Раз в году над скалистым отвесным ущельем
В гиблом сердце зловещей, недоброй чащобы
Разгоралось фантомное стылое пламя.
Кручей вниз в беспроглядную страшную пропасть
Обрывался истерзанный бурями берег.
Искривлённые низкие сосны корнями
Обречённо за скудную почву хватались.
Руки-ветви нагие с надеждой тянулись
К нерождённой ещё, столь желанной Авроре.
Тщетно отсветы тёплого солнца ловили
Поредевшей пожухлою кроной деревья:
Не спешило лучами на землю пролиться
Молодое капризное зимнее утро.
И заря, пробудившись, во мрак обращалась,
Покрывая всю землю проклятою тьмою.
Тишину и дремоту безлюдного края
Не тревожил ни крик заплутавшего зверя,
Ни крыла робкий шелест напуганной птицы -
Шорох, слышный едва сквозь стенания вьюги, -
Ни опавшей листвы кружевное плетенье,
Что носил хороводом отчаянный ветер,
Ни травы разговор у подножия леса,
Приглушённый усердной молитвой ненастья.
Лишь тяжёлая поступь зимы наступавшей
Хладным пеплом снегов покрывала планиду.
Раздавался набат по усопшим, пророча:
«Стужа–стынь! Княжь отныне во льдистых чертогах!»
Безотрадно и горько тогда разносились
Голоса неживых невозможных созданий,
У огнища волшебного кругом сидевших, -
Силуэты их смазаны, лица прикрыты.
Только в сполохах света старуха виднелась.
Смерть во взоре её, словно вежды Горгоны,
Воцарив гнётом тяжким во мертвенном мире,
В камень мёрзлый созданий лесных обращала.
Подняла она взгляд, и сухой, словно старость,
Зашуршал её голос, песком осыпаясь.
Безотрадную исповедь-боль зашептали
Её губы, что время-мучитель изъело.
Излучали пустые глазницы смиренье.
Вдаль смотрела старуха с тоской, сознавая,
Круг усопших навек безучастным пребудет:
Скорбь своя в каждой люто-надломленной позе.
Лишь к огню руки мёртвых тянулись с надеждой,
Тщась согреться в обманчиво-жарком огнище.
Сквозь прозрачный эфир заунывно и глухо
Доносились слова о юдоли свирепой,
О чуме и забвеньи - их страшно представить!
Равнодушно природа встречала признанья:
Нет ей дела до смертных, их боли и жалоб.
***
Однажды в дверях одного из домов, плотной стеной окружавших площадь Стефана*, раздался стук - в проёме показалась покрытая лохмотьями, измученная женская фигура. Сердобольные, добрые хозяева впустили попросившую приюта незнакомку, устроив её в тёплом помещении рядом с кухней. Оставив в изголовье кровати миску с фасолью, они удалились в верхние покои. К вечеру конечности их почернели, а к утру гостеприимные люди, так опрометчиво призревшие бедную женщину, умерли: в город возвращалась чума.
Пару десятилетий назад мор, опустошавший страну, отступил. Прошло время, и, желая возблагодарить господа за избавление от страшной пагубы, разорившей и обезлюдившей главный город страны, в нём водрузили чумной столп. Так поступали во многих местах, и Вена не стала исключением. На пьедестале изобразили коленопреклоненного императора Леопольда, а рядом, прислушавшись к мнению уважаемого в тех местах ваятеля, поместили скульптуру, слепленную с умершей от чумы женщины. Только вот ленивый художник слукавил, приказав откупорить подземелья собора Святого Стефана - во время эпидемии в подвалы храма сваливали трупы чумных, намертво замуровывая их на многие годы - и извлечь иссохшее к тому времени тело: с него ему легче было лепить образ. Чуть позже обезвоженный труп, брошенный на улице без призора, ожил и отправился на поиски ночлега.
- Мне было одиноко и страшно, - говорила несчастная женщина. - Ночь холодна, а город неузнаваем. Очнувшись, словно после длительного сна, я не понимала, что делать и куда идти. Вблизи стояли дома. Я подошла к одному из них и постучалась. Славные люди, жившие там, позволили мне войти. На кухне пылала жаровня. В свете огня, идущего от раскалённых углей, я смогла рассмотреть свои кисти и ужаснулась: на храмовых росписях «Пляска смерти»* мёртвые кости-конечности жутких танцоров выглядели в точности, как мои руки. В небольшой, выделенной мне добрыми бюргерами клетушке, затёртой меж коридором и кухней, было сухо, уютно и жарко, и миска бобов оказалась как нельзя кстати. Благодарная, я уснула. Разбудили меня крики отчаянья. Вопли и суматоха усиливались: прислуга, стеная от страха и пытаясь спастись, в бестолочной суете металась по лестницам. Мёртвые хозяева со столь очевидными зловещими признаками скоротечной и характерной гибели вкупе с памятью о прошедшей свирепой чуме внесли панику в недавно ещё благополучный дом. Спешно собравшись: кроме тряпицы, прикрывавшей измученное чёрное тело, у меня ничего не было, – я быстро ушла.
На улице светило нежаркое раннее солнце. Не зная, куда деться, я направилась к собору святого Стефана, хорошо видному даже издалека: зубчатый, похожий на нож-пилку шпиль высоко громоздился над белым городом*. Это было единственное место, где в моём положении можно было надеяться на совет и спасенье. Вошла. Слева от входа, в лавке, расположенной рядом с небольшим приделом, оборудованным, как и положено, алтарём с престолом, продавалось дорогое, но дурное – как я помнила из прошлой жизни – вино. Гости Вены, положившись на церковный авторитет и платившие немалые деньги за плохую лозу, плевались. Разочарованные, они всё же не смели роптать: благоговение перед всесильным духовенством с детства прививалось и простому люду, и аристократам.
Священник проявил милосердие: согласился выслушать сирую, бездольную просительницу. А затем сумел сохранить мужество: не дрогнул ни единым мускулом лица и, приняв ужасное для меня, но, наверное, единственно верное решение, направился в сторону лестницы, ведущей в подземелья. Жителям Вены – мне в том числе - хорошо известно, что под восточной половиной собора, частью площади и примыкавшими к ней домами находятся старинные катакомбы – царство самой смерти: после указа, наложившего запрет на похороны внутри городских стен, катакомбы стали местом упокоения сотен и тысяч горожан. Осознав судьбу, я смирилась. Радужный солнечный свет, преломлённый в высоких витражных стёклах, светил мне в спину, когда я ступила в затхлую, стылую тьму. Подземное кладбище было огромным; фонарь в руках священника бросал длинные тени, клубьями сгоняя мрак в стороны от узенькой дорожки, высвеченной слабым, дрожащим огнём. Наконец, мы пришли. Склеп, уготованный мне, был тесным, холодным, сырым. «Прости, сестра», - едва слышно прозвучал тихий голос; толстая металлическая дверь скрипнула и закрылась, окончательно проложив грань меж миром тлена и людей; эхо затихавших шагов священника – последняя связь с уходившей жизнью – долгой печальной мелодией отражалось от низких сводов глухих пещер, умирая вместе со мной.
* Штефанплатц, площадь в центре Вены.
* Аллегорический сюжет живописи Средневековья: Смерть ведёт к могиле пляшущих представителей всех слоёв общества – знати, крестьян, духовенства, - символизируя бренность человеческого бытия.
* Вену часто называют «белым городом».