"Всех покореженных ребят – моих товарищей по несчастью в той роковой последней аварии – быстро разобрали – кого в холодильник, за кем скоро родные приехали.
Оказалось, довольно грустно в звенящей дневной лампой подвальной тишине никуда больше не спешить и оставаться одному на голом столе в драном застирано-сером подобии простыни, под которой, мысленно отступив на шаг-другой, в подробностях можно было разглядеть своё тело. Экономят они на белье, что ли, или сами спят на нем – вот, правда, маргиналы…
И снова противный звук колесиков по напольному кафелю и скрежет-хруст пыли под задним левым колесом без резинового обода, одинаково дерущим пол и слух. Кого это к нам? Ха, да тут прекрасная незнакомка…"
Женское далеко не старое тело с резиновой биркой и с грубо намалеванным на ней синей ручкой номером ВМ3245У привезли и бесцеремонно, не спрашиваясь, «припарковали» рядом.
«Интересно, у меня и бирка с ней чем-то похожа – буквой отличается, ВМ3245К, номера и почерки совпадают. Ну вот, девушка, будет нам и тема для разговора».
В ответ – ироничный смешок: «Вы что думаете, я Ваши мысли не слышу? Нет, я не подслушивала. Поговорить не с кем? Валяйте, но без пошлостей, мне тоже тут все осточертело».
Еще несколько часов назад ВМ3245К, пожалуй, покраснел бы, но теперь у него больше не было такой возможности. Да и повернуть ход раздумий не удалось, так что, пока вновь приехавшая иронизировала, он мгновенно успел сообразить две вещи. Первую – что накануне кульбитов за рулем – так сказать, под финал своей жизни, как минимум три дня провел с Бахусом, отчего на лице не преминули вылезти траурные синяки под глазами и малоприятные с виду отеки, а плечо, которым он повернут к ней, желто-сиреневое и с немного содранной кожей – стесано о косяк, когда куда-то или откуда-то он летел последней ночью… Что говорить о грудной клетке, развороченной в аварии, хотя как раз это отчего-то и не вызывало стыда… Словом, красавец…
И второе, что сообразил, было более воодушевляющим – что такие формы, как у обладательницы голоса, пожалуй, сильно бы волновали его при жизни… Хотя, почему в прошедшем времени?.. И, что совсем уму непостижимо, и теперь продолжали волновать воображение. А оно у него было, без ложной скромности, творчески развитым…
Конечно, она и это уловила. Вот попал! Будь она проклята, эта вездесущая женская сверхчувствительность! Или благословенна…
Снова легкий смешок, но не злой:
«Да, Вы правы, я тоже сделала это открытие. Связь с телом, в общем-то, окончательно накрылась, как старый мобильник, а вот желания никуда не подевались. Теперь понимаешь, что такое страсти. Как там у святых отцов – что-то про червя, который будет тебя вечно и неотступно грызть».
Временный астральный обитатель мужского тела усомнился: глядя на эти гармоничные линии, вместо грызущего червя он ощутил обволакивающее прикосновение речных волн и мысленно зажмурился. Скорее, блаженство... Красота вряд ли мир спасет. Но, черт возьми, гармония... многого стоит!
«Бросьте пугать меня всякими насекомыми,с козявками всегда был на «ты». Подумаешь, червяк! Я и по жизни-то к нему привык, но больше в мечтах, чем наяву доводилось встречаться. Наяву просто и не червиво, механика с биологией».
«Аналогично, – авторитетно и серьезно произнесла молодая дама, – миллион терзаний, нереализованных наяву желаний и мечт - это по части души...Но разве этот реликтовый членистоногий станет от этого менее зубастым? Что в нашем мозге происходит, то и есть реальность. Допустил помыслы – и попался… Впрочем, что я Вас просвещаю, поздно, когда бирка на ноге. Нравится – смотрите…»
«А ведь, пожалуй, нравится…, – задумчиво-мечтательно выдохнула мужская сущность по соседству. – Как там… Дух творит себе форму. Если Господь Бог всё-таки встретится, так и скажу: что-что, а по части всего красивого Ты мастер…
Интересно, душа тоже будет… с формами? И как тогда вечно жить прикажете? Одно вечное мучение…»
Соседка по несчастью тихонько хмыкает. Сейчас она разразится издевательским смехом или нравоучительной тирадой. Вот ведь попал, и в морге спокойно полежать не дадут. Повсюду эти умничающие бабы, что мнят себя интеллектуалками, а сами мыслят в диапазоне от кухни до сериала. Мозг вот уже как часа четыре умер, а охотницы повыносить его... везде находятся...
Заговорила, но вроде не раздраженно-насмешливо – почти смущенно.
«Так, значит, не врали пошлые глянцевые журналы – мужчины и в прозекторской могут думать только об одном… Но ведь все эти желания мы больше не реализуем… «Желанья! Что толку напрасно и вечно желать?..» Раз уж мы, так сказать, попутчики, давайте хоть тему сменим… невеселую…»
«Так вы значит, любительница Лермонтова?
«Не только его. Но рада, что стихи узнали, Вы его, наверное, из школьного помните?
«Ну, почему из школьного – вообще поэзию люблю. И пишу… то есть писал кое-что. Жалко как-то об этом… в прошедшем времени…»
«Ну, не хандрите – с поэзией все будет нормально, она вечная… Времени у нас теперь навалом, может, почитаете мне что-то своё…
А пока… Какие планы на жизнь? Смерть вроде как пережили. Вы куда хотите, в рай или в ад?»
«В рай, конечно…»
«Ну вот, а я-то думала, встречу хоть одного человека (предположим, творчески одаренного), лишенного всякой посредственности, с нестандартным мышлением, который даст мне другой ответ. Значит, и Вы предсказуемый…
Я тут, пока суть, да дело с этим телом, по старой профессиональной памяти и привычке провела блиц-опрос. Всем, кто попадался, задавала один и тот же этот вопрос. И никто в его содержании не усомнился, и рая с адом не опротестовал, все, даже атеисты, верят… И представьте, сто процентов опрошенных ответили, как и Вы…
Впрочем, и я тоже… Никто в ад не хочет. Может, проведут какое-нибудь интернет-голосование и упразднят его как нерентабельную структуру? Будем все в раю уныло тусоваться – с Чикатило, Гитлером и Нероном. И табличку менять не станем (переименовывать – дорого), так что будет у нас райский ад по умолчанию…
Вот скажите мне как человек, не чуждый литературного творчества, как с этим быть? Жрём друг друга, в душу близким плюем каждый день, а сами вопреки своим же духовным реалиям надеемся на рай и верим, что нас за что-то еще можно спасти.
И есть дураки, что на площади с транспарантами, что в церкви, которые требуют справедливости. Всё по-честному? Тогда лично меня надо не то что в ад сосласть на вечное поселение – вообще стереть, как запись с жесткого диска – без возможности восстановления… Так надеяться или нет?..»
«Надеяться все-таки можно... Как на Деда Мороза. Вы в Деда Мороза верите? Я вот маленький так верил, ждал – смешно, плакал даже, когда о нём думал. А вместо него всякий раз приходили пьяные невеселые мужики с накрашенными носами, пахнущие дезодорантом, спиртом и колбасой. Правда, один раз был дядя Валера – матери знакомый, но и тот навеселе и на воображаемого дедушку непохожий. Ждал, ждал, вырос – не дождался, ни ответа, ни привета. Как у Скорсезе в фильме «Молчание», смотрели? Пришлось самому – из обиды, из упрямства – этому дедушке уподобиться…Который так и не пришел. Так сказать, образу и подобию соответствовать».
«Да, по вашей физиономии заметно… Больших успехов добились… В сходстве…Ну вот, до чего договорились…Разве Вам Бог был нужен? Нет, детская иллюзия в красном колпаке – чтоб говорил: «Ах, какой замечательный, веселый, смешной и талантливый этот вихрастый шалопай, дай-ка я его за весь год щедро награжу». Чтобы одни подарки дарил, и даже без «спасибо» и чтения стихов со стула...
И на что нам надеяться, если написано, что спастись никому не возможно, если Бог не спасёт. И зачем Ему нас спасать, когда на Его любовь мы и кивком ответить не можем, не хотим, лень, некогда, некомфортно – башка лишний раз в сторону ближнего не поворачивается? Так что Ему? Любить нас без всякой надежды на ответ, когда у Него Своей любви преизбыток?
Но даже если и так… Для этого у Него должна быть мотивация. И какая-то сверхсила… Сверхпроводимость… Сверхмилость… Сверхлюбовь… И представить себе такое трудно. Мы же такие сволочи… Это я о себе, конечно».
«Нет, это Вы чересчур жестко, даже не по-женски как-то… Тоже мне, святой Антоний в юбке. А Деда Мороза, как Бендер говорил, не трогайте, Шура, своими грязными руками. Рио-де-Жанейро – это моя хрустальная мечта…
Если Бог есть Любовь, то как без подарков? Когда любят – просто задаривают… И разве любовь весь год зарабатывают? Хоть сто лучших шедевров мировой классики прочти ему со стула наизусть… Она всегда сваливается просто так, как Санта-Клаус из каминной трубы…»
«Да, пожалуй, Вы правы… Надо же, повезло под конец встретиться в человеком вдумчивым, всего этого не чуждым… Одни вопросы… Одни смыслы…
Когда же ответы, наконец, будут? Вроде по всем приметам давно пора. Вы вот когда умерли?»
«Часов четыре-пять тому назад, пока опомнился, в чувство пришел, и все такое… Может, больше, что-то биологические часы барахлят.
Авария, быстро, понять не успел. Народу много погибло, наверное, теперь СМИ трубят, нагнетают патетику и панику, снимают зареванных родственников с близкого расстояния – вот стервятники… А Вы?..»
«И я понять не успела. Не перекрестилась даже… Вроде несчастный случай. Бывший муж, пьяный идиот, слабый человек безвольный, как дитя малое… Ещё утром лил похмельные слезы на коленях (я ему – вставай, да ты что, перед Богом так стой), потом в дверь ломился, срывал петли, замки, то обнимал, то руки выкручивал – ходил за мной как тень, вытягивал нервы. То – дай убью, говорил, то – дай полюблю… Кажется, он меня достал, и я вспылила… А может, и нет… Ничего не помню… Только как от его руки уклоняюсь и головой об дверной косяк…
Глупость какая-то. Если бы не это, давно бы на работе была… или домой ехала… через пробки… Вы не знаете случайно, зачем нам дана вот эта бессмысленность дороги, остановок, магазинов, ежедневного возвращения домой, где тебя не помнят, не любят и совсем не ждут? Готовка ужина, толкотня на кухне?..»
«Наверное, чтобы окончательно не свихнуться, задаваясь всякими философскими вопросами… Сам с собой наедине тоже такое спрашивал – про работу. Несешь повинность, барщина какая-то, ни уму, ни сердцу, ни карману…»
«Вот мы тут болтаем битый час, а я и не спросила, как имя Ваше православное?»
«Почему православное? Может, я Эдик какой-нибудь…»
«Нет, Вы точно не Эдик, и имя Ваше – православное. Я же чувствую, Вы верите. И глубоко верите, искренне. И о церковной жизни и покаянии знаете не понаслышке. А про деда Мороза - так, детские обиды внутреннего ребенка…»
«Ну, Паша я, бабушка Пашуней звала…»
«Вот, как апостол Павел, а говорите… Святой Павел апостол, моли Бога о нас. А меня Вера зовут…»
«Тоже ничего себе, обнадеживающе…
Слушайте, Вер, так может ещё не поздно, не потеряно… Ведь для чего-то мы встретились. Ничего в жизни не было хорошего – одна сплошная суета, убожество и непроходимая пошлость… Книжная заумь, философия… Друзья как рыбы холодные, все в себе, в карьере и в мелких повседневных делах… Придурки-начальники… Женщины какие-то посторонние… Нет, была, конечно, одна высокая любовь… А так - не жизнь, а одно долгое стояние в пробке, томление, досада, злость, усталость и больше ничего. Сам, конечно, виноват, в себе надо проблемы видеть, не в окружающих, хотя такое чувство – идешь в плотной толпе в час пик, и никого вокруг… Много сил вроде было – и полное бессилие их куда-то приложить. Может, и талант даже был, но кто теперь вспомнит?
А вдруг какая-то надежда… Все переменить? Под занавес вкусить настоящего, доброго, искреннего. Откровенного, вот как теперешний разговор двух попутчиков – неприкрашенный, грубый даже, но – все-таки без купюр…
Ну, нету тела, прежней жизни нет, и что теперь? Остальное вроде на месте. Ведь никуда не исчезло изнутри Ваше женское, моё мужское, это же не гормоны только – сердце, сознание, душа… И сердце – тоже не мешок с кровью с фиолетовыми проводами капельниц…
Раз мы вместе, мы говорим, может, и возможны какие-то простые и добрые перемены? Вы мне так нужны теперь в этой неопределенности, Вер… Как вера… Та, которой – настоящей – никогда-то по-хорошему и не было…
Да, понимаю, что скажете – и Вы правы, это полный абсурд… Я слаб, ничтожен, устал, я в полной растерянности. У меня раздавлена грудная клетка со всем ее содержимым – не вру, буквально, смотрите, какая здоровенная дыра, МЧСники удивлялись, когда извлекали меня своей хитрой техникой с переднего сиденья… Я не знаю, что нас ждет… И возможен ли теперь для нас завтрашний день… И смогу ли я там позаботиться о Вас. И что это за «там», понятия не имею. Рай в шалаше, ад в каком-нибудь шалмане или что-то еще – но Вы не спешите, подумайте и все-таки... соглашайтесь… Тусклое стекло не убрано, ничего не ясно… Да, мне нечего Вам предложить – я лежу голышом на столе рядом с Вашей каталкой, ни руки, не сердца, и не могу пальцами пошевелить. Я умер, черт возьми, но как я хотел бы именно сейчас заново родиться!»
Что это она – смеется или всхлипывает, или то и другое?
«Паша, срочно снижайте градус этого пафоса… Нет, невыносимо… Хватит уже житейского артистизма… Если шутка, то идиотская… Перед лицом смерти… Каждая ждет этих слов, пока еще жива, а вот после… звучит безумнейше.
И все-таки мотивы знакомые. А Вам не кажется, что Вы повторяетесь? Что нечто очень похожее Вы говорили всегда, не раз и не мне, много раз еще при жизни, когда и руки, и сердце были на месте, и ничто не мешало приложить их делу? Ну, пусть в другой интерпретации? Так что изменилось?
Эта непреодолимая мужская слабость, неспособность к действию – как она меня ранит и почему всегда-то у лучших, лучших людей… Помните Обломова? Как разрушительно оно, это бессилие – чуть что, сразу в себя, или в запой, на иглу, в веселую шизофрению, в мрачную меланхолию, а то и из окна неуверенным шагом… Господи, отчего мы, женщины, не так? Как бы ни было худо – поревели, накрасили ресницы перед зеркалом и вперед – через бездны и пропасти…
Что бы ни было – когда тебя друг семейства в тринадцать лет увозит в заброшенную промзону, и тебя спасает только нервная система, которая от ужаса закатывает истерику – смех, слезы, опять смех… Когда здоровые лбы приходят бить твоего мужа за то, что у нищей бабки последние двести рублей на вызове спер, а ты их умоляешь, им крохотные детские до гроша отдаешь и от удара заслоняешь с маленьким ребенком на руках, хотя сама бы за такое не прочь голову оторвать, но только плачешь, плачешь, как будто сама ограбила или ограблена… Когда ущербный профессор с женским голосом и наполеоновым комплексом битый час по пояс вгоняет тебя, тупую студентку, в землю за то, что неверно назвала его отчество, и ты идешь, от слез пути не видя, и тебя сбивает на переходе на дорогущей иномарке какой-то службист, а потом приезжает к тебе в больницу с угрозами и хочет заклеить рот, чтоб карьеру ему не поломала... Когда…»
«Милая, успокойтесь, ну что теперь вспоминать, все прошло, прошло… Нам ведь обещали, что больно уже не будет – ни болезни, ни слез, ни воздыхания – но, Господи, отчего всё еще так больно? Может, смерть, как наркоз, не взялась – до конца не подействовала… Чем Вас утешить, ума не приложу?
Помните, был один молодой умный поп, по ящику показывали – звали Даниил, убили не так давно? Он еще говорил: помрете – не теряйтесь, ловите счастье за хвост – будет у вас три дня, лучше не лейте слезы над холодным телом, а шансом воспользуйтесь: побывайте в любимых детских местах, в уголках Земного шара, где раньше не были. Все открыто, все реально! Ни денег на перелет не надо, ни чемоданов, ни отелей, сказка, правда?..
Давайте пошлем к черту нашу преждевременную кончину и напоследок развеемся – на пару махнем куда-нибудь. Скажем, в Австралию, посмотреть на этих редких зверей, особенно на панцирных – я с детства мечтаю… Или в Грецию, там солнышко, море теплое и оранжевые апельсины-закаты… Так тихо и тепло сейчас! Или, еще лучше придумал, в Венецию – я покажу Вам Сан-Микеле, мы будем молчаливо и неспешно бродить под руку, изображая чопорную чету британских супругов – разглядывать готические надписи, таблички и цветы… Постоим возле Бродского – позволим себе такой роскошный тур, так сказать, в рамках программы привыкания к новому положению…»
«Три дня… Звучит очень заманчиво. Да, невероятно хочется посмотреть мир во всей его пестроте, повсюду побывать… Полетать в хорошей умной и доброй компании, вкусить напоследок приключений, постоять на кровле Нотр-Дама ранним прозрачным утром… Но ведь даже не девять с половиной недель… А что потом – дальше тишина? Ведь и у меня полная неопределенность.
Да, я бы не отказалась – напоследок вкусить иллюзию счастья, которого при жизни не было… Насладиться праздной свободой… Райским ничегонеделанием… Обходя всяческие вопросы – бытийные и надбытийные… И – гори она ясным пламенем, вся эта философия, вся эта догматика, заумь, ад, рай и их захолустные окрестности… Хочется простоты и ясности, наконец. Ведь это у нас – конец? Или… начало?..
Нет, все это, пожалуй, подмена, искушение, разве успеть в три дня прожить непрожитые дни, годы, десятилетия?
Вот, оказывается, не успеешь умереть по-человечески – и сердцу не терпится к кому-то близкому прилепиться, хотя и не бьется оно, сердце… И как тогда расстаться? Но ведь кончится, кончится – вынесут однажды тот или иной вердикт, и снова гильотина упадет, разорвет на куски, на неравные сросшиеся части, и будем слоняться в Вечности, Бог знает где, снова порознь… Вечная разорванность – ведь это и есть ад, наверное...
А знаете, как закончится эта романтическая посмертная история, подаренная нам с вами за всё недопережитое?.. Вот сейчас придет этот пропитой лысый санитар, глотнет нулевого пивка, отрыгнет и устроит нам настоящий Мордор – повезет Вас по коридору с голой слепящей лампочкой в конце тоннеля, а я останусь. И договорить не да...»
Словно в ответ на ее слова в дверном проеме на самом деле появился грузно-отечный работник морга с покатыми тучными плечами, медвежьей шаркающей походкой и погруженным в себя незамысловатым плоским лицом, правда, уже без пива, и грубо взялся, но не за край его стола, а за черные прорезиненные рога ее каталки.
«Милая, не покидайте меня, решайтесь! Я понял – у меня никогда не было ничего своего, даже самого себя – а теперь и подавно нет. Все принадлежало Богу и Ему возвращено – запачканным и поношенным – я тут временно, нищ, гол как сокол, мертв и почти что забыт… Видите, меня последнего не забирают… Как в первом классе из школы – мама просила бабушку, а бабушка встретила соседку и все забыла, а я дотемна сидел в пустой раздевалке, размазывая слезы… Я не знаю, будет ли кому плакать надо мной… Все, что есть – остатки тепла и памяти и мое несбывшееся – тоска по любви, которой не было и не будет… Мне нечего Вам дать. Мне нечего у Вас просить. Вы – моя часть, которая не дана и не отнята, но отчего-то только сейчас нашлась – под конец, когда все прошло и все уже поздно. Я не хочу, не могу жить так вечно! Не умолкайте, говорите, говорите ещё со мной! Я так хочу быть кем-то услышанным!..»
Тяжелая проржавленная снизу каталка мерно и безжалостно совершила разворот и выехала из дверного проема, увозя последние его чаяния вместе с этим, внезапно таким дорогим ему, белым как первый снег, по-снежному прохладным и округлым женским телом, помимо всех материальных благ, снабженным еще и живой душой. Словно у нищего, у которого не прибавилось в тот день выручки, у него было отобрано и вскользь обещанное. Растаяли, не махнув рукой, те явленные в Нагорной проповеди блаженства, которым так и не пришлось сбыться…
В конце коридора невыносимой дугой белела резкая лампочка, словно издеваясь над мелькнувшей у него вдруг мыслью о фаворском свете, который нигде не брезжил. Дьявольская усмешка – гнусная и пошлая пародия на жизнь, на любовь, на память – промелькнула нищенским итогом всего незамысловатого бытия.
Его душа теперь только проснулась, ожила и завопила, как от ожога, беззвучно – куда-то даже не вверх, а в неопределенное мутное пространство, удивляя его самого мощью никому из людей не слышных больше децибелов.
И словно ответом прекрасного далёка – неясного, незнаемого, и все-таки верно существующего – под толщей всех адовых завес и цементных подвальных плит прозвучал рядом еле слышный бережный шепот: «Тише, ну что ты орешь, Паша, я почти оглохла. Думаешь, было легко «отвергнуться себя» – оторваться от себя самой и прилепиться к тому, что любишь?»
Возле его изголовья воздух задрожал, как будто бы Павел снова обрел счастливую способность смотреть на всё вокруг сквозь спасительную пелену слез. Через эту благословенную пелену мир снова становился свеж, чист и райски прекрасен, будто в детском калейдоскопе – разбегаясь, отражаясь от стен радужными витражными искорками всех небесных цветов и оттенков.
Рай наступил сразу, тотчас же, больше не томя и не медля – раздвинув бетонные стены до бесконечности, поглотив собой очертания морга со всеми его смертями и прочей преходящей ерундой.
Вера никуда не исчезла, она была в нём, была им самим, была с ним. Это был её правдивый и верный голос - и голос его тоски по Богу, и голос другого близкого существа. Это заглядывала в его прекрасное изменившееся лицо не покинувшая его ясноглазая родная душа.