Сегодня я точно знаю, что мне очень-очень повезло, когда в далеком, одна тысяча девятьсот семьдесят четвертом году, перевели моего отца по службе с Дальнего Востока в Сибирь и мне пришлось завершать свое ученичество в обычной сельской школе.
Между Красноярском и Дивногорском, прямо на берегу Енисея, располагается село Овсянка. Место настолько живописное, что дух захватывает. Енисей там широкий, могучий, с водой необычного стального цвета, а по его берегам, как будто великаны-мамонты, стоят утесы… Летом там благоухают таежные цветы, скрипят вековые кедры, чуть зайдешь в лес и вот уже на каждом кустике и дикая малина, и красная смородина-кислица. А зимой все покрыто огромной снежной шубой. И мороз!!! Необычный мороз, порой под минус пятьдесят, но мягкий, ласкающий, бодрящий…
В первый же день в новой школе я поняла, что мне крупно повезло с учителем русского языка и литературы, Надеждой Сергеевной. Смешно сейчас вспоминать, но я уже тогда возомнила себя поэтом и писателем, так как стишата мои и рассказики уже несколько лет печатались и в главной газете Владивостока «Красное знамя», и в детских журналах того времени «Пионер», «Ровесник», «Юность».
Первое же моё сочинение ввело в шок мою новую учительницу. Писала я по драме Островского «Гроза», и прямо таки попёрло из меня… Что не может быть Катерина «лучом света в темном царстве», ибо своей гибелью она обрекла других на гибель всяких надежд по улучшению социальной обстановки. Что-то я там еще съязвила по поводу её монолога о могилке под деревцом, которую и солнышко прогреет, и дождик промочит… В общем, не согласна я была с критиками соцреализма…
- Да…. Смело… Очень смело…, - проговорила своим хрипловатым голосом Надежда Сергеевна, - останься –ка сегодня после уроков и мы с тобой один на один попробуем об этом поговорить…
А на следующем занятии я вообще оторвалась. Было предложено вспомнить свои любимые стихи, а желающим можно было и прочитать их перед классом. Я вышла к доске… Маленькая, худущая, с тоненькими мышиными косичками и огромными бантами, вплетенными в них, и начала читать стихотворение Есенина:
Ну, целуй меня, целуй,
Хоть до крови, хоть до боли.
Не в ладу с холодной волей
Кипяток сердечных струй.
Опрокинутая кружка
Средь веселых не для нас.
Понимай, моя подружка,
На земле живут лишь раз!
В классе воцарилась абсолютная тишина. Это уже потом, я и в роли Анны Снегиной выступала, и занимала победные места на краевых олимпиадах по литературе (конечно при полном контроле со стороны моей учительницы), а тогда….
А тогда Надежда Сергеевна сказала мне, что очень хочет познакомить меня со своим дядей, писателем, литератором, потому как именно он, и только он, может помочь мне не пропасть в моих литературных «пристрастиях».
Виктор Петрович при первой встрече показался мне человеком замкнутым, погруженным в себя. Его густые седые брови напоминали мне образ Святого Николая-Угодника, лик которого стоял у моей бабушки в красном углу… Он взял мою потрепанную с годами тетрадку, пролистал и как-то по-отечески попросил меня прочесть один из написанных мною стихов, тот, который ближе к душе…
О, Господи! Я снова читала о любви! О выдуманном мною образе:
«То безумно, в тревожной надежде, на ромашки гадаю…»
Наше знакомство постепенно переросло в крепкую дружбу. И когда Виктор Петрович приезжал в Овсянку, в которой он и родился, и рос, осиротев, под опекой бабушки и деда, я сразу же бежала к нему. Мы сидели на заваленке листвяжного деревенского дома и говорили, говорили, говорили…Он редко приезжал в Овсянку с женой Марией Семеновной, из его скромных слов я уже тогда поняла, что отношения у них не очень хорошие и что в творчестве своем он одинок. Иногда он привозил с собой сына Андрея и дочь Ирину. Но чаще Виктор Петрович приезжал один и по-простецки общался со своими родственниками и сельчанами.
Говорили мы не только о литературе, хотя именно Виктор Петрович и остался моим единственным настоящим учителем в творчестве.
- Ну и как? Прочитала «Царь-рыбу»? – спрашивал Виктор Петрович.
- Ага! Прочитала! Еще позавчера! Сказать что думаю?
- Скажи…
- Не понравился мне этот Игнатьич… Задавака… Хотя вот та фраза про шапку, где лишака не ломать, и топор на давать себе на ноги ронить, - это он правильно думал… Только вот вроде всем и помогал, но ведь не от сердца…
- Правильно поняла. Потому и была ему послана Царь-рыба, чтобы проучить!
Психологический террор поведения! – подытожила я и Виктор Петрович громко расхохотался.
Мы часто ходили с ним на берег Енисея. Там было огромное бревно, мы садились на него, любовались утесами на другом берегу и говорили, говорили… А иногда просто молчали. Сидели и молчали…
Под нательной рубахой он носил крестик. Я тоже показала ему свой крестик. И тогда он вот что сказал: «Мои дед с бабушкой были верующими людьми… А когда мы на фронте шли в атаку, то мало кто кричал «За Сталина»… Кто-то просто орал, кто-то матерился, а я громко, во весь голос читал «Отче наш». Надо мной сначала посмеивались, но потом стали просить научить молитве. Наверное не бывает атеистов под огнем…
Виктор Петрович постоянно давал мне советы. Но не настойчиво, не навязчиво, а как бы между делом. Прочитает мою писанину, помолчит, потом о погоде заговорит и вдруг…
- Когда пишешь, пиши не умом, а сердцем, - советовал Виктор Петрович, - не бойся и второстепенных образов, они часто помогают проявиться главному… Не употребляй одни и те же слова, ищи синонимы, купи себе словарь синонимов… Междометий много у тебя, уж очень много…
Я впитывала его советы, как губка. Если я писала заданное на дом сочинение, а Виктора Петровича в это время не было в деревне, и значит я не могла отдать ему свою писанину на «суд критика», я по-настоящему расстраивалась…
Помню, с каким трудом я «трудилась» над сочинением по роману Фадеева «Разгром». Мне совсем не хотелось касаться темы гражданской войны (были на то свои основания), и я взялась за образ Метелицы. В те годы обязательно нужно было в первой части сочинения и соц.реализм упомянуть, и нравственные аспекты, а я начала совсем просто: в первом же предложении сочинения (вне всяких правил) я посадила Метелицу на коня, которого он погнал, согнувшись над ним, как хищная птица…
Однако я, все-таки, не удержалась и позволила себе возмутиться, задав вопрос без ответа: «Почему Фадеев говорит о героях романа, называя их «человеческим материалом»?» И за тем последовал еще один вопрос: «Как относиться к тому, что человеческая жизнь в то время не имела большой цены и с легкостью приносилась в жертву во имя победы над своими же? Ведь все были гражданами одной страны, земляками, а часто и родственниками?»
Ну, не могла я по-другому! И вот, уже протягивая свою тетрадь с этим злополучным сочинением Надежде Сергеевне, я вдруг именно от нее и услышала: «Виктор Петрович приехал.» Ничего не сказав, я схватила свое сочинение и, не думая о том, что впереди еще целых четыре урока, помчалась к своему учителю, настоящему учителю. Он внимательно прочитал сочинение, помолчал, обнял меня за худущие плечи и сказал примерно следующее: «Ты все правильно написала… Ты очень смелая девочка… Только… Не нужно тебе поступать на факультет журналистики, ты себя этим погубишь, жизнь свою, судьбу свою погубишь… А сочинение отдай учителю. Я сам с Надей поговорю…»
Мне и сегодня не понятно, как я, обыкновенная девчонка-школьница, могла подружиться и тесно общаться с таким человеком!
А потом судьба забросила меня далеко-далеко от дома. Я иногда звонила Виктору Петровичу, поздравляла его с Днем рождения, навещала, когда прилетала в отпуск. Но вот когда он заболел, я не смогла прилететь, на руках была еще совсем маленькая дочь…
Уже потом я узнала, что когда он находился в больнице в тяжелом состоянии, его друзья попытались добиться от местных депутатов средств на его лечение за границей, а депутаты превратили рассмотрение этого вопроса в «судилище», даже обвинили писателя в шовинизме… Денег не выделили. Виктора Петровича, по сути, выписали из больницы, отправив умирать дома…В последнюю неделю своей жизни он ослеп…
Похоронили его на Овсянском кладбище рядом с его дочерью Ириной…
А через год в Овсянке открыли музей Виктора Петровича Астафьева…