Речка эта - не Волга, но пески роет так мощно, что каждый год строит себе новое русло.
Барханы тоже на месте не стоят и передвигаются, порой пытаясь перекрыть ей русло, но она находит новую дорогу и в эту пору ничто не остановит её.
Дорога тоже каждый год передвигается вместе с ней, стараясь сохранить параллель её руслу, поэтому каждый год рядом с ней новая дорога.
Барханы растут и порой становятся косогорами высокими, вот тут и смотри, и думай пройдет ли твоя машина дальше или сползет вместе с песком куда-нибудь под бархан или свалится в ту же буйную речку...
Так и в этот раз: буровая наклонилась предельно и толи упадет с этого бархана, а толи постоит еще...
Коля Бурин – работяга наш, шустрый и уважаемый парень лет тридцати - «за глаза» его иногда, да иногда и прямо в глаза, зовут «Маяковским», заметно сжался, вцепившись в ручку под бардачком и сказал вслух:
- Стоять надо, а то свалимся. Хорошо, если на бок только, а то и в речку…
Ехать, и правда, было нельзя – вокруг нас стадо отупевших от жары баранов. Хоть и май-месяц, только начало лета, а самая-самая жарища только в июле будет, но уже и сейчас видно, что баран в носу черви грызут, ожившие после зимней прохлады и спячки, вот они и не соображают, и лезут под колеса, да иногда и в колёса даже лбами бьются.
Баран - он тоже умный и спасаясь от жары и солнца приспосабливается: засовывают они, бедные, друг-другу головы под брюхо и стоят, ждут, когда чуть прохладней станет. Но, если отару (стадо) гонят в такую жару, то они идут, но идут сами не знают куда, но идут куда все идут...
Отара - это «море» овец, сотни две-три, а то и все пять, в послеполуденном зное совсем безвольное и если все пошли в обрыв и в воду, то и самый последний туда же уйдёт...
Ждали и мы, и, как пройдут, то дальше поедем, если на бок не упадем - сползает всё же машина вниз. Буровая – это шестнадцать тонн веса автомобиль с загруженной платформой и это не просто грузовой автомобиль, он ведь ещё и буровой, а такая «толпа» движущихся по сухому, навеянному песку, заметно этот песок двигает, поэтому надо стоять, ждать и надеяться, что всё «обойдётся»…
Аксакал - хозяин отары, чабан, в годах уже, на лошади сидит и тоже ждёт.
Отара «уплывала» влево, обдав нас жаром, запахом животного пота, прокисшей шерсти и пыли.
Аксакал, наконец, добрался с этой волной до нашей машины: улыбающийся человек, на какой-то кляче, прищурив и вообще-то не широкие, мусульманские глаза, обращаясь к Кольке сказал:
- Мяс будешь?
- Чего?
- Мяс, хочешь?
- Что за мясо?
- Там…- Аксакал показал рукой в сторону речьки.- Озьми, упал вода...
Никола выскочил из машины, хлопнув дверцой.
- Ну-ка, покажи, что за мясо, куда упал...
Мы, когда увидели эту отару, с ним разом разговор завели, как бы у этого чабана барана закупить, неплохо бы мяса свежего взять, сами хотели спросить. Ну, обменяли бы на что-нибудь, в долг ли взяли - деньги у нас давно кончились…
Мы буровики – буровую разведку ведём на наличие полезных людям ископаемых и задание на карте обязательного участка, норму свою, уже закончили, теперь остаётся «переехать на следующую карту», забуриться на первой скважине и всё - можно домой на недельку смотаться!
Проелись мы уже «насквозь» - три недели прошло, как в «поле» безвыездно. Питались уже тем, что природа даст, да и народ был весь изворотливый, природу понимали и, где сайгака приловим, где зайцев ночью набьём, но уже хотелось нормального мяса - дичь приелась...
«Маяковским», звали Кольку за то, что он знал знаменитого поэта чуть ли не всего наизусть - кумиром он у него был! Кумиром только потому похоже, что тот тоже был деревенщиной с Кавказа, как и наш Коля тоже деревенский и тоже кавказский.
Вместе с чабаном Колька двинулся в сторону речки определять пригодность цели, её месторасположение и как её спасать, если баран уже совсем не утоп.
Все выскочили и двинулись к реке следом за ними.
***
Ох и речка! Весенняя, сумасшедшая: летом почти высыхает – воробью по колено, а сейчас, уже маю конец, а она всё еще с ума сходит, рвет берега, грызет их промоинами, бурунами крутит и омуты заводит. Безудержная она сейчас, крутит омуты страшные, но, ничего, летом "сдуется" и в ручеёк превратится...
На берегу, аксакал ткнул рукой в сторону обрыва:
- Вон, ана! Твоя мяса, если хочешь... Я не могу. Городской ты, умный ты. Придумать можешь как. Твоя мяса. Всё равно пропал...
В водовороте крутился тонущий здоровенный баран. Его тянуло в середину омута, но там, где все исчезает под водой, баран вдруг оживал и снова упорно грёб и не поддаваясь водовороту, всё же отплывал чуть подальше от места смерти.
Видно, это уже долго продолжалось и чабан понял, что все равно потерял барана, вот он и отдавал его нам с такой легкостью - всё равно теперь пропадет, речка успокоится через неделю, не раньше.
А баран был красавец! Кто-кто, а уж мы-то? Нам не надо рассказывать, что это за баран - мы издалека скажем, сколько ему лет, жирный он или дохлый, советский синий тощак.
Нестриженая его шерсть намокла, тяжелой стала, да и пловец-то баран никакой – такая туша и такими маленькими копытцами с этой тяжестью вряд ли справится, но он, кажется, понимал когда надо выкладываться из последних сил, поэтому еще и держался на воде, не поддавался омуту, вовремя выгребая себя к берегу...
«Маяковского» этот баран сразу очаровал:
- Так, мужики! Я спускаюсь, заплываю и оттаскиваю его от воронки к течению, оно нас вынесет, а вы меня вытащите вместе с ним, вон там, внизу.
Он быстро разделся до трусов, показав нам все свои синие рисунки и горы мышц, хотя он и не был пловцом, а был простым, деревенским парнем, но хватким, не без смекалки и соображал хорошо. Как все деревенские плавал он надежно, бояться за него не стоит. Нравился «Маяковский» всем и такого потерять, из-за какого-то барана? На всякий случай полураздетыми стали все.
***
Колька пришел к нам года три назад - просился на сезон, да так и остался.
И откуда кличка-то такая? Всё молчал он, но до первой крепкой пьянки, а когда перебрал, разделся до трусов, залез на тумбочку и начал декламировать нам Маяковского, да таким профессиональным, натренированным голосом – заслушаешься! На последнем слове упал в койку и «вырубился»...
Утром рассказал, что еще пацаном попал в тюрьму к юным сверстникам, а оттуда и во взрослую перевели. Вот там и встретил человека с книгой Маяковского, которую тот подарил ему и приказал выучить всю и он её выучил, как хозяин хотел: «…каждый вечер чтобы одно новое стихотворение мне читал, да с выражением...».
Человек тот был театрал бывший и знал, как надо стихи читать и его научил, «репетируя» с ним каждый день в свободное от повинностей время.
А Маяковского Колька любил еще и потому, что сам он был тоже кавказец: мать его была русская, а отец осетин. Ну, и, за десяток-то с лишним лет, можно было много чего выучить и кроме стихов Маяковского "в свободное от повинностей"...
***
- Подожди, Коля... - Друг его первый, Володя, в чем-то засомневался, достал веревку и начал инструктаж:
- Заплываешь и цепляешь на рога, а мы тебя вместе с ним тут же и вытащим. Вон, как крутит, а если вниз снесёт вот и тебя туда же засосёт, вместе с этим бараном. Или потом, когда на течение выйдешь, понесёт вас незнамо куда – нет, лучше я верёвку сразу к тебе привяжу.
- Его может и засосет, и унесет, а я-то выплыву, но мясо жалко. – хорохорился Колька. - Аксакал, вишь, как смеется, думает, что не возьмем мы его барана!
- Аксакал! – повернулся он к чабану. - Ну, так без вопросов? Возьму его, значит мой?
Чабан кивнул головой:
- Ободрать помогу. Сказал, твой будет мяса...
Соорудили специальную петлю, чтобы барана за крученые рога вмиг поймать, спустили Кольку по откосу яра вниз, тоже метров семь высоты, а может и все десять, заплыл он, зацепил барана за рога и вытащил на течение, где их и понесло…
Поймали мы их сразу и метрах в пятидесяти от этого омута, вытянули обоих живыми и здоровыми, хоть река там тянет страшно, камни даже откуда-то несет крупные, хоть и песок кругом, а уж холодная – лёд будто бы. Одного, правда, зря живым и здоровым вытянули – его все равно на мясо резать...
Решили дальше сегодня никуда уже не ехать, а тут и на ночь встать и заночевать: а кто нам может приказывать или советовать, где нам ночевать и когда нам останавливаться? Тем более, дело к вечеру уже, да и аксакал попался интересный, его послушаем, барана надо обдирать, порыбачить еще можно, если кто хочет в этой же речке – маринка (рыба) сейчас идёт, полно её тут и сами мы всё это коллективно решаем – начальства над нами нет.
Налили Маяковскому стопку водки, «для сугреву» как он заявил...
Колька закусывал и спросил у аксакала:
- Дед! Пшак барма? (ножик есть)?
- А как «без ножик»? Держи...
Аксакал залез в голенище сапога, вытащил большой нож-складень, кинул Кольке.
Редко такие ножи бывают и Колька шепчет:
- Опа... Откуда у него нож-то такой? Ты посмотри выкид, сталь и заточка какая. Как бы у него его вытянуть-то? Ни хрена себе ножик! Подарил бы что ли?
- Вряд ли. Он ему нужнее, чем тебе, каждый день ему нужен. Оставь! Ножи не дарят.
- Все равно попробую...
***
Шкуру, голову, курдюк, внутренности и переднюю часть приговорили отдать чабану, потому что нам столько не съесть, а завтра это мясо, в здешней жаре, уже не мясо. Да и по неписаным мусульманским законам – положено так. Особенно, голова - это у мусульман что-то, что нам не понять, вроде, как знаковая часть, кому попало её нельзя давать, только особо уважаемым, а у нас таких нет - все одинаковые.
Колька чабану этому всё внушал, какой тот отсталый, далёкий от цивилизации, то есть, деревня - нож аксакала его беспокоил и думки: как бы его присвоить?
Наконец, сготовили барана, сели есть, налили, тут Колька и говорит:
- Слышь, аксакал? Я твоим ножиком чушка-сало немножко резал?
(Мусульмане считают такой нож, которым свинью режут, сказать по-русски, оскоромленным и брезгают таким, даже совсем выкинуть могут.)
Этот, степняк-неуч, как кто-то подумает, прищурил свои щелки-глазки, смеясь сказал:
- Ах, нишево! Можешь. Мы этим кутак бреем, мы другим кушаем. - он почесал ниже пояса спереди.
Мы попадали, со смеху...
- Ну, как, Коля? Достойно он тебя обул?! Вишь, как у него всё хорошо-то и вовремя получилось!
- Черт старый! - Коля смеялся, ткнул аксакала в бок, - тоже мне, деревней прикинулся, а сам...
***
Люди усталые, под стопочку и свеженины вволю все быстро завалились спать, а мы с Колькой еще долго сидели с этим дедом, иногда закатываясь смехом от дедовских и колькиных острот: раздумал Коля, наверно, больше с дедом хитрить и, даже если бы дед и отдал ему этот нож, то он бы его наверно и не взял!
А до Маяковского и его стихов в этот день не дошло: деда мы загрузили бараньей шкурой, мешком с передней бараньей частью и сумкой с внутренностями: - « …бабке твоей на каурдак», - сказал Колька аксакалу и хлопнул лошадь по холке, а я, вдруг заметил, что он загрустил и спросил:
- Весёлым человек поехал… Оттого, наверно, что счастлив он, что что-то доброе людям сделал? А ты-то чего? Всё хорошо было, а ты с настроением каким-то странным, что даже Маяковского не вспомнил…
- Да… Когда я вижу таких вот, умных людей, пусть и не образованных, но с чистой душой, неиспорченных внутри подозрением к людям и вопросом «а не дурят ли меня», мне не Маяковского, а другого поэта стих на ум идёт – «Некрасивая девочка» называется…
- Не слышал я такого? Ну, так и прочти? Или расскажи, про что в том стихе…
- Знал всегда наизусть, но… Но даже себе не верю - начало забыл я. Наверно потому забыл, что такие неиспорченные нашим временем простые люди стали редко мне попадаться – ничто давно не напоминало мне о таких людях, вот и забыл я начало. Но так, кое-какие «куски» всё же помню ещё…
Там так было:
… двум пацанам купили родители по велосипеду и они гоняют по двору на этих новых, блестящих колёсах. Следом за ними не отстаёт и бегает их соседка-девочка - она наверно из бедных, велосипеда у неё нет, и она радуется еще больше этих пацанов их радостью и, вроде бы, даже счастливее этих её друзей она сама, но... Но она еще не знает, что она некрасивая, похожая на лягушонка даже…
Колька притих, будто бы высматривал в дальних песках что, а будто бы плакать собрался и вдруг, будто бы вспомнив что-то, с грустью заговорил своим тренированным голосом:
...Заправлена в трусы худая рубашонка,
Колечки рыжеватые кудрей
Рассыпаны, рот длинен, зубки кривы,
Черты лица остры и некрасивы.
… пацаны гоняют по двору и про неё забыли, а она…
она бегает за ними как по следу
чужая радость так же, как своя
томит её и вон из сердца рвётся,
и девочка ликует и смеется,
охваченная счастьем бытия.
Ни тени зависти, ни умысла худого
Ещё не знает это существо.
Ей всё на свете так безмерно ново,
Так живо всё, что для иных мертво!
И не хочу я думать, наблюдая,
Что будет день, когда она, рыдая,
Увидит с ужасом, что посреди подруг
Она всего лишь бедная дурнушка!
Мне верить хочется, что сердце не игрушка,
Сломать его едва ли можно вдруг!
Мне верить хочется, что чистый этот пламень,
Который в глубине её горит,
Всю боль свою один переболит
И перетопит самый тяжкий камень!
И пусть черты её нехороши
И нечем ей прельстить воображенье,-
Младенческая грация души
Уже сквозит в любом её движенье.
А если это так, то что есть красота
И почему её обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?
- Прорвало! Хорошее стихотворенье! - с детской радостью воскликнул Колька! - Мысль просится сама строкой, будто бы ей и останавливаться не хочется - великий, русский поэт Заболоцкий!
Колька повеселел, зачем-то постучал себя по голове и посмотрел в звёздное небо:
– Вот и аксакал наш такой же, неиспорченный. Вот и грусть с того, что так мало уже встречается людей с такой чистой душой…
Прибалхашье. Казахстан.
Иван Атарин.