За двумя зайцами
Рассказ.
Больше всего, за последнее время меня поразило, вдруг, весть о том, что в Сирии погиб в авиакатастрофе Краснознаменный ансамбль песни и пляски имени Александрова, к которому я имел когда-то косвенное отношения на службе в армии в городе электросталь, в тридцати километров от Москвы. Куда тогда, иногда, приезжали некоторые члены ансамбля, вышедшие из сводного хора воинской части 3270, в которой в 1960 году начал служить я. К Краснознаменному ансамблю, я лично никакого отношения, вначале, не имел, да и к сводному хору в Электростали, воинской части МВД. Поскольку, как я ранее думал, певческого таланта не имел. В этом убедил меня еще на гражданке мой старший брат Володька. В семье у нас, нам от отца, имевшего, как говорили все наши родственники, имел могучий бас, как у Шаляпина. Пели в нашей семье хорошо старший брат и младший, и даже мать. Пытался иногда подпевать и я. Володька сходу останавливал меня морщась, как от зубной боли: "Не порть нам песню". И я перестал петь. Он считал, что у меня нет слуха, я поверил ему, говорящему мне: "Не гонись за двумя зайцами. Пишешь стихи, вот и пиши". И добавлял: "Погонишься за двумя зайцами, ни одного не поймаешь".
Поэтому в Электростали я проявил себя, как поэт. Мои стихи начали печатать в московской окружной газете "Красный воин". Как выходец из песенной семьи, я продолжал интересоваться и песенным творчеством, особенно после того, как к нам в часть из Москвы, однажды приехал лучший запевала Краснознаменного ансамбля Александрова. Рассказывали, что он когда-то, пел в нашем сводном хоре части. Теперь стал лучшим тенором всего Советского Союза, его "Калинку" день и ночь готов был слушать стар и млад. Хотя пел он её уже два десятка лет. Имел воинское звание майор, а также в возрасте за сорок. Чувствовал, что с возрастом голос у него стал давать сбой. Он объездил всю Россию пытаюсь найти себе смену. Но, увы, не нашел. А нашел ее неожиданно в нашей родной и его части в лице ротного запевалы по соседству со мной рядового Савельева. Он пел, подражая краснознаменному запевале и тоже "Калинку, да так, что едва московский гость услыхал его в нашей части со сводным хором исполнение, прослезился и вышел, чтоб обнять Савельева на сцену.
Вскоре он уехал, но прислал письмо Савельеву для того, чтоб его взяли в краснознаменный ансамбль и заставил поступить Савельева на дирижерский факультет. Савельев поступил туда. И вот, когда я сейчас услыхав о гибели краснознаменного ансамбля в Сирии огорчился, но вскоре услыхал и увидел по телевизору, что вместо погибшего ансамбля был создан на его базе другой. И даже показали его исполняющего песню. Новым ансамблем дирижировал моих лет седоватый полковник. Ансамбль пел также, как и старый, здорово. Но когда полковник вдруг повернулся лицом к залу и запел вдруг, как только умел он "Калинку". Я ахнул и в полковнике, тотчас узнал Савельева. Узнал и вспомнил тотчас, как после слышал, что он в конце службы закончился договор, оставаясь на сверхсрочную в армию, потому что учился на дирижёрском факультете, чтоб потом работать в военных ансамблях. Я тогда позавидовал ему и пожелал, что имея такую талантливую семью, как моя, оказался бездарным и безголосым. Представил себе, что у меня вдруг прорезался такой тенор, как у Савельева. И я выхожу на стену, чтоб как он спеть "Калинку", горестно вздохнул. Стихов, напечатанных в "Красном войне" мне было уже мало. И я, казалось, в сравнении с Савельевским пением, просто ничтожным.
Но вскоре оказалось, что голос у меня был хоть не такой как у Савельева, но был. В новом пополнении воинской части 3270 приехал со мной из Алтайского края рядовой Костин. Маленький, белобрысый, но бойкий. Сразу покорил всех тем, что под баян, так сбацал цыганочку, что у всей нашей роты в казарме пооткрывались рты. Неплохой оказлся у него и голос - тенор, хоть не такой, как у Савельева, но вполне приличный и он стал запевать в роте. Правда, когда Костин плясал, я от души хлопал ему, что было сил. А вот когда запевал. Я, избалованный талантами своей семьи, нередко, как мой брат Володька, невольно начинал морщится. Запевал Костин своим тенором в какой тональности, что начинающие вместе с ним петь баритоны, басы в роте начинали хрипеть и кашлять, а потом, смолкали. И рота замолкала. Однажды, не выдержав Костинского надсадного запева, я не довольно сказал ему: "Костин, ты тональность не ту берёшь. Учти, в роте только ты тенор. Возьми тональность чуть пониже". "Вот ты и возьми свою тональность. Посмотрим, как это у тебя получится". Рассердился Костин, заранее уверенный, что я не умею петь. "А, что? Вот возьму и покажу, как надо! - рассердился я, вспоминая, как запевали братья солдатскую песню:
"Путь далек у нас с тобою
Веселей, солдат, гляди"...
Грянул неожиданно я звонким чистым баритоном. Рота тотчас легко поддержала меня голосами и озорным посвистом. Песня получилась на славу. После чего старший лейтенант Криворучко, ведущий роту в баню, сказал: "Рядовой Рыбкин, отныне запевать будете вы. Костин пусть лучше пляшет". Так я стал ротным запевалой. А еще через месяц, на смотре строя и песни, наша рота завоевала первое место. Ко мне подошел на перекуре хормейстер части подполковник Смолин и сказал: "Вам, рядовой Рыбкин, непременно нужно, если есть желание, стать солистом хора части. Для этого нужно каждую субботу и воскресенье приходить в хор на репетицию. На эти дни, я уже распорядился, чтоб освобождали вас от занятий в роте". Чему я очень обрадовался, думая, что сразу стану запевать в хоре части. Но не тут то было. Когда я пришел на первую репетицию, хормейстер указал мне место в последнем ряду хора, то есть, стать рядовым хористом. Вместо Савельева в хоре запивал теперь сержант Карасёв, тучноватый, невысокого роста сержант из Чувашии. Карасёв до армии успел закончить музыкальное училище. Пел правильно, знал ноты. И пел неплохо. Но хормейстер, было видно, часто оставался почему-то недовольным им. И говорил: "Ты, сержант, соберись, прочувствуй песню, добавь в песню любовь свою и волнение в тему песни". Особенно часто он останавливался пение Карасёва, когда тот запевал песню о России:
"Когда иду я Подмосковьем,
Где пахнет мятою трава,
Природа шепчет мне с любовью,
Свои заветные слова".
"Вот именно, природа шепчет мне с любовью, свои заветные слова", - вновь останавливал подполковник Карасёва. "А у тебя не чувствуется никакой любви в голосе. Ведь это же песня о нашей родине, о России", - недовольно говорил он. И вдруг приказал: "Постой пока сторонке". И отыскав в хоре меня глазами, поманил к себе рукой. Когда же я вышел из заднего ряда, поставил меня на место Карасёва. И велел запеть о России.
Мне эта песня нравилась и волновал даже одним текстом. Волнуясь еще и от того, что я впервые запиваю в хоре части. Я постарался как можно старательнее, запел. Когда я допел первый куплет и припев, хормейстер распорядился: "Песню о России отныне будет запевать рядовой Рыбкин, а все остальные, из репертуара хора, как прежде, сержант Карасёв". И распустил хор на перекур.
На перекуре ко мне подошёл хмурый Капасёв и недовольно проговорил: "Ну, что выскочка? Доволен, что подставил меня? Еще петь-то не умеешь". "Я то тут причём? Я вовсе не просился в запевалы. Подполковник сам вызвал меня", орпавдывался я. "Ты, вот что, чётче выпевай окончания. А то у тебя в слове Россия, получается окончания с буквой "ль"- Россияль", - примирительно посоветовал Карасёв. "Я же ведь консерватории не кончал", - пожал я плечами.
Так мы с Карасёвым и запевали на концертах, выступая в соседних воинских частях. Я уже мечтал, как Савельев, поступить в консерваторию на дирижёрское отделение и остаться в армии на сверхсрочную службу. Но этому не суждено было сбыться. Уже на третьем году службы в Электростали. К нашей роте, подкатила санитарная машина, и дежурный по роте, возле тумбочки с телефоном, крикнув, назвал несколько фамилии из рядового состава, в том числе назвал и мою фамилию. И велел нам всем выйти из казармы и сесть в санитарную машину. Мы гуськом, несколько человек, недоумевая, подошли к машине и сели в неё. Сопровождающий нас санитар сказал, что недавно у нас в роте была очередная годичная комиссия. Эта комиссия у нас, сидящих в машине военнослужащих, выявили какие-то болезни. У меня тотчас от нехорошего предчувствия, сразу заняло сердце. И оказалось - не напрасно. Глав врач больницы, куда привезли нас на повторную комиссию, заглянув перед ним, лежащий список, назвав мою фамилию, объявил, что у меня, на рентгене, нашли затемнения на левом легком - это значит, что у меня туберкулёз. Я чуть не закричал от огорчения - это означало, что пришёл конец всем моим мечтам и желаниям. После трехмесячного лечения меня комиссовали из армии и еще на четыре месяца послали в санаторий МВД "Борок", а оттуда на гражданку.
Ехал со своим земляком Аксёновым (двухметрового роста парнем) тоже больным туберкулезом и сразу пошли становиться на учет в тубдиспансер. Заведующая тубдиспансера, принявшая нас полуседая худая женщина предупредила нас с Аксеновым. "Если хотите вылечиться, бросайте вредные привычки курить и выпивать". Яс серьезностью отнесся к её словам. Но вот Аксёнов, выходя из диспансера, криво усмехнулся: "Мой дед и пил, и курил, и баб ни одну не пропускал, дожил до девяноста лет. Доживу и я, без всяких этих умников", - кивнул на больницу. Я же в этот же день выбросил сигареты, а пить до армии ещё не научился, благодаря моей матери, презирающий алкоголь и алкоголиков. Правда, у Аксёнова была до армии приобретена профессию токаря. А у меня и того не было. Я долго растерянно искал работу, стесняюсь признать себя инвалидом. Работал грузчиком, бетонщиком, украдкой сплёвывая кровью. Попытался стать журналистом, попрежнему увлекаясь поэзией и художественной прозы. Но меня тянуло петь, несмотря на мою болезнь. Но я запретил себе об этом и мечтать.
Каждый год в отпуск и без него, тубдиспансер постоянно отправлял меня в санаторий. Лишь через восемь лет, меня порадовала всё та же седовласая заведующая тубдиспансера. Когда я только что приехал из санатория Лебяжьего Егорьевского района, сказала, уважительно глядя мне в глаза. "Эдуард Сергеевич отныне вы здоровы и можете жить полной жизнью. Исполнить свои жизненные задумки и мечты". И похвалила меня: "Вы Эдуард молодец! Всегда выполняли все наши предписания, и потому вот она - победа! Вы победили вашу болезнь". И горестно вздохнула: "А вот ваш друг Аксёнов недавно умер, хотя был куда здоровее вас, но сильно выпивал и не берёг себя".
Вышел я из тубдиспансера с одной стороны радостный, что здоров, и я мог бы заняться свой своей мечтой. Но тут же понял, что поздно. Время моё ушло. Я не мог ни вернуться в армию, ни поступить в консерваторию. Правда я до сих пор не переставал заниматься поэзией и художественной прозой, и меня в Москве приняли в Российский союз писателей. Но почему-то от этого особой радости я не почувствовал. Почему, пока не понимал. Я понял все только позже, когда увидел своего старого сослуживца Савельева на экране телевизора, когда он вышел в Москве на сцену во главе нового, Краснознаменного ансамбля имени Александрова, сформированного вновь после гибели в Сирии старого коллектива. Я тотчас понял, что всю свою сознательную жизнь, как говорил когда-то мой старший брат Володька - гонялся за двумя зайцами. Потому не поймал ни одного, и даже не стал хорошим писателем. Понял я. Виновата была в том не только моя болезнь, которую я преодолел, и хоть хвалил меня за мой характер главврач городской больницы, не хватило явно его стать настоящим писателем. Понял я, написав и издав свои десять книжек. Я, тем не менее, не заработал на этом ни копейки, раздавая книги даром, это постоянно теперь мучит меня. Ведь бесплатный труд, понимал я, значит никому не нужный. А увидев вновь во главе ансамбля, своего старого друга Савельева, вовсе растерялся, подумал: "Вот же Савельев добился своего. Не то, что я . Теперь и зарабатывает хорошо. А я по прежнему на мели, хотя могло быть не хуже. Сам мог жить хорошо и содержать семью, но не смог и потому ныне и семья вовсе не ценит меня и моё писательство с умением хорошо петь". Этим, я им и теперь ничем помочь не могу, не заработав, когда-то мной презренных денег. Нынче не платят за моих мелькнувших в поле заек.
Эдуард Рыбкин