Когда проблема средств существования оказывается решённой, перед человеком вплотную встаёт проблема смысла самого существования. Осознание этой проблемы требует немалого мужества. Вероятно, поэтому многие, как сознательно, так и подсознательно раздувают до бесконечности проблему средств существования, убеждая себя в необходимости для жизни вещей на самом деле никчёмных и лишних, только чтобы не думать о смысле. Однако это «раздувание» проблемы средств имеет свои пределы, причём границы у каждого человека индивидуальные. Кто-то пресыщается средствами довольно рано, кто-то – лишь на смертном одре внезапно ужасается, что, оказывается, о главном-то он и не успел подумать, кто-то, возможно, и на тот свет уходит с чувством досады, что так и не смог переплюнуть приятеля в своём житейском благополучии. Бывают, конечно, и те, для кого с самого рождения проблема средств вообще не существует рядом с проблемой смысла. Но такие, как правило, долго не живут, истребляемые, сжигаемые изнутри неразрешимостью экзистенциальных вопросов. Борьба за средства в определённой мере, до тех пор пока она не вырождается в прибежище малодушия, нужна человеку, поскольку вводит его в необходимое для нормальной жизни рациональное русло. В человеческой жизни, наверное, должно быть и то, и другое: и ориентированная на внешний мир борьбы за средства, и ориентированная на внутренний мир борьба за смысл.
Люди определённой психофизической организации, пресытившиеся средствами и возжелавшие смысла, иногда оказываются способными на самые неожиданные поступки. У других это часто вызывает негодование и осуждение, связанные, возможно, с подсознательной завистью к тому, на что они сами неспособны.
…………………………………………………………………………
Где-то в начале шестого десятка жизни он вдруг почувствовал скуку и отвращение к самому себе, к своему образу жизни, к делу, которому он служил, к книгам, которые он читал, ко всем своим родственникам и друзьям. Особенно опостылели ему маршруты его собственной мысли, кружившей преимущественно вокруг миски с едой, понимаемой в самом широком смысле слова. Выражаясь красиво, он взыскал Истину, но, сколько ни заглядывал в сейф в своём рабочем кабинете и вглубь домашних шкафов, нигде поблизости её не нашёл. А в человеческие души он заглядывать побаивался. По инерции он ещё несколько лет продолжал заниматься своими обычными делами, ходил на работу, жил своей привычной семейной жизнью, резко что-то менять было страшновато. Он продолжал произносить правильные слова – те, которые требовались в той или иной конкретной ситуации, выполнял свои обязанности заведующего отделом в научно-исследовательском институте, мужа, отца, деда, пытался как-то отвлечься, куда-то поехать. Пробовал даже начать ходить в церковь, читать Священное писание и поучения отцов церкви, но поскольку там слишком быстро давались, как ему казалось, однозначные ответы на все вопросы, он разочаровался в этом пути. Интуитивно он ощутил в церковной жизни тот же догматизм и рационализм, которыми он был сыт по горло в жизни мирской, для того же, чтобы воспринять подлинную метафизику христианского учения, его высокую символическую истину, ему не хватало терпения, духовного наставника, а может быть, и соответствующего образования.
Однажды ему стало настолько тошно, что он, наконец, всё-таки решился как следует разобраться с самим собой и смыслом своего существования, для чего ему показалось необходимым оставить свою прежнюю жизнь и отшельнически уединиться. Для начала он освоил окопчик недалеко от собственной дачи под Выборгом. По сути дела ему пришлось только углубить и расширить то, что уже было сделано до него во время финской войны. В лесу, километрах в восьми от деревни, он обнаружил заброшенный дзот, стоящий прямо в заросшем зигзагообразном окопе. Он притащил туда в рюкзаке топор, ножовку, ещё кое-какие инструменты. Сделать дзот пригодным для бесхитростного житья оказалось не так уж трудно. Он понимал, правда, что прожить в дзоте сможет только летом, и потому решил, что зимой будет перебираться обратно на дачу, благо, к тому времени в ней уже никого не будет. Продуктами можно будет затовариваться в сельском магазине, одинокая, примитивная в бытовом отношении жизнь не требует больших средств, и на это деньги у него были. Кроме того, на небольшой полянке перед дзотом он посадил немного картошки. Он ещё несколько раз сходил на дачу за каким-то барахлом и консервами, коротко сказал жене и дочери, что уходит и чтоб его не ждали, и начал новую жизнь, которая отныне, как он полагал, вся будет состоять в созерцании и размышлении. Книг он решил с собой не брать, чтобы не втягивать с ними в свой дзот опостылевший ему мир и не загружать ещё больше и без того перегруженное сознание.
Сначала его мучила совесть перед близкими, которых он в одночасье бросил, ничего не объяснив. Но, с другой стороны, он ведь где-то и освободил их от своего тягостного мрачного присутствия, которое было в последние годы уже просто невыносимым. Кроме того, он не оставил их без средств к существованию, он отдал им свою сберегательную книжку, его жена плюс к пенсии хорошо зарабатывала, была ещё крепкой женщиной, дочь была уже взрослой. Его немного также помучила совесть перед своими коллегами и починёнными, но это уже совсем недолго – его заместитель вполне компетентен во всех административных вопросах и справится с руководством отделом. А кое-кто и вообще будет доволен таким поворотом дела. В конце концов, человек может умереть, его же не будут за это осуждать. Вариант добровольной смерти был в числе того, что он думал предпринять, но был отвергнут, во-первых, из-за малодушия, во-вторых, в силу своей необратимости.
Потом он понял, что мучения совести в его случае не будут продуктивными, потому что изменить своего решения и вернуться он не сможет, во всяком случае, сейчас. Поэтому он изменил ход своих мыслей. Он попытался оправдать свой уход в своих собственных глазах. Он рассуждал следующим образом. «Чем, скажите, пожалуйста, жизнь, наполненная активной социальной деятельностью, ценнее жизни, состоящей в пассивном созерцании бытия? Второй вариант при определённых условиях может быть даже целесообразнее, поскольку приводит к разнообразным жизненным выводам. Например, к выводу о наличии духовного содержания у всех объектов окружающего мира, от природных до изобретённых человеческим мозгом. Или к выводу о трагикомической сущности всех мыслящих субъектов, находящихся во власти расхожего заблуждения о том, что жизнь должна быть наполнена активной социальной деятельностью. Жизнь в соответствии с этой социально-активной установкой, пожалуй, может привести к единственному выводу – к выводу о бессмысленности и абсурдности любой социальной деятельности, да и то, такой вывод доступен будет только действительно мыслящему существу. В более выгодной позиции поэтому среди активно действующих находятся те, кто не склонен «додумывать» свою мысль до логического завершения, то есть люди в той или иной степени ограниченного ума. Участь же активно действующих и в то же время по-настоящему мыслящих людей трагична. А когда они начинают утешать себя мыслями типа «Я хочу своей деятельностью заслужить уважение потомков», они не замечают, что уподобляются тем, кто вообще не склонен «додумывать» свою мысль».
Он решил, что будет заниматься самосозерцанием, а также созерцать бытие в его первозданном виде и делать выводы о его сущности. О том, что такая практика созерцания и недеяния существует среди буддийских монахов, он что-то слышал, но в подробности не вдавался, однако интуитивно действовал правильно, решив, что для начала надо, что называется, «очистить сознание». Сознание, надо сказать, было загажено дальше некуда, чего там только не было: застарелое раздражение на своего заместителя, злорадство по поводу его полной научной несостоятельности, обида на жену, которая всё меньше хотела вдаваться в сложности его душевной жизни. Была там и изрядная доля самолюбования, вызванного неординарностью его «ухода от мира», и другой такого же рода мусор. Он начал со своеобразного ментального упражнения – старался какое-то время вообще ни о чём не думать или хотя бы до предела укоротить свои мысли, свести их к простому мельканию образов. Для него это было особенно трудно, поскольку он был из тех, кто, как правило, «додумывает» мысль до её логического завершения. Он понял, что от лишних мыслей хорошо лечит физический труд – ему приходилось достаточно трудиться, чтобы обеспечить себя дровами (он сложил в дзоте из камней что-то вроде печки), поскольку дело шло к осени, и ночи становились всё холоднее.
К началу октября он добился кое-каких успехов в работе над собой. Мысли приобрели в основном бытовой характер, всё остальное быстро отступало за ненадобностью. Жизнь его была трудной, почти каждый день ему приходилось примерно за километр ходить к озеру за водой, печка получилась неудачной, дров жрала много, дымила, а тепла давала мало, поэтому он решил утеплить своё жилище изнутри брёвнами. В еде он старался себя ограничивать, потому что походы в поселковый магазин были довольно изнурительными, да и деньги уже заканчивались. Он отощал, оброс, и с мытьём были большие проблемы. Можно было, конечно, уже собираться на дачу, где есть хотя бы относительный комфорт, но он намеренно тянул с этим из принципиальных соображений. Освободив сознание от ошмётков прежней жизни, он решил, что пора заново наполнять его, но уже новым, позитивным содержанием, которое потом позволит ему «делать выводы о сущности бытия». Это оказалось ещё труднее, чем очистить сознание от негатива. Во-первых, в голову всё время лезла прилипчивая «бытовуха» – сколько осталось консервов, как залатать дыру на штанах, где взять нужного размера бревно для починки двери и тому подобное. Во-вторых, как только он «взял курс на позитив», его отягощённое культурой воображение мгновенно нарисовало ему образ медведя, который будет приходить к его дзоту и с которым он будет делиться хлебом. Справедливо истолковав этот образ как симптом надвигающейся гордыни, он опять начал искоренять «негатив». Помимо всего прочего, он с трудом представлял себе содержание того «позитива», которым он будет наполнять своё очищенное сознание. Но он всё ещё верил, что настанет момент, и его озарят великий смысл бытия и великая вера в него – то главное, чего ему так не хватало сейчас.
Ему, конечно, было трудно, потому что он мог рассчитывать только на свои собственные силы, у него не было поддержки, той, которая была у Сергия в его отшельничестве, он сознательно отверг её ещё в начале своего нового пути, когда закрыл перед собой двери храма. Однако кто знает, в каком виде может быть оказана человеку эта поддержка, конечно, в том случае, если он её заслужил…
Для дружбы с медведем он, пожалуй, ещё духовно не созрел, но вот ободранная заблудившаяся сука к нему пришла. Она явилась ранним утром, когда он, съёжившись от холода, лежал в полусне на своём топчане, укрытый засаленным и тощим ватным одеялом. Ему той ночью почему-то приснилась жизнь этого самого одеяла – они с женой купили его где-то на третьем году совместной жизни. Тогда оно было тёплое и уютное, и они иногда закутывались им втроём с маленькой дочкой, потом оно долго служило им на даче, отсыревая каждую зиму и высыхая на жарком солнце каждое лето. Когда-то оно было свидетелем любви и семейного тепла, а теперь оно является свидетелем духовного перерождения личности. Он так и услышал это словосочетание в своём сне – «духовное перерождение личности», и оно покоробило его своим бойким трескучим звучанием. Он проснулся от чьего-то подскуливания под дверью, встал с досадой, что приходится расставаться с ночным, хоть и жидким, но всё же теплом. У входа стояла жалкая трясущаяся псина, неопределённой, похожей на овчарку породы, и просительно заглядывала ему в глаза. Собаки, безусловно, хорошо умеют прикидываться и напускать на себя жалкий вид. Сопутствуя человеку десятки тысяч лет, они отлично овладели искусством актёрского мастерства и передают его своему потомству из поколения в поколение, так же, как и другие собачьи инстинкты. Но эта сука действительно была голодной и жалкой, и ей даже не надо было прикидываться таковой.
Он впустил её в своё жилище, дал ей остатки варёной картошки, которые она мгновенно уничтожила, и задумался, глядя на неё. Это было первым вторжением в его новую жизнь из окружающего мира, для чего-то это было нужно. Но для чего? Чей промысел вёл сюда эту собаку через лес, почему именно сейчас, а, например, не два месяца назад, когда ему было особенно тошно от одиночества? Собака покрутилась и легла у чуть тёплой печки, она всё ещё тряслась то ли от холода, то ли от нервного возбуждения. Как-то сразу стало понятно, что собака давно потерялась, что её давно уже не ищут (а может быть, и не искали вовсе) и что теперь её домом будет этот старый дзот, а её хозяином будет он, взыскующий истину отшельник.
Появление собаки изменило его теперешнюю жизнь больше, чем можно было ожидать, не столько даже внешнюю, сколько внутреннюю. Собака дала какой-то новый поворот тем остаткам небытовых мыслей, которые у него всё ещё были. Она была непритязательна, всегда с благодарностью ела то, что он ей предлагал, даже грибы, спать устраивалась у него в ногах, грела его своим теплом. Она, по-видимому, была ещё довольно молодой собакой, потому что по утрам весело выбегала на улицу и очумело носилась по кругу, приглашая хозяина поиграть и побегать вместе с ней. С собакой надо было общаться, он с удивлением обнаружил, что считает себя обязанным разговаривать с ней. В такие минуты она клала морду к нему колени и благодарственно помахивала хвостом, что, однако, не мешало ей косить глазом на куски хлеба, лежавшие в миске на самодельном столике. Он гладил её по голове и думал, что вот он несколько месяцев провёл один, а теперь их стало двое, но двое не равных друг другу существ. Он ясно сознавал зависимость собаки от себя самого и свою двойную ответственность за неё. Во-первых, это была ответственность Человека вообще, когда-то, много тысяч лет назад приручившего зверя и сделавшего его своим другом. Оставшись на длительное время наедине с самим собой в лесу, он часто испытывал ощущения первочеловека, противопоставленного природе и заново строящего свои отношения с ней, собака стала важным промежуточным звеном в этих отношениях. Во-вторых, была его личная ответственность именно за это конкретное, искавшее у него защиты животное, за эту ласковую рыжеватую суку с влажным чёрным носом и коричневыми глазами.
Осень была в этом году довольно тёплая, и заморозки начались только в начале ноября, но начались сразу и резко, и жизнь стала ещё более тяжёлой. Он уже всерьёз подумывал о том, чтобы перебраться в деревню, когда случилось непредвиденное. Однажды собака долго отсутствовала, а потом вернулась, вся искусанная, изодранная каким-то неизвестным зверем. Она едва доползла до дома и свалилась на своём обычном месте у печки, у неё не было сил даже зализывать свои раны. В ту и две последующие ночи он почти не спал, поминутно вскакивая посмотреть, жива ли собака, всё, что он мог для неё сделать, это промыть раны тёплой водой и засыпать их стрептоцидом (кое-какие таблетки он всё-таки взял с собой). О том чтобы заставлять её в таком состоянии идти с ним в деревню не могло быть и речи. С другой стороны, не было особых надежд и на то, что она поправится, а каждый лишний день промедления лишь усугублял ситуацию, потому что еда и дрова были на исходе, печка почти совсем развалилась, да и сам он чувствовал, что вот-вот заболеет. Главным содержанием его мыслей в эти дни была одна трудноразрешимая проблема способа и средств их с собакой теперешнего существования, о том, что он пришёл жить сюда, чтобы осмыслять бытие и делать выводы о его сущности, он как-то забыл.
Наконец он решил, что потащит собаку в деревню на волокуше, сделанной из брезентового плаща. Рюкзак оказался набитым и довольно тяжёлым, можно было, конечно, вернуться сюда за вещами ещё раз, но уж очень трудной была дорога, тем более, сейчас, глухой осенью. Поэтому он взял все инструменты, поколебавшись, взял то самое тощее ватное одеяло, потом его осенило, и он вытащил его обратно из рюкзака и завернул в него почти уже бездыханное тело собаки, которая, впрочем, в ответ на это слабо шевельнула хвостом. У плаща он связал рукава, так, чтобы удобнее было его волочь, перенёс туда собаку. Он с трудом надел рюкзак и, бросив без мысли и без чувства последний взгляд на обжитый им дзот, двинулся в путь.
По лесу с таким грузом идти было очень трудно, поминутно попадались камни, ямы, сгнившие пеньки, поваленные стволы, через которые плащ с собакой надо было переносить на руках. Рюкзак выпирающими острыми предметами больно давил спину и бесконечно цеплялся за ветки. Странно, когда он несколько месяцев назад двигался сюда, тоже с большим рюкзаком, было намного легче. Конечно, тогда ещё с ним не было собаки, сам он был полон сил и, главное, злого задора изменить свою жизнь. Но дело было не только в этом – тогда это был добровольно ставящийся на себе эксперимент человека, уставшего от благополучия, а сейчас это было вынужденное испытание человека, спасающего чужую, доверившуюся ему жизнь. Лес шумел и скрипел, на открытых участках в глаза летела сухая снежная пыль, ветер выл и гнал тяжёлые низкие тучи. Неуютно, тоскливо и одиноко в таком лесу, но, может быть, именно такие ощущения и способны иногда дать нам ответы на наши вопросы, даже если мы и не задаём их.
Он одолел уже примерно половину пути, страшно устал и выбился из сил, когда ветер стих и выглянуло солнце. Он остановился и стал смотреть на небо, всё ещё ни о чём не думая и ничего не чувствуя. Потом появилась мысль, первая небытовая мысль за последние дни: он понял, что силы сейчас к нему вернутся, потому что в его жизни есть теперь смысл и есть вера. Это, казалось бы, маленький, но на самом деле великий смысл, состоящий в том, чтобы дотащить раненую собаку до человеческого жилья, и это маленькая, но на самом деле великая вера в то, что всё это не будет напрасно.
…И он не стал «додумывать» эту мысль до её логического завершения…