтских узлов или чего-то подобного, однако Анна Николаевна этого не сделала. Оно словно бы растворилось вместе с другими вещами моей гостьи.
Но я отвлёкся. Тогда я предпочёл остановиться на том, что снять ожерелье было правильным решением, пусть оно и было произведением ювелирного искусства, но отвлекало, собственно, от интересных линий шеи и ключиц.
Второй портрет был поясным. О, как я сожалею, что фотография не может передавать цвет! Волнующе гладкая кожа Анны Николаевны, которая поначалу показалась мне просто очень бледной, поначалу обманула моё зрение. Она действительно сама была почти белой, но при внимательном взгляде казалась тонкой-претонкой, натянутой до лёгкой прозрачности, что предавало её телу мягкий розоватый цвет, проступающий словно из глубины.
Груди, что было ожидаемо, оказались совершенно незначительны, только подумалось, что тёмные крупные соски, будто обрисованные при помощи циркуля, словно принадлежали другой женщине. И я, чёрт возьми, их узнал! Мне уже доводилось видеть точно такие же, когда снимал одну местную огородницу, девку красоты замечательной, особенно хороша была коса, похожая на дубину. В сердце проснулась запоздалая симпатия к той тёплой коровище, гулящей, по общему мнению, но отыгравшую на моих нервах в этой же комнате трагедию, достойную Бессмертного Барда.
Словно прочитав мои мысли, Анна Николаевна издала короткий смешок, в котором проскочило нечто настолько безумное, что засмейся она так при встрече, я, скорее всего, не решился бы привести к себе такую даму. Осмысление произойдёт позже, как расплата за творчество придет страх. Добавлю только, что, кроме этого смеха, за всё время позирования моя ужасная муза не издала ни звука.
Затем я приступил к общему плану.
Тело Анны Николаевны, на котором не виднелось ни волоска, ни родимого пятна, ни какой другой отметки, выглядело таким гладким, что, казалось, проведёшь пальцем — заскрипит, а вот избитое сравнение с мрамором и не приходило в голову. Моя натурщица производила впечатление анатомически однородной, что бы это определение ни значило, на уровне интуиции я чувствовал его правильность, хотя сам, хоть убей, не понимал, что бы за этим ни крылось.
Пока я делал первый снимок, мне представлялось, как две гигантские руки берут тело Анны Николаевны одна за лодыжки, другая за плечи, немного вытягивают его, после чего завязывают в узел, как будто женщина — это обрывок каната. Напугало меня в этой картине только то, что ей не было больно, и лицо, в итоге оказавшееся вывернутым в мою сторону, строило издевательскую гримасу, глаза и крошечный ротик стали узкими-узкими, как у модных японских кукол, но вряд ли хоть одной из них когда-нибудь придавалось настолько демоническое выражение.
Единственное, что мне осталось сделать, это снова зажмуриться и открыть глаза, зажмуриться — и открыть, пока видение не рассеялось. Определённо, когда позже увижу самый обыкновенный снимок женщины, я почувствую облегчение.
Обнажённая Анна Николаевна с любопытством наблюдала за мной.
— Простите, пожалуйста, — как можно более нейтральным тоном сказал я, — Эта жара…
— …Выматывает совершенно. — В голосе моей музы даже как будто бы прозвучало подобие сочувствия. — Тогда давайте ещё один снимок, и мы закончим на сегодня, — рассудила она, изменяя позу.
Этот последний снимок я сделал кое-как, заставив себя думать не о странной фигуре Анны Николаевны целиком, а всего лишь о её ступнях. Они были узки необычайно, удлинены и фактически не имели выраженного подъёма, что делало их похожими на кончик рыбьего хвоста.
Закончив съёмку, я, извинившись, чуть ли не выпрыгнул на крошечный балкончик мезонина, едва успев прихватить с собой трубку, и, пока с силой закачивал в себя табачный дым, не замечал ничего вокруг. В этот момент существовали только я сам и парапет, служивший мне опоорой. Весь яркий солнечный день казался просто ярко-жёлтым фоном.
Когда я вернулся, Анна Николаевна была уже полностью одета и готова уходить. Она обмахивалась веером из чёрных перьев, которого, готов поклясться, при ней раньше не было.
Мы простились с Анной Николаевной на крыльце, и она обещала зайти на следующий день.
К обеду я не вышел.