Жаркий летний день был в самом разгаре и даже только что прошедший ливень не смог испортить прекрасного настроения пятнадцатилетнего Никиты. На листьях смородины ещё висели крупные как слёзы капли дождя, отражая в себе будто в зеркале перевёрнутый вверх ногами мир.
Тяжёлое оцинкованное ведро со ржавой крышкой било по ногам и мешало идти по недавно засаженному картошкой огороду. Большие, не по размеру, резиновые сапоги то и дело тонули в земле и обрастали всё новыми и новыми слоями грязи, сковывая шаг не хуже кандалов.
Никита отчаянно тряс то одной ногой, то другой, бил сапогами о землю, но едва только один ком грязи отваливался прочь, как его место тут же занимал другой, еще более увесистый. Идти становилось всё тяжелее, и после каждого рывка из грязевого плена проклятое ведро било всё сильнее и сильнее по ногам, будто нарочно стараясь попасть по коленной чашечке. Где-то впереди на берёзе громко каркали две вороны, о чём то оживлённо споря между собой, а за спиной нудно выла собака, временами переходя почти на человеческий плач. Сочно-зелёная полоска лесного разнотравья, что отделяла край огорода от обрывистого берега давно обмелевшей реки, так и манила разуться и пробежать по ней босиком, а потом повалится на ковёр из трав и, вдыхая их запахи, любоваться нежно-голубым небом. Но едва только Никита выбрался из огородной грязи, как не мешкая ни секунды поставил свою ношу на землю и принялся очищать сапоги, стуча ими о высокий берёзовый пень, и обтирать подошвы о куст молодой ярко-зелёной крапивы. После этого легко подхватил ведро и, помахивая им так, что из под крышки начала выплескивается вода, заспешил к одиноко стоящему кусту боярышника. Сидя под ним на заросшей тропинке, что некогда вела к реке, подросток воровато оглянулся и достал из-под подклада джинсовки небольшой школьный пенал, из которого тут же вынул сигарету «Друг» и порядком потертую чёрную зажигалку. Первая за сегодня затяжка ободрала его горло, будто кошачья когтистая лапка, а приступ кашля сложил незадачливого курильщика пополам, пустив по щекам две слезинки. Однако следующие несколько затяжек были приятнее, и Никита блаженно прикрыл глаза. Легкое головокружение от крепкой сигареты сменилась плавным покачиванием, как у лодочки на набегающих волнах, и парень принялся мечтать о грядущем вечере. Его мысли спешили одна за другой, как стайка встревоженных воробьев скачет по веткам черёмухи, то обгоняя друг друга, то устремляясь совсем в другую сторону.
- Надо будет сегодня побольше пить холодной воды, тогда голос будет хриплее и взрослее, как у того мужика с гитарой с дядькиной пластинки. Как он там поёт?
"Я не люблю себя, когда я трушу,
Досадно мне, когда невинных бьют…"
Вот и я сегодня точно не струшу и предложу Ирке мутить. Нет, точно предложу, решусь! А там что скажет, то и будет. Правильно хриплый поёт: «Сегодня Ирка соглашается, сегодня жисть моя решается!» Нет, ну конечно же, она согласится! Само собой! Вот Женька-то мне обзавидуется! Ему-то Ирюха точно не светит. Моя она, и точка! Может быть, и поступим потом куда нибудь вместе, да и жить в городе можно будет вдвоём!
От последней затяжки оплавился фильтр, и парень, вдохнув полной грудью химическую вонь, закашлялся, как в самом начале сигареты. Отдышавшись, он выбросил бычок в выкопанную ещё утром узкую, но глубокую яму и решительно снял крышку с ведра. Потом, стараясь не смотреть, выплеснул туда всю воду и плавающих в ней четверых мёртвых щенков со слипшейся на мокрых мордочках рыжей шерстью. Помня о прошлых неудачах, парень сначала опустил на воду крупный пласт дёрна и немного притопил его вместе со щенками. Затем быстро засыпал яму землей вперемежку с глиной и обрубками корней.
Вернувшись домой в приподнятом настроении, Никита первым делом стащил из холодильника кусок мороженого мяса и тайком принёс его привязанной за сараем собаке.
- На, Бимка, хавай! Забудь всё и живи дальше. Бывает.
Когда солнце уже спряталось за верхушку соседского тополя, Никита как раз закончил поливать высаженные в грунт саженцы капусты и помидоров, что делал каждый вечер. Натаскав в бочку запас воды для следующего полива, он без напоминания покормил кроликов и даже не переодеваясь, вместе с великом скрылся за воротами. Мать, украдкой любуясь сыном, усмехнулась вслух - «Мужичок растёт, помощник!» - и вновь вернулась к своим женским, незаметным, но таким необходимым делам.
Но примерно через час грустный Никита уже сидел за сараем и гладил всё ещё скулящую Бимку. На его правой руке были сбиты почти все казанки, из-за чего она ужасно саднила и ныла, а кровь из разбитого носа приходилось вытирать неудобной левой. Под глазом наливался огромный синяк, а у джинсовки недоставало одного кармана. Пнув в сторону так и не съеденный собакой кусок мяса, Никита достал пенал и вынул из него сигарету. Стрельнув глазами в сторону дома и не увидев там никакой опасности, парень закурил и несколько раз жадно затянулся. Кашля в этот раз не было.
- Эх, Бимка, Бимка,- погладил он по голове заглядывающую в глаза собаку, - а у меня сегодня горе. Меня лучший друг предал... Я приехал чуть раньше, а он там целуется с этой дурой Иркой... Эх, предал меня лучший друг, предал!