Его "кадру" мы не нашли. Оказалось, она дежурила вчера. А на Тюмень рейс отменен с весны. Почему - не их дело. И вообще, летали туда по утрам. На свердловский тоже опоздали, следующий будет завтра после обеда...
- Ну, манна небесная! - начал злиться мой спутник, - Дьявольщина какая-то - не уважает аэрофлот сибиряков, а?! - но тут же взял себя в руки, - Не вешать носа, зема! У нас еще железная магистраль в запасе, там-то наверняка все будет "железно"?! - вновь забалагурил он.
В пик дорожного сезона кишмя кишит на вокзалах людской муравейник. Так было и на этот раз. Не удивительно, что билетов не оказалось и здесь. На проходящие составы влетать я тогда был еще не созревший. А Минислам не стал этого делать из-за моей растерянности в этой ситуации. Предложил поехать к своим. Они живут рядом на станции Васильево. "Переночуем, - предложил, - а утро вечера мудреней, верняком будет в нашу пользу..."
"Хорошо, нашлась ему причина заглянуть домой, - ругал я себя, - а мне это нужно ли? С другой стороны, он вроде парень бывалый, не станет зря на вокзалах торчать. Будем довольствоваться ожиданием благосклонности завтрашнего дня".
На электричке Минислам натыкался на знакомых. Работяги возвращались домой, Кто резался в карты, кое-кто уже шатался пьяный. И все курили до тошноты. Мой спутник влился в какую-то компанию и оказался в центре внимания. Пытали его, где он, да как, чем промышляет, расспрашивали про Север, как оплачивают, не может ли кого вызвать.
Я прикидывал, Васильево - небольшая станция, каких тысячи. Оказалось, это целый город, гляди, и вскоре вольется в Казань.
Минислам повел меня через темный бор. Вековые сосны были так высоки и близки друг к другу, что мы окунулись чуть ли не во мрак. Приглядевшись, понял, что лес-то рукотворный, деревья стояли, как солдаты в колоннах. Лесной дух, хвойный дурман располагали к размеренной беседе, но:
- Будь оно проклято все! - неожиданно выругался идущий спереди Минислам. Подумалось, он что-то оставил в электричке. Некоторое время спустя, он рассказал о жене, с которой познакомился в здешнем профилактории, который и повернул ему жизнь: наскоро поженились, а зажить не сумели, даже дочь не помогла. Вынул откуда-то из многочисленных карманов бумажник, извлек фотографии:
- Вот, глянь-ка, - подал, - как подписано: "На память блудному отцу - Вельзевулу!"* Надо же такой дурой быть женщине-матери...
Мы проходили по освещенной аллее, и я рассмотрел, с фото на меня глядела красивая молодка с девочкой на коленях, прямо мадонна с младенцем. Фотограф поймал момент грустного ожидания, надежды женщины-матери, и тоску невинных и чистых глаз девочки, будто протянет сейчас ручонки и позовет, бросится на шею папочке... "Да,- заключил я, - что-то больно серьезное заставляет скитаться человека вдали от семьи, которую не может не любить. Хоть и проклинает место и встречу с любимым человеком, но это, вероятно, лишь внешний признак самооправдания для успокоения. И, наверняка, нет слов выразить свои муки. И мотается без причины, чтобы где-то забыться в делах".
На крыльце одного из двухэтажных домов нас встретил мужчина в майке:
- Отпускник снова нагрянул! - расплылся он, крикнул в открытый подъезд и пошел навстречу Минисламу, обнял, поднял, чуть не целует.
Я очутился в гостях у совершенно чужих мне людей, чего со мной еще не случалось. Познакомились быстро. А через минуту беседовали, как добрые знакомые. В семье, по всей видимости, меж собой говорили по-русски. Этому я уже не удивлялся. В городской среде воспитанные, они иначе и не могли. Родной язык для таких уже давно неродной, он остается для общения со стариками-родителями и с деревенскими родственниками.
Хозяйка, как я понял, сестра Минислама, стала хлопотать на кухне, попутно расспрашивая его об отпуске. Он отвечал лениво. Увлекшись разговором, никто не заметил, как сзади нас тенью вошла и чуть смущенно поздоровалась с нами маленькая пожилая женщина. Не дождавшись ответа от Минислама, повернулась ко мне, и поприветствовала особо вежливо:
- Здравствуйте, гость добрый!
Я ответил.
- А, мать, здорова?! - как бы нехотя оторвавшись от телевизора, буркнул Минислам.
Такая непочтительность меня покоробила, по спине пробежал холодок, сразу почувствовал себя не в своей тарелке, неловко заерзал, не зная, что делать. С кем связала меня дорога? Что за тип попался на мою голову? Действительно, "Вельзевул". Чем больше с ним, тем больше вопросов. Не ответить на приветствие матери... Видал ли я такое?! Почему привел к сестре, когда рядом живет мать? Что за странные отношения? В чужую душу разве влезешь? Минислам демонстративно уставился в телевизор, хоть и не до чужих страстей должно быть теперь.
- Ты заглянешь ко мне, чай вот-вот вскипит. Пирог только что испеченный... - обронила мать еще более неловко и робко, и вновь обратилась ко мне за помощью, - Зайдите, пожалуйста, погостите у меня тоже, а?..
Меня начинало трясти от моей беспомощности, невозможности вмещаться, чем-либо утешить, к горлу подкатил ком. Хорошо, никого не знаю, ничего в происходящем не понимаю. Но был бы Минислам поближе, чем простой попутчик, не знаю, что бы я выкинул в эту минуту.
Мать недолго потопталась на месте и, не дождавшись вразумительного ответа или чьего-либо голоса, как появилась, так же бесшумно растворилась.
В квартире стало так тихо, будто вынесли покойника. Я заметил, что даже телевизор умолк на время. Там было ясно без слов. А здесь и слова были, и ничего не понять.
- Все не можешь простить, бессердечный, - нарушила безмолвие сестра, упрекнула. - Три месяца в отпуске, а ни разу не соизволил навестить.
- Сама виновна, - отрезал Минислам, дав понять, что эта тема для него исчерпана и возвращаться не намерен.
В семье о матери больше не проронили ни слона, словно ее и не было.
После ужина, перед сном, Ислам, так звала его сестра, позвал меня прогуляться до какого-то завода. Я согласился охотно. Нужно было занять время. Про себя надеялся, может, на улице, наедине объяснит, растолкует об отношениях с родителями. Втайне заподозрил по-доброму, вдруг поведет, да заглянет к матери...
Но не туда он, оказалось, планировал.
Вахтер вмиг признал его. Многословно сообщил о последних на заводе новостях. Вспомнил, что в столе валялась фотокарточка его бывшей дамы сердца, то ли выпавшая из пропуска, то ли для нового оставленная, уже не вспомнит, но пообещал, что пока прогуливаемся по родным для Ислама пенатам, найдет обязательно. И мы беспрепятственно прошли в один из цехов.
- Вот она, моя альма-матер, воспитатель и кормилица первая, - преобразился мой спутник. - Тут я начинал свою биографию, приняв эстафету от родителя... - показал, подведя меня к стеклодувам, сам громко поприветствовал работающих.
Здесь многие помнили его. Подходили, здоровались, обнимались и тут же возвращались на свои места. Не до долгих церемоний. Есть дела поважнее, чем гости.
Друг за другом в безмолвном конвейере, как заговоренные и заведенные в один ритм послушники, стеклодувы споро подбегали к слепяще-рыжим от внутреннего огня окнам большой печи. Ловко орудуя длинной трубкой, подсасывая, извлекали брызгающую золотыми искрами тысячесвечевую лампочку-лаву. Тут же отбегали к своим площадкам и, вращая, выдували горящую массу в формы, и через мгновение, как чародеи-фокусники, извлекали оттуда стеклянные колбы, графины, лампы, мензурки, стаканчики различных конфигураций, одни краше других, блистающие первозданной, девственной чистоты прозрачностью...
- Эх, была - не была! - не выдержал, зачарованно залюбовавшийся мастерами Минислам. – Тряхну-ка, что ли, стариной?!
Взял со стеллажа свободный инструмент, закрутил, по-жонглерски подбросив вверх, ловко поймал, повертел на пальцах, подул и, подмигнув мне, озаренный и довольный, с улыбкой на губах шагнул к печи.
Я увидел, как он погрузился в другой мир, известный одному ему, который был мил его сердцу, где нашел упоение беспокойной душе, удовлетворение от дела, которое никто посторонний не сделает, как он. Его будто подменили на моих глазах. Сосредоточился, как бы тут же повзрослел лет на десять. Быстро поймал ритм стеклодувов и, словно музыкант, когда-то разлученный с любимым инструментом, всецело ушел в музыку огня.
Ухала печь в горячем дыхании, плясали колодки в такт мелодии общего дела. Исполнители-солисты, один виртуозней другого, выходили на арену. И в меня, как в доброго зрителя, переливалась их общая мелодия любви к работе, в которой каждый из них был большим маэстро. И я поверил им.
Некоторое время, показалось, Ислам забыл не только обо мне, но и все личные дела, будто стала ничтожной для него вся предшествовавшая суета, которая скажется тут же, брось он свою трубку. Обмельчали заботы-тревоги, мечты-прожекты перед этой живой свечой в руках волшебника, кем он только что почувствовал себя. Любуясь им, я показался себе бесполезным инородным придатком, не умеющим ничего полезного и годного для людей и жизни. Мое восхищение постепенно перерождалось в зависть, которая немедля и сказалась.
Продолжение здесь: http://www.proza.ru/2018/12/10/645