За неделю до восьмого марта мы с женой опять разругались - я задержался в гараже, расслабился, может чуть больше положенного, а Лидка разоралась, мол, сына водкой отвадил, ей тоже моя непросыхающая морда надоела, потом разревелась, назвала меня алкашом и ушла.
Утро было не тем временем, чтобы думать, а ближе к обеду, когда мысли со скрипом и резью, но задвигались в голове, я позвонил Лидке. Долго терпел мозгодробительные гудки, а, дождавшись ответа, по-новой выслушал вчерашний монолог, приправленный парой излюбленных штрихов: руками, что растут не оттуда, ленью, и, конечно же, всплыла ненавистная кладовка, которую я обещал разобрать еще прошлой осенью. Ведь не объяснишь, что даже жалкий обрубок проволоки может в любой момент понадобиться, что гвозди с шурупами нужны разные, и спиннинг – не «еще одна удочка», а пыжиковых шапок таких уж не шьют, и я в ней еще буду ходить, как и на лыжах обязательно покатаюсь.
По-хорошему, надо было две ходки сделать, но уже темнело, подгонял морозец - весенней оттепели не было и в помине, и я, груженый как вьючный мул, отправился на помойку. Поглядывая то под ноги, то на дорогу, то на вершину мусорной пирамиды, я почти успокоился - надежно все слепил! - как вдруг с самого верха кучи что-то спрыгнуло. Подлецом оказался старый медведь – плюшевая зараза не просто упала, а, скользнув по льду, покатилась и остановилась аж в паре метров от меня. Пришлось сойти с песочной дорожки. И только я, удерживая ношу одной рукой, другой потянулся за игрушкой, как с крыши стеной рухнул снег. Меня не задело, но от неожиданности я дернулся, края коробки оторвались, и все, что я нес, разбросалось вокруг. Пацаны с хоккейной коробки затыкали пальцами и заржали. Чертыхаясь и краснея, пришлось ползать собирать.
Кое-как дотащился до помойки, а медведя, что меня опозорил, пнул к контейнеру, да так, что он врезался в мусорный мешок, и его засыпало картофельными очистками.
-Ляксеич! – на обратном пути окликнул дед Коля, сосед из третьей. – Ляксеич! С прошедшим двадцать третьим тебя! Ну, ты того, в рубашке родился. Ты посмотри, как тебе на голову прилететь могло, – резиновым концом палки он ткнул в сугроб, что свалился с крыши. Я не понял - ну обсыпало бы снежком и ладно. Дед Коля хмыкнул редкозубым ртом. - Ты посмотри, какой там лед! Я ж давеча все говорил нашим службам, а они, черти, даже этой, лентой полосатой не оградили. Хотел тебе в окно крикнуть, а ты сам отошел, упало что-то у тебя. Вот не отошел, смотри, что бы тебе прилетело, - он поворошил снег и постучал по льду. Что говорить, глыба была приличная.
Я по жизни атеист, но, придя домой, на всякий случай протер пыль под Лидкиными иконками, выпил святой воды для души, следом горячительной – от стресса. Представить страшно, что было бы, если не упал старый медведь и я не сошел с дороги... Откуда он вообще был, медведь этот?
Опрокинул еще рюмку для памяти, и вспомнил – это был мой медведь. После закрытия олимпиады в восьмидесятом я ревел белугой, что улетел Миша, и отец с матерью на следующий день принесли его - плюшевого медведя с растопыренным лапами - и сказали, это сам Олимпийский Миша прислал, чтобы я не грустил. Как я радовался, какого гопака по комнате давал, аж соседка снизу пришла. Дурак-то… Да чего мне было тогда, в восьмидесятом, лет шесть, а то и меньше.
А сколько я с этим медведем возился. Меня ведь из-за него один раз собака чуть не разодрала. Была у нас во дворе тварь баскервильская, Бертой звали - страшная зараза, до жути. Хозяева любили ее первой выпускать - без намордника, без поводка, просто дверь открывали - она вылетала, а затем уже и сами показывались. С ними и говорили, на них и жаловались, участковый приходил разбираться – да что там, спекулянты наглые, зато со связями. Я однажды только в подъезд зашел, и Берта вылетела, а в руках у меня медведь - я уткнулся в угол и его к груди прижал, все боялся, что собака порвет. Берта тогда мне спину прилично подрала – швы накладывали, уколы делали. Хозяева собаку быстро на дачу отправили, когда родители в милицию обратились, затем и сами съехали. Мать меня тоже чистила, что игрушку не бросил – а я объяснял, что не игрушку, а друга защищал. Друга, которого вареньем черничным кормил, потом от варенья отмывал, которого на ночь рядом укладывал, друга, с которым разговаривал, смеялся, делился планами и секретами, и которого сегодня отнес на помойку и пнул.
Уже стемнело. Мой медведь валялся там же, в тусклом свете фонаря и горе оледенелых очисток. Припорошенный снегом, он улыбался ниточным ртом и нелепо тянул сальные лапы. Я всю дорогу нес его в куртке.
Лидка опять не отвечала. Вернувшись на кухню, я посадил медведя на стул, напротив сел сам. После пробежки по морозу в одних тапках и куртке на майку, хмель отпустил быстро, но сейчас, глядя на плюшевую игрушку, почему-то нестерпимо захотелось залезть в детство, словно то было не время, а старая волшебная коробка, которую можно достать с чердака и заглянуть внутрь. А внутри – небо и цветет липа, ребята на улице ждут, бабушка, живая, суетится на кухне, и руки у нее с виду морщинистые, в конопушку, а пахнут грушевой карамелью, молоком и совсем немного хозяйственным мылом. И главное, там очень много солнца, нет грязи, и жизнь бескрайняя и вся впереди, как позолоченный горизонт с нарисованной мелками радугой. Там, внутри коробки, покрытой пылью за давностью лет, я мечтал, каким стану великим летчиком - вторым Чкаловым, буду умным и благородным, совершу миллионы перелетов, и обязательно отвезу моего игрушечного друга туда, куда улетел большой Олимпийский Миша, обязательно покажу ему тот сказочный лес...
На кухне мигала лампочка, гудел пустой холодильник, и на столе скукожились заветренные пельмени. Начатая бутылка водки вспотела, из-за нее добрыми пуговками глаз смотрел медведь – нелепый такой, ненужный, грязный, как сам я, да и как жизнь, которую он сегодня спас. Меньше всего я напоминал сейчас ребенка из забытой коробки детства.
Я закрылся руками на секунду, резко встал, взял давнего товарища и понес в ванную отмываться, потом сам залез в душ и врубил холодную воду. Как мог убрался в квартире, а утром купил цветов и пошел к Лидке – она жила пока у подруги. Долго просил прощения и вернуться домой - ведь, правда, любил я ее, даже слово дал, что пить брошу. Она хоть и не поверила, но простила.
Восьмое марта мы встречали все вместе. Лида накрыла шикарнейший стол, ближе ко мне поставила любимую «мимозу» и бутерброды со шпротами. Сын пришел со снохой - у него тоже попросил прощения, и когда обнялись, в душе как ангел пропел. Я и забыл, каково это сидеть не в провонявшем бензином гараже, в смоге табака и мата, а за столом со скатертью и с семьей, и как уютно у нас, и какая Лида красивая, когда не кричит, а улыбается.
Миша поглядывал со спинки дивана - я купил в магазине медальку и повесил ему вместо той, что когда-то потерял. Даже ниточная, так и не отмытая от варенья улыбка, казалась еще добродушней и шире - может сентиментальность, что поделать, с возрастом все мы либо черствеем, либо становимся излишне чувствительными. По мне, так лучше второе.
Вечером, когда все ушли, а Лида легла спать, я вышел на балкон, настежь открыл окно и глубоко-глубоко вдохнул. Я вновь почувствовал себя окрыленным мальчишкой, почувствовал, как бьется в груди сердце, как счастлив я, и что не все потеряно. Окна соседних домов постепенно гасли, город засыпал, а на душе у меня было легко и чисто, может оттого, что, наконец, помирился с семьей, может, что горизонт будущего наконец-то просветлел, а может, просто потому что ночной воздух был чист и свеж, и в нем так ясно угадывалась приближающаяся весна.