Четыре века.
На дворе уже две тысячи восемнадцатый. Играю с годовалым внуком. Раз за разом закидываю на подушку небольшой мячик, и он катится вниз к пока ещё кривоватым ножкам, сидящего на диване Кирюши. Почему-то само скатывание вызывает у него безудержный восторг. Он повизгивает и гукает, широко раскрывая ещё почти беззубый рот. И при этом смотрит не на мячик, а на меня. Прямо глаза в глаза, не отводя взгляд. Как будто, поощряя повторять – ещё, ещё, дед! – в то же время, хочет мне сказать что-то очень важное.
Может быть – будь, дед, будь. Не уходи!
Если вы никогда не слышали, как заливисто смеётся годовалый человек, значит, ваша жизнь была неполной. И, возможно, даже напрасной. Уж поверьте немало пожившему на этой Земле.
И тут мне подумалось - ведь если ничего не случится, Кирюша доживёт до начала двадцать второго века. Конечно, ему будет за восемьдесят. Но даже сейчас, в наше время, для многих это не критический возраст. А что будет тогда, в той сияющей дали, наполненной достижениями науки, медицины... Об этом воплощении всего лучшего, что есть в человеке, мечтал ещё в романе «Люди как боги» провидец Герберт Уэллс.
Двадцать второй век. Там должен жить мой Кирюша. И не дряхлым стариком.
Но ведь в середине пятидесятых двадцатого века, примерно так, как сейчас мы с внуком, солнечным днём играл со мною дед Хазби. Улыбаясь в усы, он бросал мне шарики грецких орехов, только что упавших с дерева, раскидистые ветви которого прямо над нами затеняли двор его дома на окраине села, прилепившегося у подножия северного склона Кавказского хребта. Горы, как гигантский сказочный торт, «вкус» которого мне не забыть никогда, нависали над нами тремя слоями - вначале сочно зелёные, в буйной растительности, в том числе и ягодно-фруктовой, затем безлесные дымчато-скалистые, словно щедро посыпанные маком, и уж потом, в самой вышине - пронзительно белые, политые сверкающей сахарной глазурью вечных снегов.
Я был постарше, чем сейчас Кирюша - года четыре, и это осталось в памяти. Как и то, что бросая один за другим лёгкие орехи, дед старался попасть ими, мимо протянутых к нему рук, мне в живот. И, наверное, я тоже заливисто смеялся...
А ведь ему тогда уже было под восемьдесят. И родился он где-то в семидесятых годах девятнадцатого века.
Девятнадцатый, двадцатый, двадцать первый, двадцать второй...
Вот они – все четыре столетия посверкивают на ладонях моей памяти! Я почти физически ощущаю их движение в пространстве, века катятся один за другим, каждый сменяя предыдущий, как сейчас мячики с подушки внука. Или тогда, в зазывной дали детства, грецкие орехи из рук деда. Я и сейчас их хорошо вижу, они перед глазами: нежного кофейно-молочного цвета, только что вылупившиеся из уже слегка пожухлой кожуры. Поэтому немного влажные, в коричневых нитяных волокнах рождения на скорлупе...
И ещё. Навсегда осталось во мне страстное желание, чтобы он бросал их, и бросал. Вновь и вновь. Не останавливаясь никогда.
Может, эта неотвратимая и необратимая последовательность и есть Время?..
И все четыре века полнятся не абстрактными предками-потомками, а моими современниками - родными, близкими мне людьми. Людьми, которых я видел и вижу, тепло рук и лучистость глаз которых помню.
С ними вместе я жил и живу. Они рядом.
Каторжанин
Дед Хазби Хадиков прожил непростую, ухабистую жизнь. Лишь одно только перечисление её вех, выглядит как бурлеск.
Казачок, по бедности в услужении у русского генерала. Мезальянс - женитьба на московской дворянке в десятых годах двадцатого века. Её смерть от чахотки. Возвращение на Кавказ с двумя маленькими сыновьями. Тут же, накануне первой мировой, каторга на Крайнем Севере, возле устья Енисея, по ложному, как утверждает семейная легенда, обвинению в убийстве участкового пристава. Сюда, из села Курейка однажды приплыл по реке ссыльный Сосо Джугашвили по прозвищу Коба, поведать кандальникам, в том числе и моему деду, какая на самом деле есть дружная, сплочённая, пусть пока и немногочисленная, партия коммунистов-ленинцев, беззаветно готовая служить народу.
Правда, при этом будущий Сталин не упомянул, что только что, с утра насмерть переругался с соратниками по классовой борьбе, квартировавшими с ним в деревенском доме. В том числе, и с небезызвестным впоследствии большевиком Яковом Свердловым, возглавившим после октябрьского переворота, ВЦИК Советской России. Но это уже было потом. А пока в письме сестре Яша слёзно жаловался на невыносимость совместного проживания с Кобой, на его бытовую неряшливость и махровый эгоизм. Свердлов плакался по делу – непривычный к регулярной стирке своих портянок, бодро сосуществовавший с их густопсовой вонью, будущий вождь прогрессивного человечества, гений всех времён и народов, напрочь отказывался мыть грязную посуду, подметать избу и прибирать общее отхожее место в свою, установленную в холостяцкой избе пламенных революционеров, очередь...
Февраль семнадцатого освободил моего деда, но его тут же забрили в солдаты и отправили на закавказский фронт. Сосо Джугашвили не зря старался - распропагандированный им Хазби Хадиков не хотел, как и миллионы солдат русской армии, погибать ни за царя, ни за временное правительство, ни за чёрта лысого, и быстро попал туркам в плен. Те, обозлённые постоянными военными неудачами, решили его расстрелять как неверного. Но, слава Богу, или Аллаху, только бОльшая часть осетин православные, есть и мусульмане. За коего Хазби себя и выдал, спрятав от чужих глаз подальше нательный крестик. Жизнь ему сохранили, но отдали в рабство какому-то мулле. Однако тут последовало замирение восемнадцатого года, Османская империя начала разваливаться и он, под шумок, сбежав от святоши-рабовладельца, окольными путями через Сирию, Ливан и Крым вернулся домой, где его уже долгие годы ждала невеста Анута, одна растившая сыновей Хазби от московского брака. Они называли её мамой.
А мне она была бабушкой.
В конце двадцатых деда назначили председателем местного колхоза. Всё неспроста - он ведь Сталина видел и слушал! Значит, наш кадр, вполне годится в начальники. Хазби малость поработал в качестве погонялы, но быстро прочувствовав все «прелести» повальной коллективизации, разглядел в ней уже хорошо знакомое ему рабство. Или сибирскую каторгу. И с этой церберской должности со скандалом чухнул, выдумав чего-то про свое, не иссякающее бытовое пьянство, отягощённое моральным разложением. Тем самым восстановив реноме порядочного человека в глазах односельчан.
И в моих тоже.
Я застал его в пятидесятых, когда дед уже давно отошёл от всяческих дел. Но его бурное прошлое не исчезло окончательно, оно проступало в речевой категоричности и скупых, но ёмких повадках, многое повидавшего и через многое прошедшего человека.
Наследственность
Конечно, до дедовской биографической бурлескности мне далековато, - всё-таки сейчас другое, внешне более плавное время, – но и меня, что называется, помотало по жизни. От маленького полуголодного военного городка на сахалинской вечной мерзлоте в сороковых до изнывающего в июльской жаре небоскрёбного Манхеттена в десятых. Несколько лет лимитчик ради постоянной минской прописки в до предела задымленном Первом чугунолитейном цехе тракторного завода и многие годы владелец-режиссёр, пусть и не самой большой, но успешной кинофирмы, объехавший, снимая всяческую рекламу, полмира, от Пекина до Парижа, будь он неладен...
Перечень, однако, хвастливый, выспренний и, конечно же, мелкотравчатый, прежде всего из-за своей показушной масштабности. Или разбросанности. Но как удержаться, рассказывая о себе, любимом? Из песни слов не выкинешь, даже если спел её фальцетом...
Всякое осталось позади – и хорошее и плохое. Судьба, она сплошная чересполосица. То чёрная полоса, то белая, иногда даже розовая. И без серых, увы, не обошлось. Но, в общем-то, было больше хорошего. Где-то сам прорывался, а где-то просто звёзды, подмигивая, удачно сходились-снюхивались над моей неуёмной башкой...
Жизнь брала под крыло,
Берегла и спасала,
Мне и вправду везло.
Только этого мало.
Прав, конечно, изумительный Арсений Тарковский - особо расслабляться жизнь не позволяет. Когда била, и больно, и наотмашь. А когда, действительно, «брала под крыло», вытягивала за шкирку из мрачной безнадёги.
Уныло сетовать на присутствие в моей биографии полос невезения, даже на их ширину и регулярность, не стану. В хозяйстве всё сгодилось.
И вот почему. Я, вроде бы, не мазохист, как ни старалось вылепить меня таковым, вместе с миллионами строителями и оборонителями чего-то там, наше родимое государство. И, тем не менее, давно уже осознал, что ухабистость моей судьбы была не напрасной. В ней её вкус, её острота. Её сочность.
В конце концов, есть что вспомнить. Чем я сейчас и занимаюсь, в который раз как карты тасуя свои разноцветные полоски.
С твоего позволения, дорогой читатель. Потерпи ещё немного, третья часть этого романчика-концерта - последняя.
«Но пораженья от победы...»
Мы стояли с моим приятелем режиссёром Владиславом или просто Владом для друзей и подруг, на парадном крыльце киностудии. Кого-то ждали. Может быть, консультанта, а возможно ещё того или иного со стороны, приглашённого на просмотр отснятого материала для документального или научно-популярного фильма.
Как раз начинался рабочий день и мимо, к своим рабочим местам бодро шествовали члены нашего коллектива. В том числе его лучшая и прекрасная половина. Но тоже члены.
Влад был нетрафаретным человеком. Высокий, плечистый, густобровый, с волнистыми каштановыми волосами. Его нельзя было безоглядно назвать записным красавцем, но с первого взгляда чувствовалась порода, я бы сказал, мужская ядрёность. Ладно скроен, крепко сшит и весомо говорит. Это о нём.
Однако знающим Владислава не по работе, а, так сказать, со стороны, вне стен киностудии, никогда бы не пришло в голову, что он, как режиссёр, отличался гипертрофированной закомплексованностью, постоянными сомнениями на одну и ту же тему - будет ли его кино таким, каким изначально задумывалось? В результате ваяние нетленки, от первого до последнего кадра, было напитано танталовыми муками Владовского самоедства.
Хотя, в конечном итоге, на выходе получались очень даже неплохие фильмы.
Все эти творческие терзания парадоксально сочетались в моём приятеле с абсолютной сексуальной раскованностью.
С женщинами, не пропуская мимо себя ни одной юбки, он был до предела нахален. Хотя здесь мне больше нравится иное слово - правдив. Отбросив эвфемизмы типа, а не выпить ли нам у меня дома чашечку кофе, Влад, даже на ранней стадии знакомства, называл вещи своими именами, напрямую: ну так что, моя прелесть, пойдём, переспим? В ответ карающая рука оскорблённой «прелести» отвешивала Владу по физиономии, но, бывало, и со смехом брала его под ручку. И в том и в другом случае он воспринимал эти превратности судьбы легко, примерив на себя известную пастернаковскую формулу:
Но пораженья от победы
Ты сам не должен отличать...
Я бы назвал его цинизм здоровым. Во всяком случае, для него самого, а точнее для восстановления душевного равновесия. На мой взгляд, это была своего рода компенсация за те, можно сказать болезненные, творческие муки, которые Влад испытывал в режиссуре.
С таким образом жизни закоренелый холостяк дожил до сорока лет, а потом, внезапно для всех нас, женился далеко не на первой красавице и, мало того, превратился в отпетого подкаблучника, сдувающего со своей благоверной пылинки.
Возможно, в этом нет ничего удивительного. Может быть, он решил прервать приевшуюся ему монотонность многолетней сексуальной раскованности, и тем самым сделать личную жизнь более разнообразной. Впрочем, и на том, и на другом этапе собственной биографии, Влад себе не изменил. Всё равно, в эпицентре жгучего и неослабевающего интереса моего приятеля оставалась женщина. Просто раньше их было много, а теперь одна. Что, как я давно понял, всего лишь количественное изменение, не меняющее его натуры, его сути.
Взмахнув платком...
Безо всякого напускного величия скажу следующее. Как ты уже давно с глубоким вздохом заметил(а), ход мыслей автора избыточно извилист. Если не сказать хаотичен. В результате я бесстыдно злоупотребляю драгоценным временем, которое дорогой читатель мог бы потратить на что-нибудь более полезное, чем порча зрения у компьютера, мусоля этот романчик-концерт на сайте «Проза.ру», или перелистывая страницы моей очередной книжки. Например, с успехом профукать это самое время на строительство гармоничного коммунистического общества в отдельно взятой стране или хотя бы на внесение коровьего навоза в обустраиваемые грядки на пяти сотках дачного участка, в усмерть переругавшемся друг с другом товариществе садоводов «Аленький цветочек»...
Всё это литературное кувыркание, граничащее с графоманией, конечно, результат издревле присущего автору этих строк эгоизма и самодовольства.
И, тем не менее, не удержусь вставить здесь в строку, уж извини, безо всякого твоего разрешения, припёршуюся в башку неожиданную ассоциацию. Внешне из другой оперы, но вполне перекликающуюся с рассказом о моём приятеле Владе.
Софья Перовская, потомственная дворянка, дочь губернатора столицы империи, вместе с подельниками возглавила террористическую организацию «Народная Воля».
Первого марта 1881 года на набережной Екатерининского канала в Санкт-Петербурге, взмахнув белым платком, может быть, даже и вышитым, и надушенным, она издалека отдала команду молодым бомбометателям, убившими проезжающего мимо царя Александра второго и мальчика из мясной лавки, случайно оказавшегося рядом.
Перечитав кучу книжек о народовольцах, в том числе замечательную Юрия Трифонова «Нетерпение», я по молодости восторгался Перовской, её волей, её сильным характером: как же, в семнадцать лет, уйдя из дому, порвав со своим аристократическим окружением, она променяла барское благополучие на смертельно опасную жизнь террористки. И, в конце концов, на виселицу. В двадцать семь лет...
Эта беззаветность и самоотречение восхищали.
Но со временем до меня дошло как до жирафа – но лучше поздно, чем Никогда, которое не за горами, - так вот, было ли это самоотречение?
Конечно, её до глубины души возмущали несправедливости и отсталость, которыми полнилась тогдашняя, и, увы, не только тогдашняя, Россия. Но можно ли назвать это недовольство главным в ней? Примириться с несовершенством мира не могут многие. В цареубийцы же идут единицы. Один или одна на миллионы, миллионы и миллионы.
И однажды я понял, что поступками Перовской, порой внешне совершенно неожиданными, прежде всего руководила скрытая в девушке властность. Для которой в прошлой жизни, Софье не хватало простора. Или масштаба, для неё мелковатого ранее. Поэтому она выбрала иной путь, такой, где как Бог-демиург без колебаний, взмахнув белым дамским платком, могла распоряжаться судьбами и жизнями. Чужими и своей. И это было то, чем юная террористка, внешне не эмоциональная, нарочито спокойная, втайне яростно наслаждалась.
Пусть кругом чума – будем пировать!
Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъярённом океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы.
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы...
Нет, от себя она не отреклась, от своей властной натуры. Просто нашла ей другое, более сладостное применение.
Разумеется, натура у каждого своя. Но, какая бы она ни была, она намертво, навсегда, до последнего часа, впаяна в нас. Она - гораздо глубиннее, чем характер. Характер можно обуздать, даже переделать под давлением обстоятельств. Это подметили ещё в античные времена. И в наши дни в ходу крылатое выражение на латыни: Mens vertitur cum fortuna - Характер меняется с переменой судьбы (счастья).
А вот натуру в себе - нет, не переделаешь. Она неизменна. Как говорится, пальцем её не размажешь.
Советую – свою натуру нужно разглядеть. И разглядев, с ней нужно научиться уживаться, не пытаясь её ломать об колено. Тогда станете мудрей и просветлённей, многое себе простив.
Это я понял не сразу, потом. Дорогой ценой.
Эту, эту и эту...
А пока, в то утро, от нечего делать - консультант запаздывал - Влад на ступеньках студии, издалека заприметив спешащую на службу очередную даму, сквозь зубы, чтобы не услышала, перелистывал для меня один из весомых томов своего донжуанского списка.
Эту я имел. Привет!.. И её тоже... Как жизнь?.. А эту не один раз, того стоила, как видишь. Потом и сестру... Салют! Хорошо выглядишь!.. И вон ту имел, из метро вышла, в светлой кофточке...
Перечисление всё не иссякало, но тут к ступенькам студии плавно подкатила служебная машина. Задняя дверь открылась, и из тёмного проёма, как две полных луны, дивным сном материализовались оглушительно круглые колени. Вслед за ними сияя горним светом возникли роскошные, можно сказать, былинные перси, немыслимых, но точёных размеров. Сопровождать эти ослепительные сокровища изволила наша красавица директриса Алина Викторовна Маханская.
Выглядывая поверх своих выдающихся объёмов как из-за бруствера окопа, рассекая ритмичные волны ступенек бюстом и всем остальным, не менее прекрасным, Алина Викторовна поплыли к входу на киностудию. При этом каким-то непостижимым образом, в общем-то, невысокая, она ухитрялась обозревать окружающее её пространство сверху вниз. В том числе, окидывать царственным взором и нас с Владом, стоящих пока на девять ступенек выше её.
Я не преминул вставить свою пару копеек:
Ну, а эту, как, имел?
Эту - нет. Эта - меня, вздохнул мой приятель.
И, конечно же, сглазил. Поравнявшись и едва кивнув нашему верноподданническому хоровому «здравствуйте, Алина Викторовна», директорша соизволила уронить на ходу: Владислав Борисович, вы в который уже раз сильно отстали от графика! На пролонгацию не надейтесь – квартал заканчивается, фильм мы должны сдать до его окончания. Что вы себе думаете? Губите план! Имейте в виду - будем делать самые решительные выводы. Зайдите ко мне через полчаса!
И как сказочный сон растворилась в здании киностудии, даже не скосив взгляд своих прекрасных шамаханских карих глаз на руку кого-то из нас, придерживающую высокую парадную дверь.
Я не запоздал с резюме: да, дорогой, тех ты, а эта тебя.
Причём, как видишь, регулярно, уныло подытожил он, прозорливо предчувствуя недоброе.
Пришлось присыпать свежую Владовскую рану философской банальностью. Что делать, старик, раз на раз не приходится...
С издревле присущей мне неуемной скромностью, щегольну по этому поводу – сохраняя пунктуацию - гекзаметром мудреца Платона:
Золото этот нашёл, а тот потерял его. Первый
Бросил сокровище прочь, с жизнью покончил второй...
Тут вместе с выдумщиком Атлантиды – оцените нашу сладкую парочку не только мечтателей, но и мыслителей! – с присущей мне испокон веков неуемной манией величия, помноженной на диалектичность и многогранность, спешу опровергнуть и самого себя:
Бывает, что раз на раз как раз приходится.
Замечу кстати, что рефлекторно не соглашаться с другими просто. Тут хватает моего гипертрофированного эго. А вот прилюдно опровергнуть себя – особое удовольствие. Попахивает крушением жизненных устоев. И – только самую малость! - здоровым мазохизмом.
Что развлекает и бодрит. Не лишнее занятие в моём почти что мафусаиловом возрасте.
Слюшай, Андр-р-рэй! Вах!
Так вот. Раз на раз иногда приходится.
Полвека тому, на заре туманной юности, четыре с хвостиком года я пребывал в учащихся Орджоникидзевского горно-металлургического техникума – ныне во Владикавказе, столице Северной Осетии. На родине Харитона. Скажу сразу: техника-механика металлургических заводов и обогатительных фабрик Министерства цветной металлургии СССР из меня не получилось. Увы, не состоялся по причине врождённой технической и математической тупости. Так что народному хозяйству первой в мире страны победившего социализма со мной очень повезло.
А то я бы им наработал...
Безо всякого преувеличения скажу: мои однокурсники, братья Капусткины, Арсен и Аслан в те времена по праву стали достопримечательностью нашего, в общем-то, заурядного среднетехнического учебного заведения.
Уже одно только контрастное сочетание славянской фамилии и типично горских имён расцвечивает яркими красками в моей памяти, абсолютно неотличимых друг от друга близнецов.
Вообще-то на Кавказе такие неожиданные соединения имени-фамилии, встречались чаще, чем в других регионах разноплемённого Советского Союза. Здесь к выбору имён родители новорожденного относились и относятся куда более раскованно. К примеру, одного из наших с Капусткиными однокурсников, звали Пушкин. Знавал я в те времена и Лермонта, Мэлса (Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин), Военмора – тоже имя, с военно-морским наполнением. Наверное, от папы.
Кстати, задразненный ровесниками Пушкин по фамилии Кестанов, в конце концов, где-то на третьем курсе сменил имя. Ни за что не догадаетесь на какое! Разумеется – Саша. И, наверное, в качестве моральной компенсации покинутому им классику или в память о нём, завёл рыжеватые баки. Которые тут же стали предметом насмешек техникумовских остряков.
От судьбы не уйдёшь.
Подчеркну – он стал не Александром, а именно Сашей Кестановым. Таким разговорным вариантом нередко именовали новорождённых на вольнолюбивом Кавказе. Например, был когда-то знаменитый грузинский футболист Слава Метревели. На Станислава или Вячеслава он не откликался...
По этому поводу бородатый анекдот аж из советских времён.
Приехавший в Москву болельщик-грузин возмущается: Па-ачэму у вас на каждом углу плакаты какого-то «Слава КПСС!» А «Слава Метревели!» - ни аднаго! Гдэ дрюжба народов!? А?..
Капусткины говорили примерно так же, как тот грузин из анекдота. Родившиеся где-то в рудных глубинах Кавказа, в высокогорном посёлке шахтёров, добывающих стране вольфрам и молибден, и в иных местах в детстве-юношестве не жившие, они с младых ногтей впитали в себя это клокочущее взрывное произношение. Безо всяких там распевных равнинных оканий, аканий и яканий.
Слюшай, Андр-р-рэй! Вах! Ка-ак ты мнэ сэгодня на нэрмам дэйствуеш, а! Выговаривал мне кто-то из братьев, вскидывая вверх растопыренные пальцы сразу двух рук, яростно посверкивая пронзительно васильковыми глазами и морща в хищный оскал горного барса свою веснушчато-курносистую рязанскую конопатость и вздёрнутость.
Хотя мы и дружили, но без взаимных пикировок обходиться не могли...
Не локоны, а пружинки
Но даже если бы они всё время молчали, более причудливой внешности, помноженной на двоих, я ни тогда, ни потом, объехав полмира, ни у кого и нигде не встречал.
Блондины от рождения, в 19 лет, оставаясь белобрысыми, Арсен и Аслан оказались по-негритянски кучерявыми. Их льняные волосы вдруг начали виться мелкими-мелкими колечками-пружинками, которые в тесноте, подпирая друг друга, встали дыбом и образовали на голове у каждого из братьев шар цвета соломы. Сейчас такую причёску называют – «одуванчик». Или «микрофон». Только не чёрный, как у африканцев, а оглушительно светлый, можно сказать, почти жёлтый.
Приобрели такой, совершенно не свойственный славянам тип волос, Капусткины на атомной подводной лодке. Где-то на первом году службы, во время океанского плавания, её реактор дал сбой, и матросы Арсен и Аслан вместе с добрым десятком сослуживцев получили весомую дозу радиации.
Не повезло. Провалявшись в госпитале с полгода, они были, как говорится, списаны на берег и демобилизованы.
Подфартнуло в другом. Все облучённые братишки остались живы, но кто-то из них полностью потерял волосы на голове. Другие выписались из госпиталя с эпикризом – «Полная импотенция». А вот Капусткиных пронесло. Лысыми не стали, да и судя по долговременному успеху, которым они по праву пользовались у женской части нашего техникума и его окрестностей, пребывали в неплохой, можно сказать боевой, мужской форме.
В результате всех этих жизненных перипетий облик близнецов стал поистине феерическим. Славянские курносистость, голубоглазость, конопатость и блондинистость парадоксально уживались в них с негритянской кучерявостью и сильнейшим кавказским акцентом, подкрепляемым столь же взрывной жестикуляцией джигита.
В этой мозаичной красочности несочетаемых сочетаний было что-то цирковое. Я бы сказал, даже клоунское. Они на спор с не верящими стригли под ноль волосы, но через некоторое время опять упрямо прорастали такие же пшеничные спиральки торчком. Новым знакомым трудно было избавиться от позыва подёргать эти всходы – не парики ли носят Арсен и Аслан?
Необычность близнецов вызывала законную гордость у нас, их одногруппников, и неослабевающую зависть соседей – мол, вот какие парни учатся в группе будущих механиков, ни у кого вокруг таких нет! Будущие металлурги, электрики, технологи, горнопроходчики и маркшейдеры чувствовали себя обделёнными судьбой.
Более того, в грех хвастливости по этому поводу постоянно впадало и наше начальство. Случись какой-нибудь комиссии или делегации посетить техникум, то в рамках ознакомительного променада по учебным классам и лабораториям гостей как бы случайно заводили в аудиторию, где в тот момент грызла гранит науки моя группа. Потрясённые, при виде сидящих рядом неподражаемых Арсена и Аслана, визитёры оглядывались на сопровождающих их директора или декана, как бы прося подтвердить реальность вдруг открывшейся перед ними картины, не сон ли это? Или какое-то костюмированное представление? Начальство скромно опускало глаза, давая понять, что делать сказку былью, обычные будни блистательного руководства вверенным им учебным заведением, и ничего фантастического здесь нет.
Вишенка на торте
Перечисленного было бы предостаточно, чтобы Арсен и Аслан навсегда остались в моей памяти. Но рассказ о братьях будет неполным, если не обрисовать ещё одну грань их коллективного портрета. Вроде и небольшую, но совершенно анекдотичную и от того яркую даже на фоне всего остального, тоже неординарного.
Такая вот вишенка на торте...
Обычно близнецы живут между собой душа в душу. Может быть, причиной тому абсолютная одинаковость не только внешности, но и характеров.
Тут уж действительно раз на раз приходилось.
Но, в тоже время, хотя внешность и характеры у Капусткиных были словно клонированные, это не мешало им постоянно браниться друг с другом. Хотя как посмотреть... Быть может, это ещё одна составляющая их неразрывного единства. И, как ни странно, его ещё сильнее скрепляющая. На мой взгляд.
Ругались они так, что увидеть это сверкающее фонтанирование сталкивающихся абсолютных одинаковостей, как на праздничный салют сбегалось немало окрестного люду.
Не знаю, была ли такая нервозность дана близнецам от рождения, или возникла после полученной на флоте физической и душевной травмы, но мгновенно вскипев, они постоянно ссорились со всем окружающим миром, и прежде всего между собой. Причём, часто по самым незначительным и неожиданным поводам. По-петушиному, в запале, наскакивали друг на друга, употребляя при этом самые нелицеприятные выражения повышенной этажности и эпатажности.
Здесь поподробнее.
Ё* твою мать! В русском применении этого знаменитого ругательства, короткое слово из двух букв перед «твою мать» - толи сокращение, толи междометие - носит несколько неопределённый, в общем-то, абстрактный характер. Ё* твою мать! Это скорее пожелание беды, чем буквальное действие. Больше оценивающее внутреннее состояние матюгающегося, степень его возмущения, чем указание на конкретного человека.
Или просто используемое для связки слов как, например, «так сказать» или «короче».
На Кавказе всё гораздо жёстче и яростнее. Не кто-нибудь, когда-нибудь, где-нибудь, а конкретно:
Я твой маму е*ал!
Получалось - я сам её! Твою!!
Это было страшное оскорбление. Безо всякой там двусмысленности. Конкретно и, как говорится, с переходом на личность.
После этого возникала драка, если не кровавая поножовщина.
У близнецов до кровопускания дело, конечно, не доходило, но ругались они регулярно и яростно, не задумываясь над смысловой нелепостью произносимого. Точнее выкрикиваемого. Помнится, что чаще всего эти братские стычки происходили в перерывах между лекциями за подпольной курилкой возле туалета в закоулистом дворе техникума.
Тряся своими негритянско-славянскими пружинистыми «одуванчиками», исступлённо тыча друг в друга пальцами и в запале не обращая на окружающих никакого внимания, они действительно в тот момент напоминали ковёрных, исполняющих своё антре в паузах между выступлениями других цирковых артистов. Имею в виду дюже колоритных лекторов из преподавательского состава нашего среднетехнического учебного заведения, чьё неподражаемое солирование за кафедрой заслуживает отдельного описания...
Но я сейчас не о них.
Да и наличие корчащихся от смеха зрителей, по кругу обступивших Арсена и Аслана, только дополняло эту замечательную манежную картину.
Я твой маму еб*л! Кричал один близнец другому.
Нет, это я твой маму еб*л!! Орал в ответ его единоутробный брат.
Ты? Да я, я, а не ты твой маму...
Ну, и так далее.
В момент апофеоза исполняемого ими инцестного номера, совершенно неожиданно раздавался звонок, призывающий на занятия, и мы разбегались по аудиториям, на ходу утирая слёзы...
Через много лет, приехав в этот город моей юности, точнее один из городов моей кочевой молодости, я совершенно случайно встретил на улице Арсена. Или Аслана? В этом и раньше и сейчас нельзя было быть точно уверенным.
Обнялись. На радостях заглянули в близлежащую валибаховку отметить встречу.
Конечно, он, как, впрочем, и я, порядком изменился за эти годы и годы. Но всё также изъяснялся с мощным кавказским акцентом. А вот роскошной спиральной завитушечности на голове у Арсена (Аслана?) уже не было. Да и вообще никаких волос не наблюдалось. Голова блистала лысиной.
А где кудри, дорогой, спросил я.
Ва! Какие кудри, слюшай. И зная уже, что я давным-давно живу в Минске и вообще везде, продемонстрировал свою полиглотистость, выдав знаменитую фразу из песни почти по-белорусски: няма таго, что раньш былО!
В конце концов, им надоело растолковывать каждому встречному-поперечному, откуда взялись такие необычные волосы. Поэтому, окончив техникум и найдя работу на шахте, - (рэдкозэмэльные мэталлы добывали, Андрэй, лантаноиды-шмакталоиды всякие) - они с братом стали стричься наголо.
Вах! Панимаеш, дастали нас своими дурацкими вопросами!
А потом, к годам пятидесяти эти вопросы сами собой отпали. Вместе с волосами.
Чувствовалось, что к той потере он относился легко. Вроде как вериги сбросил.
А как брат, где он? Я по-прежнему не решался назвать имя, опасаясь ошибиться.
Я его маму!.. Воскликнул он и осёкся. Наверняка, уже в который раз, понимая абсурдность применительно к родному брату этого утверждения. Но видно было, что от общекавказского матюга полностью Арсен-Аслан не избавился, оставляя в своём обиходе лишь первую, цензурную половину, плохо держащейся у него на языке, горячей фразы.
За длинным рублём погнался, я его м... В Канаде сейчас, десять лет уже. Законтрактовался на драгу механиком, золото моет. Мало ему... И замолчал, задумавшись. Чувствовалось, что отъезд брата-близнеца, не просто расставание, а невосполнимая потеря. От него сквозило неполной жизнью.
А ты почему не поехал?
Ва! Адын трэбовался этым капиталистам... Жрэбий кинули. Я его...
Выпили за здоровье.
Ну и ладно, всё что ни делается, всё к лучшему, Андрэй, со вздохом резюмировал он, закусывая валибахом. И вдруг улыбнувшись, сверкнув не выцветшими ещё синими глазами, чтобы сделать мне приятное, ругнулся в совсем другой, доброжелательной, можно сказать, самопародийной интонации. Приоткрыв на мгновение себя того, молодого.
Помолчали, вспоминая каждый своё. И общее.
Больше мы не виделись. В сиюминутной суете жизни думаю об Арсене и Аслане нечасто.
Но всё-таки, когда так случается, бесцеремонная память выталкивает на поверхность, прежде всего этот фирменный бренд братьев Капусткиных:
Я твой мама е*ал!
И тогда невольно усмехаюсь удалому матерному привету от далёкой уже молодости...
Мой скелет в твоём шкафу
Всё – хватит, хватит! Хотя в загашнике ещё навалом других ядрёных сюжетов, порой смешных, порой занимательных, а порой просто скабрезных, но а ля Боккаччо - с гнездящемся в них сочным анекдотом, тем не менее, нужно заканчивать этот опус, пока я не стал скатываться от нецензурщины к откровенной порнографии.
Но ведь тянет, однако! Что чревато.
Да и время подсказывает - затягивать моё автобиографическое повествование опасно. Можно не успеть издать романчик-концерт под ласкающим тонкий и абсолютно абсолютный слух автора названием: «Мой скелет в твоём шкафу»...
А перекладывать эти хлопоты на плечи Артёма не хочу. Жалко пацана.
Хотя ему уже добре за сорок.
Но даже если и не успею пустить романчик-концерт в люди – ничего страшного. Гениальная битловская «Свободен как птица» отыскалась в архивах уже после их распада. И что? Сейчас на слуху у миллионов. Если не миллиардов.
Я конечно на такие не цифры не претендую.
Претендую на большие.
Шучу. Дайте хоть постоять здесь с ними рядом.
Free as a bird – Beatles
«Мой скелет в твоём шкафу»... Для чего я изваял такое название этих по-стариковски затянувшихся воспоминаний?..
Может быть, для того, чтобы самого себя укорить? Хотя за что и сам толком не знаю.
Или это такой немного громоздкий способ издалека напомнить о себе моей любви? Впрочем, на упрёки её совести я давно не претендую.
А, возможно, просто так озаглавил – получить удовольствие от красного словца, в злоупотреблении которым давно уже грешен автор.
Но если по-настоящему, чего я хотел достичь вышеизложенным мемуаром, так это, прежде всего, стать скелетом в твоём шкафу, мой дорогой читатель. Такой вот вечный Кащей-напоминатель, о своей, не страдающей излишней скромностью, персоне. Другого способа – в загробную жизнь я не верю - обрести бессмертие я, увы и ах, не нашёл.
Чем и горжусь. Уж простите...
Так что, пора! Давно ведь уже восьмой десяток... Удаляюсь к звёздам смотреть сладкие сны.
И летать, летать, летать...
Вместе с теми, кто мне дорог.
Aerosmith – Fly Away From Here
07.12.2018