Два одиноких вместе - уже не одиноки. Я думал об этом каждую ночь, сидя у обрыва рядом с моим молчаливым другом; я считал его таковым, а вот думал ли он обо мне, как о друге, не знаю. Боль моей искалеченной души притуплялась, когда я приходил коротать очередную ночь на Маяк. Я не спал уже очень долго, и весь изматывающий бесконечный день только и ждал, когда на небе появится первая звезда. И тогда я улыбался, и спешил к Смотрителю Маяка, ибо он уже начал свое Дело.
Смотритель Маяка, мой ночной утешитель - старик, с всклокоченной бородой, обветренным лицом и давно погасшими бесцветными глазами. Всегда он одет в одну и ту же одежду: истлевшую моряцкую форму, дань его далекой службе на корабле, и курит он одну и ту же вечную трубку, но в этом нет ничего странно, ведь здесь давно уже не обращаешь внимания ни на одежду, ни на внешний вид. Важно в старике было другое: он умел создавать звезды.
Каждый раз, по направлению ветра, он определял наступление вечера; тогда он гасил Маяк, и Солнце исчезало за горизонтом. Старик садился на самый край обрыва, набивал табаком трубку, и начиналось то необыкновенное, чего так ждал, и что вызывало на моем лице тень давно позабытой улыбки. Старик вглядывался в небесный океан и начинал ворошить звезды: движениями рук и взглядом он увеличивал их или уменьшал, по желанию делал ярче или тусклее, звезды метались по небосводу, едва успевая за движением его фантазии, и постепенно складывались в новые созвездия. Особо удачные он оставлял в неизменном виде, и те, которые особо нравились ему он помещал вверху, на самом видном месте, чтобы можно было любоваться ими лежа на траве. Те же созвездия, что нуждались, по его мнению, в доработке, Смотритель помещал справа, а уж совсем никуда не годные, которые старику и не нравились и созданы были единственно для того, чтобы не было на небе черных дыр, располагались в левой стороне небосвода. Я видел, когда он был не доволен работой, Смотритель сердито кряхтел, что-то по-стариковски бормотал себе под нос, причмокивал трубку, а созвездие под его хмурым взглядом рассыпалось и мерцающей полосой летело влево, где вновь принимало свою неугодную форму. Старик никогда не переделывал своих творений, под утро распускал их, и сматывал звездную нить обратно в клубок. Таких клубков к утру набиралось немного, и все они были разных цветов: в старой плетеной корзинке можно было увидеть и бледно-розовые, и нежно-жемчужные, насыщенно-красные, кобальтовые, нефритовые, золотые и даже глубоко черные клубки, тогда как на небе созвездия сверкали вроде бы одинаково. Когда я спросил у старика, почему так получается, он, не вынимая трубки, недовольно пробурчал: «От настроения…». Он не любил, когда его отвлекали от работы.
Созданием звезд старый Смотритель занимался каждую ночь, кроме трех дней полнолуния, когда он ничего не делал, так как был твердо уверен, что все в эти дни любуются только полной луной, «бледным пятаком», как он ее называл, и абсолютно никакого внимания не уделяют его звездам. Но и в дни полнолуния Смотритель не сидел без дела, он листал небосвод, по его мысли меняющийся на протяжении не одной тысячи лет, пересматривал все ранее созданные созвездия. Одни – надоедали ему, другие – устаревали, становились совсем блеклыми и уже мало кто из существ мог точно сказать, что когда-то изображало то или иное созвездие; тогда старик произносил окутанное сизоватым дымом слово «хлам», и вместо созвездия в корзине появлялся очередной мерцающий клубок. На такую уборку неба, обычно, уходило две ночи, а та, третья, оставшаяся, была для меня самой долгожданной. В эту ночь Смотритель отдыхал, сидя там же, на краю обрыва, и свесив ноги в изношенных башмаках в древнюю Бездну.
И он начинал говорить со мною. Сперва неохотно, но затем так распалялся и входил во вкус, что я молча слушал его и смотрел на ночное небо, звездами иллюстрировавшее рассказы старого моряка. Это было непередаваемо прекрасное и недоступное никому из смертных зрелище: передо мной воссоздавались целые звездные сражения, их сменяли удивительной красоты мерцающие пейзажи, портреты людей, живших много–много тысяч лет назад… Он поведал мне столько интересного о звездах, о Маяке, о том, каким был Мир еще до создания Маяка, о том времени, когда сам он был еще человеком, а Маяк действительно служил световым ориентиром для одиноких кораблей. Смотритель говорил так горячо, эмоционально и образно, что у меня от восторга замирало в груди сердце... Точнее то, что от него осталось.
И вот в самый разгар своей речи, старый Смотритель вдруг прерывался, и небо пустело… Старик молчал и с тоской смотрел в Бездну под нами. Он безутешно и глубоко вздыхал, а я знал, что за этим последует заключительная и самая печальная история. Даже не история, а просто россыпь фраз, сожалений, отчаянных сдавленных вздохов и скупых слез, гложущих душу. Это знакомо каждому здесь, и у каждого здесь душа изувечена болью, не отпускающей ни на минуту, и у каждого бывают те моменты, когда старые раны вскрываются. Раны старого моряка всегда вскрывал Белый Корабль.
Из обрывков со временем сложил я печальную историю его.
Это было давно, когда сердце Смотрителя еще билось и было наполнено живой горячей кровью. Ночью, к самому обрыву, который в те времена являлся обычным берегом, пристало дивное судно. Прекрасная ладья лучилась мягким молочным светом, переливающимся, как воды океана при луне. На берег ступил статный, седовласый человек в старинных, дорогих одеждах. Он не представился, но предложил Смотрителю плыть вместе с ним туда, где нет Боли и Смерти, туда, где в цветущих садах утопает Вечный Город Грез и Покоя - бессмертный, древний Селефаис.
И вот уже не одно тысячелетие старый моряк корил себя за тот отказ, за ту привязанность к земным, искусственным и бессмысленным удовольствиям, что стоили ему так дорого. Не проходило и секунды, чтобы Смотритель не вспоминал тот печальный и тоскливый взгляд Капитана Белого Корабля. Тогда он ничего не ответил ему… Старик даже создал созвездие Белого Корабля, но не мог на него ни смотреть, ни уничтожить; немым укором покоился он на левой стороне небосклона.
Но он отказывался верить, что ничего нельзя изменить, старик ждал, как умеют ждать только обреченные. Все ночи напролет проводил он у берегов Бездны, и чтобы хоть как-то скоротать Вечность, он научился «лепить» звезды, потом созвездия, а утром, когда вновь зажигался Маяк и вставало Солнце, Смотритель вглядывался в розовеющий горизонт и качал головой, глухо бормоча: «Завтра, завтра… что ж… Завтра, так завтра». С этим он уходил спать на Маяк, а я никогда не расспрашивал подробнее о Белом Корабле – не хотелось делать старику еще больнее.
У себя в башне я перечитал бесконечное количество книг, созданных по обе стороны мира, даже те, авторы которых появятся на свет много веков позже. И не было там ни одного упоминания ни о Белом Корабле, ни о Вечном Городе Грез и Покоя Селефаисе. Со временем, я даже начал склоняться к мысли, что вся эта история – лишь попытка забыться, часть безумия, в котором каждый из нас тщетно ищет спасение, неясная надежда, данная самому себе. Мне стало жаль старика. Я все также приходил к нему на Маяк, наблюдал за его работой, а в полнолуние - слушал истории, увенчанные всегда одной и той же печальной легендой о Белом Корабле.
Однажды, в разговоре с Демоном Луны речь зашла об одном древнем свитке, в котором, по преданию, говорилось о неком Ключе Времени – могущественном артефакте, открывающем известную и вожделенную всем чародеям Дверь Знаний. И Демон Луны вскользь упомянул, что свиток этот был утерян в незапамятные времена в Древнем Селефаисе. Воодушевившись, забыв про исходный разговор, я начал расспрашивать древнюю сущность, что знает он про таинственный Селефаис, и слышал ли он что о Белом Корабле?
О, если бы Демон Луны не считал века мгновениями, он бы навещал меня чаще!..
Легенда о Селефаисе, поведал он, древнее его самого, и еще в свои молодые годы от Старших Богов он слышал лишь неясные намеки и обрывки призрачного знания о Вечном Городе Грез и Покоя. С тех пор многое стерлось из его памяти, но одно он помнил отчетливо: в мифический Селефаис мог доставить только небесный Странник, прекрасный Белый Корабль, плывущий в сияющем ореоле по бескрайним водам Времени. От гавани к гавани собирает он на своем борту по всем мирам заблудшие души тех, кто более всех страдал, кто был рожден против своей воли, кто жил как во сне, и чувствовал себя свободным лишь засыпая. Страдая при жизни, они заслужили покой в прохладной тени миндалевых деревьев Селефаиса.
На мой вопрос, возможно ли призвать Белый Корабль, Демон Луны лишь неясно пожал плечами - мириады мерцающих мотыльков вспорхнули с его могучих плеч, и затем, задумчивый, он вернулся к себе на Луну.
В тот вечер, я впервые не пошел к Маяку – я не мог помочь несчастному старику, и кроме подтверждения его слов, не имел боле ничего. Когда же в полнолуние я все же направился к Маяку, так как день был подозрительно длинен, то не обнаружил там никого. Несколько раз осмотрел я все внутри и снаружи – было пусто и тихо, и только Древняя Бездна чуть слышно гудела, шепча свои обычные обманные речи, завлекая нас.
Я сам погасил Маяк. Подошел к обрыву и осторожно сел на край. Одиноко было смотреть в Бездну, теперь зиявшую не только под ногами, но и вверху, над головой, где не было ни одного созвездия, ни одной звезды…
Старый Смотритель не дождался Белого Корабля, но Бездна дождалась его.
И вдруг я почувствовал, как моих ног коснулось нечто влажное и прохладное, до слуха донесся давно забытый шепот волн. Бездну наполняла вода! Самая чистейшая, морская соленая, живая вода! Я увидел то, чего не надеялся больше никогда увидеть, то что терзало душу в напрасных мечтах о спасении, то, что сдавливало грудь от воскреснувших воспоминаний о той, далекой жизни…Застывшее небо вдруг озарилось миллионами цветов, и из этого брызжущего фонтана появилось одно лишь созвездие. Это был Белый Корабль! Я с замиранием сердца смотрел, как созвездие становится больше и больше, как из контура звездных нитей появляется самый настоящий, окруженный ореолом чистого первозданного белого света, Корабль, самую малую часть красоты и величия которого не смог бы передать гениальнейший из поэтов.
Слезы горького отчаяния, первые за вечность, наполнили мои пустые глазницы, когда я осознал, что веры всего в один день не хватило старому Смотрителю, веры в только одно «завтра», - и он обрел бы столь желанное и недоступное для нас всех упокоение и забвение.
Белый Корабль проплыл мимо меня. С его богатой резной палубы мне кто-то помахал рукой. Я вгляделся: старый Моряк с теплой улыбкой смотрел на меня, и счастье, а не мука, отразилось в его оживших глазах. Только сейчас я увидел и понял, как устал этот человек. Он достал свою неизменную трубку, закурил и выдохнул расплывшееся облако серой ваты: оно стало расти, пухнуть, и вот взорвалось миллиардами брызг! Небосвод вновь расцвел, он как и прежде разглядывал меня бесчисленными глазами звезд.
Еще долго смотрел я вслед прекрасному видению, даже когда от него осталась всего лишь горящая белая точка, но и она исчезла вскоре.
Я не умею зажигать звезды и выдумывать созвездия, но каждую ночь я любуюсь созданиями старого Смотрителя. Теперь я слежу за Маяком. Я зажигаю его утром и гашу вечером, чтобы и в этой Бездне был день, и была ночь.
Мне не одиноко. Феи, демоны и фавны, некогда живые души и тени навещают меня, или я прихожу к ним в долину, они танцуют и веселятся, и поют мне свои запретные песни. И на время я забываю свою боль.
Нет, мне не одиноко. Только теперь, когда я зажигаю утром Маяк, я почему-то с тоской вглядываюсь в просыпающийся горизонт. Я смотрю туда, вдаль, пока солнце полностью не восстанет из темных вод забвения. Тогда я ухожу, но непременно оглядываюсь, повторяя слова, ставшие для меня молитвой: «Завтра… непременно завтра»...