Бумажный рубль

               
"С деньгами не шутят".               
Поговорка   

   Огромным судном смотрится в небе, на фоне несущихся рваных облаков, крупнопанельное строение. Белесое, казалось исхлестанное морскими солеными волнами, - недавно возведенное под крышу. Теперь же, голодными ртами проёмов под окна, ожидает блестящей внешней и уютной внутренней жилой полагающейся отделки.

   Вспоминается осеннее с резким порывистым ветром и секущего косого дождя утро рабочего дня, после вчерашней месячной зарплаты, перед закатом когда-то многообещающей и малопонятной перестройкой, умчавшегося от нас означенного 20-ого тревожного века.
    
   У подножия дома, среди куч строительного мусора, на деревянных поперечных чурбаках расставлены для трудового люда бытовки. С крестообразной стойки-времянки, тянутся к ним парами и в одиночку, порою в ослепительных искрах, провода и толстые кабели. В бытовках, на листовом иззубренном железе, стоят раскоряками с огненно пышущими спиралями "козлы", пожирающие кислород, делая воздух с покалыванием в гортани сухим и жарким.
               
   К одной из будок - на дутой колёсной «обувке», несколько высокой, с лёгким сферическим верхом, - под крутым углом приставлена в комьях земли лесенка. Сбоку, из продольного откидного оконца, выдыхается сизыми космами летучий дым и доносится несмолкаемый человеческий гомон.

   Внутри, в сигаретном чаду, тускло светится единственная под потолком лампочка. За обитым напольным линолеумом столом разместилось человек восемь слесарей-монтажников. По кругу гуляет гранёный с широкой каёмкой "губастый четвёрочный" стакан. Из приткнутой бумажной затычкой бутылки выплёскивается небольшими дозами спиртное. Выпивающий жмурится, покашливает, и со слезливыми глазами жуёт кусочек ржаного хлеба, отбивая вонючий сивушный запах.
   
   Распахивается дверь. Из шумных дождевых струй, похожих на изодранные шторы, влетает на порог, шаркая ногами и откидывая капюшон плаща, голова синеглазого мастера. Его не остерегаются, оттого что и сам не прочь, как говорят, в компании «поддать» в меру. А что выпивает, значит свой, уважаем - никого более значительному начальству не выдаст. Иногда для порядка повышает голос, ежели кто в непотребном состоянии клюёт носом. Отправляет с лёгким выговором, с глаз долой, отлежаться дома, или распорядится: «Этому, раздухареному козлодою, больше не подносить».
   
   - Забегал к фасадчикам, - посмеивается мастер, оглядывая подконтрольную бригаду, -  они песни горланят и под гармонику скачут.
   - Им бы не поскакать, - отзывается Иван, чернявый, остроносый с оплывшими глазами мужчина, прозвищем Чудило, - у них и зарплата раза в два куда предпочтительнее.

   - Ну и валяй в ихнюю бригаду, – выговаривает с озорством мастер. - Только, вряд ли возьмут. Потому, как висят они у стен на тросах в люльках с затиркой, покраской с утра и до вечера. А ты в обслуге, на повремёнке. В день часа три-четыре от силы работаешь. Кстати, где был вчера? Я что-то не видел.
   - Потому и не видел, - шлепает губами Иван, - что следом за тобой ходил.
   
   Бригада так и прыскает смешками. Мастер, точно с перепугу, вращает кругло вытаращенными глазами, как можно силится придать лицу несвойственное ему сердитое выражение:
   - На что намекаешь, Чудило?

   Иван опускает голову, молчит. Он слывёт за безнадежно запойного человека. Уже который год зарплату по доверенности получает за него жена. Выдаёт утром копеек по семьдесят на самое дешёвое курево и батон с молоком для обеденного часа, приговаривая: «Только, чур, не нализывайся!» На что он обидчиво вторит: «Попробовала бы сама на сии денежки…» Хотя, следом, едва оказавшись на улице, с каким-нибудь нечёсаным забулдыгой, деньги в складчину пропивает. Сигареты «стреляет» у прохожих или у товарищей по работе. В случае отказа - собирает "чинарики" - растирает синюшную махру в ладонях и скручивает из обрывка газеты слюнявую, однако красивую козью ножку. Горазд подсуетиться, сгонять в тайную хибару за самогонкой, где он, как уверяет, самый почётный член общества, и что только лично ему в руки, в приятно обходительных манерах, бабёночка «целовальница», в придачу "на закусь", с варёной в мундире картошенкой и резанным кисленьким огурчиком, без прочих доверительных справок, выдаст свежайшего разлива, ещё тёпленькую бутылочку. Засим ему, как услужливому, лёгкому на ноги гонцу, непременно "на грудь" сколь-нибудь перепадает. И несмотря на вечное безденежье, он зачастую к полуночи, чуть ли живой, приплетется на своих «куролёсых» двоих домой. Ослабший, не церемонясь, заваливается на пол в прихожей комнатке, подобрав под голову женин сапог. На окрик: «Опять нализался?» Стоически сипелявит: «Ни-ни - грамма…» 
               
   Мастер грозит сгорбленному по-стариковски, озадаченному от резкого выговора, Ивану пальцем:
   - Смотри у меня, Чу... Уволю! - Затем, белозубо осклабившись, принимает всё как бы за потешный дружеский розыгрыш. И выпивает, как его уверяют, последнее, в знак особого уважения, оставленное специально для него, спиртное.
 
   - Та-ак, - мастер возвещает распорядок дня далее, -  дождь, видимо, до вечера не кончится. Никто работать сегодня не собирается. Все оттягиваются. Даже в бригаде маляров, у женщин, стаканчики звенят, чокаются… Во-от, бугор наш заглавный в деревню к родичам укатил. Да-а, – расслабленно пьянея, с блеском в глазах договаривает, - стало быть, и подбугорьям отдохнуть не возбраняется. – Затем он выкладывает на стол хрустящий с золотистым отливом новенький «червонец». - Ибстественно, - произносит переделанное на свой лад любимое словцо, - ибстественно, талоны на водку у всех кончились… Ну, кто у нас за самограем вылазку сделает?
      
   Многие с явной усмешкой сводят глаза на Ивана. Тот же, будто не замечая подобных зрительских симпатий, мало-помалу выпрямляет спину, стараясь придать своей вертлявой худощавой фигурке горделивую осанку. Медлит с ответом, набивает себе какую ни есть цену. Потом, спохватившись, как бы не переборщить, вскакивает со скамьи. Вытягивается, что солдафон в струнку, щёлкает скривленными каблуками сапог.
   - Благодарю за высочайшее доверие! - Произносит с вычурным достоинством. Схватывает деньги и, под оглашенный хохот, выскакивает из будки в своем свалявшемся и жженном до дырок макинтоше под проливной дождь.
               
   Пётр Симушкин - круглолицый с выпуклыми, словно у сытой пузатенькой плотвы, водянисто-огненными глазами, - спокойный медлительный человек, выкладывает из выдвижного ящика на стол в желтизне сыпучего табака с полудюжины колод игральных карт. Обдувает махру, выбирает предпочтительно свежую пачку, пересчитывает. Пространственно гигикает, как в парной бане на полке под хлестким дубовым веничком. Потом заглядывает, словно на стеснительную миловидную девицу с подвижным веснушчатым лицом, молодого едва ли с полугода работающего с ними парня, ещё ни курящего и не бравшего в рот спиртное, который ещё вчера вечером, после выдачи из окна кассы зарплаты, вернул ему долговые одиннадцать рублей, проигранных в карты, да на словах отчаянно зарекавшегося, что больше ни в жизнь играть на деньги не будет.
 
   - Не унывай, Коленька, - подначивает Симушкин. - Сбросимся снова в сечку. По пятачку?
               
   Коля запрокидывает голову, встревоженно фыркает жеребенком, смотрит одуревшим от винных паров и дыма взглядом в потолок. Лампочка кажется блуждающей в беспросветной облачной мути луной. Он твёрдо силиться сказать: "Нет!" Но в горле першит, и он, теряя характер, чуть ли не птичьим плаксивым голосков выводит:

   - У меня сорик две копейки, всиво...

   - Абще!.. И это деньги. - В разговор влезает, подмигивая ясным соколиным глазом, выказывая в оскале зубов несколько ослепительно золотых, Степан Ребров, крепко сбитый телом и вздорного нрава мужчина. С нахальною усмешкой подгребает ладонью к себе хлебное крошево, будто уже легко выигранную у Коли мелочь. Затем, шлёпает по глянцевой обивке стола пузатым кожаным бумажником, произносит: – Абще! А что, как повезёт, Коленька?
               
   У Петра и Степана зажиточные родители, привычно продолжающих финансировать своих единственных великовозрастных чад. А по известной мудрой пословице: «Деньги липнут к деньгам», им, как правило, везёт в игре… Между тем на середину стола высыпаются кучкой грошики с гербами серпа и молота. Вспоминается, как ценились эти деньги. Когда самая мелкая, нечаянно выпавшая из рук копейка, со старательным придыханием поднималась даже тучным малоподвижным владельцем. Теперь же, в нынешнее времечко, порой пятидесяти кратную монету, покрытую под латунь лёгким сплавом, проржавленную на сырой земле вместе с бутылочными пробками - её, упавшую достоинством в цене, - не подбирают даже дети. Тогда же, окажись в кармане у какого-нибудь школяра подобная сумма денег, он непременно бы почувствовал себя довольно состоятельным розовощёким человеком. Снежное, с крутой подтаявшей горкой, сливочное мороженое в хрустящем вафельном стаканчике; шипучее питьё лимонада вприкуску с галетой обсыпанной сладкой ванильной пудрой - показались бы за блаженное лакомство в летнюю каникулярную пору.
               
   Итак. Азартная «сека» начиналась с раздачей вкруговую по три тщательно тасованные в колоде карты. В подсевших на денежный иллюзорный интерес, в блуждающих головушках игроков разыгрывалось мечтательное воображение в приязненном шелесте купюр и звонов рассыпных серебренных рублей. Хотя в действе этого занятного времяпрепровождения мало-помалу осознавалось, что госпожа удача пожалует не многих. И в здравых силах встревоженного организма шло некое возмущение, подобно подступающей к горлу желчной отрыжки. Стараясь унять внутреннее переживание, кто-то обирал щепотью невидимые соринки с одежды. Другой, забыв про карманную расческу, трясущейся пятернёй силился сделать от слипшейся потом чёлки, ровный до нежного темечка пробор, для придачи персоне своей более значительного светского вида. Зато какого-то в темном не проветриваемом углу, окутанного клубами дыма и скворчащим зраком огненной папиросины совершенно неожиданным образом, будто анчутку рогатую, разобрал оглушительный чох... Но вот игроки чУдным образом взяли карты в руки и, скривив по-кошачьи хитрые глазки, с предусмотрительной осторожностью, дабы ни в коем разе (хотя самому-то и не возбранялось) не подсмотрел бы сосед. Наступал самый тревожный момент шаловливо волнующий кровь. В каком значении карты? Неопытный игрок выдаёт себя сразу: лицо меняется согласно выпавшим очкам – от угрюмой скованности, до солнечного чуть ли не младенческого счастья. Виден, что обыкновенный простенький ключик на ладони. И что, как правило, проигрывает или берёт с отличными очками малую взятку с кона. Другой, более наигранный соперник, манерничает, блефует; может иметь на руках и незначительные масти. На показ же выставляет себя несусветным счастливчиком. Но и он попадается как на ловкий крючок, весьма хладнокровному неприятелю, битому картежнику, будто находящегося за столом в дремотном состоянии с позевывающим от скуки ртом, в который вот-вот, словно в тишайшую отдушину, залетит передохнуть беспечная муха. Но вдруг плотно сомкнутся губы и оп! - есть пожива. И вообще сколько бы не было играющих, милейших и не очень лицеприятных натур, столько и представлялось неожиданных поворотов в течении непредвиденной игры. Где каждый участник, сам по себе, заманчивый актер и распорядительный режиссер, которые вопреки разумной логики, почему-то не ладят друг с другом. Будто оба, не ознакомившись с забавной комедийной пьесой, находятся на странной бестолковой репетиции.
    
   Коля продержался в игре несколько минуток. Увлёкся: не оставил четырех копеек для проезда в троллейбусе. Надеясь на удачу, вздумал отыграться: занял в долг зеленоватую «трёшку» у Симушкина, особо услужливого в подобных делах. В течение минуток с двадцать и её спустил. Занял ещё голубенькую «пятёрку» и - и, как в ненасытную крысиную нору сунул. В раздумье о своей непутёвой не ладной головке, решил больше ни испытывать судьбу. А чтобы не повадно было играть в другой раз: натрудить длительной ходьбой до дому, под зонтом, ни в чем неповинные ноги. Душевно терзаясь о зря пущенных на ветер восьми рублей и сорока двумя копейками: "Эх, какую бы я горку халвы рассыпчатой с пряниками медовыми смог бы к чаю накупить!" Угрюмый, скукоженный - забился под настенную вешалку с замызганной кургузой спецодеждой, пропахшей машинным маслом и солёным рабочим потом.
               
   Из соседних бригад с радостными возгласами товарищеских приветствий заскакивали новые, лучистые как ясные зори, пылкие лица. Жеманились, присаживаясь словно за уставленный праздничный стол с золотистой выпечкой пирогами, но только не карточный... Какие, несколько погодя - оконфуженные, с приспущенными от обиды взорами, точно здесь их, вовсе не по-товарищески, под чистую обобрали - убирались восвояси. Коля трогательно тем сочувствовал, что и сам, мало-помалу, успокаивался: «Не один я, видать, дурачок на свете такой». Но вскоре ему решительным образом пришлось отвлечься от навязчиво мрачных мыслей. На столе, как предмет необузданных насмешек, ходил вкруговую неимоверно потрепанный, чуть ли не разваливающийся на части, желтовато-серый бумажный рубль. Его выигрывали, но вновь, подобно сомнительно никчемному элементу, ставили на кон.

   - Да за подобную бумаженцию и коробок со спичками в магазине не дадут.
   - Канешно, не дадут, - соглашались, - потому, как сдачу в девяносто девять копеек будешь дожидаться.
   - О! Притом, особливо настойчивого владельца продавщица ещё и по горбятнику счётами перетянет... Интересно, занёс-то кто?
   - А тот, должно быть, у кого лицо как у вареного рака зарделось.

   Никто не сознавался. Остроты неслись, как из рога изобилия:
   - Небось, заначкой, припрятал от жены в мясорубку.
   - Ага! Та прокрутила с мясом и котлетой подавилась.
   - Канешно. Только муженек хитрющим оказался, склеил прям соплями, и к нам, бессовестный, поиграть припёрся.
   - Абще! С целковиком этим, служители банка хоть с коровьими глазами и лупой в тарелку, до самой ноченьки по поводу обмена провозятся. До чертиков надоел.

   Степан, подгребая с кона завидную денежную взятку, схватил дырявый, что сито, рубль. Скомкал точно конфетному фанту и, к всеобщему одобрению, выбросил в окно. В течение какого-то относительно спокойного времени, он же, Степан с удивлением произносит:
    
   - Во! Я, ведь, этого трухлявого знакомца выкидывал... Как же он снова на столе очутился? – Приглядевшись внимательнее, заметил в числе игроков с картами в руках Ивана. Указывая на того кривым и желтым от курива пальцем, заржал-таки жеребцом: – Смотрите, гонец-то наш, Ивантей-Чудилушко, в игру засел. Теперь, выходит, некого в шинок за самогонкой отправить. И стакАнец наш-то, губастенький, абще рассохнется!
               
   Будка на колёсах, подхваченная дружным душераздирающего хохотом, так и закачалась, запрыгала, что от могутной взрывной волны динамита, и казалось вот-вот разнесётся на части, или сорвавшись с тормозов, сама собой помчится вскачь на удалую. Но, обитая намертво крепёжным железом, устояла на месте. Лишь внутри, одна из напруженных деревянных лавок под резвыми седоками круто прогнулась да с треском ухнула к полу, наградив Петра Симушкина рваной дыркой на самом неприглядном месте. Степан, стряхивая пальцем с глаза, подобно приставшей букашки, выскочившую особо потешную слезу, проговорил:

  - Абще! Ну, исчас выиграю. Ни одна комиссия, хоть с мелкоскопом, не соберёт. В клочки разметаю!
      
    «Эх, Ванька, стыд-то какой, - протирал Коля чьим-то рукавом, чумазо выпачкав вспотевшее лицо. А потому, как работы в дальнейшем не ожидалось, он попросил мастера, отпустить его домой. Играющий мастер, в знак согласия, кивнул головой. - Ну, наконец-то как следует отдышусь на свежем воздухе».
 
   Будучи у выхода, Коля невзначай задержался. Ванька в первый же круг игры оказался при довольно приличной выигрышной кучи мелочи. Потрепанный же рубль, театрально, словно перед славной почтеннейшей публикой, расцеловал на ладони со всех четырех углов, если еще таковые имелись. Аккуратно, чтобы случайно не развалился, положил в нагрудный карман, под самое сердце.

   «Пустяки, – хихикнул Коля, - всё равно, лопнуть мне на месте, проиграется».
   - Чудило, - выкрикнул Степан, - абще, дуй пока не поздно, в кафе. Пивком гОрлецо побалуй!

   Однако и в очередной круг игры, Ванька ещё прибавил в выигрыше: снял с кона ворохом, в купюрах, порядочный куш. Сторонние добродушные шутки смолкали.
   - Во-о, никогда не играл, и на тебе – крупная карта к нему дурОм так и прёт.
   - Сколько же можно без их, денюжек, сидеть-то, - отшучивался Ванька. - Хватит, натерпелся!

   - А может, у нас, таво, шулерок объявился? - стали ворчливо сердиться.
   - Да и, возможно, из самого Лас-Вегаса?
   - О, вроде, не похоже. Пальцы у него, глядайте, что сосиски вареные, растопыркою торчат. А, ить, как под себя подминают…
         
   Игра входила в строгие обороты правил. С въедливой зоркостью следили за руками Ивана. Но ни каких подозрительных манипуляций с картами не наблюдалось. И сколько бы деньжистые Степан и Петр не блефовали – попытки были тщетны. Меняли колоды, тасовали и перетасовывали, давали снимать любому желающему. Приговаривали: тьфу, нечистая! С отворотным бормотанием пропускали через левое плечо, а было и троекратно под круто вздёрнутым, "акаянным" коленом. Ничто не помогало. Ванька невозмутимо отшучивался: "Сколько же без их, денежков, сидеть-то..." И брал взятку за взяткой.

   - Уволю, Чудило! – вдруг выкрикнул, не выдержав натиска крутой игры, озлобленный крайним невезением мастер. - Ибстественно!
    
   Это прозвучало как бы последним возгласом отчаяния, переходящего во всеобщее унынием сего так скоро переменчивого игорного предприятия. Тесную, беспросветную, со спёртым воздухом колёсную будку, посетил казалось неукротимый дух проведения с нещадно жадной поживой. Деньги, как заговоренные, перебирались в одни руки. Не считая и аккуратно складывая, Ванька рассовывал их в пухло раздутые карманы.
 
   И - и проигрались все… Степан нервически сдавил виски трясущимися руками, разразившись умопомрачительным, близким к помешательству, диким хохотом. Его, дабы привести в потребное безопасное для жизни состояние - (автора забавной фразы: как бы "не рассохся" стаканец), ополоснули из широкого "губастого" водой, зачерпнутой из холодной дождевой лужи.
   
   В напрочь распахнутые двери, услыхав о невероятном везении, заглядывали, жмурясь от беспросветного дыма, особо любопытные, в праздном веселье женщины. Раскидывая тонкими игривыми пальчиками, приговаривали малиновыми от помады губами:

   - Надо же, какому лоботрясу манна с небес свалилась! - Приходили к общему мнению: - Ну-у, теперь-то Ванька-голодрыга в полный драбадан наклюкается. До дому, точно, ни на карачках, ни по-пластунски не доползёт. От счастия, несусветного, в штанцы средь дороженьки напрудить. Потоп всемирный, охо-хо! случится.
               
   Подобные умозаключения, с утонченной психологией прекрасного нежного пола, обыкновенно сбывались. Всё же таки, на сей раз вышла прелюбопытнейшая осечка: Ванька не взял ни капли в рот спиртного. Раскланялся низко в пояс обескураженной шальной игрой публике и молча удалился. А на следующее утро, хотя в это мало верилось, самостоятельно, без помощи отходчивого, по-дружески настроенного к нему мастеру, уволился с работы. И пропал из виду… Ходили слухи, что он с разлюбезной наставницей жёнушкой переехал жить в другой город. Занял у родственников недостающую сумму денег. Обзавёлся патентом. Завёл собственное прибыльное дело. Нагулял с завидный арбуз животик и кудряво раскуривает душистые и толстые гаванские сигары. А, что тот, бросовый, казавшийся никудышным, когда-то глупо осмеянный всеми, бумажный рубль, как изначально выигрышный капиталец, в позолоченной рамке под стеклом на стене содержит. Под ним же, в масле, портрет его телесный, красками художественно-яркими расписан, где он с тонко подкрученными усиками, в шляпе с высокой тульей (кстати, росточком-то он был небольшеньким) изображён. Трость в руке с огненным, подобно рубиновому набалдашнику, по-царски, как скипетр, держит. Под сим же величественным видом диванчик мягкий располагается, где под бдительным призором пёс страшный, мордастый, - ядовито слюнявый, - редкостной злобной породы посиживает.

   Вот такое в жизни случается. Лопнуть на месте можно.