Би-жутерия свободы 306

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 306
 
– Кроме любовных утех не мешает заняться чем-нибудь серьёзным, – бессердечно напомнила, редко навещавшая  Толика, мать, отказавшаяся от близости с отцом, избегая неприличного вознаграждения и врачей, как следствия его.
Учитывая пожелание родительницы (рекордсменки с половыми колокольчиками на шее), он начал скупать солому, но не для поставок скоту, а для того, чтобы плести интриги. Параллельно Толик освоил завораживающий любовный танец тарантула под названием «Калигула» и планировал появиться публично с экзотичным номером. Но безответственное руководство ВТО притормозило его выступление, не дав вразумительных объяснений и даже не удосужившись прокомментировать своё решение.
Мать Толика Дивиди к своему великому разочарованию раскрыла в дорого обходящемся ей сыночке, пульверизаторскую способность распыляться в кратковременных отношениях с девушками от 12 незрелых лет  до внушительного сорокагодовалого возраста. Она давно уже сожалела, что родила Толика, произведя на свет этакий забрюченный фурор и остерегалась кому-либо рассказывать, каким кустарным способом он был зачат после просмотра фильма «Бермудская триада любви», не имевшего ничего общего с человеческой каруселью вокруг «Чёрного камня» в Мекке. Недоразумение было произведено на свет в ресторане, когда мама едва сдерживалась от покушения на соседские блюда, у неё отошли нейтральные воды. Теперь же она опять смолчала сыну, и в отличие от женщин трудящегося Востока, скрывающихся под паранджой, и восхваляющих на все лады своих маленьких самоубийц, предпочла закрыть подслеповатые глаза на его гнусные проделки.
Случайно оставшись в живых после всех сыновних выкрутасов, мать скворчала скороговоркой и проклинала калькулятор его жестоких нравов, догадываясь, что великовозрастный оболтус втянут непредвиденными обстоятельствами в непосильный умственный труд. В тайниках души она пыталась оправдать его, приводя существенный исторический аргумент, как неразборчивая Катька, поначалу жившая с солдатнёй, потом с Меньшиковым, после встречи с царём убедилась, что хрен Петькин не слаще. С того памятного момента откровенный разговор между страдалицей-матерью и упёртым Толяном больше не возобновлялся. Их отвесно-обрывчатые отношения усугублялись, когда они отъезжали на кладбище на могилу незабвенного отца его – Феофана. Мать вовсю голосила, требуя, чтобы покойник вернул ей украденную молодость, стибренную из расчёта 15% годовых.
Что и говорить, Толик тяжело переносил потерю материальной поддержки родительницы. В его организме произошёл сбой, сопровождаемый истерическим срывом. За этим последовал энергетический криз, и акции на самостоятельную сознательную жизнь резко упали. Но вскоре он оправился, выработав свой особый подход к интимным взаимоотношениям «Зачем целиком зависеть от одной женщины, когда можно от многих по частям».
Танцующий по жизни парень-гвоздь, которого стоило забить, стал верить в привидение к общему знаменателю, вещающее замогильным голосом, да ещё и с грассирующей акцентировкой на гласные А и Е. Конечно, Толика нельзя сравнивать с пляшущим Шивой, имитирующим антисемисвечник. Но, в отличие от древнего индуса, Дивиди несколько раз видел призраков, и ему удалось сфотографировать своё, как подозревали экстрасенсы, больное  воображение. Этим Толик жаждал сделать свой вклад в мировую торговлю скальпелями, скальпами и скандинавскими скальдами.
– Маманя отказывается меня поднимать, хотя и разрешилась мной, – надрывно объяснял он девчонкам внутрисемейную ситуацию, вызывая у них жалость в подобающих пастельных тонах.
Иногда он вытаскивал свой полнеющий живот на пляж. Дети океана, развивающиеся сами по себе, радостно сбегались со всех сторон на бесплатное зрелище. А он плоскостопно шлёпал по океанской воде и воображал, как женщины бросают к его ногам цветы, швыряют в него снятые с жирных пальчиков драгоценные камни в золотой оправе и в остервенении плачут.
Действительность оказывалась абсолютно иной. Толик навсегда отказался выставлять «цветы жизни» на не прокрашенный подоконник и оставил выдуманную жену для коммерческих целей. Много воды утекло между большим пальцем и мизинцем, учитывая, что он прослыл занятным фальсификатором, задумавшим провести водопровод (сработанный ещё рабами Рима) обманным путём вокруг указательного пальца, предупредительно приложенного к губам, способным щипать клевер на полянке по утрам.
Наконец он нашёл по объявлению скромную сумасшедшую. Её глубоко упрятанные глаза выдавали скрытные мысли, и парочка наметила съехаться под одну крышу или балдахин. Но крышующие злодеи не позволили, втолковав ему в семя имевшимися в их распоряжении подручными средствами мысль, что отстёгивать деньги можно бескнопочно в точках совместного пребывания, что не теряет смысла, если бы его даже не было.
Очень редко до Толикиного сознания доходило, что он переполнил чашу народного терпения, которую без какого-либо основания (оно было при допросе отбито в милиции) называл чашей Грааля (видимо, начитался Джона Брауна). Потом, как бы опомнившись, он тщетно пытался (в искупление вины перед автором) расхлёбывать плачевные результаты своих любовных приключений, предложив тому (за вознаграждение) заработать на нём, Толике, как на герое романа Джона.
Идя на высшее самопожертвование (добровольное отправление на шашлык), Дивиди прошёл курс облучения авангардными веяниями в ночном техникуме, так как жил по щучьему велению неугомонной нижней части тела, и ему пришлось приобрести с рук на Привозе по параболе кусающейся цены не подлежащий укрощению испанский веер, который ни перед кем ещё не раскрывался.
Соседи, уставшие от буханья басов его аппаратуры, сопровождаемых криками девочек, доложили участковому, Феоктисту Фельдману (в чине фельдфебеля), что у Толика проявляются монархические наклонности и диктаторские замашки с микрофоном в руках. С их слов, на праздник Йом Кипур Толя заявил, что постарается избежать разногласий со своими подданными, объявив себя царём Иродом Вторым и духовным банкротом одновременно. Правоохранительные органы попробовали заключить с ним сделку, но безрезультатно, отфутболенный матч закончился со счётом 0:0.
Толик, проводивший реформу детских песочниц во дворе и проталкивавший идею введения тарифных сеток на теннисных кортах, превращающихся в игровые площадки по классу вокала имени Шараповой, доказывал с пивной пеной у рта, что единолично представляет если не снятые сливки, то буржуазно-жировую прослойку вредоносного сообщества «Животные за президента».
К удивлению Толика, который считал себя животным, так как не знал, что такое ненависть, оказалось, что ему не стоило  труда убедить фельдфебеля в правоте грязного потока слов, заканчивавшихся замечательной на то время фразой: «Водосточные трубы задуманы для стечения отягчающих обстоятельств». Толян клятвенного заверил должностное лицо у  нотариуса, что похлопочет в последней инстанции об открытии тренажёрного зала с присвоением ему имени милиционера Феоктиста Фельдмана, если того убьют образцовые бандиты или свои. Феоктист остался доволен обещанной перспективой, и ко всеобщему недоумению квартиросъёмщиков покинул двор дома, напевая: «Сходни-сводни между кораблём и берегом, запрягайте, хлопцы, пони...».
Белошвейка Зухра Сучёвая-Ниткина так расценила посреди двора поступок Фельдмана: «Ошибкой при родах нельзя его назвать, но, согласитесь, к достижениям природы Феоктиста можно отнести с большой натяжкой».
После того как выступающие изнасиловали повестку дня, соблюдая очерёдность, они понуро разошлись по коммуналкам, а двое направились в винный отдел магазина утрамбовывать Толика.
Ещё мальчишкой в школе для невыносимо трудных детей, где он никогда ни у кого не списывал (сама жизнь подсказывала), Толик умудрялся вылезать на подсказках с уроков через фрамугу,  в целях посещения кинотеатра Повторного фильма. По официальной версии он это делал, чтобы избежать запаха снятого молока и ботинка. Но на самом деле его неизменно тянуло к  популярному искусству в жаждущем кинознаний и всеобщего подчинения государстве. Смышлёныш Толян догадывался, что проживает в свободной стране, где «воли рукам не давать» было бы типичным проявлением несвободы.
На экраны в рассвет невнятных вербальных выражений вползали аппетитный ненецкий фильм «Эскалоп для эскулапа» и финский «Филе от трамвая» режиссёра Хмуреддинова-Хайниккена – выходца из Северо-карельских лопарей, прославившегося драхматизациями древнегреческих трагедий. Лента была, что называется, финиш. Поливальная машина критики настаивала на срочной госпитализации режиссёра в психушке в охапку с оператором. Но административный совет Министерства Иностранных Передел Невпроворот финишные ленточки Хмуреддинова-Хайниккена с экранов почему-то не снимал, избегая этим разрыва дипломатических отношений с дружественной Лапландией и с горной семьёй Фимы и Фиры Лихтенштейн, попавших на белейший снег лыжной трассы, как в Кур-щавелевые щи на фешенебельном французском курорте. 
В десятый раз просматривая захватывающий за все доступные органы фильм, Толик – жмурик из Жмеринки, играющий в жмурки, ухлопал уйму времени, заостряя внимание на эпизоде, вызывавшем у парня прилив новых сил. Он не терял самообладания, и забившись в угол подальше от любопытных глаз, занимался кумовством в отношении той самой части тела, которую можно легко разглядеть, а также подделкой всевозможных проделок.
Да, у каждого имеются любимые болячки, рассуждал он, ни на секунду не отрывая глаз от экрана. Время спишет огрехи. Почему бы мне первому не начать принимать улыбки в растяжку и списываться с завлекательным будущим? Кто-то обладает несгибаемой волей (опылённые временем солдаты-деревья), а мне даровано иное физическое качество. Но та, которая сможет по достоинству оценить это, ещё не встретилась на моём  не изборождённом извилинами жизненном пути.
На просмотре какого-то безобидного примитивного боевика, где сексом даже и не пахло, Толика всё-таки схватили. Несовершеннолетний избежал тюрьмы, но не осуждения рядовых граждан, старавшихся не проморгать парня. Суд принял решение о его высылке за пределы Великой Державы на менее обширную историческую родину. Но Дивиди выбрал ту, что выступала в более тяжёлой денежно-весовой категории, под названием Гомерика.
Наконец-то мы от него избавились, облегчённо вздохнул начальник отдела милиции, уличённый во внебарачной связи с бакенбардисткой Кецеле Манэ – девушкой с внушительной базой данных, и успешно выступавшей в цирке с головокружительной манифестацией выдумки – гардеробным номерком в зубах  «Стриптиз ящерицы». Следующий безоблачный день, совпавший со всеобщей забастовкой судностроителей, объявили негласным праздником в честь освобождения города от извращенца Дивиди. Его провожал в аэроРаппопорт оркестр сексуально изогнутых фаллосовидных инструментов «Камасутра в музыке» Варсения Сугроба, исполнявший «Разделку туши», напоминавшую о девственном запрете саксофона в 40-е годы, украшенного оправдательными аксессуарами. 
В городе пришли к выводу, что когда евреи разводят антиМонии, а китайцы руками, Толик – первая обрезанная ласточка в стране победившего... самого себя, и у него, как у любого неразборчивого мужика, имеются все шансы превратиться в донжуанистого подрядчика. Такого же мнения придерживалась его финская подружка Ирма Вкойкунен, но её не очень-то слушали.
Со времени этих событий прошло ровно тридцать лет. В новой стране на пляже Анатолий Дивиди познал женщин, не требующих в первый день финансовых затрат, пребывая на дружеской ноге и на «ты» с венерологами Брюквина. Выдержками из его полной любовных приключений жизни можно было бы заполнить целый Талмуд и дополнить несколько Новых Заветов Ильича. Дружкам же Толик признался: «Хочется жить подолгу, но не с кем». И они это ему хорошенько запомнили, в душе желая, чтобы остаток своих дней он провёл в тепличных условиях гомериканской тюрьмы.
Но не будем позволять себе вульгаризмы в  адрес нашего антигероя, и вместе с ним поспешим к Энтерлинку, приславшему вечно молодому Толику приглашение на Вечер Вальса Надувных Кукол.
Началось всё с того, что однажды Толян снял полинявшую блондинку на улице с пожарного крана в самом центре Конфеттэна. Это не насторожило нашего героя, а наоборот, обрадовало. Как ни странно, она не возражала, более того, сама предложила, чтобы он отнёс её к себе домой на руках. Увлекшись головокружительной женщиной в расцвете её красоты (между прочим её звали Дженни), и подчиняясь женскому капризу, фантазёр, Дивиди попробовал исполнить её желание, но не смог покрыть полагающегося расстояния, и через два мучительных метра, по запомнившейся ему на всю жизнь системе «Шаг вперёд – два шага назад на площадном поле отборной брани», вернул блондинку на кран.
В другом покрытии разгоревавшаяся Дженни не нуждалась – в ту пору она была уже неподъёмной (седьмой месяц ждала двойню и понимала – лучше поездить по миру, чем пойти по нему). Размазывая свои слёзы по его лицу, она на ломаном испанском языке (из-за усов Дженни приняла Толика за отчаявшегося самоколумбийца) пыталась втолковать ему, что детям нужен отец, хотя бы приходящий. После этого она покаталась как «сэр» в масле и залезла в его бумажник, узнать есть ли масло в сэрах.
Но Толик Дивиди не поддавался дешёвой агитке. Он подозревал, чтобы иметь с ним дело – собеседникам необходимы железные нервы, но вот должны ли его хромосомы состоять из хрома, на это ответа он не находил, даже после того как прочитал назидательную немецкую книжку, на которой воспитывались целые поколения эмигрантов «Время жить и время так сказать...»
Дивиди на подчищенном гомериканском языке попытался объяснить женщине с крана, что  у него другие стимулы для плана на вечер, и что планам, рождающимся в голове, не требуется свидетельство о рождении, и что придётся удовлетвориться марихуаной, и что мамочка неправильно поймёт его, взявшего себе на обеспечение двух джениных младенцев не приемлимой для неё боевой раскраски.
Мама любила папу и виниловые пластинки, мстительно считая мужской талант её сына врождённым изъяном, возможно даже дефектом. Она во всём винила себя, и только отчасти фирму «Омоложенная мелодия». Мама любила папу не в пример Дженни, отдававшейся Толику, как обессиленная рухлядь под нажимом.
Дженни, не ухватив ситуации, продолжала настаивать на заботе и уюте, источниками которых Толик Дивиди безусловно являлся в её мечтах и семимесячных, не связанных с ним до этого ответственного момента чаяниях, превращающихся в ча-ча инки, налипшие на пивной кружке. Шума от крошек не будет, пообещала несчастная. Он расщедрится на французские соски-глушилки, а ещё лучше, чтобы не укорачивать маме жизнь,  отправит её с детьми на Лазурный Берег Франции – от кого-то она слышала, что такой султанат существует в Средиземноморье.
От этой перспективы отчаявшийся мужчина в Толике схватился за голову и сорвал парик из натуральных волос убиенного им соседа, которого никак не удавалось обскакать в искусстве ловеласа. Дженни излучала столько оптимизма, не подлежащего цифровым поборам налогообложения, что он опешил. Всё в ней звало на подвиги, но... его личное оружие уже подлежало списанию.
– Я спасена, – закричала она на английском с ломаным кельтским акцентом, моментально заподозрив Толика в ортодоксальном еврействе, – теперь мы вчетвером прекрасно устроимся у тёти в Ирландии. Мои родственники те ещё люди. Они сокрушаются непокрытыми головами о воображаемую Стену Плача, почти забыв о своём антисемитизме, в котором евреи исполняли роль отдушины, хорошо, если бы они нашли её себе в  эвтаназии в Полинезии.
Толик затенённым краем глаза увидел приближающийся цилиндрический автобус и, вырвавшись из её цепкого взгляда, вскочил на подставленную кем-то подножку, когда тот отъезжал от остановки, оставив Дженни сидящей на пожарном кране со сжатыми в кулаках усами, париком и глазами невоздержанного брюнета – вделанное в них хлопающее ресницами устройство не сработало.
С того памятного дня пляжный фигурант Толик Дивиди в один присест усвоил два фундаментальных правила коммерции: «Идея рождается, чтобы не умереть, а быть украденной» и «Возрастное ограничение финансового покрытия стёганного хлыстом одеяла прилагается...». Досконально разобравшись в них, Толик обходил неисправные краны стороной и в ванной пользовался только душем, а что ещё оставалось делать бабнику Дивиди – несбывшемуся землепашцу и моряку, избороздившему морщинами лбы не одной наивной, встречавшейся на его многострадальном пути?
Так без хозяйки лжи и преувеличений в непрогребной словесной ряске популярной повести «Машина петляет – водитель беспробудно пьян», помещённой в красивый фантик-суперобложку, Опа-нас Непонашему описал правдивую эпопею шапочного знакомого (как-то зимой он сорвал с головы Опы «пирожок») Толика Дивиди (удивительного индивидуума, родившегося с серебреной ложечкой во рту пузырчатого Пен-клуба, налившегося чаем и помешавшегося на микроскопических знаниях).
К счастью читателей эксгумации реликтовых воспоминаний вроде построения коммунизма в ряд бесконечных чисел они не ожидали, что для автора из приюта «Клошары» с простуженным мозгом его книга – спасательная грелка. Никто из них и не пытался размотать плотный моток, засыпая в можжевельнике повествования. Знали бы они Опа-наса в лицо, то не  волынили бы, а поднатужившись, забросали  цветами в горшках ещё при жизни. Ведь со слов друга его детства поэта-эрота  Садюги, Опа не принадлежал к поэтам, блеснувшим и сгоревшим дотла – он тлел постыдно долго, в крикливых попискивающих одеждах с надписью готическим шрифтом «Грибной царь Трюфельдино-Фельдман».
В момент, когда в глазах должен был забрезжить рассвет, Опа-нас проснулся, чтобы сформулировать своё отношение к творчеству Сулеймана Арнольдовича Гугла: «Если книга не заставляет тебя ни о чём не задумываться, и если пустоголовое чтиво лишено остроумия и выдумки, извините, я при этом не присутствую»:
– Ну на что годится козлиное отродье однопродажной Гомерики с её неразборчивым бельэтажным матом! – восклицал Гугл.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #307)