Интим обнажения-6. Танька

               
Танька
Она ворвалась в мою жизнь, как весна.
Влечение всегда возникает бессознательно и относится к подсознанию. Интимная жизнь – это и есть жизнь подсознания. Она соединяет в себе сознательное и бессознательное. И она является компромиссом между жизнью души и жизнью тела. И подсознательное чаще оказывается сильнее сознательного. Поэтому человек рассчитывает поступить так, а поступает иначе. Подсознательное это и есть  суть  человека. Сознание же  это всего лишь умелый компромисс между желаниями и возможностями. Поэтому между сознательным и подсознательным ведется борьба. И в годы становления человека она особенно отчаянная.

Прошел год, как я расстался с Томой. Учеба в институте отнимала много времени. Однажды перед майскими праздниками я со служебной запиской поднялся на пятый этаж в конструкторское бюро. Огромный зал со столами, разгороженный кульманами, шкафами и перегородками. Я оставил служебную записку на внесения изменений в схему начальнику сектора и пошел к выходу. У двери задержался, изучая стенд  с объявлениями и приказами. В какой-то момент мне показалось, что за мной кто-то наблюдает. Я почувствовал, что кто-то смотрит мне в спину и не стал оборачиваться, а пошел к себе в отдел.

В этот  же день на культурном мероприятии  посвященным первомайским праздникам я познакомился с Татьяной.  Увидел ее в фае на выходе из зала  и просто обалдел.  Она напоминала красивую бабочку, дивную пеструю очаровательную птичку, которая оказалась случайно рядом и вот-вот могла улететь. Таких ярких, чудных  и привлекательных девушек встречать приходится не часто. Сначала она мелькнула на втором этаже перед входом в зал, как нечто красочное, яркое, сказочное.  Я не успел ее как следует рассмотреть. Увидев ее второй раз, я сразу стремительно подошел к ней и заговорил. Не помню о чем. В такие минуты не важно, о чем ты говоришь. Я с вдохновением нес прекрасную чепуху о том, что концерт мне не понравился, зря потратил время и что-то еще такое , потому что ее широко распахнутые  глаза смотрели на меня, и она улыбалась. Я же впитывал ее в себя глазами. Каштановые волосы, светло-голубые глаза, алые губки и с румянец на щеках - клубника с молоком со  свежестью только что распустившийся розы. Кожа нежная, белая. И в глазах такая чистота, такая непосредственность и первозданная прелесть, что голова кругом идет. Мы познакомились. На улице Татьяна с прелестной и необыкновенной непосредственностью вдруг сказала, что меня уже видела сегодня. «Где?» - спросил я удивленно. «В конструкторском бюро. Около доски объявлений». Я сразу вспомнил чувство, что на меня кто-то смотрит. Это ее взгляд я почувствовал спиной. После того, как мы познакомились и поболтали, я спросил: «Послушай! Может, сразу на «ты»?»  Она согласно кивнула. Продолжая разговаривать мы ехали с Таней на автобусе. Я беспрестанно говорил и балдел от девушки, краснея от удовольствия. Я так вдохновился, что на прощание после того, как мы обменялись телефонами,  поцеловал ее в щечку. Она смутилась, и так  понесла мой поцелуй на щеке с собой куда-то дальше, домой. С моей стороны это выглядело  слишком смело, но и не сделать этого я не смог. У меня всегда происходило подобное от избытка чувств, когда я не мог себя сдержать.  Позже Таня спрашивала, как у меня хватило смелости на такой поступок. «Поцелуй в первый же день знакомства, - говорила она смущенно. – Я не знала, как к этому относиться».  В ответ я только улыбнулся и сказал: «Это как-то само получилось. Я ничего такого не планировал». Я не думал: «Вот сейчас возьму и поцелую».   Обычно, если так думаешь, то ничего не получается. Просто что-то подсказывает тебе, как поступить в том или ином случае. Ты чувствуешь, что это можно сделать и все. Со стороны, наверно, можно заметить отношение девушки к тебе по выражению глаз,  лица, жестам. Но ты не можешь это четко  видеть, определять и правильно оценивать. Потому что  находишься внутри происходящего и видишь только свет ее глаз и понимаешь, что дружеский поцелуй они тебе точно простят. Поцелуй можно вырвать помимо воли и сотворить его вместе, как договор о намерениях.  Я сделал это трогательно,  нежно, коротко,  почти незаметно, по-дружески  и без акцента. Он случился, как волшебство.  В тот момент я почувствовал, что вся она раскрыта мне навстречу. И поэтому поцеловал.  При этом, когда она собиралась уходить, я по-свойски сказал: «До встречи! Увидимся!»
Мы стали встречаться. Я понял, что такое Танька для всех остальных, когда она первый раз пришла ко мне в отдел. В обеденный перерыв, когда  женщины убегали шнырять  по магазинам, а мужчины играли на рабочих местах в тихие игры, домино, шахматы или шашки, мы молодые ребята играли в настольный хоккей. Трое на трое и еще тройка или две стояли рядом, чтобы сыграть на победителя. Игра получалась динамичная. Тот, кто стоял в центре управлял вратарем и центральным нападающим. Крайние управляли защитником и крайним нападающим. Играли так, что забывали про обед  и про все на свете. Даже после работы вращали ручки до покраснения и обильного пота. При этом неистово кричали и спорили до хрипоты. В такой момент и зашла к нам в отдел Таня. Она поздоровалась и все преобразились, словно в комнату вошла фея.  Я хотел бросить ручки и подойти к ней. Она сказала: «Ничего, играй. Я подожду». Я снова вернулся в игру, отмечая, что все уделяют ей чрезмерное внимание. В ее присутствии играющие стали  выражать свои эмоции тише и пристойнее.  «Таня, этот гол я посвящаю тебе», - торжественно сказал Женька Золотарев и так старательно ударил клюшкой игрока  по шайбе, что та отскочила от противоположного борта  и залетела в собственные ворота.  Все засмеялись. По тому, как вели себя ребята, я понял, что ее знают и боготворят. После игры я подошел к ней и мы договорились о встрече. Как только она ушла, ко мне тут же  подбежали Миша Атаманов, Федя Чернов  и Толя Трошкин. Они схватили меня за грудки и стали трясти.  «Ты откуда ее знаешь? Это наша девочка!  Мы к ней давно подбираемся…»  Я ничего не понимал.  Что значит их девочка, они к ней подбираются, если ребята старше меня на пять лет и у троих жены и дети. Я с симпатией  относился к этим ребятам и поэтому  стоял и просто серьезно смотрел на них, не понимая, что сказать и что делать. Они тоже растерялись и меня отпустили. Я поправил на груди рубашку и отошел от них.  Они, обескураженные, остались на месте.  Позже я узнал из их слов, что они специально бегали в столовую во время  обеда КБ, чтобы только посмотреть на Таньку. Я спросил у нее, знает ли она этих ребят. Она ответила, что не знает, как их зовут, но частенько  встречает в столовой. И все-таки я понимал ребят и с сочувствием разделял их симпатии. Танька являлась воплощением красоты. Вся на загляденье: просто торт с яблоками и персиками. Бывают такие произведения кулинарии,  когда на них хочется больше смотреть, чем кушать. И такие подарки  природы в виде  яблок и персиков, которые держишь в руках и этим наслаждаешься. Тебе сладко оттого, что ты можешь их съесть, но ты не ешь, потому что они завораживающе неповторимо красивы. Очень приятно, когда такая девушка рядом с тобой. Таньку все любили за  чистые глаза и непосредственность распускающегося цветка. И она этим пользовалась.  У нее всегда под  рукой находилось самое модное и первоклассное чтение, новейшие  книги и редкие журналы. Около нее крутились изысканные, культурные люди, блиставшие умом и талантами. Я тоже этим пользовался, потому что брал у Таньки книги и журналы для чтения: «Иностранную литературу», «Новый мир», «Современник». Она легко доставала дефицитные билеты на аншлаговые спектакли. Я же водил ее на художественные выставки и рассказывал о художниках. Танькины родители жили за городом. И она то снимала комнату, то жила у сестры и знакомых.  Я часто заходил к ней в гости. В то лето она жила у знакомого художника. Он с женой переехал на время к заболевшей матери и его комнату на Садовом кольце  он на несколько  месяцев  отдал в распоряжение Тани. Этот человек ее опекал и только позже я понял, что за этим скрывалось. В этот раз я спешил к Таньке и мечтал, как приду и как она меня встретит. Она первый раз пригласила меня прийти к художнику на квартиру.  Я прошел от метро Маяковская по Садовому, увидел дом, который лицевой стороной, широко  выходил на Садовое Кольцо. Окнами же с торца он выглядывал на Малую Дмитровку. Я зашел во двор со стороны Малой Дмитровки. Широкий с многочисленными подъездами и угловатый он скрывал в своем дворе  желтый одноэтажный особняк. Я окинул взглядом подъезды, выбирая нужный и двинулся вперед. В подъезде меня встретил странный незнакомый запах. Стены, потолок, лестница и перила казались пропитанными  стариной, какой-то гнилостью другой эпохи.  Я поднялся на третий этаж и нажал звонок. Вместо Тани дверь мне открыла сухонькая со смышлеными глазами старушка. Она держала в руках большую ложку или половешку. Я спросил Таню и она, доброжелательно кивнув, махнула  рукой: «Идите туда…» Я прошел по темному коридору с закоулками и вышел на кухню, которая манила дневным светом. На кухне имелось окно и она вся, казалось,  перекрещивалась веревками с бельем. «Туда-туда», - утвердила меня, указывая направо подошедшая  старушка. И уже на свету  посмотрела на меня поощрительно. Я повернулся в сторону, куда меня направляли и ничего не увидел. Сделав шаг наугад в темноту я заметил дверь и дальше неожиданно обнаружил еще один коридор и еще одну  дверь. Двери в этой  квартире так причудливо скрывались за углами и поворотами, что нельзя было угадать, где тебя поджидает очередная. То ли после революции эту квартиру так перепланировывали, то ли она изначально являлась таковой, но все в ней  напоминало лабиринт.  Сколько раз  ни бывал потом в этой квартире я  никогда не мог самостоятельно найти нужную комнату. Меня пугали и заставляли теряться неожиданные повороты, углы поджидавших в темноте выступов, о которые я обязательно стукался,  и   ниши, куда проваливался с выставленными для ощупывания руками.  Также самостоятельно я не мог сразу  найти дорогу обратно. Меня выводили из нее. А если я сам выходил, то обязательно терялся в затейливых коридорах, заходил в какую-нибудь постороннюю комнату, извинялся и возвращался снова на кухню, чтобы войти в другой коридор. Иногда мне вдогонку  кричали: «Дальше идите. Направо будет поворот и налево дверь…»  Я вошел в третью дверь этого коридора. Меня явно никто не ждал. Я нашел Таньку сладко спящей на диване. Она лежала под одеялом. Руки обнажены. На плечах видны бретельки от комбинации, в которой она спала. Под ее рукой находился раскрытый журнал. «Читала и заснула». – подумал я. Подошел и тихо позвал: «Таня! Тань…» Она вскрикнула и села на диване, закрываясь одеялом. «Ты уже пришел?» - спросила она, моргая глазами. «Мы же договаривались на четыре. «Ой! – посмотрела она на часы. - Я не готова». Когда бы я не пришел, Танька всегда оказывалась не готова и при мне начинала собираться. «Отвернись, я встану. Мне нужно одеться», - сказала она. Она так в этот момент была хороша и свежа после сна, что не хотелось, чтобы она начинала одеваться. «Может, лучше никуда не пойдем?» - спросил я, присел на кровать и, наклонившись,  обнял ее за плечи. Сейчас же мне захотелось испытать ее спелость. Влечение к ней меня так захватило, что я стал ее целовать. «Подожди, - сказала она и сонно сопротивляясь, загородилась от меня раскрытым журналом. Я узнал обложку и, увидев первые буквы названия, понял, что это «Иностранная Литература. «Лучше скажи, почему он так пишет?» Она подала мне журнал и поднялась одеваться. Я не ошибся. Она спала в шелковистой  комбинации. Взял журнал, я отлистал  несколько страниц назад и, прочитав имя автора подумал: «Ирвин Шоу? Очень популярный писатель…» Обернулся и  сказал:  «Послушай, я тоже хочу его почитать. Когда ты мне сможешь дать?» -  «Вот сама прочту…» - сказала довольная собой Танька, надевая платье. «Какое место тебе непонятно?» - спросил я. Она подошла и открыла нужную страницу. Я углубился в чтение. Прочитал то место и принялся читать дальше. «Ну что ты скажешь? – спросила она. - Почему он так пишет?» Я не отвечал, увлекаясь написанным. «Хватит читать», - выдернула из моих рук журнал Таня. – Так что ты понял?» - «Ирвин Шоу в этом месте описывал приезд именитых гостей на кинофестиваль. Он сравнивает их с древними животными, динозаврами, - сказал я. - Тебя интересует почему он сравнивает их с динозаврами?» - «Да и это тоже…» - сказала она. «Ну, понимаешь, это столько раз у героя романа повторялось   в жизни, что он чувствует себя одним из динозавром среди более молодых и дерзающих коллег. Поэтому такая вялость, спокойствие в ритме. Начало романа мне понравилось. Просто блестяще!…» Я снова взял из ее рук журнал и принялся листать.  «Я готова», - через некоторое время сказала Таня. Я поднял глаза и увидел ее во всей красе. Легкое платьице, пушистая кофточка, добавляющее в ее облик что-то от птенчика, и сияющие голубизной глаза. Я отложил журнал, встал и обнял ее. «Сейчас, я только надену туфли», - сказала Таня, вывернулась из моих рук, сняла тапочки и надела туфли. «Зачем, интересно, туфли?» - подумал я и, снова обняв, принялся целовать. Я прижимал к себе  ее спелое тело и мне так хотелось его. «Мы же в музей собрались», - не довольно и с недоумением произнесла Танька.  Если уж она собралась в кино, театр  или в музей, то ее ничто не могло остановить и свернуть с этого пути. Но чем мне нравились наши отношения, что у нас  все выходило  по-моему. Я ей мог объяснить почему надо делать так, а не иначе. Для этого у меня находились всегда веские аргументы. И она  моим рассуждениям полностью доверяла.  Я снимал с нее кофточку, мягкую, нежную и совсем не нужную сейчас. «Как же музей?» - спросила она, еще на что-то надеясь. И  в ответ я лишь мысленно улыбнулся: «Глупенькая! Какой там музей?» - «Нет», - сказала Танька мне строго. И я понял – пора приводить аргументы. «Мы успеем, - сказал я ей шепотом томно и невыносимо даже для меня самого нежно. «Нет», - повторила она. И это «нет» зазвучало для меня как «да», когда я снимал с нее шелковистое платье. Оно облегало ее стройное спелое тело. И я чувствовал в нем бесконечно зовущую свежеть цветения, упругую мягкость и теплоту.  Платье, как отдернутый занавес,   открыло мне ее тело, белое и нежное.  И она вся перестала быть только осязаемой и стала видимой, доступной. Я снова увидел ее плечи и чуть пухлые руки. Начал торопливо снимать с себя рубашку, майку и остальное. Я срывал их с себя, как срывают  в предвкушении дивные яблоки с дерева. Их так много и хочется сорвать сразу все. Но у меня было только две руки и приходится срывать по одному, по два. С ее лифом у меня возникла проблема. Придумали тоже петельки, крючочки, кнопочки, пуговки.  И не придумали ничего такого, чтобы лиф снимался сам только от одного воспламеняющего взгляда мужчины. В этот момент всегда не до этого. И хочется порвать одежду в клочки, а не только срывать и отбрасывать. Все эти детали и деталюсечки только отвлекают внимание. Еще к тому же и руки плохо слушаются и голова соображает совсем иначе. Наконец, все получилось. Все крючочки покинули свои петельки. Лиф упал на диван.  И ее округлые полные спелости груди с аккуратными миниатюрными сосцами открылись мне во всей красе. Я неистово принялся ее целовать во все прелести, нежно и бережно укладывая на диван.  Меня всего  переполняла страсть и желание. И в этот момент я вздрогнул раз, другой и из меня потекло наслаждение… Я вздрагивал и вздрагивал, а оно все вытекало из меня и  вытекало. И вдруг я увидел, как  дрогнула Танька от живота. Так происходит землетрясение с эпицентром в одной точке. Она раскинула в стороны руки и кончики ее локтей в судорогах задвигались по талии.  «Что это с ней?» - подумал я с испугом. Я не сразу понял, что с ней происходит то же самое, что со мной. Да, она двигалась в сладких судорогах. Мы были слишком молоды и слишком неопытны. Она лежала передо мной доступная и по-прежнему красивая. Я смотрел на нее спокойно и с любовью,  точно зная, что пройдет несколько дней и меня снова неудержимо потянет к ней, чтобы находиться с ней рядом и испытать наслаждение только от близости, от соприкосновения и нежностей.  И меня будут снова будоражить и вдохновлять завистливые взгляды встречных  мужчин. Мне будут кружить голову ее голубые глаза, белая кожа с голубыми прожилками на руках, на плечах и груди, свежеть цветущей роза на щеках и губах.   
Мы покинули лабиринт до конца не познанной мною коммунальной квартиры и пошли в «Музей Изобразительных Искусств им. Пушкина». На лестнице я снова испытал затхлых запах, который пробуждал у меня мысли  и видения, связанные с  прошлым веком. Так пахнет в вековых закоулках музеев. Мы вышли  из  подъезда и свернули направо. Миновали, прятавшийся во дворе одноэтажный особнячок желтого цвета и покинули двор, двигаясь по Садовому в сторону «Маяковской». Слева от нас, смыкаясь стена к стене  тянулись здания с вывесками разных организаций с массивными дверями и ручками. Вдруг одно здание отделялось от другого проулком или огромной аркой, ведущей во двор.  В одном из таких дворов за аркой мы увидели машину с дипломатическими номерами.  Тогда в Москве мало встречалось иномарок.  Танька на мгновение остановилась, потянув меня за руку, внимательно посмотрела на иностранную машину и сказала: «Как мне хочется посидеть, прокатиться в такой машине! Тебе не хочется?» Мне показалось неудобным стоять и рассматривать шикарный «Мерседес». «Нет», - ответил я и потянул ее идти дальше. Мои мечтания никогда не связывались с какими-то вещественными ценностями и  не складывались в материальные очертания. Танька, хотя я тянул за собой, оставалась на месте.  «Я представляю себя сидящей в такой машине…» - мечтала она вслух  с таким восторгом, что я на мгновение тоже легко представил ее в такой машине. Кроме того, я понял, что она ее только украсила бы. Во всяком случае смотрелась бы  в ней весьма уместно. «Тебе бы хотелось иметь такую машину?» - спросила она не то что бы с завистью, а с каким-то жгучим желанием, чтобы мне этого захотелось. Я посмотрел  куда-то вдаль, за горизонты моей будущей жизни. Реально проверил свои желания, возможности и твердо ответил: «Нет». - «Почему?» - с некоторым разочарованием спросила она. «Зачем она мне? Если у меня есть ты…» - «А мне хочется!» - сказала она вслух. «Я вижу себя за рулем… Представляешь, как здорово сидеть за рулем такой машины?!» Она сказала «сидеть», именно сидеть, а не ездить, не управлять машиной. В этом была вся Танька. Она умела хотеть, очень и страстно чего-нибудь желать так, чтобы мечты осуществлялись сами. Она делилась своими мечтами с другими, знакомыми и друзьями. И некоторые ее мечты превращались в реальность.  Иные же так и оставались мечтами. В этом проявлялась ее дивная непосредственность и красивое женское начало. Никогда я не замечал в ней расчета. Этого она была лишена по природе. «Хочу, знаешь…» - и она говорила как она это хочет и как будет  носить и иметь. Меньше всего ее интересовало то, как это получится. Она никогда отношения с другими людьми не ставила в зависимость от того, что ей хочется. И это ее несказанно украшало.  Она носила очень хорошие дорогие вещи, которые вместе с тем сочетались с довольно простенькими и недорогими. Ей очень хотелось носить шикарные вещи, но она вполне носила и скромные, украшая их собой. Однажды она сказала: «Хочу дубленку… Ты не знаешь, как можно достать?»  Дубленка стоила дорого, являлась дефицитом. Их доставали через знакомства и привозили из-за границы. Я отрицательно покачал головой. Однажды я понял, что роскошь и всякая дорогостоящая мишура это необязательное украшение настоящей жизни.  И Танька это во мне понимала. Через некоторое время у нее появилась дубленка, которую ей помогли приобрести друзья. И так у нас и дальше пошло. Она чего-то хотела и делала все, чтобы это у нее появилось.
Мы приехали к «Музей Изобразительных Искусств им. А.С.Пушкина», отстояли большую очередь и попали на открывшуюся выставку немецких экспрессионистов. Экспозиция  мне понравилась, хотя и произвела удручающее впечатление. Представлялась в основном графика,  посвященная войне. Оторванные ноги, искалеченные тела, кишки, тянущиеся за человеческими телами и все такое.  Мне кажется этот стиль и технику потом развил   Сальвадор Дали.  На выставке мне ужасно понравилась одна картина Микеланджело под названием «Леда». Она выставлялась отдельно и занимала огромную стену. Привезли ее из  «Королевской Картинной Галереи Великобритании». Написано полотно было энергичными линиями угля по холсту и  считалась незаконченной, каковой вполне выглядела из-за четко не прорисованных деталей.  На ней изображалась лежащая обнаженная женщина, молодая и красивая, к которой только что подлетел и страстно покрыл своим телом лебедь. Лебедь распластался над ней. Его стройная шея тянулась между сосцов женщины к ее лицу. Тело лебедя таинственно смыкалось с телом женщины между ее раскинутых ног.  Мощный хвост  пятью перьями, напоминающими  пальцы руки, загораживал место соития. Не смотря на незаконченность, картина вызывала очень сильное,  теребящее и захватывающее чувство, свойственное кисти этого художника и притягивала к себе, переполняя зрителя страстью.   Она вызывала стыд и в то же самое время от нее не хватало воли  отвести глаз. С одной стороны это напоминало мои детские мысли о скотоложстве.  С другой стороны картина поражала прекрасностью изображения.   Я не понимал живописное изображение, пока не познакомился с греческой мифологией. Ледой звали жену спартанского царя Тиндарея. И верховный бог Зевс, плененный ее красотой овладел ею, обратившись в лебедя.  В кого он только не превращался и кем  только не овладевал этот самый Зевс. В то же время картина передавала такую силу влечения, которая многим оставалась неведомой и желанной.
Мы шли  домой и болтали о выставке, о книгах, о кино и обо всем на свете. Я снова подмечал, как на Таньку засматриваются встречные мужчины и это тешило мое самолюбие и поощряло  сделанный мной выбор. В такие моменты я всегда вспоминал Танькину фразу, которую она вычитала у Бальзака и часто повторяла: «Маленькие женщины созданы для любви…»  Она говорила это с особым подтекстом, всегда при этом так хорошела, что в ее глазах появлялся необыкновенно счастливый блеск.  Таня  хотела познакомить меня со своими друзьями. Так сказать, желала представить. Мне  этого не слишком хотелось, потому что я не претендовал на какой-то официальный или полуофициальный статус по отношению к ней. Меня вполне устраивали такие вот милые и необязательные отношения. К тому же, мне почему-то казалось, что ее друзья мне будут просто не интересны.  И я ошибся.   
Наши отношения выглядели стабильными.  И это меня  с одной стороны радовало, с другой стороны тяготило и огорчало. Танька за это время через знакомых  достала билеты  на два дефицитных спектакля. Мы посмотрели с ней спектакль под названием «Ван Гог»  в театре им. Ермоловой в постановке Андреева.  Широкой рекламы и официального признания он не имел, но среди знатоков оценивался высоко.  Потом ходили на официально признанный и обласканный прессой спектакль «Сталевары» в МХАТ им. Горького в постановке Ефремова.  На этот спектакль Татьяна опоздала не на пять, десять минут, как обычно, а на все первое действие. Мы договорились встретиться у театра. Я маячил у подъезда с билетами, пока старушки контроллеры у входа не сказали, что они закрывают двери. Я разнервничался и пошел в зал. Про себя я бранил Таньку, потому что ужасно не люблю, когда опаздывают. Первое действие я отсидел с пустым креслом подле себя. В перерыве вышел на улицу и увидел Таню. Я негодовал и хотел ее поругать. Но увидев, все простил. Она шла ко мне в розовом летнем пальто и оно так шло ей к лицу, что я все забыл. Нежно-розовый канареечный цвет передавал всю ее сущность. Мы досмотрели вместе спектакль. И я пошел ее провожать. Лампочка в подъезде дома перегорела и мы без освещения поднялись на третий этаж. Танька и в светящейся темноте, которая пробивалась через окна с улицы, в своем розовом пальто с пояском казалась необыкновенно привлекательной. Руки тянулись к ней сами. Я обнял ее и принялся целовать. Танька неожиданно засопротивлялась. Я говорил ей, что соскучился, что хочу пойти к ней. И спрашивал, не хочет ли она меня принять.  «Нет, нет,- говорила Танька решительно, - Нет…»  Я очень удивился. И спросил: «Почему?»  Она отодвинулась и разумно сказала:  «Потому что девушке надо или сразу уступить или уже потом не уступать до конца». Я услышал в ее словах привнесенную истину, которую она то ли где-то прочитала, то ли  с ней поделился по секрету кто-то из подруг. Я вспомнил, как она уступала мне прежде и как сам испытывал преждевременное райское наслаждение. Мне казалось, что я и сейчас могу все переиначить, затмить ее словами признаний или обещаниями. Если бы не  Танькина твердость, которая  меня на этот раз удивила. «Нам надо обо всем подумать», - сказала она серьезно и умно.  «Да», - согласился я с ней больше для видимости, так как чувства меня переполняли и требовали своего. Танька удивилась и в темноте стала вглядываться в мои глаза. Она пыталась понять, правда  я согласился или хочу обмануть. Ведь мужчина в такие минуты может сказать женщине и пообещать все, что угодно. Воспользовавшись тем, что она, испытывая колебания,  смягчилась, после паузы стал целовать ее пуще прежнего и, когда  достиг пика наслаждения и желаемое случилось,  я  поцеловал ее с благодарностью в щеку, попрощался  и побежал вниз, чувствуя, как трусы увлажнились и  пропитались животворным соком. Я понимал, что это уже  должно не так происходить, как теперь, а иначе. И принялся обдумывать, как мне все устроить.  Выбрав день, когда дома у меня вечер, ночь и следующий день  никого не будет, я первый раз исключительно по своей инициативе пригласил Таньку в театр.  Билеты  покупал в этот же день в Театр Оперетты, популярность которого прошла. Хотя там еще продолжали петь звезды прошлых лет. По такому случаю я надел светлый костюм в тонкую крупную светло-коричневую клеточку, который  сшил полтора года назад и берег к случаю, красную нейлоновую рубашку в темно-синюю полоску со стеклянными, сработанными  под огромные бриллианты, запонками и кружевной красивый  галстук из черной, белой и серебряной нити. Мне его привезли из Вологды, где местные умелицы связали  его на коклюшках.   В общем, я выглядел как надо. И Танька в своем розовом кримпленовом пальто выглядела более чем привлекательно, если не сказать вообще, сногсшибательно.  Мы прогуливались с ней перед спектаклем в фойе, где другие пары показывали себя друг другу.  Это был такой как бы театр в театре. Зрители прогуливались по фае  туда и обратно, показывая свои наряды и оценивая наряды других. Я слышал отдельные реплики:  «Ты заметил, какой на нем пиджак?», «Посмотри, какое платье на этой даме. С таким  декольте оно стоит бешеные деньги», «Я тоже хочу купить себе такой выходной костюмчик!»   Тогда в театры ходили только во всем лучшем. Теперь ходят проще, в повседневном и  в чем попало. После должного моциона и променажа в фае зрители начинали понемногу занимать свои места. Все начиналось отнюдь не плохо. Мы тоже пошли занимать свои места. И тут выяснилось, что они находятся не только на бельэтаже, но еще и  с самого бока. Причем,  если на них сесть, то можно увидеть лишь дальний край сцены, где стояли отдельные части декораций. Для особо экзальтированных по внешней стороне обшитого красным бархатом барьера натягивалась мелкая сетка. Так что, если кто-то из любопытных и горячо аплодирующих зрителей захочет в экстазе взглянуть на сцену, сильно изогнется  и вдруг вывалится за барьер, то эта сетка должна, по разумению администрации, падающего задержать. Ее ширина составляла сантиметров двадцать и на самом деле неистово аплодирующего театрала, вываливающегося за барьер,  вряд ли спасла. Зато сам барьер оказался шириной сантиметров до сорока. Рядом с нами в креслах из такого же красного бархата, что и барьер, сидели пожилые люди. И они не могли позволить себе то, что сделали мы. Через некоторое время мы сели прямо на барьер. Я заглянул вниз и первая мысль, которая мне пришла в голову была следующей: «Сверху будет удобно бросать вниз фантики и доказывать таким образом свое превосходство перед теми, кто сидел на лучших местах в партере». С раздражением я подумал, что в них можно будет еще и поплеваться. Причем тут же отбросил эти глупые мысли. В какой-то момент мне показалось, что смотреть оперетту все-таки можно. Посмотрел на Таньку и заметил, что большая част сцены ей таки открывается. Тогда как меньшую она будет видеть через мелкую клеточку заградительной сетки. В отчаянии я снова сел в кресло и через некоторое время с трудом сдерживал смех. Первый раз сам купил билеты, пригласил девушку в театр - и вот моя пассия мостится на барьере, как скромная птичка на тонкой жердочке. Я поудобнее развалился в кресле, не имея желания смотреть оперетту и решив, что буду ее слушать. Скоро послышались скромные аплодисменты и сразу после этого где-то под нами запела  опереточная дива.  «Это же известная актриса» - сказала мне Танька с восхищением, заглядывая через барьер. «Да, - сказал я тоном знатока, чуть придерживая ее за ножку, - Это Татьяна Шмыга». -  «Она же играла в этом фильме…» Я  кивнул и изящно, величественно, не без театральной грациозности  положил ногу на ногу. Сначала я смеялся над собой,  потом уговаривал себя просто сидеть в кресле и слушать пение артистов. Потом стал ждать конца оперетты, чтобы пригласить Татьяну домой. Я еще надеялся провести с ней ночь. Хотя после испорченного вечера такая возможность представлялась мне весьма призрачной. Пока артисты мучили всех  своим неискренним пением и ложными чувствами, мы мучились, пересаживаясь с кресла на  барьер и обратно.  Татьяна Шмыга, которую я так когда-то почитал и  любил, как блистательную актрису и певицу,  пела без прежнего огонька. В ее пении не хватало любви, страсти и беззаботного веселья, как  в те самые,  лучшие ее годы. Наконец, действо закончилось и мы молча пошли к выходу из театра. Настроение нами владело удручающее.  Еще при ярком свете фае я  бодрился. Но стоило только выйти в темноту улицы с тусклыми огоньками вывесок, как сердце обняла тоска. «Пойдем ко мне», - предложил я Таньке, еще слабо на что-то надеясь. «Я обещала сегодня приехать к своим», - сказала она унылым голосом. Так она говорила, когда собиралась ехать к родителям. Вечер, казалось, пропал невосполнимо. Он окутывал нас легким туманцем и темными силуэтами громоздких домов и спешащих прохожих.  Мы шли  к метро. Не хотелось, чтобы так все закончилось. И я вспомнил, что у меня с Татьяной всегда получается так, как я хочу. И захотелось все перевернуть, поставить с ног на голову, выжать из этого тухлого вечера все, что можно. . Надо было что-то придумать неординарное и выводящее из привычного течения в русле событий. «Может, завалимся в какой-нибудь кабак?» - предложил я совсем уже отчаянно и весело.  Такая шальная мысль Таньку вывела из грустного меланхоличного настроения и она посмотрела на меня искоса и заинтригованно. Уловив в ее взгляде какую-то искорку надежды, я взял ее за руку и твердо сказал: «Пойдем!.. Пойдем, пойдем!..  Гулять, так гулять!»  Мы повернули от метро и пошли обратно. Заметались по Столешникову в поиске приличной забегаловки. Ну как, в переулке да с таким названием и не найти места для приятного столования. Знаменитая пивнушка на углу Столешникова кишела людьми. Туда мы, конечно, не пошли.  Зашли в один ресторан, в другой. В одно кафе, в другое. Везде нам говорили: «Мест нет» или «Мы скоро закрываемся». Свернули снова на  Пушкинскую, то бишь  на  Большую Дмитровку. Вечерняя Москва гуляла обильно и основательно. Все заведения казались переполненными и нигде нас не ждали. Я почти потерял всякую надежду. И тут за квартал до метро «Проспект Маркса», то бишь «Театральная», мы зашли в заведение с былинно красивым названием: «Садко». Едва я открыл массивные двери, как справа послышалось густое,  необыкновенно  ладное и завораживающее пение.  Звучала русская народная песня: «Эх, дубинушка, ухнем…»  Исполнялась она с таким пафосом, с таким залихватским русским раздольем и такими нестерпимо красивыми правильными голосами, что хотелось остановиться, замереть и слушать.  Мы чуть постояли и повернули вправо, туда, откуда раздавалось пение. Но нас жестом остановил стоявший при входе человек: «Туда нельзя. Банкетный зал… Артисты гуляют!» И показал на противоположную дверь: «Сюда, пожалуйста!»   Мы повернули налево, открыли указанную дверь и оказались в зале с рядами круглых столиков, накрытых белыми скатертями и облепленными посетителями, которые сидели за ними, так же плотно, как мухи  на случайно оставленной трехкопеечной и очень популярной в то время в ресторанах булочке, напоминающей детскую попку.  Зал полнился гулом голосов, который смешивался со звоном бокалов и стуком приборов по тарелкам.  В сизом сигаретном дыму чуть ниже белого сводчатого потолка висела табличка: «У нас не курят». Казалось, она невесомо парила под потолком, как некий фантом, что-то нереальное и призрачное.  «Мест нет», - сказала нам мимоходом официантка. И мы сникли. «Я все равно не успею вас обслужить», - сказала она же на обратном пути.  Танька заметно погрустнела. Я не двигался, потому что заметил,  как  перед нами она все-таки посадила какую-то пару. «Пятнадцать минут до закрытия, - снова пояснила официантка, проходя мимо через минуту. – Вы зря стоите». То ли интонации, с которыми она это говорила, то ли собственные предчувствия, заставляли меня оставаться на месте.  Через пять минут из-за столика, который стоял возле нас поднялись четверо и пошли к выходу. «Ладно, садитесь, - смилостивилась официантка. – Только быстро». Мы сели. Она постелила на стол  свежие салфетки и спросила что мы будем заказывать. В итоге я заказал бутылку вина, закуску и  второе блюдо. Причем она принимала заказ таким образом. Спрашивала: «Есть салат из свежей капусты. Будете?» Я отвечал: «Будем». Она спрашивала: «Есть отбивная с картошкой. Будете?» И я отвечал «Будем» Я понимал, что если я скажу, что мы это не будем, то нас вряд ли вообще накормят.  «Есть бутылка хорошего крепленого вина. Будете?» - «Будем», -  с облегчением отвечал я, потому что испытывал удовлетворение оттого, что мы успели на этот бал всеобщего веселья.  Мне почему-то показалось, что сейчас вся Москва сидит по ресторанам и кафешкам и только мы пытаемся попасть туда, куда все уже попали. Танька сияла голубыми глазами. Я смотрел на нее и думал: «Как мало человеку нужно для счастья! Боже ты мой!»  Ей, так же как и мне, нравилось, что мы оказались последними из желающих,  кого в этом ресторане будут обслуживать. Это подчеркивало какую-то нашу особенность. Получалось, что только нам сделали такое  исключение. Что оказалось совсем не так.  Официантка принесла нам заказанное. И мы наравне со всеми посетителями принялись переговариваться, звенеть бокалами и тихонько стучать приборами по тарелкам. Минут за десять до закрытия заведения в зал ввалилась шумная  толпа человек в пятнадцать. Они,  весело  переговариваясь, двинули дружно и по-свойски в зал, рассаживаясь на свободные места. За нашим столиком оставалось два места и с нами сели двое молодых мужчин. «Ну что вы все время, как не люди… Я не буду вас обслуживать. Не буду!» - категорично и с раздражением сказала им официантка. «Люся, не шуми», -  доброжелательно сказал ей один из подсевших к нам мужчин. «Мы есть хотим», - сказал с улыбкой другой. За пришедшими входили еще мужчины, преимущественно одетые в черные костюмы, и женщины, одетые в темные платья.  Они бурно переговаривались, отпускали шуточки. И затухающая жизнь ресторана оживилась и  приобрела с приходом этих сплоченных непонятной нам  общностью людей что-то новое. Мы с Танькой пили вино и с удивлением разглядывали пришедших. Самым последним в зал вошел молодой мужчина во фраке и белой рубашке.   Все сидевшие, увидев его, засмеялись и принялись отпускать такие шуточки: «Ты почему фрак не сдал?.. Смотри Петрович тебе этого не простит. Он с тебя за этот фрак три шкуры сдерет». - «Ничего не сдерет, - улыбался вошедший. – Он не узнает…» - «Так мы ему сами расскажем. Не расплатишься…» - говорили одни.  «Не на что будет в ресторан сходить», - смеялись другие.  По специфическим разговорам мы поняли, что это музыканты из соседних театров:  «Оперетты», «Немировича-Данченко», «Большого».  Для них жизнь только начиналась. Мы доели и допили принесенное нам на ужин и, чувствуя себя, как и пришедшие музыканты, детьми богемы, ждали официантку, чтобы расплатиться.  Я расплатился  одной купюрой, куда вошли и чаевые. Деньги  отдавал, не глядя, легко, с благодарностью за исправленный вечер и так, как будто проделывал подобное ежедневно.  Танька посмотрела на меня с восхищением. Я понимал, что никаких препятствий, чтобы поехать ко мне домой, не существует. Не сговариваясь, мы поехали ко мне. Дома никого не было. Мать лежала в больнице. И мы собирались провести всю ночь. Возможно от этого раскраснелась и выглядела особенно красивой. В метро седовласый худой и значительный мужчина посматривали на нее искоса с заметным интересом. Я тоже посмотрел на нее искоса и улыбнулся.  «Маленькие женщины созданы для любви…» - крутились у меня в голове. Мы сидели на одном сидении, покачиваясь в такт  электропоезду. За окном одна станция сменяла другую. «Осторожно двери открываются. Следующая станция  «Маяковская», послышалось в динамике. «Через одну нам выходить», - подумал я и заволновался. «Скажи, у тебя были девушки?» - спросила вдруг Таня. «Нет», - ответил я и почти  не соврал. Танька обрадовалась.  «У тебя кто-нибудь был?» - спросил я в ответ ее. – «Ты знаешь, - сказала она мне по большому секрету. – Один очень большой человек сделал мне предложение стать его любовницей…» - «Какой человек?» - «Очень большой… Очень!..» - Она говорила это испуганно с широко раскрытыми глазами. - Я не согласилась».
Я не стал расспрашивать о «большом человеке». Наверно, это был один из руководителей нашего предприятия. Я думал о том, что наконец, сегодня это случится.
С Таней у меня все время случалась преждевременная кульминация. Я любил гулять с ней, потому что во время прогулок сок медленно вытекал из меня, растягивая удовольствие с общением и разговорами.  Когда мы уединялись и я начинал ее ласкать я испытывал оргазм прежде, чем мы соединялись. Это как бы происходило  без моего участия. . В этом, конечно,  имелась своя прелесть. Так как я получал наслаждение, не затрачивая лишних сил. Но мне хотелось уже чуть большего, я хотел управлять процессом единения.   И в том, что происходит иначе, я не понимая вполне того, что происходит, винил себя. Мне казалось, что сегодня у нас будет все иначе. Об этом говорило все
Мы шли к моему дому. На дорогу с обеих сторон на нас свисали ветви деревьев. И где-то за их кронами прятались осветительные фонари. Они то исчезали  в листве и тогда дерево превращалось в огромный зеленый светильник. То появлялись, как меньшие братья луны.  Около моего дома нас сопровождал невысокий забор палисадника. Он повернул влево и мы оказались перед подъездом. Поднялись на две ступеньки и вошли в дверь. В лифте и я привычно нажал кнопку с цифрой «9». Двери за нами захлопнулись и лифт загудел.  На девятом этаже он остановился и сомкнутые двери раскатились в стороны. Прозрачная, застекленная дверь холла подсвечивала проникающим через нее светом сумрак лифтовой площадки, словно плафон светильника. Мы вошли в холл. Я ключом открыл дверь своей квартиры и пропустил вперед Таньку. Нас обняла темнота прихожей. Я наощупь нашел веревку переключателя и дернул вниз. При свете мы скинули обувь. Танька сразу нашла себя в овальном настенном зеркале и занялась собой. Зеркало ее все время влекло к себе и подолгу удерживало рядом. «Ты тут пока приводи себя в порядок, а я устрою небольшой «перекусьон», - сказал я с вдохновением и с французским акцентом. «Я бы сейчас кофе выпила», - сказала Танька увлеченно и томно, разглядывая свое отражение.  «Кофе не держим-с. Чай не пожелаете ли выпить?» - предложил я голосом лакея. «Можно чай, но покрепче». – согласилась она. «Будет исполнено…» - поклонился я и  шагнул на кухню. Налил воды в чайник и поставил на газовую плиту.  Танька к этому времен рассмотрела в зеркале, что по-прежнему хороша и спросила: «Можно я пока  ванну приму?» - «Отчего же нет?» - оживленно заметил я, открывая холодильник. «У тебя никакого халата не найдется?» У меня имелся собственный  халат, с красно-желтыми полосами. Я его привез из Риги, когда возвращался домой из армии. На  сержантские, дембельские, я купил  себе  этот халат и матери платок, сумку и еще что-то. Халат я почти не надевал. Он висел в дальнем углу шкафа без дела в ожидании случая. Я вытащил его на свет и  предложил  Таньке. Она  взяла халат в руки и торжественно удалилась в ванную. Я продолжил накрывать на стол. Нарезал хлеб, колбасу, разложил по тарелкам бутерброды, заварил в пузатом заварном чайничке байховый пахучий чай. Все это время на кухне я слышал, как вода бьет струями по ванне и не только по ней. Эти струи легонько колотили по обнаженному и нежному Танькиному телу. По ее красивому мягкому и стройному телу, которое сводит с ума  всех мужчин. Я бы многое отдал, чтобы попасть именной сейчас за эту дверь. От нетерпения, стараясь все предугадать и приготовить, я побежал в комнату и стал разбирать постель. Отшвырнул в сторону на стулья покрывало, отогнул ближний угол одеяла к стене и белая простынь под ним поманила меня своей чистотой. Свет я не зажигал и в темноте видел, как она чиста и привлекательна. Танька все не выходила. Я занервничал. От белой простыни мне передалось волнение.  Что там можно так долго делать? Может она там прячется от меня. Мне жутко захотелось туда, к ней. Стать рядом, обнять  и почувствовать всю. Я подошел к двери и от волнения с дрожью в голосе сказал: «Таня, открой мне…» Мне никто не ответил.  «Ты скоро?» - спросил я. За дверью послышался шорох. И затем ее голос тонкий и певуче  елейный от наполненности счастьем сказал мне: «Скоро!» - «А то чай стынет», - нашелся я и принялся нетерпеливо ходить под дверью. Я прошел на кухню и сел на диван. Затем вернулся под дверь и снова вернулся в кухню. Я томился от отсутствия  покоя и страдал от нетерпения. И уже соки, которые побежали по всему моему телу, стали сочится из меня увлажняя интимное место. И  от этого я только сильнее томился. Наконец, замок на двери ванной щелкнул и я вскочил с дивана, едва на него присев. В коридор вышла Танюша в халате, который вверху открывал красивую шею, немного плечи, грудь и внизу чуть волочился  по полу. «У тебя есть фен?» - спросила она тонким,  волнительным голоском. «Есть, но это потом… - Я подхватил ее под руки и подвел к столу. - Здесь все без тебя уже истомилось.  Я мигом!.. Только руки помою». Я мог вымыть руки на кухне. Но меня влекло туда, откуда вышла она.  Я быстро зашел в ванную, тут же посмотрел вправо  и увидел то, что увидел. На вешалке висело все то, что она сняла с себя. Там висело платье, в котором она ходила со мной в театр и белье, шелковистое, тонкое, нежное, недоступное постороннему взгляду.  Да, ее белье!.. На вешалке рядом с платьем висела поблескивающая шелком комбинация, белый с ажурной прозрачной вставочкой лиф и трусики. «Значит, она там… - подумал я и сердце мое заспешило.  - Она там сидит за столом в моем халате… И под ним ничего!.. Ничего!!! Нет!!!» Это можно было расценивать, как согласие. Да-да, ее согласие. Значит, мы оба хотели одного и того же и шли к этому. Я вспыхнул, покраснел от мысли о том, что могло произойти. Помыв руки, я мигом вернулся обратно на кухню. За  столом  ел энергично, быстро,  страстно посматривая на Танюшку,  и бесконечно шутил. Меня волновало ее тело. Нагое тело, приготовленное для меня и скрываемое моим халатом.  Я  спешил, приближая момент нашей близости. Танька наоборот  ела медленно, неторопливо, витая в каких-то своих мыслях. Глаза при этом ее таинственно поблескивали. В них появилось  загадочность и какая-то мне не знакомая  девичья хитрость. Она положила одну ножку на другую и покачивала ей. Моего взгляда она избегала и отводила  глаза  в сторону. Смотрела в окно. Я уже съел свои бутерброды и выпил кружку чая.  Она же все откусывала маленькие кусочки от одно и того же  бутерброда. Она шевелила маленькими красивыми губками, пережевывая оказавшуюся у нее во рту крошечку. Казалось, она его будет есть вечно. «Послушай, - спросил я ее в волнении, - ты, что собираешься жевать этот бутерброд до самого утра?»  Я заметил, как она улыбнулась. Она спрятала улыбку в жующих движениях. В то время как глаза ее сияли радостью от нераскрытой хитрости. Я окончательно понял ее уловку. Это маленькое красивое существо даже в таком задумчиво жующем состоянии не оставляло меня равнодушным и я уже не мог  сидеть рядом и ждать.  Нетерпение овладело мной целиком. Я поднялся со стула порывисто шагнул к ней и опуститься перед ней на колени. Она снова задумчиво посмотрела в окно на улицу, где маячили далекие и близкие огоньки домов и фонарей. Она смотрела за окно и продолжала, не раскрывая маленького рта, дожевывать бутерброд. Точнее, последнюю крошку этого бутерброда. Еще немного и ей некуда будет от меня деться. Она по-прежнему прятала свою улыбку, которая волновала уголки ее губ.  Я дотронулся до  ее заалевшей щеки, повернул головку к себе. Она посмотрела на меня сверху вниз. Я потянулся губами к ее губам. Они еще двигались в жующих движениях. Но я понимал – это обман. На самом деле она лишь  делала вид, что жует. Поэтому  нежно дотронулся до ее губ своими, и  они перестали двигаться, замерли. Я стал целовать ее.  Ее губы мне робко ответили. Страстно обнял ее, привлек к себе, руками сгреб, забрал со стула и приподняв, перенес на диван.  Ее ноги оставались еще на полу. Сама она лежала подо мной. Я парил над ней, опираясь рукой о покрывало дивана. Я опускался. Она утопала в халате и раздвинутые края халата показывали мне ее молочно нежную кожу с тончайшими голубыми прожилками на груди. Я опустился на нее, прижался всем телом, потянулся к губам. Она отвернулась к окну и попросила: «Нет, не здесь…» Я  понимал неуместность кухни для этого и поднялся. Потянул ее за руку, помогая подняться и увлекая в комнату. Она шла маленькими шажками, путаясь в длинных полах халата. Я не выдержал, подхватил ее на руки и понес. В полутьме положил  на постель прямо в халате. Прямо поверх белых простыней. Я снимал, торопливо срывал с себя рубашку, брюки, майку. Потому что одежда оставалась только на мне. Ее скрывал лишь  занавес халата. На мне оставалось занавесочка из плавок. «Сначала занавес и потом занавесочку…» - подумал я. Подошел к кровати и опустился у нее между ног. Я лежал на ней и моя голова ощущала мягкость ее груди. Я  стал двигаться к ней, чтобы поцеловать ее  губы и чтобы почувствовать пахом ее пах. Я стремился к тому, что нас разъединяло.  И мое тело хотело соединиться с ее. Я чувствовал, как напрягся мой орган чувств и как он жаждал проникновения. Я двигался к ней, чтобы ощутить твердость ее лобка почувствовать мягкость прекрасного лона, чтобы с этим познать ее суть Она снова, двигалась от меня, оттягивая момент соединения. Я снова стремился к ней, полз и настигал ее. И она снова отодвигалась от меня, отталкиваясь пятками от кровати. И так мы смещались к верхней части кровати, пока она не  уперлась головой в спинку. Тогда я ее настиг.  Оставалось  раздвинуть занавес. Теперь он явно выглядел ненужным и только мешал.  Я положил руки на края халата и стал раздвигать борта, правую и левые  части халата в разные стороны и увидел ее груди, белые овальные, нежные, с дивной красоты сосцами. Я залюбовался ими. И стал целовать сначала левую, потом правую. Затем я помог ей освободить руки из рукавов халата. И она вся нагая теперь лежала подо мной. Нас отделяла только занавесочка. И я снова стал целовать ее груди. Левую и правую.  И уже представлял, как снимаю занавесочку целомудренности. Как отчетливо начинаю чувствовать ее горячий лобок и  ее горячую жаждущую меня плоть. Мне оставалось только войти в нее, соединиться своей  жаждущей плотью с ее.  И в этот момент произошло непредвиденное. Я увидел то, что увидел. Этого не должно было происходить и я не должен был этого видеть. Но я увидел… Она оказалась прямо передо мной… Над левым сосцом. Такого же цвета, как коричневое пятнышко соска. Родинка… Да, это была именно родинка. Она выглядела чуть меньше копеечной монетки с неровными краями,  чуть продолговатая. Раньше я  никогда ее не видел. И как только увидел, со мной  что-то случилось. Мне стало мучительно и невыносимо плохо. Прежнее желание у меня пропало. Я весь сжался, расстроился и поник. Она мучила меня. Я не мог дольше оставаться с Танькой. Поэтому полежал с ней немного рядом, встал и пошел на кухню. Я не понимал до конца, что произошло. Но эта родинка не давала мне покоя. Она стояла у меня перед глазами и словно за что-то корила.
На кухне я сел на диван и, обхватив голову руками, стал думать.  Некрасивая немного овальная родинка с неровными краями стояла у меня пред глазами и по-прежнему беспокоила. Она так отличалась от того, что касалось красивой  Таньки и являлась ее сокровенным интимным местом. Она предназначалась не для каждого, а только для близких, только для мужа. Она вдруг открыла мне в ней простого человека, созданного для дома, для семьи, для  домашнего очага. Еще недавно мне казалось, что Танька восхитительна, совершенна и красива. Ее тело призывало меня к наслаждению и говорило о том, что для этого оно и создано. Родинка мне говорила совсем о другом. Это коричневое пятнышко рассказывало мне о семейных отношениях и о том, что в ее обладательнице есть много домашнего,  предназначенного только для близких и родных. Она мне рассказывала, что в семейных отношениях не все может быть так привлекательно. И непривлекательная сторона может оставаться в семье, как тайна.  Я же все еще хотел наслаждения и удовлетворения страсти. Я понял, что Танька создана не для наслаждения, а для семьи. И  несоответствие моего желание и ее предназначения меня сейчас сильно  мучило. Мне казалось, что я  не мог больше воспринимать ее, как объект наслаждения.
Утром я очнулся на диване. Огляделся – на кухне.  Сразу все вспомнил и поспешил в комнату. Танька тихо спала.  Я подошел к ней. И как только присел рядом, она испугалась, вскочив, села на кровати  и стыдливо прикрыла нагую грудь одеялом. Я все понял. Мы не стали близкими в эту ночь и поэтому нас теперь отделяло не только одеяло, но и то, что между нами не произошло. Я хотел еще раз посмотреть на Танькину родинку. Мне очень этого хотелось. Мне хотелось понять, может ли она стать мне родной и близкой. Но Танька оставляла для меня неприкрытыми  красивые белые плечи и только. Я смотрел на ее плечи и думал о том, что мне  остается теперь понять хочу я взять ее в жены или нет.