Я присел на чёрно-белой скамейке дня.
Я теперь совсем не тот, что вчера и раньше.
Извините, люди, помнящие меня,
если я словами какими нанёс вам раны.
Именно словами, ибо своей руки
никогда не возвысил я на человека…
...У околицы за деревнею васильки
разбега́лись по полю.
Промчалось почти полвека
с той поры,
как мальчишкой я рвал их во ржи;
рядом кашка цвела,
и гудели шмели и пчёлы;
выше – в сини небес – ласточки и стрижи,
а над ними – жаворонок,
с песнею обручённый.
Как он пел!
Мне словами не передать.
Лугом, полем бродил я,
как сказочным лукоморьем.
По округе необъяснимая благодать
разливалась,
что Волга-река перед Каспием-морем…
А теперь нет ни жаворонка, ни васильков –
все поля и луга заросли самосевным лесом.
Ладно, лес был бы справный, а то –
наступленье кустов
на людей,
на деревню,
на жизненные интересы.
Я теперь городской.
Здесь не слышали хор петухов,
Здесь не знает никто,
что вкусней – молоко из крынки.
Лишь букетик маленький
выцветших васильков
можно встретить порой
у дельцов на цветочном рынке…
Я сидел на чёрно-белой скамейке дня,
никого не трогал, не обижал, не ранил...
Но какой-то… в цветной машине…
убил меня:
он скамейку –
ту, чёрно-белую, –
протаранил!
Я вчера ещё был.
В дне сегодняшнем – нет меня:
то ли тень расплывается,
то ль силуэт согбенный…
За убийство русской деревни
в час судного дня,
кто-то должен держать ответ…
как в сорок пятом…
в Нюрнберге.
02.12.2018