Утром следующего дня, Полина проснулась и попыталась встать с постели, но какая-то неведомая сила отбросила ее снова на подушку, в глазах потемнело, и потревоженная нога противно заныла. Голова была тяжелая, словно, ее накачали газом. «Не могу понять: утро сейчас или вечер? И как я оказалась в постели? Да, с памятью моей что-то не то».
Постепенно в ее сознании начали восстанавливаться картинки прошлого дня. «Так, значит, мне вчера отказали, и я пошла домой. Нога… Сильно болела нога… Дверь открыл Петр Ефимыч… Все понятно, я опять потеряла сознание. Фу, черт! Как кисейная барышня!»
В этот момент в комнату на цыпочках вошла свекровь. От неожиданности и резкого голоса Полины она вздрогнула.
– Я уже не сплю. Не могли бы вы раздвинуть шторы, Зинаида Порфирьевна?
– Сейчас, деточка, – свекровь прошла к окну и раздвинула занавески. – Как же ты нас напугала. Где ты была вчера весь день? Мы так волновались. Ну, нельзя же так, деточка, ведь мы не знали уже что и думать, – укоризненно глядя на сноху, Зинаида Порфирьевна, старалась говорить ласково, чтобы не обидеть. – Ты еще не здорова и ноге нужен покой. Посмотри, какой отек и синюшность вокруг раны. Так можно и ногу потерять.
«О, Боже! Только нотаций мне не хватало. Закудахтала. Я и сама понимаю теперь, что мне еще лечиться и лечиться. Ни один дурак меня не возьмет на фронт с такой раной, и ни какая комиссия не пропустит».
– Я была в райкоме комсомола, – едва скрывая раздражение в голосе, сказала Полина.
– В райкоме комсомола, – как эхо повторила за снохой Зинаида Порфирьвна.
– Да. На фронт хотела проситься.
– Ну, что ты, деточка, какой тебе фронт? Ты еще так больна.
– Зинаида Порфирьевна, ради Бога прекратите называть меня деточкой. Я уже взрослая женщина, я потеряла мужа и сына. И я…
Полина в запале хотела еще что-то сказать, но повернула голову к свекрови и резко замолчала. Лицо несчастной женщины исказила гримаса страдания, она тихо плакала, вытирая указательными пальцами слезы.
– Прости меня, деточка.
– Это вы меня простите, Зинаида Порфирьевна. Я зациклилась только на себе, позабыв, что и у вас горе.
Свекровь села рядом с Полиной и они обнялись. Чтобы как-то сгладить неловкость от своего нервного срыва, девушка начала рассказывать о том, как она неудачно сходила в райком комсомола и как шла назад домой.
– Я так давно не выходила из дома, что некоторые улицы просто не узнавала. Москву так замаскировали!
– Да, деточка, – воодушевилась Зинаида Порфирьевна. – Я сама тоже особенно нигде не была, но мне рассказывали, что Кремль преобразился до неузнаваемости! На стенах нарисовали окна и двери, а сверху над ними надстроили фрагменты совсем обычных домов. А мавзолей стал, как двухэтажное здание. Возле Тайницкой башни Кремля соорудили ложный мост. Представляешь, а на поле стадиона Динамо высадили деревья. Ой, Полиночка! – встрепенулась она вдруг. – Ты же еще не завтракала. Лежи сегодня, не вставай, я сейчас тебе сюда принесу.
И снова пошли бесконечные и однообразные дни в ожидании хороших вестей с фронта. Полина с надеждой слушала радио, но сводки с передовой были не утешительными. Линия фронта неумолимо приближалась к Москве. Шестнадцатого октября в Москве началась паника, стало известно, что вражеские танки уже были где-то в районе Химок, и была слышна артиллерийская канонада.
В этот день Петр Ефимович, обычно, очень спокойный и невозмутимый человек, вернулся с завода в возбужденном состоянии. Он много лет до самой пенсии работал на автозаводе ЗИС инженером и был хорошим специалистом, поэтому сразу после начала войны он вернулся на свое предприятие.
В первых числах ноября он пришел с новостью.
– Через неделю наш цех эвакуируют в Ульяновск. Многие специалисты уже с октября там, а я потому молчал до сих пор, что не хотел вас тревожить.
– Петенька, вот ты всегда всё сообщаешь чуть ли не в последний момент. Надо ведь подготовиться нам с Полиночкой, вещи перебрать и собраться, в конце концов.
– Я никуда не поеду, Петр Ефимович, – голос Полины звучал резко и категорично. – Вы уезжайте, а я останусь. Как только пойму, что здорова, сразу пойду в военкомат проситься на фронт.
Свекровь испуганно всплеснула руками.
– Зинаида Порфирьевна, не вздумайте уговаривать меня. Не надо, я давно уже так решила.
Седьмого ноября с утра шел густой снег. Без четверти восемь Полина и Зинаида Порфирьевна сидели за обеденным столом. Они, молча ели жидкую кашу из пшена на воде, каждая была занята своими думами в ожидании сообщений с фронтов. Петр Ефимович накануне вечером позвонил и сообщил, что останется ночевать на заводе. Подготовка к эвакуации шла полным ходом и была дорога каждая минута.
Зинаида Порфирьевна тяжело вздохнула.
– Я помню, Поленька, как мы всегда раньше в этот день собиралась на демонстрацию. Столько у всех было радости! С утра музыка из всех репродукторов звучала. Мы там встречали своих друзей и знакомых, поздравляли друг друга с праздником, и всем было весело. Тогда все были живы, здоровы и счастливы, – уже сквозь слезы закончила она свой монолог.
Вдруг из репродуктора зазвучали торжественные слова:
– Говорят все радиостанции Советского Союза. Центральная радиостанция Москвы начинает передачу с Красной площади парада частей Красной Армии, посвященного 24-й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции…
– Парад! Смирно!
Женщины сидели и, глядя друг на друга, затаив дыхание, слушали диктора, ведь
еще вчера, им трудно было представить, что на Красной площади состоится военный парад. Казалось, что с началом войны все ушло в прошлое, что до победы над врагом такие вещи просто невозможны. А сегодня сердце готово было выпрыгнуть из груди от такого знаменательного события.
Когда заговорил Сталин, они непроизвольно встали из-за стола. Счастливые слезы потекли по их лицам.
– От имени Советского правительства и нашей большевистской партии приветствую и поздравляю с 24-й годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции.
Вечером пришел с работы Петр Ефимович. Глаза его радостно светились.
– Девочки, мои вы родные! Не поверите! Я ведь сегодня был на параде. Вчера, когда начальник цеха подошел ко мне и попросил остаться до утра, я, ни о чем не догадываясь, согласился. Как можно было отказаться, когда настали такие трудные времена. Конечно, я устал сильно, возраст ведь у меня уже немолодой, но раз надо – значит надо. Какой тут разговор. А утром, меня и двух самых старейших рабочих нашего цеха, повезли на машине на Красную площадь. Представляете, я стоял на трибуне и видел самого Сталина. Прямо с площади колонны бойцов и техники отправлялись сразу на фронт. Теперь я никогда и никому не поверю, что русский народ можно сломить! Никогда! Никогда наш народ не победить.
Слезы счастья текли по его худым заросшим щетиной щекам, но он не замечал этого.
– Зина, а помнишь у нас до лучших времен стояла бутылочка коньячка. По-моему в самый раз налить по стопочке, а?
Весь вечер семья пребывала в приподнятом настроении. С начала войны и потери Тёмы, это был первый по-настоящему радостный день, когда они поверили, что все теперь изменится к лучшему.
Следующие три дня прошли в упаковке самых необходимых вещей для жизни в Ульяновске.
В день отъезда решили, что Полина не поедет на вокзал провожать родителей. От постоянного пребывания в суетных сборах ее нога снова отекла, и валенок не лез на ногу.
– До свидания, девочка наша. Мы, обязательно, встретимся после победы. Вот здесь встретимся, в нашей квартире: ты, Тёмочка, я, мама, – сказал Петр Ефимович, крепко обнял Полину и отошел к порогу. – Давай, мать, прощайся, и пойдем на выход, – добавил он, едва сдерживая слезы.
Зинаида Порфирьевна, крепившаяся до сих пор, кинулась на шею к снохе и разрыдалась. Слов ее уже невозможно было понять. Проплакавшись, она вытерла покрасневшие глаза и распухший нос и отвернулась. Она стеснялась открыто проявлять свои чувства, боясь, что сноха поймет, как она полюбила ее. Почему-то ей казалось, что это неприлично навязываться к Полине со своей любовью, когда мать девочки умерла совсем еще недавно.
Полина проводила родителей до лифта и вернулась в опустевшую квартиру.
Продолжение: http://www.proza.ru/2018/12/11/1142