Я лежал в кожаном кресле и рассматривал пачку чипсов со сметаной и зеленью, которую держал в руках. В изголовье кресла тлели две палочки ладана, распространяя равномерно нежный аромат по помещению. На полу был постелен ковер с различными затейливыми узорами и переплетениями – из тех, что было принято раньше вешать на стены. Здесь на стене висела картина, с которой на меня грозно глядел Люцифер, всем своим видом показывая, что у него в душе застрял ржавый свинцовый комок, – как и у меня. Впрочем, поэтому я здесь.
— Ничего, если я похрущу? — спросил я и с характерным хлопком вскрыл блестящую зеленую пачку. — Когда я что-то ем, мне становится чуть спокойнее… Ну, начнём?
Не дожидаясь утвердительного ответа, я продолжил:
— Знаете, доктор, две недели назад у меня умер хомяк, и всё это время я думаю о том, чтобы наложить на себя руки… Нет-нет, погодите, не в этом дело. На самом деле, после того, как я расстался с девушкой, из моей жизни ушли все краски, и я не могу ничем заниматься — даже есть. Вот, похудел на шесть килограмм… Тоже нет. Настоящая причина моего визита в том, что, хоть со смерти родителей в автокатастрофе уже прошло пять лет, я так и не нашел своего места в жизни, моя личность до сих пор расколота на части, а также я постоянно борюсь с искренним желанием убивать… Ладно. Это тоже неправда. Но я сюда не издеваться пришел – у меня действительно есть некая проблема, которая бы появилась у любого человека, если бы он проживал мою жизнь в моих условиях. Но я бы хотел поговорить с вами не о ней, а о том, что объединяет её с теми примерами, которые я вам только что любезно привел. Их объединяет упадок сил и ощущение невозможности продолжать такую жизнь – собственно, желая это исправить, к вам и обращаются.
Я запустил руку в пачку, выудив из неё пригоршню изогнутых пластинок соломенного цвета, закинул её себе в рот, пережевал и продолжил:
— С помощью вашей терапии люди перенастраивают мышление таким образом, чтобы им было комфортно находиться в мире, избавляются от вредной идеи-фикс или давнего эпизода из детства – первопричина не важна. Вся эта процедура направлена на то, чтобы отшлифовать человека, как детальку от паззла, чтобы он мог вписаться в жизнь. Чтобы он мог, не испытывая беспокойства, заниматься повседневными делами, налаживать социальные контакты, трудиться и быть полезным. Ну, то есть делать всё, что необходимо для счастливой жизни без нужды. У кого-то получается, у кого-то же нет – здесь вашей вины нет, ведь даже на идеально отлаженном производстве постоянно проскальзывает брак. Так вот, о чём это я…
Я на секунду прервался, чтобы надломить языком на нёбе хрустящую пластинку.
— Сколько из вылеченных вами людей через некоторое время снова обращаются за вашими услугами? У скольких людей долгожданный финал клинической депрессии оказался лишь временной ремиссией? Сколько оказывались бомбой замедленного действия, взрыв которой вы лишь отсрочили, но не предотвратили? Не говорите, я уверен, что их не просто много, а большинство.
Пастельно-голубые стены казались тусклыми в заслоненном облаками свете солнца. Дым вырывался из ладанных палочек, причудливо клубясь и поднимаясь наверх, к белоснежному потолку.
— Я полагаю, что мир попросту не создан для нас и нашего счастливого существования. Шопенгауэр в «Афоризмах житейской мудрости» писал, что мир – это каторга, ад, наказание в котором нам необходимо отбыть. Реально в нём лишь страдание, а счастье – просто иллюзия. Как ни мотивируй себя, не вселяй в себя радость и стремление к жизни, невозможно раз и навсегда полюбить каждое раннее утро наступать на мину, а потом весь день собирать себя по частям. Невозможно с огнём в глазах отрывать от души те кусочки, которые мешают нормальной жизни. Это просто противоестественно, понимаете? Как ни парадоксально, но жить – противоестественно. Если с задором отрывать от души кусочки, то, рано или поздно, от души не останется ничего – и задора в том числе. Каждому из нас приходится идти на компромисс с собой – большой ли, маленький ли зависит уже лично от каждого человека. У каждого есть свой персональный ад, и каждый выбирает себе от него своё избавление. И оно всегда оказывается временным.
Я снова запустил руку в глянцевую зеленую пачку, снова пережевал часть её содержимого, немного полюбовался картиной на стене и возобновил свой монолог:
— При этом страдания, конфликты, внутренние и внешние противоречия заставляют расти, улучшаться, приспосабливаться. Утрированно, но нет никого живее и активнее человека, который горит, – все его силы, всё, что в нём есть, направлено на то, чтобы это самое горение прекратить. Достойна песен сила воли человека, стремящегося к возмездию после чьего-нибудь жестокого и вероломного предательства.
Люцифер неодобрительно смотрел на меня, а запах ладана флиртовал с моим обонянием. По подоконнику сначала редко, а затем всё чаще и чаще забарабанили капли дождя — всё-таки, облака не выдержали свою ношу.
— Можно предположить, что в конфликтах и страданиях заключается суть жизни. Следовательно, отсутствие их равносильно отсутствию жизни. Но что следует после разрешения всех проблем? Покой, расслабление, и вместе с ними ощущение полноты и счастья. Пусть всё это временно и до тех пор, пока не появится новая проблема. Всё же, это награда за решение проблемы. Нечто положительное. Забавно, не находите? Жить в страдании мы не можем и потому ищем от него избавления, но как только находим, падаем в бездействие и, тем самым, перестаем жить.
Сверкнула нить молнии, и комната на мгновение вспыхнула ярким светом. Я дождался, пока отгремит гром, и продолжил:
— Вспомните великих творцов, ученых и прочих видных деятелей человечества! Я уверен, они потому и вошли в историю, что компенсировали творениями свой неподъемный объем боли. Также, вы вряд ли вспомните их современников, которые жили куда более счастливо, но в итоге не запомнились ничем. Они словно и не жили вовсе.
Дождь уже барабанил вовсю – это был ливень на долгие часы и несколько обрушенных веток.
— Но не важно великий или нет, страдалец или счастливец, правда, не важно. Обратимся к основам. Живое – увечно, мёртвое – цельно, и забавно, что, даже живя, мы стремимся к совершенству или счастью как совершенному состоянию души, то есть, тому самому цельному, которое есть синоним смерти, небытия, не-существования. В каждом жизнелюбивом восклицании, в каждом радостном стихотворении и обнадеживающей песне мне слышится шепот смерти. Все фестивали, праздники, дни рождения в моём понимании отдают виват небытию – ведь все они заканчиваются, то есть умирают, становятся цельным, совершенным воспоминанием. Примечательно, кстати, что рутина, то есть мёртвая сторона жизни, судя по всему, вечна. Но я не об этом. Всё сущее стремится к космической пустоте, всё помнит о своей смерти, но держит это знание где-то на задворках сознания, а главную площадь этого сознания забивает действиями, планами, целями, мыслями, эмоциями и состояниями. Всё смирилось и приняло главное правило игры – придёт время, и она завершится.
Люцифер был слегка задымлен ладаном, но он всё так же пронзительно и печально рассматривал меня. Нежно-голубой оттенок стен из-за дыма стал на пару оттенков нежнее. Учитывая бушующую снаружи стихию, обстановка сложилась умиротворяющая.
— Всё, но не я. Я не хочу умирать, настолько отчаянно, настолько желанна для меня жизнь, что я изобрел свой рецепт бессмертия. Если жизнь – это конфликт, раздор, то бессмертие заключается в том, чтобы постоянно поддерживать его. Я лишил себя всех удовольствий жизни. Я недавно переехал в этот город, обрубив все контакты с родными и близкими, и они до сих пор не знают, что со мной. Я нашёл скучнейшую бумажную работу в офисе, а после смен я иду убирать мусор и красить стены вместе с теми, кому суд впаял «общественные работы». Я питаюсь чем-то максимально безвкусным. Я перестал слушать музыку от слова совсем. Я сплю на голых досках и без подушки. Будь моя воля, я бы сделал свое зрение черно-белым, чтобы цвета лишний раз не раздражали. Я сознательно отказался ото всех привилегий живого человека. Чёрт возьми, да я ненавижу чипсы со сметаной и зеленью! — Я смял пачку в кулаке, и оставшаяся на дне горстка пластинок протестующе захрустела. — Но конфликт должен кипеть.
Умиротворение и покой.
— И всё это, если не считать какие-то застарелые проблемы и обиды, которые как ржавчина осели на мне за время жизни, чертовски меня угнетает. Я жив, доктор, без преувеличения живее всех живых, но я глубоко несчастен. Единственное, о чём я думаю, так это о том, чтобы прекратить эти страдания, и зажить «полной жизнью», то есть умереть, в моем понимании. Но я никак не могу этого позволить. Во мне иногда блестит тень надежды, что мои страдания не пройдут даром, что кто-то увековечит их в каком-либо произведении, что память обо мне будет вечна, и я буду жить в этой памяти. Но я подавляю и её, ведь никакая память не может быть вечна, всё подлежит забвению, всё подлежит смерти. Я отказался ото всех красок, всех радостей жизни, даже от надежды, потому что единственное, чего я хотел – это жить. В своем стремлении жить я отказался от самой жизни… Скажите, доктор? Что я делаю не так? Доктор?
Я повернул голову к своему собеседнику. На противоположном конце комнаты, на черной кушетке, развалился пушистый персидский кот, высокомерно поглядывающий на меня через полуприкрытые веки. Он растянулся во весь рост, закрыл глаза, потянулся и сладко зевнул.
— Ах, да. Вы ведь опаздываете.
Я встал с кресла, чтобы выкинуть пачку чипсов в урну в углу, после чего плюхнулся обратно в кресло. В полумраке комнаты узоры и переплетения на ковре вдруг показались необычайно занятными. Ароматные палочки мирно догорали, высвободив всю свою амброзию, а дождь шумел снаружи уже не неистово и шумно, а ровно и спокойно. Идиллия. Я вдоволь насладился ею, а затем продолжил:
— Знаете, доктор. В своём нежелании признавать, что я конечен, я отрицал очевидное всему человечеству. Я думал, что я первый такой в истории, что до меня никто не додумывался поставить игру на паузу. Я тоже остановил её, теша себя тем, что так никогда не умру. Но, скорее всего, я бы просто потерял свой шанс, как и мои возможные предшественники. Я уже уронил его в лужу, над которой всё это время стоял, недовольный собой, пока мимо меня проносилась вся жизнь, которую я так желал. Знаете, я всё-таки разрешу главный душевный конфликт. Я приму то, что я конечен, как и всё живое. Я приму то, что когда-нибудь обо мне будут стёрты всякие упоминания. Я приму то, что каждое движение маятника космических часов немного вскапывает мою могилу. Не сразу, ведь нынешний уклад жизни и мышления для меня слишком привычен, но, по крайней мере, я буду двигаться в этом направлении. Возможно, конечно, я сдался, и ещё чуть-чуть, и меня бы ждало бессмертие. Это уже не так важно. Главное, что я жив. Не мертв и не слишком живой, а попросту жив. Я безусловно умру и буду забыт, но какое-то время я буду жить и меня будут помнить. И этот небольшой отрезок времени, благодаря моему присутствию в нём, имеет значения больше, чем миллиарды лет вселенской пустоты до и после него. Мне не стоит на них замахиваться.
Вдруг дверь распахнулась, бесшумно скользнув по ковру. На пороге показался мужчина с серебряными волосами и аккуратно подстриженной бородой, одетый в классический костюм:
— Прошу прощения… — начал он.
— О нет, что вы, доктор, ничего страшного, — перебил его я, — правда, полагаю, что вы добирались зря. Можете считать, что мой случай – самый лёгкий за вашу карьеру, ибо вы только извинились, а мне уже гораздо легче. Я оплачу этот визит, как полагается, не беспокойтесь, но, думаю, мне здесь больше нечего делать. Хорошего вам дня… Хотя, стойте.
Выходя из кабинета психотерапевта, я оглянулся, и незнакомое, так давно забытое чувство начало расширяться во мне воздушным шаром, полностью заполняя мое сознание:
— Можно я почешу вашему коту животик? Он у вас замечательный.