Ник сидит в электричке. Будний день. Народу не много. Он достал сценарий из сумки и пытается читать. Его хватает на десять минут. Потом он засыпает.
«Прочитав» таким образом дачу, Ник решил ехать прямо к Мише. Миша жил в соседнем поселке, на улице Гагарина, в старом маленьком сером бревенчатом домике.
Зайдя в дом, Ник сразу почувствовал что-то неладное. Он вошел в комнату Миши и ужаснулся. Она раньше была вся заклеена разными странными картинками и плакатами рок-групп. Сейчас стены были голыми и облезлыми от обрывков. На черно-белом телевизоре стоял бобинный маг «Маяк». Сейчас всё это было закрыто белой простыней. Бумага со стен валялась смятой грудой в углу, где раньше стояла бабушкина этажерка с бобинами, которых у Миши было больше ста. Бобины были навалены на столе, этажерки не было. Вечно разложенный старый Мишин диван стоял неприбранный. Не было и гитары, не было старинного книжного шкафа. Журналы и книги из шкафа были свалены у печки.
Постояв на пороге Мишиной комнаты, Ник пошел в комнатку его бабушки. Там все было наоборот в полном порядке, чисто, аккуратно и светло. Но вместо не ходившей уже, вечно сидевшей у окна с вязанием бабушки, на ее этажерке стояла большая ее фотография с черной лентой и перед ней букет искусственных роз.
«Умерла», - подумал Ник и пошел в котельную. Но по дороге вспомнил, что дом был не закрыт и вернулся. Заглянул в сарай, потом на заваленный картинами чердак. В дальнем его углу, в темноте и пыли сидел сжавшись в комок Миша и смотрел перед собой.
«Этого еще не хватало!..» - подумал Ник и, осторожно ступая по гнилым доскам чердака, стал медленно подходить к Мише. Он увидел Ника только когда тот встал перед ним и опустился рядом на пыльный пол:
- Умерла?.. Что ж, никто не живет вечно… Да что с тобой?! Что здесь произошло?!
- За мной приходили, но не нашли, я здесь все время сижу, в комнате мне нельзя быть, за мной могут прийти в любую минуту, они хотят меня убить, я ушел сюда… Слушай, ты знаешь, зачем ты живешь? Я – нет, а ведь нам повезло, мы живем, а сколько людей умирает в расцвете лет, детьми и в клеточном возрасте…
- Нууу, я вижу, что я вовремя… Ты знаешь, я тоже над этим думал, ничего не придумал, и, вот, живу зачем-то, а в основной своей массе люди никогда об этом не думают.
Миша пристально, со слезами в глазах смотрел на Ника и молчал.
- Правда? – наконец тихо сказал он.
- Конечно, - грустно ответил Ник, - пойдем в дом, а?...
- Пошли… но… зачем?... Я не хочу! Они смеются надо мной!... Они меня презирают и… Почему я все время один?! Почему они смеются надо мной?! Почему мне все время плохо, очень плохо. Я не могу так жить. Зачем так жить? Я устал. Мне надоело. Я хочу умереть. Я хочу умереть! Я хочу!!.. – у Миши началась истерика, он икал и захлебывался, смеялся и плакал, кричал и задыхался. Он очень громко кричал и рвался куда-то идти. Свалился с чердака, ударился головой о лестницу и затих. Ник в ужасе спустился за ним. Пошевелил его, потряс, позвал, тот не реагировал. Ник метнулся в дом за аптечкой, нашел нашатырь, вернулся в сарай, налил его на какую тряпку найденную в доме и сунул в лицо Мише.
Миша дернулся, открыл глаза, потом со стоном отвернулся от тряпки. Долго молчал. Ник сидел рядом. Наконец Миша заговорил:
- Ник, давай уедем от сюда? Давай! Я не могу здесь больше!
- Пошли в дом.
Они приплелись в дом, зашли в Мишину комнату.
- Достань на кухне в холодильнике водку, давай выпьем.
Ник принес бутылку. Миша, дрожа, раскрыл ее зубами, отпил из горла и протянул Нику. Ник сделал три глотка и быстро пошел запивать водой. Миша лег навзничь и смотрел в потолок. Пролежав пять минут молча, выпил еще. Через несколько минут он сел, покачивая головой и что-то напевая себе под нос, пошел к куче плакатов в углу, схватил в охапку бумагу с пола и потащил на двор. Там он поджег спичкой край плаката, и скоро вся куча вспыхнула большим огнем. А Миша забежал в дом, распахнул окошко, подскочил к Нику, сидящему на диване, шлепнулся напротив него на колени и прошипел:
- Я убью его… Я убью его.
- Кого?! – Нику стало жутко.
Но Миша не ответил, а выбежал к костру и принялся плясать вокруг него. Хорошо, что дом заслонял двор от улицы. Потом Миша опять забежал в дом, открыл средний ящик своего стола и, ища в нем что-то, вывалил на пол исписанные тетради и листки, которые разлетелись по полу.
- Что это? – указал Ник на тетради.
- Это?! Это – мои стихи! Знаешь, а ведь мама моя умерла из-за него, отца… моего… А все эти стихи, что я тебе раньше отдал, он шлет мне из-за своего бугра, чтобы я их тут издавал…, он думает – я могу, ха-ха-ха! Я его ненавижу. Он предатель. Он бросил нас, предал…, продал… и мы все… умерли… Все, все умерли.
Миша наконец расплакался.
Когда успокоился, сказал:
- Я ненавижу его с его чужими стихами. Я люблю стихи Толи Богатых, вот послушай.
У врат чистилища душа одна стояла...
Ангел белый,
её оставив, не спеша
прочь уходил.
Звездой горела
Земля, и брошенное тело
в ней остывало, не дыша,
не размыкая хладных уст.
Душа глядела виновато
на тело,
бывшее когда-то
рабом — бесчестья и безумств —
ей, неразумной, но крылатой, —
и почитавшей божеством
себя, высокую — родством
случайным связанную с телом.
Душа растерянно глядела,
как — угасая — зыбко тлела
Земля малиновой звездой,
далёкой — и чужой отныне, —
и понимала, что в пустыне
всеискупленья ледяной
ей, жившей на Земле рабыней,
за всё ответ нести — одной...
Одиночество
Небо с пёстрой землёй смыкая,
буйство красок земных смиряя,
чёткость линий дневных стирая,
мгла вечерняя – мгла сырая –
опускалась на землю рано.
Воздух в клочья сбивался странно,
на ветвях зависая рвано, –
воздвигалась гряда тумана,
беспросветная и глухая.
Было зябко, и зыбко было.
Било десять. Дорога стыла
льдом весенним. Двенадцать било.
Небо Млечным Путём пылило.
В переплёты окна сквозило,
сквозняками тянуло с пола.
И стоял я, смятеньем скован,
нетерпенья и смуты полон.
И луна, голуба и пола,
из фабричной трубы всходила,
половинной мерцая долей.
Пополуночи час и боле
било смутно. Мои мозоли
костенели. Без сил, без воли –
обрастал я пером. И в боли
удлинялись мои лопатки.
Когти в пух обрамлялись гадкий.
И рассвета стыдясь, украдкой
подоконник покинув гладкий,
полетел я над Русским полем,
непривычным крылом махая.
Здесь всё чужое: улицы, дома.
Как будто сплю и сном угарным скован,
как будто я давно сошёл с ума,
я на себя гляжу как на чужого,
со стороны без жалости гляжу —
судья-палач, караю и сужу.
Казнь продолжается – и столб позорный врыт.
Стою один, лишён людского званья.
И точит боль, и гложет тёмный стыд
за тёмный стыд и боль существованья.
Мне в оправданье нечего сказать.
Как равный вам, пришёл я в мир несытый,
но никогда мне не поднять глаза,
в глаза людей мне не смотреть открыто.
За жизнь мою, за сладкий белый свет,
за нищий хлеб, замешанный с половой,
я благодарен вам, – и дела нет,
как нелегко из уст исходит слово.
Казнь продолжается. Ещё не вышел срок,
ещё душа не иссушила омут
страстей своих, ещё не мёртв порок.
…Но э т о т хлеб! но воздуха глоток,
по вашей щедрости отпущенных другому —
и мне доставшихся. Но вашей веры свет! —
когда для вас слова мерзавец и поэт
одно и то же…
…но почему-то,
когда услышу Родина, то мне
увидится и призрачно и смутно
не лунный свет на бархатной волне,
не зимний снег, не летний белый день
и не весны зовущие тревоги,
а та пора, когда и думать лень,
и клонит в сон, и странно телом слаб, —
продрогшие поля, разбитые дороги
и лица тёмные усталых Русских баб,
погасшие в заботах их убогих,
нависшие так низко облака.
И долгая – и вечная тоска.
Когда не верится, что есть и жизнь, и свет,
и смех людей, и людные места, —
а только эта церковь без креста,
холмов окрестных нищий силуэт.
И в колеях глубокая вода.
И колеи уходят в никуда.
Современная баллада
Дедушка был мой веселый гебешник,
Много он душ погубил,
Батюшка пьяница был мой и грешник,
Матушку он разлюбил.
Матушка все по курортам хворала,
Вот я остался один.
Житель империи, внук генерала,
Всей суеты господин.
Что же спою вам? Про куколку-даму,
Ревность, и яд, и кинжал,
Яму страстей – эту страшную яму –
Как я ее избежал!
Или про тайные встречи на даче
Ждете услышать вы речь,
Про обреченность судьбе и удаче,
Про настигающий меч.
Про часового секрет механизма,
Но, улыбаясь с холста,
Я раскрываю секрет модернизма:
Прежде всего – пустота!
Жизнь для того и течет, как в романе,
Что и сейчас, и поздней
Будет царем на воздушном экране
Тот, кто взлетает над ней.
Тот лишь, кто служит забавному богу,
Изредка чувствуя страх,
Он и летает легко и помногу,
Как на воздушных шарах.
И рукоплещет галерка и ярус.
Весь просвещенный народ,
Глядя, как пышно наполненный парус
Всей суетою плывет.
Прямо из утренней свежести парка
Вдаль, в синеву, в белизну –
Это плывет погребальная барка
В город размером в страну.
Выше трамваев, закованных речек,
Пыли шоссейных дорог,
Видите – там, наверху, человечек,
Многое он превозмог.
Как со своей высоты бесполезной,
Ветром туда занесен,
Он улыбается, умный, любезный,
Как кувыркается он,
Как он склоняет естественно спину,
Духом возвышен и нищ,
Прежде, чем ляжет в мертвую глину
Старых селянских кладбищ.
Одуванчики
Утром город во власти ворон,
Утром неба разливы велики,
Тишине причиняют урон
Их надменные хриплые крики.
Но улегся тоскующий прах,
И заснули, как люди, неловки,
На газонах и на пустырях
Одуванчики, склеив головки,
Их не дни, их часы сочтены,
Ночью дождь был, и сырость сочится,
И нельзя разглядеть седины,
Что под ветром должна расточиться.
Спи в домах, человечья трава!
Улыбайся, встречайся, прощайся,
А потом – не помогут слова –
В одуванчики вся превращайся!
Я умер.
В предпоследний миг
вверху, над сердцем
прозвучало:
"Ты не готов. Ты черновик.
Всё вычеркнуть. Начать сначала."
Проснулся в холоде. Река.
(Та самая) И ночь. И лодка.
И чей-то зов издалека.
И неба жаждущая глотка.
Я вспомнил всё. Была гора.
Была попытка.
Шумели ливни и ветра.
Ползла улитка.
Я вспомнил всё. И я не смел
пошевелиться.
Я не успел. Я не сумел
осуществиться...
Я не сумел. Я не жилец,
Я отработан.
А мой убийца – мой отец –
Смотрите – вот он.
(В. Леви)
***
Они допили бутылку. На улице догорал костер. Смеркалось.
Миша свалился на свой диван, подпертый вместо ног книгами, уставился в потолок, и тихо что-то забормотал себе под нос. Иногда он негромко стонал, вздыхал и посмеивался.
Все это время Ник сидел, как зачарованный, и смотрел, как танцует огонь во дворе, и как блестят отсветы огня в безумных глазах Миши. Когда Миша успокоился, Ник медленно встал, покачиваясь подошел к окну и закрыл его. В комнате было очень холодно, но Мише, по-видимому, было все-равно. А Ник замерз. Он сходил в сарай за углем и затопил печку. Потом сходил на кухню. Есть было абсолютно нечего. Лишь карточки висели проколотой стопкой на большом ржавом гвозде на голой беленой стене в подтеках и разводах. Ник вернулся в комнату.
Миша лежал с широко открытыми глазами на своем диване и бормотал:
- Зеленый… зеленый… зеленый… крокодил по берегу ходил. А красная… красная… красная… собака бежала мимо. Однако крокодил ее проглотил. Какая досада, мне жалко собаку, у меня был для нее кот, нееет… все наоборот… А вот идет белая дева и садится под черное древо. Ветви шепчут: «Прочь!» И дева уходит в ночь. Вот стоит одинокая избушка, в ней умерла старушка, нееет!... У нее есть внучка, она кормит паучка. Я хочу снять свое тело и улететь в чистое небо, нееет… Но почему мне нельзя? Ведь тело мое и небо не ваше, дааа… не ваше. Оно – моё… Средний род… это лучше, чем мужской или женский. Я хочу быть небом – у него средний род. Я хочу выпить воды, чистой воды, но у меня забит рот моей горькой и вязкой слюной. Сядь рядом со мной, и я расскажу тебе сказку. Принеси мне связку ключей, я впущу тебя в пещеру, где живет кащей, с ним рядом спит кот, а в клетке Василиса, очень прекрасная, живет с пауком. По полю скачет конь, на нем Алиса едет в страну Чудес. Страна Чудес – это лес, дааа… Не верите, ну сходите туда сами и вы наполнитесь чудесами, нееет… Не хотите, ну и не нужно, вам выйти от туда будет сложно, если только у вас есть душа, и если ее нет, то вам можно жить и не тужить, а мне – ну просто невозможно… дааа… Когда есть душа, она просится лететь, а тело может только потеть…
Миша замолчал, потом вяло сел, посмотрел на вошедшего Ника, стащил с себя свитер и майку с надписью «спринт». Еле встал и двинулся к своему «Маяку», на пол-пути чуть не упал, кое-как дошел, поставил «Алису» «Воздух» тихо-тихо и лег рядом на пол. Помолчал, потом спросил:
- Ник, я похож на небо?
- Да.
- Я хочу стать среднего рода. Ник, а что если ты сейчас меня убьешь? Понимаешь, я хочу в небо, я не хочу тут жить. Не, ты этого не поймешь, жалко… А я хочу стать одного рода с небом, правда. Это хорошо, я смогу летать, небо принимает к себе только души, а они все среднего рода, а мне нельзя умереть, ведь да? Нельзя почему-то… Странно… Тогда я здесь буду среднего рода, ха-ха-ха-ха-ха!...
Миша смеялся долго, и Ник принес ему воды. Он выпил все, отдышался и снова заговорил:
- Я один. Я остался совсем один. Мне страшно. Всё так страшно кругом. А тебе не страшно?
- Не знаю.
- Странно… Ну, тогда будь мне братом?
- Хорошо.
- Мой брат! Помоги мне встать. Нет! Не надо! Я сам! – он встал. Худой, беловолосый, бледный в свете фонаря с улицы (свет в доме не включали), пьяный – он выглядел странно и Ник понял, что он опять ощутил. Страх.
Миша:
- Ты боишься? Да?
И Ник подумал, что от сюда надо в самом деле быстрее сматываться. Но была уже полночь. А в руках у Миши, как у фокусника, появилась еще одна бутылка.
Было почти три часа ночи, когда они отрубились.
***
А поутру они проснулись.
Миша первым делом пошел опохмеляться, благо его верный напарник из котельной Вася снабжал его исправно на фальшивые талоны. Ник пошел с ним.
Потом Ник снова решил, что: «Нужно отсюда выбираться скорей, но как быть с картинами для фильма?» Скоро оказалось, что Миша снова «болен» и ехать с Ником не может. Николай поехал один.
В городе дела остановились. В театре были аншлаги, а главного героя не было. Михайлову дали разрешение на съемки в Вильнюсе и все уже собирались выезжать, но опять же – картин и главного героя не было.
Когда Ник объявился в городе, его буквально разорвали на части. Придя к Дане, Ник сразу же был увезен им на киностудию, где они отснялись в пробах, и после небольшого нагоняя от Михайлова решено было ехать в Вильнюс и по дороге захватить Мишу с картинами.
Ник сходил в театр. Валя был злой, как старая дева, от того, что Ник уезжает, от того, что играть ему придется теперь вообще с актером Ратьковского. Ну а Ратьковскому было все равно и он был даже доволен, так как отвоевал себе уже в общей сложности почти половину выручки от билетов.
На прощание Валя все же «оттаял» и рассказал Нику, что на днях «квасил» с Ратьковским и тот поведал ему «масонский» секрет, пьяный в дрезину. Дословно Ратьковский повествовал так: «Сдается мне, что мы стоим на пороге грандиозного шухера, поэтому нужно качать бабки как только можно, а лучше – как нельзя и срочно избавляться от них, то есть от советских денег…» Ник намотал это на ус.
Михайлов отпросил Даню в деканате. И на следующий день утром Даня и Ник, собранные, явились на киностудию. Сниматься предстояло 2 месяца. Съемки, стало быть, кончались перед самыми Даниными экзаменами в июне. Съездить домой разрешалось только три раза.
К обеду выехали колонной в один икарус и два спецфургона. Михайлов с Ником и Даней ехал в своей старой волге во главе колонны. Ник показывал дорогу.
Через пол-часа доехали до Мишиного поселка. Картину застали следующую. Миша с разбитой рожей в неизвестно откуда взявшемся старом тулупе на голое пузо сидел за столом в зале. На столе стояла алюминиевая пол-литровая кружка с самогоном. В доме был совершеннейший кавардак.
- Ты что?! – ошалело произнес наконец Ник. На что Миша ответствовал:
- Я сразился с мужиком в тулупе, который притворялся сторожем и гнал меня из дома. Я победил его и захватил его тулуп… -ик, …ой…
- Ничего себе! – ухохатывались Ник, Даня и Михайлов, - нам же ехать пора, ты что, забыл?
- К-куда… -ик?
- Не помнишь?
- Не…
- Сниматься! В фильме, картины твои нужны. И прими быстро нормальный вид, вон люди стоят, смотрят, не удобно.
- Ик… плевал я на людей, давай выпьем… - громко заявил Миша.
На что Ник смущенно пробормотал Михайлову:
- Вы уж извините, но такой народ… войдите в положение… Я вас предупреждал, так что… и со мной такое бывает…
Миша:
- Что ты перед ним егозишь?...
- Уймись! – прошипел на него Ник, схватил в охапку и потащил на кухню. Там он сунул ему голову под холодную воду из крана. Миша немного очухался, причесался, оделся, выпил очень крепкого чая и вышел к людям почти нормальным человеком.
Через пол-часа сумку и картины Миши запихнули в фургон и наконец поехали. В машине сидели сначала молча. Наконец Миша спросил:
- А что, собственно, от меня требуется?
Михайлов, немного удивленно:
- Мы будем снимать твои картины и тебя в эпизодах тусовки. Впрочем, на, почитай сценарий. Кстати, ты захватил свои стихи? Мне говорили, они у тебя интересные.
- Захватил, - буркнул Миша, просматривая сценарий, - они у меня здесь, - он свернул сценарий в трубку и постучал ею себя по голове, потом вернул его Михайлову:
- Ничего. А почему художник – он, а не я? – он указал на Ника.
Михайлов посмотрел на Ника и сказал:
- Ну, я его взял на главную роль.
Миша посмотрел на Ника и продекламировал:
- Он вскормлен с копья,
Он вспоен вином.
И что ему я,
И что ему дом –
И что ему дом,
В котором не спят,
И что ему дочь,
Когда он солдат?
Мне думать одной,
Мне плакать одной.
И что ему ночь,
Когда завтра бой? – чем погрузил всех в долгое молчание. Только Ник усмехнулся.
Продолжение следует
http://proza.ru/2018/12/10/241