Начало: http://www.proza.ru/2018/11/04/1362
Обитатели дома под высоким тополем с позавчерашнего дня были слишком взбудоражены событиями, которые уже случились и еще должны были случиться. Сегодня они не только вскочили со своих постелей до рассвета, но в утренней суете забыли прикрыть ставни, и к обеду комната раскалилась от солнца почти добела. Фернан Андрие, отец Клеми, стоял у того окна, из которого был виден кусочек дороги, напряженно всматривался в даль и не замечал, что пот струится ему за воротник. У порога с раннего утра были выставлены сак с дорожными вещами и коробка со свадебным платьем, и все семейство то и дело об них запиналось. Когда Клеми надоело кружить по комнате и отвечать на одни и те же вопросы тетки и матери, она увела своих младших кузенов на задний двор. Судя по ритмичным звукам ударов в стену, дети бросали мяч, а возмущенное кудахтанье кур свидетельствовало о том, что кто-то, скорее всего младшая, Антуанетта, был не слишком ловким.
Жанна Андрие, жена младшего брата Фернана, была в эти дни единственной хозяйкой дома, и от забот у нее раскалывалась голова. Муж ее, Марселен, всю неделю работал на винодельне в соседней коммуне. Он должен был приехать домой только завтра, в субботу. Жанна сама попросила нантских родственников заехать к ней в Маренн перед свадьбой любимой племянницы, но не думала, что они свалятся вот так – в состоянии, близком к панике, без денег, почти без вещей... Тетка Андрие дала Клеми пару монет на марку, чтобы та поскорее написала жениху и попросила забрать их отсюда в наемной карете, потому что ей нечего было одолжить Фернану и его семейству на дорогу. Если господин Декарт получил это письмо и сумел разобрать каракули своей невесты, значит, сегодня и явится, самое позднее – к обеду. Жанна заглянула в суповую кастрюлю, перемешала рыбу и картофель, долила кипятка, бросила щедрую горсть зелени. Фернан захотел кофе, и она поставила рядом с кастрюлей на горячую плиту еще одну кастрюльку, медную, с длинной ручкой, давно нуждающуюся в том, чтобы ее бока отполировали песком. Но, пока Жанна помешивала гущу, во дворе громко заплакал ребенок, и стоило ей отвлечься на какое-то мгновение, за которым донесся успокаивающий голос Клеми: «Ну, не плачь, Жан-Анри, это всего лишь крапива, дай я подую тебе на ручку, чтобы скорее прошло», она почувствовала запах гари и увидела, что мутно-коричневая пена льется прямо на угли. Она вскрикнула и досадливо топнула ногой. Теперь эта вонь и до завтра не выветрится.
– Прекрати, Жанна! – крикнул на невестку Фернан. – Хватит изображать тут перед нами невесть что! Волнуешься так, будто выдаешь замуж родную дочь, а не племянницу.
Тетка Андрие при этих словах радостно оживилась – теперь, когда Фернан первым дал волю раздражению, она тоже могла больше не стесняться.
– Я бы ни за что не выдала свою дочь за еретика! – тряхнула головой она. – Ну-ка, ну-ка, интересно, что сказал кюре на вашу новость, что Клеми выходит за протестанта, и даже хуже того, сама собирается стать протестанткой? Не отводи глаза, пьянчужка! Досталось вам, я угадала? И поделом! Мало досталось, я бы еще добавила!
– Мы были против, – глухим, будто выплаканным голосом произнесла сухощавая бретонка Мария Андрие, все утро молча и праздно просидевшая на соломенном стуле. – Но Клеми сама захотела иметь одну религию с мужем, и ее жених, конечно, ее поддержал. Я кричала на нее, Фернан распалился так, что едва не побил дочку, хотя обычно он – та собака, которая лает, но не кусается. И все-таки потом мы поплакали, да рассудили, что ведь жить она будет среди протестантов, а не среди католиков. И ее будущая свекровь, мадам Декарт, я слышала, очень строгая дама. Клеми и так придется солоно с этими Декартами, ведь у нее образование всего четыре класса, приданого нет... Пусть они ее не обижают хотя бы за то, что она ходит к мессе и молится перед распятием.
– На все готовы, лишь бы этим своим Декартам угодить. А за что, собственно, такая честь? Они что, пишут «де» в своей фамилии отдельно? – фыркнула Жанна.
– Откуда я знаю, как пишется их фамилия! – огрызнулся Фернан.
– Да где уж тебе знать. Я не тебя, а Марию спрашиваю. По крайней мере, ты, отец и хозяин, – эти слова она произнесла с подчеркнутым презрением, – интересовался, сколько у них денег?
– Я спросила. Мсье Максимилиан сказал, что ренты у них нет, только дом в Ла-Рошели со всей обстановкой. Старая мадам Декарт живет на пенсию мужа, – ответила Мария Андрие.
– Тогда не вижу, с чего бы прыгать перед ними на задних лапках, – заявила тетка Андрие. – И никакие они не дворяне. Клеми сказала, что отец ее жениха был пастором. Я слышала, что у протестантов пастором может стать любой выскочка, лишь бы умел читать по-французски.
– Жанна, ты не права, – повернулся к ней Фернан Андрие. – Может, они не самое знатное семейство во Франции, но они из Рошели. Я еще от покойного папаши слыхал, как трудно иметь с ними дело, проще англичанам продать улов за хорошие деньги, чем кому-нибудь из рошельцев, те будут сбивать цену и упираться до последнего. В этой Рошели любой купчишка, разбогатевший на соли и на рыбе, мнит себя выше дворянина, и все-все, до последнего портового оборванца, ходят гордые как Люцифер. И протестанты еще хуже, чем католики. А уж протестантские пасторы – те особенный народ, они еще хуже своей паствы. Его преподобие, старый господин Декарт, давно умер, но мсье Максимилиан говорит, что его мать, пасторша, очень важная особа. Она целыми днями заседает в комитете протестантских дам-благотворительниц или ходит по своим четырнадцати комнатам и пересчитывает столовое серебро.
– А еще у мсье Максимилиана есть в Париже старший брат, зовут его мсье Фредерик, но упаси Бог так его называть, обращаться к нему надо «господин профессор», – добавила Мария. – И знаешь, почему? Потому что он доктор, только не врач, а такой доктор, который учит студентов в университете. А ты говоришь – дворяне, не дворяне! Да они, может, еще неприступнее иных дворян.
– Иисус, Мария, Иосиф! – выдохнула Жанна Андрие. – Если все так, как вы говорите, то вы, наверное, сумасшедшие. На что это вы замахнулись? Куда ты отдаешь свое единственное дитя, Фернан? А ты, Мария, родная мать, которая ее под сердцем выносила и молоком своим выкормила, – ты-то подумала, что с ней в этой семейке будет?! – голос тетки Андрие, не справившись со вложенным в него пафосом, пустил петуха. – Молчите, молчите, я сама знаю, что вы захотели лучшей жизни для Клеми. Как тут не понять. Вы надеетесь, что Клеми тоже станет ходить по четырнадцати комнатам в кружевных платьях и пересчитывать серебро. Так вот! – она опять начала форсировать голосом опасные высоты. – Помяните мое слово – не видать ей этого!
Фернан и Мария смотрели недоверчиво, но было видно, что слова Жанны попадают в цель.
– Они превратят ее в бесплатную прислугу, вот и весь вам разговор. Она станет рожать каждый год, а муженек ее возьмет к детям няню и гувернантку, Клеми их даже видеть не будет, потому что негоже, чтобы у отпрысков благородного семейства мать была полуграмотная. После третьих или четвертых родов она растолстеет, как я, или высохнет, как Мария. Тогда ее муж начнет бегать от своей жены-простолюдинки к любовницам, затянутым в корсет манерным дамочкам, а когда ему надоест бегать – разведется, у протестантов, я слышала, это легко!.. Глупые вы, глупые, поискали бы ей в Нанте кого-нибудь со своей мастерской или лавкой, вот это был бы отличный муж для Клеми! – И тут же без всякого перехода совсем другим, спокойным голосом тетка Андрие добавила: – А что про ее замужество говорит Одетта Жалю?
Нантская булочница мадам Жалю, крестная мать Клеми, была связана с Андрие узами свойства, дальними, но почитаемыми в провинциальной глубинке. Ее муж приходился Фернану и Марселену Андрие двоюродным братом со стороны матери. Одетта принесла в семью недурное приданое, а когда через пять лет после свадьбы внезапно осталась вдовой с двумя детьми на руках, то сложила свои деньги с накоплениями супруга, влезла в долги и, ни с кем не советуясь, купила в кредит маленькую пекарню на улице Карневен. С долгами она давно рассчиталась, булочная уже десять лет приносила небольшой, но стабильный доход, сыновья Одетты стали завидными женихами и сумели найти себе в жены красивых, благонравных, а главное, небедных девушек. Для семьи Андрие мадам Жалю слыла «женщиной с головой», и с ее мнением считались.
– Одетта говорит, что ей мсье Максимилиан понравился, – нехотя ответила Мария. – Сразу же сказал свою фамилию, и кто он такой, и где живет. Вежливо разговаривал с ней и с Клеми, называл их «мадам» и «мадемуазель». Далеко Клеми не уводил, когда ходил с ней гулять, и рук, между прочим, не распускал! Этого кума, понятно, знать не могла, сама Клеми ей по секрету призналась. Когда у них дело сладилось, Одетта пообещала подарить ей свадебное платье и фату. И как сказала, так и сделала, – она показала на коробку цвета слоновой кости, такую же неуместную в этой бедной комнате, как золотой перстень на пальце уличного попрошайки. Вид этой коробки, впрочем, вызвал у Марии какие-то неприятные воспоминания, которыми она с Жанной еще не делилась. Она нервно передернулась и опять замолчала.
– Ну, ну... – отозвалась Жанна, насыпала кофейных зерен в мельницу и сунула ее в руки Марии. – Хватит сидеть без дела, лучше перемели кофе, а то у меня кончилось все намолотое… А эта самая мадам Декарт, вдова пастора, – что она-то сказала, когда ее сын захотел жениться на Клеми?
– Прислала письмо, – так же глухо и тихо ответила Мария Андрие. – Написала, что не может запретить своему взрослому сыну жениться, но мы должны знать, что принимает она его решение против желания, своего родительского благословения не дает и на венчание не придет.
– Жанетта, сходи в погреб, нацеди вина. Я так разволновался, что места себе не нахожу. Может, от стаканчика полегчает, – бросил Фернан, по-прежнему не отрывая взгляда от дороги.
– Сам и сходи, не торчи в окне как истукан. Мы с Марией тоже выпьем перед обедом. – Мамаша Андрие при этих словах покачала головой в знак то ли вынужденного согласия, то ли вялого несогласия. – Так значит, Клеми выходит замуж против воли родителей жениха?
– Не то чтобы против, запретить-то она им не может. А после того как Клеми примет реформатскую веру, она и в церковь придет. Но ее такой брак, понятно, не может радовать...
– Нет, я бы ни за что не позволила ни Франсуазе, ни Антуанетте выйти замуж вот так, не по-людски, – твердо повторила Жанна. – Поторопились и всех насмешили. Клеми не засиделась бы в девицах, ваш господин Декарт не первый и не последний, кто готов ее взять без приданого. Только не говорите, что она в него влюбилась.
– Вот уж нет, Жанна, – покраснела Мария. – Обе мы с тобой знаем, когда девушку надо срочно выдать замуж, чтобы оберечь от греха. Клеми почти ребенок, она ни о чем таком еще не думает…
– Восемнадцать лет – это не ребенок, – покачала головой тетка Андрие. – Мне было шестнадцать, когда я убежала с Марселеном. Нас догнали на следующий день, а еще через день обвенчали, потому что после того, как мы вместе провели ночь на старом выгоне у леса, никто бы не дал и скорлупки от устрицы за мою девственность. Нравится это тебе или нет, дорогая сестричка, но твоя дочь уже взрослая. И если ничего предосудительного она еще не делала, то уж думать-то думала обо всем.
– Какая теперь разница, раз она завтра, наверное, уже выйдет замуж, – вздохнула мать Клеми так горестно, что тетка Андрие подбежала и встряхнула ее за плечи.
– Ну вот что, Мария, – рассердилась она. – Некогда мне ваши загадки разгадывать. Что это еще за «наверное»? Или ты мне скажешь, из-за чего вы с Фернаном похожи на утопленников, которых выловили еще в прошлую субботу и почему-то до сих пор не похоронили, или сейчас ты встанешь, возьмешь метлу и подметешь пол. Мне надоело одной сбиваться с ног, чтобы встретить вашего жениха. Клеми с утра плиту растопила, птицу покормила, с детьми возится, а вы сидите как на именинах. Это из-за того, что Фернан потерял деньги? Что – там было больше, чем вы сначала сказали?
– Я тебе все скажу, только ты, пожалуйста, пока молчи, – решилась наконец Мария Андрие и яростно завертела ручкой мельницы, чтобы скрежет чуть-чуть приглушил ее голос и ей было не так стыдно признаваться. – Это ведь были деньги мсье Максимилиана, которые он нам одолжил на приданое для Клеми!
– О-ох! – тяжело опустилась на стул рядом с ней Жанна. – Я же думала, у вас украли только деньги на дорогу до Рошели и обратно! Тоже хорошего мало, но и пороть кота* как будто не из-за чего. Давай, говори.
– Когда в начале августа мсье Максимилиан привез из Ла-Рошели известие, что его мать согласилась с его женитьбой, и свадьба будет как полагается, он отвел меня в сторону и сказал: «Мария, есть одна проблема. Клеми нужна приличная одежда, чтобы ей не стыдно было войти в наш дом и предстать перед будущей свекровью. Но не могу же я сам покупать своей невесте нижнее белье и шелковые чулки!» Поэтому он дал мне кошелек с наличными и попросил сходить с Клеми в модный магазин на улице Принца Луи. «Сами ничего не выбирайте, – велел он строго-настрого, – просто позовите старшую продавщицу и скажите, что надо одеть Клеми с ног до головы. Ботинки, несколько платьев, чулки, косынки, шляпка, перчатки, летнее пальто и все остальное, что полагается. Постельное белье тоже купите, здесь на все хватит». И добавил, что половину этих денег сумел отложить за годы своей учебы на тот случай, если не сразу найдет работу, а вторую половину скопил специально для Клеми с тех пор, как в июне начал работать на верфи в родном городе.
Жанна вытянула шею, ловя каждое слово мамаши Андрие.
– Я сначала не хотела их брать, говорила, что приданое Клеми – это наше с Фернаном дело. «Но ведь у вас ничего нет?» – спросил мсье Максимилиан. А у нас действительно ничего не осталось после того, как Фернан надорвал себе спину и не смог работать. Спасибо хоть Одетте, что взяла Клеми к себе на жалованье. И занять нам было больше не у кого. Я, конечно, не стала признаваться мсье Максимилиану, что ходила в «Шарите», в католическую благотворительность. Там сначала пообещали дать приданое моей дочери, но потом от кого-то узнали, что Клеми выходит за протестанта, и отказали.
– И тогда ты взяла эти деньги в долг?
– Он для порядка взял с меня расписку на половину суммы, но сказал, чтобы отдавать мы не торопились, как сможем – так и вернем. Заставил пересчитать деньги. Там было триста франков серебром и ассигнациями. Я сказала: «Да вы сошли с ума, мсье Максимилиан!», но он уверил, что по-другому нельзя, он не хочет, чтобы старая мадам Декарт считала его жену нищенкой. И еще добавил: «Купите и себе на свадьбу что-то новое, не позорьте свою дочь и меня».
Вечером, когда дочь уснула, я рассказала обо всем Фернану и сказала, что завтра же свожу Клеми на улицу Принца Луи, – продолжала Мария. – Он заорал, что мы просто ненормальные – вышвыривать такие деньги на белье и платье! Клеми все равно об этом ничего не знала, мсье Максимилиан боялся, что она откажется... Фернан полночи уговаривал меня вложить эти деньги в фонд «Грандиссьер», чтобы через месяц получить в два раза больше. То становился ласковым, как в пору жениховства, то пытался вырвать у меня кошелек силой, один раз даже ударил по щеке. Суди как хочешь, Жанна, но к утру я сказала: «Ладно, будь по-твоему». Мы заплатили тридцать франков соседке-портнихе мадам Ремюзо, чтобы она сшила Клеми пару новых платьев и немного белья. У нее же сторговали почти новые туфли. Чулки я купила совсем новые, правда, нитяные вместо шелковых. Зато английские, нитка там крученая, и стоят против фильдеперсовых втрое дешевле… А сто франков Фернан тут же вложил в «Грандиссьер»...
Тетка Андрие выразительно постучала по дереву столешницы.
– Они сбежали с деньгами как раз накануне нашего отъезда из Нанта, – всхлипнула Мария. – Если бы не я, Фернан отнес бы туда вообще все, до последнего су! После этого я сказала, что остальные деньги мы заберем в Ла-Рошель и вернем мсье Максимилиану. Фернан упрятал их в потайной карман, а я зашила этот карман крест-накрест освященной ниткой, для верности. Муж поклялся Богом, святой Божьей Матерью, святым Ансельмом и святой Маргаритой, что пока мы не доедем до Ла-Рошели, он вина в рот не возьмет. И ведь почти дотерпел! Но на беду, мы очень долго простояли в Сен-Франсуа-Ксавье. Одна наша лошадь по дороге расковалась, кучер еле дотянул до кузницы, подъехал – а там замок на воротах, и соседи говорят, что кузнец второй день гуляет на свадьбе сестры. Пока за ним бегали и возвращали обратно, пока он раздувал горн и ковал, мы пошли смотреть лавки. В одной я заметила лен и кружева за очень хорошую цену и подумала, что надо их купить и в Ла-Рошели тотчас отдать белошвейке, чтобы к возвращению Клеми с острова Ре у нее была готовая рубашка на смену той, которую сшила мадам Ремюзо. И вот я поворачиваюсь, говорю: «Фернан…» А Фернана след простыл, он уже сидит в кабаке, пирует и поит каких-то молодчиков, и подступиться к нему невозможно. Только я сделаю шаг, он кричит: «Какая она мне жена, знать не знаю, кто эта старая ведьма, давайте, ребята, еще по маленькой!» «Ребята» навалились и вытолкали меня за порог. Вернулся мой муж только к самому отправлению дилижанса, весь расхристанный, чуть не ползком, без кошелька... Ох, Жанна, Жанна, лучше бы мы сделали так, как сказал мсье Максимилиан! Сейчас он приедет и спросит: «Где вещи Клеми?» – а всех вещей-то один маленький сверток и коробка с платьем! Спросит: «Где же деньги, почему вы их не потратили?» – а денег нет! Уж не знаю, что Клеми ему написала, как объяснила, почему нас нужно отсюда забирать. Она думает, что отец пропил дорожные, а других денег у нас с собой и не было – откуда бы им, спрашивается, взяться?
Как раз в этот момент из погреба высунулась голова Фернана Андрие. Тетка Андрие посмотрела на родственников так, будто бы силой своего презрения могла превратить их в тараканов.
– Святые угодники! Значит, сначала вы вдвоем свою дочь обокрали, а потом Фернан обокрал сам себя. Несчастные! На вашем месте я бы молилась, чтобы мсье Максимилиан отменил эту свадьбу. Я слышала от нашего нотариуса, что если жених сначала делает предложение, а потом говорит, что передумал, невеста может подать на него в суд и заставить жениться, и будто бы одна девица в Вильду так и поступила. Правда, не знаю, что за радость ей была от этого. Уж лучше остаться старой девой на веки вечные, чем дать повод всей деревне говорить, что твоего жениха к мэру притащили пристав с жандармом. Это я вот к чему говорю – если бы мсье Максимилиан расхотел жениться на Клеми, то отдал бы вам расписку и не стал требовать возврата этих денег, потому как сам был бы виноват. – Тетка Андрие поднялась на ноги. – Да что это за день такой! Работа не делается, обедать давно пора, дети голодные, коровы скоро придут с пастбища, а жених ваш все не едет...
– Я теперь и сам не отдам дочку за него! – гаркнул папаша Андрие. – В дверях встану и скажу: «Нет, господин хороший, мы передумали! Уезжай-ка обратно в свою Рошель, найди там себе невесту-протестантку, а католических девушек не трогай!» О Господи! – он подскочил к окну и приложил ладонь козырьком ко лбу. – Дорожная карета! Едет, что ли? Больше ведь некому! – Он вытер лоб несвежим платком и судорожно вздохнул. – Жанна! Мария! Зовите Клеми!
Кучер выслушал объяснения Максимилиана (который еще раз сверился с письмом, написанным крупным, нетвердым, но старательным почерком на разлинованной бумаге) и остановился перед низеньким, словно прижатым к земле строением. Старый тополь над ним опасно накренился, грозя когда-нибудь упасть прямо на крышу и раздавить дом, как скорлупку. Дверь, выкрашенная в голубой цвет, была приоткрыта, но не гостеприимно, а опасливо, будто говоря: «Ладно уж, раз приехали, заходите, но лучше бы вы прошли мимо, так было бы спокойнее и вам, и нам».
Максимилиан одним прыжком взлетел на крыльцо и рванул дверь на себя. Фредерик шел за ним, готовый к чему угодно. В нос ударила волна спертого, застоявшегося воздуха. Жанна Андрие только теперь заметила, какая духота в доме, и бросилась открывать окна. Гости стояли на пороге и терпеливо ждали, пока она справится с задвижкой и вытрет руки о передник. Наконец она повернулась к ним:
– А вот и вы, мсье Декарт! Наконец-то вас дождались! Я тетка Клеми, ну да раз она вам написала, где и у кого ее искать, вы и так знаете. Мать с отцом побежали за ней, она играет со своими кузенами на заднем дворе. Кто это еще с вами?
– Это мой брат, профессор Декарт, доктор филологии и профессор Коллеж де Франс, – ответил, посторонившись, Максимилиан. – Приехал из Парижа на нашу свадьбу.
Жанна Андрие вздрогнула и неумело присела в чем-то напоминающем реверанс, пытаясь вспомнить, как надо титуловать высокопоставленного парижанина.
– Ох, ну и ну, вот так дела-то! – Она сверлила глазами то Максимилиана, о котором была столько наслышана, то Фредерика, о котором не знала почти ничего, и хотя тон ее был по-прежнему напористым, губы сами собой складывались в умильную, немного униженную улыбку. – А мы как раз только что говорили с Марией, что Клеми еще слишком молода, могла бы подождать хотя бы годик. Скромная, красивая, добросердечная – чего еще желать, даже в ее положении у нее от женихов нет отбоя. Но раз подвернулась хорошая партия, ломаться ни к чему. Образованные господа вроде вас, мсье Декарт, редко смотрят с честными намерениями на бедных девушек!
От этой смеси наглости и заискивания Максимилиана передернуло.
– Где Клеми? – нетерпеливо спросил он. – Может, мне самому ее поискать?
– Мы ее не прячем! – осклабилась Жанна Андрие. – Сейчас Мария ее приведет. А вы пока садитесь за стол, сейчас я все подам. Вы, благородные господа, к такому обеду не привыкли, но уж не обессудьте, мы люди маленькие.
Максимилиан и Фредерик переглянулись – знала бы она, к чему привыкли в доме своей матери «благородные господа»! От ее супа, во всяком случае, пахло рыбой, а не одним лишь луком, а толстые ломти крестьянского хлеба вызывали после нескольких часов дороги почти нестерпимое желание вонзиться зубами в пористый мякиш и хрустящую корочку.
– Разве мы не подождем мадемуазель Андрие? – спросил Фредерик.
– И почему они до сих пор не собрались? – сердито добавил Максимилиан.
– Клеми! – зычно крикнула тетка Андрие. – Фернан! Мария! Быстро сюда! Господа без вас есть не желают!
Максимилиан искоса взглянул на брата: «Видишь, – как будто говорил он, – что мне приходится терпеть?» – «Ты знал, во что ввязывался, теперь иди до конца», – парировал профессор Декарт. «Но ты мне поможешь?» – «Во всяком случае, буду рядом».
Из соседнего помещения доносились сердитые голоса, мужской и женский. В ответ не было слышно ни слова. И вдруг дверь распахнулась, и в комнату вбежала девушка в простом сером перкалевом платье. Под мышками расплылись пятна то ли пота, то ли воды, которой она спешно умывалась, лицо в обрамлении растрепанных, кое-как сколотых шпильками пламенно-рыжих волос тоже пылало от жары. В ее голубых, широко раскрытых глазах плескалось столько радостного нетерпения, что его хватило бы затопить этот домик по самую крышу. Максимилиан раскинул руки, готовый заключить ее в объятия. Но вдруг она заметила, что рядом с ее женихом стоит незнакомый серьезный господин. Девушка смутилась, одернула платье, остановилась в замешательстве.
– Фред, познакомься с моей невестой, самой красивой девушкой на западном побережье! – Максимилиан при ее виде сразу забыл о своем раздражении и сейчас сиял от гордости за обоих. – Клеми, это мой старший брат, о котором я тебе так много рассказывал.
– Клеми Андрие, – прошептала девушка.
– Фред Декарт, – неожиданно в тон ей ответил он.
По крайней мере, Максимилиан не ослеп от любви или от того, что ему кажется любовью. Клеми действительно была красива даже в своей бедной одежде. При взгляде на нее в памяти у Фредерика шевельнулось какое-то смутное воспоминание. Этот крутой лоб, гладкий и невинный, эти дуги золотистых бровей, эти ямочки на свежих и пухлых, почти еще детских щеках… Он торопливо отвел глаза. Наверное, после утомительной дороги он немного не в себе, если ни с того ни с сего представился сокращенным именем, которым его называют только брат, сестра и несколько старых друзей.
– Но Макс говорил, что к вам нужно обращаться «господин профессор»… – хотя к девушке вернулся голос, она была растеряна.
– Я думаю, тебе он в порядке исключения позволит называть себя менее официально. Но только тебе и больше никому, – заверил Максимилиан. Фредерик постарался незаметно наступить ему на ногу. – Где же мсье и мадам Андрие? У нас нет ни одной лишней минуты.
Наскоро умывшиеся на хозяйственном дворе и переодетые в дорожное супруги Андрие переминались у порога. Тетка Андрие застыла у плиты. Максимилиан нервно поглядывал на часы, но не решался взять командование обедом на себя. Фредерик первым оценил обстановку.
– Пожалуйста, налейте нам всем супа, мадам Андрие. – Она тут же схватила половник, как будто ожидала приказа – в негромком, спокойном голосе парижского гостя были интонации человека, привыкшего, что ему подчиняются. – А пока вы накрываете на стол, мы с братом поможем перенести вещи в карету.
– Что вы, господин профессор, Фернан один справится, разве это ваша забота! – Мария, чтобы скрыть замешательство, начала суетливо подавать Жанне пустые тарелки и принимать у нее полные.
– И вещей-то у нас – вон тот саквояж, узел и коробка, – добавил Фернан. Жена с невесткой тут же окатили его взглядом, от которого более чувствительный человек сгорел бы со стыда.
– А где же вещи Клеми? – удивился Максимилиан. – Там ведь должен быть большой кофр для платьев, коробки с обувью, шляпные картонки...
– Это потом, господин жених, потом. Поешьте сначала, – лоб Фернана опять покрылся испариной.
– Не хотите ли вина? – пришла ему на выручку тетка Андрие и, не дожидаясь ответа, начала выставлять стаканы. – Видите ли, господин профессор, – пояснила она Фредерику, – мой муж Марселен, дядя нашей Клеми, работает на винодельне, он правая рука мсье Фажероля, управляющего. Поэтому хотя бывает, что хлеба у нас на столе не вдоволь, да и в великий пост мы едим фасоль без шкварок не только потому, что боимся согрешить, зато в погребе всегда есть бочонок вина, и благодарение Богу, что мой муж не пьяница. Попробуйте, господин профессор, это прошлогоднее, особенно удачное. Марселен говорит, что и в Бордо у тамошних виноделов такое получается не каждый год.
Фредерик все пробовал и хвалил. Максимилиан смотрел только на Клеми и пропускал мимо ушей слова тетки Андрие, его не интересовали ни вино, ни безупречная служба ее мужа на винодельне. Про багаж, от которого Жанна пыталась его отвлечь, он тоже забыл. Но взял, не глядя, полный стакан и провозгласил в наступившей тишине:
– За мою невесту!
– Король пьет! Король пьет! – закричала появившаяся в этот момент на пороге малышка Антуанетта. Максимилиан поставил стакан и поцеловал Клеми. Все захлопали и засмеялись. Фернан обмахивался полотенцем. На ближайшие полчаса или час казнь была отложена.
Карета скрипнула и чуть-чуть осела, когда все пятеро пассажиров заняли свои места. Фернан, Мария и их дочь уселись сзади, по ходу движения, Фредерик и Максимилиан – напротив них. Максимилиан тут же завладел рукой своей невесты. Теперь он перебирал ее пальцы и что-то нашептывал Клеми, а она сидела, потупившись, и щеки заливал жаркий румянец. Фредерик на них не смотрел. Он был смущен и раздражен, он искренне не понимал, почему влюбленным нельзя чуть-чуть потерпеть и не превращать окружающих в непрошенных свидетелей своей интимности. «Ты просто завидуешь, Декарт», – сказал он себе, пытаясь унять раздражение. Но от признания, что да, в его раздражении есть немного зависти, легче ему не стало.
Супруги Андрие молчали, опасливо поглядывая на профессора Декарта. Расчет Макса пока оправдывался – они явно его стеснялись, хотя еще час назад сидели вместе за столом. Этот господин держался с ними дружелюбно, но он был из столицы, из образованных, из богатых, а следовательно, чужой. В том квартале Нанта, где жили Андрие, чужих либо надувают, либо позволяют им себя надуть. Мария сидела, будто насаженная на палку, тупо глядя перед собой и едва замечая, как Максимилиан любезничает с ее дочерью, а Фернан ерзал на своем месте и просчитывал, выгодно ему присутствие здесь старшего Декарта, или наоборот, опасно. Пока он решил, что если их с Марией обман выяснится уже в дороге, братья вряд ли станут колотить его вдвоем. Скорее профессор Декарт заступится за Фернана перед младшим братом, который, ясное дело, обозлится – большого ума не надо, чтобы представить, в каком он будет бешенстве.
Мысль о том, что профессор Декарт не допустит скандала, немного утешила Фернана. Он вытянул ноги, нарочно задел ботинок профессора и торопливо извинился, чтобы иметь повод заговорить. Фредерик тут же с готовностью повернулся от окна к человеку, сидящему напротив. Для этого, очевидно, Макс его и позвал – чтобы свести его с Андрие-старшими, а самому в это время без стеснения предъявлять свои права на свою пока еще не жену. Вот в чем, по замыслу хитрого мальчишки, должна была состоять его, Фредерика, братская помощь.
– Вы ведь каменщик, мсье Андрие? – начал Фредерик. Нравилось ему все это или не нравилось, а нужно было выполнять договор. – Много в Нанте работы для строителей?
– Нет, господин профессор, немного, – вздохнул Фернан. – Особенно для немолодых, как я. Мне ведь уже сорок девять, спина плохо гнется, руки болят. Меня теперь нанимает только муниципалитет – то мостовую поправить, то бордюр подновить, или еще, если где-нибудь ограду разломали, сложить ее заново.
– Дочь у вас только одна?
– Так точно, господин профессор. Вы удивляетесь, что мы с женой уже старые, а дочь у нас одна и такая молоденькая? Просто она самая последняя. Жена родила шестерых, но первые пятеро не доживали даже до года. Когда Мария снова забеременела, наш кюре сказал: «Назовите этого ребенка Клеманом или Клеманс**, испросите для него милосердия Господнего, и по вере вашей дано будет». И хотя она родилась двадцать первого июля, на святую Викторию и в канун святой Марии Магдалины, мы не стали называть ее ни Виктуар, ни Мари-Мадлен, а дали ей имя Клеманс... Да, святой был человек отец Латур, когда его от нас перевели куда-то на восток Франции, мы в приходе о нем долго печалились. Ох, простите, господин профессор, не знаю, зачем я вам это говорю, вы же протестант!
– И что с того, мсье Андрие? – чуть-чуть улыбнулся Фредерик. – Протестантский приход тоже обычно любит и уважает своего пастора и прислушивается к его советам, тем более что нередко сами же прихожане его и избирают. А совет верить в милосердие Господа нашего и ждать, что по вере вашей дано будет, я нахожу разумным. Если, конечно, священник не заменяет собой врача и дает этот совет лишь за себя самого.
Фредерик перебросил мостик к завтрашнему обращению Клеманс и, не навязываясь с богословскими беседами, дал возможность Андрие спросить его что-нибудь о религии, о которой, очевидно, каменщик не имел никакого понятия. Но Фернану было неинтересно. Он опять вернулся к любимой теме – бедности своей семьи.
– Врача… да, конечно, если деньги на него есть. В этом году я со своей проклятой спиной больше лежу, чем работаю, господин профессор, а когда встаю и что-то зарабатываю, все уходит на лекаря и на лекарства. Хорошо, что жена рукоделием тоже приносит немного денег. Она умеет плести бретонские кружева. Сама-то она нездешняя, из Пемполя, а значит, самая что ни на есть бретонка, верно, Мария? – он посмотрел на супругу. – Ее девичья фамилия Ле Галлу, и она говорит по-бретонски лучше, чем по-французски. Хотя чему тут удивляться, в Нанте многие говорят по-бретонски лучше, чем по-французски. Три года назад она достала отбеленной льняной пряжи, сплела себе воскресный чепчик и пришла в нем в церковь, и теперь у нее от заказов отбоя нет. Первое время дело шло так хорошо, что Мария даже хотела вернуть Клеми в школу еще хотя бы на год. Девочка сама просилась. Но я не стал смешить людей и сажать ее в четырнадцать лет за парту с десятилетками. Четырех классов вполне достаточно. У меня самого и трех нет.
– Видеть я стала плохо, господин профессор, – пожаловалась Мария. – Вечером в глазах мушки бегают. Но для Клеми я все-таки сплела воланы на платье ко второму дню свадьбы. На то, голубое, которое ей сшила мадам Ремюзо. Ой... – пробормотала она, прикрывая рот ладонью.
Фредерик не понял, что произошло, но увидел, что багровое лицо Андрие-старшего стало почти фиолетовым. С его губ уже готово было сорваться крепкое словцо в адрес жены, и только присутствие чужих заставило его лишь скрипнуть зубами.
– Кстати, Мария, – не выпуская руки невесты, поднял голову Максимилиан, – я так и не понял, где дорожный кофр с вещами Клеми, которые вы должны были купить к свадьбе. Только не говорите, что забыли его в Нанте! Свадьба завтра, нам уже не успеть, и Клеми останется без сменной одежды. Придется Фернану привезти все вещи в Ла-Рошель на следующей неделе, пока мы будем на острове Ре. Мне ехать к вам некогда, я возвращаюсь на службу в понедельник.
– Какие вещи? – изумленно раскрыла Клеми свои глаза чистейшей небесной синевы. – Ты ведь знал, что у меня ничего нет. Свадебное платье мне подарила крестная, еще кое-что сшила мадам Ремюзо, наша соседка…
Максимилиан в изумлении, не веря своим ушам, воззрился на будущих тестя и тещу. Клеми торопливо убрала свою руку с его колена. Она видела, что Фредерик тоже ничего не понимает, и за помощью инстинктивно обратилась взглядом именно к нему.
– Спокойно, Макс, я думаю, здесь какое-то недоразумение, – сказал Фредерик.
– Нет здесь никакого недоразумения! – Максимилиан едва не задохнулся от ярости. – Господи, какой я кретин, я же видел, что им нельзя доверять! Они прикарманили мои деньги, которые я одолжил им на приданое для Клеми, вместо этого заказали у кого-то дешевое тряпье, и теперь мать и сестра будут иметь повод каждый день попрекать мою жену не только бедностью, но еще и тем, что у нее родители – воры! Ну погодите, сейчас вы мне ответите за каждый сантим!
– Замолчи, Макс! О девушке хотя бы подумай! – возмутился Фредерик. На побледневшем лице Клеми не было видно ничего, кроме ставших огромными глаз, она твердила: «Не надо, пожалуйста! Пожалуйста, не надо!», но, похоже, никто больше этого не заметил. – Да как ты смеешь в ее присутствии оскорблять ее родителей недоказанными обвинениями? Давайте сделаем так – ты уведи мадемуазель Андрие на империал кареты, а я спокойно поговорю с мадам и мсье Андрие.
Фредерик постучал в перегородку, приказывая кучеру остановиться. Фернан Андрие вцепился в руку профессора Декарта, будто посреди штормящего моря – в спасительный обломок корабля. Но Максимилиан, догадываясь, что его триста франков, заработанные тяжелым трудом и жесточайшей экономией, исчезли без следа благодаря хитрости и глупости людей, которые завтра станут его родственниками, что его благородный порыв обернулся отвратительным обманом, забыл даже о невесте. Он резко дернул головой:
– Нет, Фред, не вмешивайся. Это наши с ними дела.
Фредерик подал руку дрожащей Клеми:
– Поднимемся на империал, мадемуазель Андрие. Им лучше поговорить без публики.
Макс благодарно кивнул и крикнул невесте:
– Не скучай, я скоро сменю его, дорогая.
Карета дернулась и покатила дальше. Стук колес и цокот копыт заглушал звуки, доносившиеся изнутри. Клеми не решалась посмотреть на своего спутника. Она поняла, что Максимилиан тайком одолжил ее родителям деньги, чтобы одеть ее к свадьбе и купить ей хоть несколько простыней в приданое, а они эти деньги потеряли или припрятали. Представить то и другое было чудовищно стыдно. Но еще сильнее она боялась связать исчезновение денег с дорожной кражей у пьяного отца. Это было слишком даже для него. В карете кричали друг на друга, Клеми пыталась разобрать слова, и ей невыносимо было оттого, что рядом сидел старший брат Максимилиана, невольный свидетель этой сцены и ее унижения.
В доме тетки Андрие она его едва рассмотрела, но весь первый час, пока они ехали и он разговаривал с ее отцом, она прислушивалась к его голосу. И вскоре ей стало так интересно, что даже тискающий ее руку и что-то шепчущий на ухо Максимилиан стал мешать, ей хотелось, чтобы он ненадолго замолчал. Профессор Декарт держался с достоинством, но без высокомерия, так, как не умел держаться Макс. Он внимательно слушал, пропуская, впрочем, мимо ушей пустую болтовню Фернана, с искренним интересом задавал вопросы, сочувственно кивал, когда отец живописал неудачи и горести их семьи. Но Клеми видела, что профессор Декарт принимает Фернана за кого-то другого. Наверное, за того бедного, но благородного рабочего человека, о которых писатели пишут в своих книжках – Клеми их не читала, знает о них только потому, что муж соседки-портнихи мадам Ремюзо, когда они пили кофе после примерки, показывал ей книжку про какого-то Жана Вальжана, честного фабриканта и мэра, при этом бывшего каторжника. Может, и такие на свете бывают, писателям виднее. Ее отец тоже всю жизнь работал, не его вина, что теперь ему стало трудно мешать раствор и поднимать наверх кирпичи. Но после того, как он заболел, он стал совсем другим человеком. Эти его мечты о легких деньгах – в их квартале они до добра еще никого не доводили. Мало ему прошлогоднего возвращения со скачек босиком и без пиджака! Мало того, что он играет в карты на любую мелочь, которая заводится у него в кармане, и чаще всего проигрывает! Теперь еще и этот «Грандиссьер», с начала лета о нем только и было разговоров... Слава Богу, родителям нечего было туда вложить, а то бы теперь кусали локти, как все их соседи. Нечего вложить? Так-таки нечего, если Максимилиан действительно дал им деньги? О Господи...
Она совсем забыла о спутнике и от неожиданности вздрогнула и чуть не свалилась с узкого и неудобного империала, когда профессор Декарт мягко произнес: «Мадемуазель…»
Клеми стремительно повернулась к нему. Фредерик увидел, что ее глаза болезненно блестят, темно-рыжие ресницы склеились от слез, медно-золотые пряди выбились из-под чепчика. Ямочки на круглых щеках, наверное, такие очаровательные, когда она смеялась, теперь кажутся приклеенными. Он повторил:
– Мадемуазель, вы можете рассказать мне все, что вас беспокоит, и это останется между нами. Я ваш друг.
– Нет, господин профессор, не могу, – покачала головой Клеми.
Брату Максимилиана нет никакого дела до таких людей, как Андрие. Люди его круга проводят свои дни в чистых и теплых комнатах, уставленных шкафами с книгами, увешанных картинами, застеленных коврами, и не задумываются о тех, кто моет эти комнаты, привозит уголь и топит печи, носит воду, смахивает пыль с книжных корешков и стирает всей этой ученой братии белье. Девушка знала, что господин профессор был против того, чтобы Декарты породнились с Андрие. Хоть он и приехал на свадьбу, наверное, до сих пор думает, что брат совершает ошибку. Но, по крайней мере, он смирился с этой свадьбой и за обедом у тети Жанны, за разговорами в карете дал понять родителям Клеми, что они приняты. А что он скажет теперь, когда Фернан и Мария Андрие промотали деньги его брата? И ведь он может решить, что Клеми обо всем этом знала! Да какая, господи, разница, знала – не знала… Они ее родители, ей вместе с ними и отвечать.
Несколько долгих секунд он мерил ее глазами, но она еще раз упрямо помотала головой.
– Тогда, с вашего позволения, я почитаю, – он потянулся за портфелем и достал книгу. – Если вам захочется поболтать, просто окликните меня.
Клеми довольно быстро пожалела о своей робости, но теперь уже не решалась побеспокоить профессора Декарта, который с головой ушел в свою книгу. Она старалась смотреть по сторонам, на поля и перелески, однако время от времени украдкой взглядывала и на него. Ветер обдувал ее лицо, мерный стук колес успокаивал, и девушка постепенно обрела способность думать еще о чем-то кроме своего позора. Глядя на склоненный над книгой профиль Фредерика, она припоминала, что рассказывал о брате Максимилиан. Он говорил, что Фредерик окончил Сорбонну, потом работал в провинции учителем французской литературы и истории и одновременно писал докторскую диссертацию, а пять лет назад защитился и сразу стал профессором в Коллеж де Франс. Он написал несколько книг по истории, которые принесли ему известность. Живет он в Париже в небольшой уютной квартире в Латинском квартале, на улице Сен-Жак, окнами прямо на Коллеж. У него до сих пор нет семьи, он даже ни с кем не помолвлен. Рассказывая об этом, Максимилиан равнодушно махнул рукой: «Это же Фред. Он у нас всегда был со странностями».
Внезапно Фредерик поднял глаза от книги.
– Хороший нынче август, правда, мадемуазель? Вы еще никогда не были в Ла-Рошели? Если вечером захотите немного погулять, я покажу вам и вашим родителям старый город и порт, увидите, какой он красивый в это время года.
– Да, господин профессор, – пробормотала она.
«Да, господин профессор! Нет, господин профессор!» Вот и все, что она способна вымолвить в присутствии этого человека. Клеми снова порозовела. Ох, скорее бы Максимилиан вернулся. Конечно, он придет злой и раздраженный, и, наверное, осыплет ее упреками, но с ним она хотя бы не робеет и может сказать ему чуть больше, чем «нет» и «да».
– Я ведь называл свое имя? Меня зовут Фредерик, – улыбнулся он.
– Д-да, простите, Фредерик.
– Вы не волнуетесь перед конфирмацией?
Конфирмация! Ох, о ней-то Клеми в суете и панике совсем забыла. Хотя она помнила так отчетливо, будто это было вчера, ледяной взгляд викария в тот день, когда она с матерью в последний раз пришла к мессе, и его брезгливо вытянутый палец, которым он сделал ей жест уйти со скамьи для девочек-певчих. Она семенила по проходу, втянув голову в плечи, и все на нее смотрели. Он и в проповеди что-то ввернул про заблудшую овцу, от которой следует отступиться и предоставить ее собственной гибельной судьбе, пока за ней не последовали другие, верные овечки стада господнего. У Клеми так звенела кровь в ушах, что она едва слышала его голос, но она кожей чувствовала, что все головы опять повернулись в ее сторону. Ей хотелось встать, уйти, убежать отсюда навсегда, не дожидаясь окончания службы, но она не посмела. А вдруг в Ла-Рошели, городе, который был столицей гугенотов, ее встретят с таким же презрением?
– Вы будете меня спрашивать по катехизису, Фредерик? – она вскинула испуганные глаза.
– Ну что вы, это работа пастора Госсена, он с ней отлично справляется, – рассмеялся профессор Декарт. – Не робейте, мадемуазель Андрие, он вам понравится, он умный и добрый человек. Если хотите прямо сейчас что-то узнать о протестантах и о реформатской вере, я попробую вам помочь. Но если не хотите, я вас пойму, в такой день просто невозможно говорить о серьезном.
– Называйте меня, пожалуйста, просто Клеми! – попросила девушка. К щекам снова устремилась горячая волна, но остановилась, когда он весело кивнул. Она улыбнулась ему уже совсем по-другому – без всякого страха и скованности.
Теперь они открыто смотрели друг на друга, и Клеми впервые заметила, что Фредерику еще не так много лет. Раньше под впечатлением рассказов Максимилиана она представляла его немолодым брюзгой с надменно поджатыми губами, в черном пасторском сюртуке, с обсыпанными перхотью плечами, с елейным голосом. Как же иначе объяснить, что ни одной женщине он до сих пор не приглянулся? Он представлялся Клеми похожим на их учителя господина Жиро, который ненавидел детей, особенно маленьких девочек, или на сына бакалейщика, Поля Марсиньи, тридцатилетнего холостяка с лицом, похожим на перезимовавшую картофелину, с дурным запахом изо рта и с таким ворчливым, склочным нравом, что когда он пришел зимой свататься к Клеми, даже Андрие-старшие пришли в ужас от перспективы такого брака и немедленно ему отказали. Но, конечно, тут же пожалели. Наследник бакалейной лавки – это козырь, из-за которого бедная девушка может много с чем примириться и еще сказать спасибо. К счастью, Поль Марсиньи нашел другую невесту, и от его повторного сватовства Клеми была избавлена. А в марте появился Максимилиан...
Фредерик Декарт был не похож ни на кого из тех людей, кто составлял обычное окружение Клеми и ее родителей. Не похож даже на школьных учителей, даже на редких покупатели из богатых кварталов, которые иногда заходили в булочную крестной. В том районе Нанта, где выросла Клеми, его никто не назвал бы красивым мужчиной. Там ценились широкоплечие здоровяки с округлыми лицами, короткими прямыми носами и крупными подбородками, большерукие, большеногие, дерзкие на язык, неутомимые в работе, крепкие во хмелю. У Максимилиана тоже мало общего с мальчиками, с которыми Клеми играла в детстве, но его брат и вовсе вызвал бы у соседей Андрие лишь недоумение. Что это еще за птица, из какого невиданного мира его к нам занесло? Больше всего он похож на портрет какого-то средневекового рыцаря, который Клеми давным-давно видела в школьном учебнике. Нос у Фредерика крупный и слишком выдается вперед, губы тонкие, щеки худые, подбородок небольшой, но, что называется, упрямый. Кожу у висков и на лбу прорезают первые морщины. Брови прямые и короткие, простые честные брови без излома. Глаза темно-серые, как осенняя глубокая вода, как предгрозовое небо. Сегодня они смотрели весело и дружелюбно, но Клеми догадывалась, что они умеют метать молнии. Волосы у него почти черные, а на усы и короткую аккуратную бородку природа как будто пожалела красок, они немного светлее, и пожалуй, когда Фредерик станет еще старше, это будет придавать ему слегка линялый вид. Впрочем, если это и портит его внешность, то совсем немного. Клеми не могла подобрать точное слово, такого слова не было в ее словаре, но она чувствовала, что суть и внешности, и внутреннего облика профессора Декарта следует определить так – «значительность». В его лице, улыбался он или снова становился серьезен, не было ничего заурядного. Как и в его манерах не было ничего мелкого, суетливого. Его речь звучала спокойно и плавно, он еще ни разу не повысил голос. Но ведь не случайно стоило ему даже негромко сказать хотя бы слово – и уже хотелось, чтобы остальные замолчали, хотелось слушать только его…
– Не знаю, что натворил ваш отец, Клеми, – сказал Фредерик, – но я понимаю, что он это сделал не от хорошей жизни.
– Откуда вам это понимать! – снова вспыхнула Клеми.
– В молодости я работал учителем в Оверни, в самой глубинке. Мой брат вам не говорил? Два года я учил в муниципальной школе таких же мальчишек, как те, среди которых вы росли в Нанте. И неплохо знал их родителей.
– Эти мальчики вас слушались? – недоверчиво перебила Клеми. Вообразить такое невозможно. Фредерик Декарт – перед целым классом сорванцов, которые курят, громко сморкаются в кулак, плюются сухим горохом и жеваной бумагой и сквернословят на диалекте, не стесняясь учителя!
– Непросто было в начале, – ответил он, – но в конце концов я понял то, что вам говорю. У этих мальчиков не было собственной комнаты, как у меня в детстве и юности. Их родители сами не умели ни читать, ни писать, они жалели денег на свечи и на книги, они общались со своими сыновьями только криком и подзатыльниками и больше всего боялись, что детям слишком понравится в школе и они захотят учиться дальше, а лишних денег нет. Когда я увидел, как им трудно, я стал ценить их каждое, даже самое маленькое умственное усилие. Они заметили, что я отношусь к ним с уважением, не поверили, устроили мне несколько проверок, но в конце концов поняли, что я не притворяюсь. Им стало интересно меня слушать. Через два года мы расстались добрыми друзьями.
– Фредерик, вы давно в Париже? – Ей внезапно стало с ним легко.
– Пять лет назад вернулся в университет. А вы когда-нибудь уезжали из Нанта, Клеми?
– Два раза ездила в Пемполь, к родным моей матери. Ну, конечно, еще в Маренн, к тете Жанне и дяде Марселену.
– Я уже понял, что вы наполовину бретонка. Должно быть, знаете бретонский язык так же хорошо, как ваша мать?
– Нет, – смутилась Клеми, – плохо. Но этого нам хватало, чтобы переговариваться между собой о чем-нибудь таком, что папе знать не обязательно.
– Вы не так просты, мадемуазель! – улыбнулся Фредерик.
– Когда маме отдавали деньги за кружево или я приносила свое жалованье от крестной, мама сразу же рассовывала эти деньги по тайникам. Но если папе хотелось выпить, он становился очень хитрым и легко находил все ее заначки. Поэтому, как только он начинал шарить по комнате и громко орать, мама тут же по-французски посылала меня за хлебом и добавляла по-бретонски, чтобы я взяла с собой кое-что из кухни и кое-что из-под лестницы. Папа хватал ее за руку и спрашивал: «Что это ты бормочешь?», а она отвечала, что это молитва, в Бретани все всегда молятся на дорогу. Он называл ее старой ханжой и говорил, что ей надо было идти в монашки, а не замуж, но мои карманы не обшаривал, и я кое-что перепрятывала у крестной, мадам Жалю.
Так много в присутствии профессора Декарта Клеми еще не говорила. От него, конечно, не укрылось, что она говорит как человек, не получивший сколько-нибудь продолжительного образования. Она говорила с простонародными интонациями, пренебрегала правилами, употребляла диалектные слова. Он чуть заметно вздохнул: да, не надо быть пророком, чтобы предсказать наперед, что мать и Шарлотта будут над ней смеяться. Максимилиан вряд ли станет ее учить и вообще хоть как-то ей помогать...
– Не хочу вас пугать, Клеми, но должен предупредить: мать и сестра любят переговариваться между собой по-немецки. Мой брат ведь рассказывал вам, что хоть мы и потомки французских гугенотов, за двести лет жизни в Германии наша семья онемечилась, и мы с Максом французы скорее по рождению и по духу, чем по крови? – Клеми кивнула. – Я надеюсь, Максимилиан научит вас хотя бы самым обиходным словам, чтобы вы не чувствовали себя во время их милых бесед человеком, которого водят за нос.
По хорошенькому нежному личику Клеми пробежала тень. Фредерику захотелось утешить ее не только словами – обнять, погладить по голове, как ребенка, да хотя бы просто взять ее руки в свои. И твердо пообещать, что никому не даст ее в обиду, даже родной сестре и матери. Но разве он имел право сделать первое и пообещать второе? Он ограничился тем, что сказал:
– Смелее, Клеми. Мой брат вас любит, и он вас защитит. Я думаю, что наша мать уже сейчас расположена к вам гораздо сильнее, чем это было два месяца назад. Уверен, когда она получше вас узнает, вы завоюете ее сердце. Признаюсь, я тоже сомневался в затее Максимилиана, и пока мы ехали в Маренн, всю дорогу на правах старшего брата отчитывал его за легкомыслие, но теперь я на вашей стороне. На вашей с ним стороне, – поспешил он уточнить.
От необходимости что-то отвечать Клеми избавило маленькое происшествие. Над их головами послышался треск крыльев, и на платье Клеми опустился большой черный жук. Он сложил крылья и сначала замер на обтянутых серым перкалем коленях, а потом решительно пополз вверх. Фредерик протянул было руку, чтобы снять жука, но рука его нелепо замерла в воздухе прямо над грудью девушки – если бы сейчас их увидел Максимилиан, то имел бы все основания устроить сцену ревности, знай он своего брата чуть хуже. Клеми не завизжала, не дернулась, ничуть не испугалась. Она спокойно взяла насекомое двумя пальцами, посадила на ладонь и вытянула руку как можно дальше, чтобы жук не упал под колеса.
– Улетай, жучок, на зеленую травку! И больше не падай на людей, люди бывают разные!
– Это верно, второй раз ему может так не повезти, – серьезно кивнул Фредерик. Девять из десяти знакомых женщин (да полно, наберется ли у него целых десять знакомых женщин?) завопили бы не своим голосом, стряхнули бы ни в чем не повинную букашку на пол и измолотили ее каблуками. Он посмотрел на Клеми с новым, окрепшим уважением. И почему-то со страхом. Она неглупа, у нее живой ум и чуткое сердце, но она слишком добрая, слишком нежная, слишком искренняя. Что же будет с ней в доме, где деспотично правит мадам Декарт, под ненадежной защитой всего лишь одного Макса?
Солнце уже чуть-чуть опустилось к горизонту, и в его мягком предвечернем свете волосы Клеми казались совсем золотыми. Лицо было усталым от всех пережитых тревог, простодушным и немного растерянным. Правильно сказал Макс – как у ребенка. Как было у Элизы, когда она сказала Фредерику, что выходит замуж за Жака Тавернье.
Зачем себя обманывать? Он не слепой и не беспамятный, он сразу увидел, как она похожа на рыжеволосую, белокожую и голубоглазую Элизу Шендельс, его кузину и первую, неразделенную любовь. Элиза была образованнее и утонченнее, чем Клеми. Она ходила в изящных шелковых платьях по моде 1850 года, у нее были белые мягкие ручки, не знавшие работы тяжелее, чем помочь матери накрыть стол к воскресному чаепитию. Она говорила по-французски ненамного хуже, чем по-немецки, бегло играла на фортепьяно «Форель» Шуберта, с чувством пела «Nachtlied» и «Der Fruеhling». Но она была такой же доброй, такой же кроткой, как Клеми, и когда родители сообщили, что нашли ей прекрасную партию – Жака Тавернье, сына крупного судовладельца, – не посмела им перечить. Хотя дружба между ней и семнадцатилетним Фредериком к этому моменту становилась все теплее, все доверительнее. О чувствах и о будущем они не говорили, но Фредерик догадывался, что она читает на его лице абсолютно все, что он не решается ей сказать. Еще немного – и он признался бы. Не успел... Впрочем, пустое это – думать, что его признание что-то бы изменило. Кто он был такой для Шендельсов, недолюбливавших всех Картенов за бедность и гордость? Лицеист предпоследнего класса, сын провинциального пастора на жалованьи, в будущем, после университета – в лучшем случае школьный учитель. Даже если бы Элиза согласилась ждать шесть или семь лет, пока он закончит образование и найдет работу, Шендельсы нашли бы способ ее отговорить...
– О чем они так долго разговаривают? – забеспокоилась Клеми, показывая вниз, на карету.
– Я тоже хотел бы это знать, – сказал Фредерик.
Их желание немедленно исполнилось. Кучер притормозил лошадей перед тем, как объехать яму, и в наступившей тишине до них донеслось:
– Если так, я не хочу иметь ничего общего с мошенниками! А вдруг мои дети пойдут в кого-то из вас? Только этого еще не хватало! Я расторгну помолвку, дам вам, так и быть, денег на обратную дорогу, только ради Клеми, которая ни в чем не виновата, и вы прямо отсюда поедете обратно в Маренн, в Нант, к чертовой матери!
Клеми вскрикнула и зажала уши. Фредерик не успел понять, как это случилось, но спустя мгновение он ее обнимал за талию, и ее голова, вздрагивая, прижималась к его груди. «Негодяй, мальчишка, да как он смеет! Пусть только кучер остановится, и я ему дам такую оплеуху, от всей души, по-братски, – будет завтра стоять под венцом с одной щекой больше другой! – Фредерик чувствовал, как внутри его клокочет ярость. – Я его научу уважать взятые на себя обязательства!» А Клеми зарылась лицом в его сюртук, будто маленькая девочка, которая прибежала к нему искать защиты. Он чувствовал, что она вся заледенела от страха. От ее платья донесся слабый запах птичьего двора, на котором она провела все утро. Ему было все равно. Ее кожа и волосы для него пахли так, как пахнет любимое тело, невинное и неизведанное, но внушающее страсть, какую он не знал и семнадцатилетним, влюбленным в Элизу, и двадцатидвухлетним, впервые открывающим радости физической любви с Колетт, и даже двадцативосьмилетним, полностью сознающим свои желания мужчиной, увозящим Эмили с того памятного театрального вечера... Прижимая ее к себе, целуя ее в макушку, как ребенка, отогревая в своих руках ее пальцы, он внезапно подумал с полной ясностью: «Пусть только Макс расторгнет помолвку, я сам предложу ей руку. И если она согласится, если пастор Госсен согласится нас обвенчать, прямо сегодня на ней женюсь. Переночуем в отеле на улице Амело, там же, где остановился со своей подругой Моранж, уж создавать заведению мадам Фавар скандальную славу, так создавать! – он невольно усмехнулся. – А завтра уедем в Париж первым поездом».
Он вздрогнул и нервно сглотнул, пытаясь представить Клеми в поезде напротив себя, Клеми в его маленькой квартире на улице Сен-Жак, Клеми на профессорской вечеринке среди жен других преподавателей. Представить то, что будет сначала, не позволяло его слишком целомудренное воображение. Да, но перед всем, что он не решался представить, будут слова пастора Госсена: «Фредерик, берешь ли ты в жены Клеманс, чтобы быть с ней вместе в богатстве и бедности, в горе и в радости, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит вас? Клеманс, берешь ли ты в мужья Фредерика?» Разве он может надеяться, что она чистосердечно, с полным осознанием последствий, ответит «да»? Она его не любит, потому что это невозможно – любить человека, которого знаешь всего несколько часов. Клеми любит Макса. Макс любит ее. Он погорячился, наговорил лишнего, но это ровным счетом ничего не значит. И он, Фредерик, не лучше брата, раз немедленно решил воспользоваться ситуацией...
– Фред! Как это понимать?!
Оказывается, карета остановилась, а они даже не заметили... Клеми вздрогнула и закрыла лицо руками. Фредерик усадил ее поудобнее, погладил по плечу и встал.
– Это ты потрудись объяснить свои слова. Я надеюсь, что объяснение будет удовлетворительным. Твоя невеста услышала о том, что ты расторгаешь помолвку, и покачнулась так, что едва не выпала из кареты. Мне пришлось ее подхватить.
– Ну, да, я погорячился, – нехотя признал Максимилиан. – Они меня довели. Я сам жалею, что это ляпнул. Прости, Фред. Как ты, Клеми?
Она смотрела в сторону и молчала.
– Клеми! – теперь уже по-настоящему испугался Макс. – Любимая, прости, я это сказал не всерьез, я даже в мыслях не имел ничего подобного! – Клеми вздрогнула и посмотрела на него отрешенным взглядом, как будто вместо него увидела незнакомца, но подвинулась, давая место рядом с собой. Максимилиан тотчас запрыгнул на империал и обнял Клеми. – Фред, а тебе спасибо, но здесь ты уже не нужен. Я остаюсь со своей невестой. Будь я проклят, если еще скажу этим людям хотя бы слово не в присутствии посторонних. Но нам нужно как-то пережить сегодняшний вечер и завтрашний день, так что если ты сможешь их успокоить так же искусно, как успокоил Клеми, буду тебе признателен.
– Спасибо вам за все, мсье Фредерик, – пролепетала девушка.
– Был рад оказаться вам полезным, мадемуазель Клеми, – ответил он.
Фредерик уселся в карету, напротив багрового от гнева Фернана и бледной от стыда Марии. Ему не хотелось с ними разговаривать, он лишь кивнул им в знак того, что их с Максимилианом распри его не касаются. Он вспомнил слова Шарлотты: «Как было бы весело, если бы невеста Макса удрала прямо из-под венца!» и едва удержался от горького смешка. Кучер тронул кнутом усталых лошадей, и карета заскрипела дальше, к последнему повороту, за которым на горизонте уже должны были появиться башни Ла-Рошели.
– «Quod periit, quaeri pote, reprendi non potest», – тихо сказал сам себе Фредерик. И перевел, чтобы не смущать своих соседей: «Что потеряно, можно найти, но нельзя вернуть». Андрие быстро переглянулись между собой и ничего не сказали – они, конечно, решили, что это он снова о потерянных деньгах. Фредерик не мешал им предаваться угрызениям совести, ему теперь было ни капельки не жаль этих людей, из-за которых Клеми пришлось незаслуженно вытерпеть столько стыда. Читать в карете уже было темно, и он уставился в окно, повторяя в уме спряжения самых трудных латинских глаголов.
Окончание: http://www.proza.ru/2018/12/26/787
*Il n'y a pas de quoi fouetter un chat, "не из-за чего пороть кота", "пустяковое дело" - французская поговорка.
** Clemence - "милосердие" (франц.)