Кутто

Камень падает на кувшин? Горе кувшину. Кувшин падает на камень? Горе кувшину.
Эстер Раба, 7:10




Санаторий располагался на склоне горы – справа и слева виднелись сквозь рассветную дымку покрытые зеленью пологие горы, а за ними – ещё одни горы,  отдалённые и высокие, за которыми начиналась Армения.  Сам санаторий был в Грузии, и работали тут грузины, но в соседних деревнях жили армяне, вернее, тут проходил незримый водораздел между армянами и азербайджанцами, а грузинские сёла начинались несколько севернее, возле Бакуриани. Азербайджанские  и армянские деревни было несложно различить, первые почти всегда  стояли на ровной местности, и состояли из приблизительно одинаковых построек, а разнокалиберные дома армян, от бедных халуп до солидных особнячков с верандами, взбирались на холмы, словно шли на приступ.  Карабахский конфликт ещё не успел начаться, и здешние армяне и азербайджанцы общались, как всегда – без особого, впрочем, тепла.  Заканчивалось советское время, но никто этого не знал.
Мы прибыли сюда из Баку через Тбилиси, тётя Медея, тбилисская двоюродная сестра моей матери,  приехала с нами, и переговорила тут со всем руководством, от директора санатория до повара, на их родном языке. Медея была начальницей в Тбилиси, в ту пору была ещё достаточно молода и красива, хотя уже полновата, и обладала командирскими навыками – директор, провинциального вида усач, и прочие санаторные деятели встали перед ней навытяжку. Повар же, молодой краснолицый толстяк огромного роста, известный как «товарищ Росташвили»,  высунувшись в окошко, из которого выдавали обеды, вручил Медее розу (осталось загадкой, откуда роза взялось на кухне).
Отец Медеи был авторитетным человеком родом из Кутаиси, грузинским евреем, а мама - сестрой моей бабки, и, соответственно, дочерью купца третьей гильдии, но это не мешало Медее считать себя грузинской княжной. Она уехала уже на следующий день, но плоды её деятельности мы оценили, на завтрак, вместо каши, запеканки и какой-то белой массы в гранёном стакане, то ли сметаны, то ли  ряженки, мы с мамой получили настоящий пхали*.  Чугунная сковорода с тёмно-багровым, как свернувшаяся кровь, посыпанным тёртым орехом, пхали, и графин вина, того же цвета, стояли на нашем столе, выделяя его среди прочих. На нас поглядывали все, в конце концов, из-за соседнего стола встал русский мужчина в тренировочном  костюме и сандалиях, подошёл к повару и принялся что-то говорить, показывая на наш стол, видимо, желая узнать, не полагается  ли и ему завтрака с вином.
- Это такой диэта! Спэциальны диэта! – отчеканил товарищ Росташвили и захлопнул окошко, закрывая тем самым все расспросы.  К вину, впрочем, мы не притронулись – мама не пила, а мне при ней пить было бы неудобно.
***

Больше всего хочется туда, куда попасть невозможно – в Баку моего детства. Я не был в современном Баку и никогда там не побываю – этот город, при всём нынешнем лоске, ничем не напоминает тот, в котором я помню каждый камень. Там нет ни тех жителей, ни тех домов, и любимые адреса перестали существовать, все они теперь в моей памяти, лежат аккуратно, снабжённые ярлычками, и если вдруг увижу Баку теперешний, то всё испорчу, потому что тогда трепетно хранимый прежний город перестанет существовать.
Сохранить можно только последнее впечатление, и оттого я стараюсь его не портить. Это доходит до мании. Однажды я упорно выдумывал несуществующие обстоятельства, чтобы не навещать в хосписе одну знакомую, только для того, чтобы в моей памяти она оставалась прежней – здоровой, красивой, не отравленной страхом смерти.  Впрочем, бакинские воспоминания не всегда прекрасны, есть  и такие, которые  хочется потерять, например, забыть Женщину из Сухих Цветов. Не то, чтобы я часто её вспоминаю, вовсе нет, изредка лишь вижу во сне, и ни разу ещё не случалось, чтобы такой сон был к добру. Впервые я увидел Женщину из Сухих Цветов лет в шесть, и потом она появлялась много раз, практически до конца детства.
Началось это так. В тот вечер мама уложила меня, но сидеть возле кровати и ждать, пока я усну, она не любила. В нашей огромной и причудливо спланированной бакинской квартире, в дореволюционном доме, моя комната была на отшибе, и путь к ней шёл через застеклённый коридор, носивший гордое название «зимний сад». Коридор был длинный и узкий, с двумя поворотами, там стояли кадки с чахлыми пальмами, и лез по стене живой плющ.  В моей крохотной комнате не было окон, но были высокие, почти  пятиметровыми потолки, а моя кровать стояла в глубокой сводчатой нише. Странности планировки были связаны с тем, что комната находилась в пристройке, на крыше соседнего одноэтажного здания, и в давние времена служила ванной комнатой, а ванна стояла на месте моей кровати.
В тот вечер, как, впрочем, и всегда, я попросил маму посидеть со мной, но она торопилась к телевизору, и поставила условие, чтобы заснул за пять минут, но какой ребёнок может это сделать по команде? Мама ушла, останавливать её было бесполезно, в таких случаях она начинала злиться и уходила всё равно. После того, как шаги её затихали, начиналось самое страшное – тишина и почти абсолютная темнота, только из зимнего сада падали лунные тени пальмовых лап.   
В такие минуты я зажмуривался и натягивал одеяло на голову, и в тот раз впервые  ощутил  – запахло сухими цветами и листьями, и я высунулся из-под одеяла и понял, что возле кровати кто-то стоит. Сначала решил, что это мама, потому что силуэт у кровати была примерно маминого роста, сел и окликнул,  но ответа не получил. Это была женщина в белой одежде, словно замотанная в простыню, она не приближалась  и не уходила, просто  стояла молча в шаге от кровати, источая стойкий запах гербария, и лица её было не разглядеть, оно было зыбким, как поверхность моря.  Страх меня сковал. Звать маму было бесполезно, она бы не услышала, путь к бегству был отрезан, и я долго сидел в кровати и ощущал присутствие Женщины из Сухих Цветов, пока, совсем изнеможённый, не заснул. Наутро это воспоминание потускнело, и, казалось, то был обычный ночной кошмар, но вечером всё повторилось – и мамин уход, и запах гербария, и жуткая гостья у кровати. Я несколько раз пытался рассказать это маме, но она не верила,  раздражалась и называла «лгунишкой».  В конце концов, я придумал зажигать свет – к верёвочке выключателя привязывал провод и включал, дёргая прямо из кровати, и, пока свет горел, Женщина из Сухих Цветов не приходила. Впрочем, мама вскоре раскусила этот фокус, и, гася свет,  стала осматривать верёвочку и класть её на дверной косяк, чтобы я не смог дотянуться.  Жизнь моя перестала быть томной, пропал аппетит, и похудел я так, что штаны стали спадать, но мама ничего не замечала. Через некоторое время Женщина из Сухих Цветов стала приближаться к кровати, так, что лицо её зависало прямо над моим,  а затем – уходить в коридор и манить меня за собой.  И однажды я пошёл.
Вместо нашего «зимнего сада» с чахлыми растениями, я оказался в мрачном и дивном лесу – тут были странные  цветущие деревья, наподобие усыпанных розами кипарисов, и в траве переливались блуждающие огни, похожие на светляков. Женщина из Сухих Цветов прошла меж двух тесно стоящих деревьев, и, оглянувшись,  снова меня поманила, и тут я разглядел её лицо, оно оказалась красиво, как мамино, а может, ещё красивее, и я стал протискиваться следом, но щель между деревьями была невелика, и я застрял. Внезапно какая-то сила выдернула меня оттуда, вспыхнул свет и я увидел маму, бледную как молоко. Мама что-то кричала, прибежали все – дед, дядя, бабушки, все обитатели нашего огромного дома, они трясли меня и дергали, что-то пытаясь узнать, а я их не понимал. Потом выяснилось, что мама застала меня вылезшим до половины в окно второго этажа, и едва успела втянуть обратно.

***
Ранним утром выхожу из санатория, окрестности затопил густой туман, совершенно непроглядный. Было холодно, так холодно, как никогда не бывает в Баку, где-то в глубине тумана стучал дятел, и перекликались неизвестные птицы, и всё это казалось нереальным, но до странности знакомым, словно взялось из кино. Когда входишь в туман, он отступает перед тобой, но смыкается сзади, и принимается красть расстояния и звуки. Пройдя немного в тумане, я вдруг подумал: «сейчас будет одинокое огромное дерево», и действительно, это  дерево выплыло навстречу, точно такое, как я ожидал. «Сейчас будет ручей» - подумал я, и едва не провалился в воду, ручей тут действительно был. Стало не по себе, тем более, обернувшись, я не увидел санатория - его советский кирпичный корпус стал неотличим от горы. Иду я, вытянув руки перед собой, словно ослепший, и вижу в двух шагах от себя сгущение, в форме человеческого силуэта, и понимаю – это Женщина из Сухих Цветов, сейчас она приблизится и не будет никакого спасения, ведь от неё не убежать.  Застываю, обездвиженный, поражённый старым своим страхом,  и гляжу на этот силуэт, а он становится чётче, туман рассеивается, и никакая это не Женщина из Сухих Цветов.  Это старый Габо Элигулашвили, мой учитель, с тросточкой, в линялой черкеске, в своей нарядной белой  шляпе, мечтательно смотрит вверх, шевеля губами, а потом на меня взгляд переводит и говорит: «Ты забираешь с собой в Сад Шафранных деревьев, где предстоит провести всю короткую вечность, только то, что сохраняешь в себе, только свою память. Знаешь, что самое страшное? Самое страшное это потерять память».
«А что будет, если потерять память, ребе?»
«Тогда придётся всё начинать сначала»
«Жизнь сначала?»
«Всё сначала!»
Я повторяю «всё сначала» - и просыпаюсь.

***
Мама, как и большинство отдыхающих, была зациклена на здоровом образе жизни – участвовала в утренней аэробике и во всенародных прогулках к источнику, где пили минералку из специальных кружек. Как-то она вернулась в номер и объявила:
- Отдыхающие берут местный мацони! В деревне! По 50 копеек трёхлитровая банка! Это по-божески! Ты знаешь, что мацони обладает омолаживающими свойствами?
И я поехал за мацони. Кое-как объяснил водителю-грузину, где нужно остановить, и маленький жёлтый автобус вынес  меня к странной деревне – дома её были раскиданы, как попало, безо всякой связи друг с другом. Я двинулся к ближайшему дому, держа авоську с пустой банкой на отлёте, поднявшись на веранду,  постучал, дверь распахнулась, и в следующую секунду я едва не выронил банку, потому что из дверного проёма высунулось чудище - пёс огромных размеров, наверное, с медведя, старый, слюнявый, покрытый тусклой, свалявшейся шерстью. Пёс этот нюхал воздух и рычал, но не слишком злобно, скорее,  для порядка.
- Чтоб ты околел, Кутто! Сумасшедший Кутто! – донеслось из дома.
Я громко поздоровался.
Из дома вышла небольшая армянская старушка, одетая во всё чёрное.
- Не бойся, азиз**! Это же Кутто! Ему двадцать лет, слушай! – сказала она мне, а затем, обратившись к псу, снова пожелала ему сдохнуть, а тот, помахивая хвостом, напоминавшим огромную разлохмаченную метлу, поплёлся на своё место. Было видно, насколько он дряхлый, задние его ноги неважно двигались, и, зайдя на постеленный в углу коврик, он грузно лёг, так, что содрогнулся дощатый пол.   
Я поздоровался и спросил про мацони. Пришёл я, как выяснилось, по адресу – мацони в этом доме водился. Пока старушка наливала черпаком горскую простоквашу в мою банку, я глядел на Кутто – тот лежал, положив голову на лапы, и, в свою очередь, разглядывал меня маленькими карими глазами.
- Не бойся! Скажи «Кутто, хороший Кутто». Подойди, скажи! Не тронет!
Я так и сделал, стал подходить, говоря «Кутто, хороший Кутто», а пёс замахал хвостом и стал неуклюже вставать, и, когда я приблизился, неожиданно ловко забросил передние лапы мне на плечи, так, что его нос его оказалась вровень с моим, и лизнул меня в лицо огромным вонючим языком.  Я едва устоял на ногах – весил Кутто порядочно.
- Ай, шаш*** Кутто! Дэбиль Кутто! Чтоб ты сдох! – крикнула старушка и, подбежав, стукнула пса по морде. Кутто, прижал уши и отцепился от меня, напоследок бросив  взгляд, полный тоски, погляди, мол, что она себе позволяет!
Старушка вручила мне полную, под крышечку, банку мацони, вопросительно глядя – не обиделся ли на собачью выходку, но я, конечно не обиделся.  На автобусной остановке было пусто, и там я застрял надолго, не было ни автобуса, ни вообще, какого-либо транспорта. Я сел на придорожный камень, открыл банку и понюхал –  пахло пастбищем и коровами. Похолодало, опустился туман, белый и густой, как мацони, и пришла мысль, а вдруг сейчас из тумана выйдет кошмар моего детства, Женщина из Сухих Цветов?  Я аж затряс головой, чтобы отогнать эту мысль, и тут, наконец, конусы света, испущенного  фарами, пробились сквозь пелену – это автобус появился, он напоминал подводную лодку, и загадкой было, как при такой видимости водитель ухитряется ездить по горным дорогам.
Я ещё три раза побывал в этом доме – мама придумала делать из мацони косметическую маску, не знаю, была ли от этого польза, но мацони требовался свежий, и приходилось ездить в дом с гигантской собакой, для которой я всякий раз приносил угощение, косточки из кухни товарища Росташвили. Кутто больше не лизался, но охотно позволял себя погладить. Во второй приезд я увидел внуков хозяйки дома. Мальчик и девочка, лет 5-6, лазали по старому псу и теребили его за уши и за усы, и тот стоически это переносил, лишь иногда, когда его особенно доставали, чихал.  Был ещё один внук, по имени Тигран, тот был  постарше,  держался совсем взрослым, мать его была грузинкой, он бегло говорил на двух кавказских языках, а по-русски понимал слабо. В очередной мой приезд он попросил сигарету, и мы вышли курить во двор.
- Хорошо у вас тут! – сказал я, чтобы не молчать.
- Самый лучший в Грузии! В Батуми был?
Я покачал головой.
- В Батуми каждый день дождь есть! Мочевой пузырь Кавказа!
Я, кивая, выслушал целый рассказ о грузинской географии, насыщенный жестами рук и непонятными словечками.
- Знаешь, в горах дикий груша есть? - сказал Тигран, показывая вверх.
Я не знал, конечно.
- Дикий груша! Мы берём! Идём, берём! – и Тигран показал руками, как собирают груши.
Я снова покивал. Когда мы вернулись в дом, где хозяйка наполняла банку мацони, Тигран что-то быстро произнёс по-армянски. Старушка сказала мне:
- Азиз, груша хороший есть. Тиго одного не пущу, - с этими словами она кивнула в сторону внука, - Сходите, принесите! Нам мешок, вам мешок!
Идею, что я принесу бесплатных груш, мама одобрила. На следующий день, рано утром, я выступил из санатория и поехал до деревни на попутке. Тигран уже ждал - сидел возле дома, в кепке и кирзовых сапогах (тут я покосился на свои кроссовки). Мы двинулись в горы.
Шли мы не торопясь, вокруг кипело и пузырилось южное лето, цвела скабиоза, разнообразные колокольчики попадались в траве, порхали цветные бабочки и скакали самые откормленные трясогузки, какие только бывают. Через час ландшафт изменился, идти стало сложнее и похолодало,  мы вышли на новый уровень,  тут была поздняя весна, цвели крокусы, пару раз пришлось переходить шумные ручьи, и мои кроссовки ожидаемо намокли.  Я начал уставать, а Тигран не выказывал никаких признаков усталости, вышагивал с серьёзным лицом, с травинкой во рту и мешком на плече, как настоящий крестьянин. Ещё через час пути мы устроили привал, я достал бутерброды и лимонад, а Тигран – пирожки и бутылку вина (в этой местности вино заменяло все напитки).
- Тигран, ты где живёшь? В Батуми?
Он покачал головой и сказал с набитым ртом:
- Кировакан.
- Где?
- Кировакан! Айастан! Папин дом! – и махнул рукой в сторону гор.
- В Армении?
Тигран кивнул и смачно надкусил пирожок. Прожевав, он спросил:
- А ты где?
- Баку!
- Азербичански?
Я кивнул.
- Везде хороший человек есть, – сказал Тигран по-философски, и протянул мне бутылку вина. Вино было невкусное, очень кислое и, словно газированное, щипало язык, впрочем, оказало своё действие, идти стало легче. Ещё приблизительно через час подъёма мы оказались в ранней весне, где словно вчера сошёл снег и цвели белыми звёздочками невзрачные низкие травы, а дальше мы сошли по крутому спуску и вернулись в лето. Тут не было ни дороги, ни людей, и Тигран показал мне дерево, стоящее на низком холме – большое, раскидистое, как взрыв. Это была груша. Вокруг было какое-то движение, присмотревшись, я увидел выводок крохотных полосатых кабанчиков. Сойдя со склона, я буквально побежал, оторвавшись от Тиграна, он нагнал меня и схватил за руку.
- Свинья там, не надо!
- Так это же маленькие!
- Маленький есть, значит, и большой есть! – сказал Тигран назидательно и, усевшись, принялся доедать свои пирожки, он всё делал обстоятельно и серьёзно. Кабанчики вскоре ушли, и мы набрали полные мешки груш, плоды были маленькие, крепкие, округлые, в форме яблок. Много времени сбор не занял, Тигран, взобравшись на дерево, сбрасывал плоды вниз, а я - собирал по мешкам. Приблизился вечер, и мы двинулись в обратный путь.
Когда дошли до уровня ранней весны, я почувствовал, что спина налилась свинцом, а ноги стали дрожать, вдобавок, я порядочно их натёр. Тигран, хоть и смотрелся бодрячком, тоже устал и экономил силы. Стало сыро, и возник туман, он был ещё лёгкий, практически незаметный. Мы зачастили с привалами, просто скидывали мешки, и курили, не присаживаясь, вскоре дорога подностью скрылась в молоке, я перестал понимать, куда мы идём, но надеялся на Тиграна – ведь он-то точно должен знать.
Тот не выказывал признаков беспокойства, шёл себе и шёл, пока вдруг не встал, как вкопанный, прислушиваясь. Я решил, что настало время привала, и сбросил мешок.  Тигран поднял руку, призывая меня к тишине – и тут вдалеке, но словно в нескольких местах, раздался волчий вой. Мы прибавили шагу, и некоторое время почти бежали, пока окончательно не выдохлись. Ковыляя, добрались до дерева, скинули мешки, я вытащил пачку, там оставались две сигареты. Поглядев на дерево, я понял, что мы опять стоим под той же грушей.
Стало темнеть, и я принялся, не выбирая выражений, ругать Тиграна за то, что он сбился с пути, тут волчий вой раздался снова, только гораздо ближе, Тигран  поглядел на меня, и я увидел, что он плачет - пропал маленький мужичок,  остался  обыкновенный испуганный ребёнок, и мне стало неудобно за мои слова.
- Ладно, слушай, подождём, если что, до утра!
Тигран вцепился мне в руку, глаза его округлились – в тумане показался  волк, и был он неправдоподобно велик. Я даже среагировать не успел, как чудовище подскочило к нам и толкнуло меня мордой, я отшатнулся, потерял равновесие и упал, а оно нависло надо мной и вдруг лизнуло, обдав вонью – и я понял, что это Кутто. Тигран вцепился в пса, повторяя «азиз, азиз», а Кутто мёл хвостом землю и попискивал.
Мы взяли мешки и пошли, уже втроём, шли мы не торопясь, хоть вой и был слышен то вдалеке, то так близко, что, казалось, до волков рукой подать, слишком уж устали. Когда мы пошли по грунтовке, старый пёс тоже стал уставать – шёл он медленно, вывалив язык, туман, между тем, рассеялся, на небе высыпали звёзды, так густо, что не оставалось свободного от них неба.
Послышалось тарахтение мотора, и показался трактор с прицепом, поравнявшись с нами, притормозил, за рулём сидел пожилой мужчина в кепке, оказался азербайджанцем, и после короткой беседы пригласил нас ехать с ним, путь его лежал мимо Тиграновой деревни и моего санатория. Мы долго подсаживали Кутто в прицеп, пёс устал так, что практически перестал переставлять лапы, и тронулись – Тигран с Кутто в прицепе, я в кабине трактора. Простодушный водитель похвалил Кутто, назвав его «настоящим кавказцем», а узнав, что я из Баку, стал сыпать историями про то, как грузины и армяне обманывают  «честных мусульман», истории были смешные, и я из вежливости  подавлял в себе желание рассмеяться. 
В санатории было всё, как всегда, мама смотрела кино, и не сразу заметила моё появление. Сунув руки в мешок, она вытащила несколько груш, назвала мелкими и годными только на джем.
***
Лежу я в кровати, в своей маленькой комнате, мама ушла, наступила тишина и темно, так темно, только падают из зимнего сада лунные тени от пальм. Сейчас появится Женщина из Сухих Цветов, поскольку пришло её время, а вот и она – запахло сухими листьями и цветами, и появился силуэт возле кровати, и снова этот полузабытый кошмар из детства, и время снова растягивается как резина, и каждая минута становится часом, исполненным чистого страха. Я сажусь в кровати, в нише, в своей маленькой высокой комнате, похожей на птичью клетку и жду, когда рассеется наваждение, и вдруг чувствую – запахло псиной.  Запах этот, хоть он и неприятный, радует меня, как ничто другое, гляжу, а Женщины из Сухих Цветов нет, след простыл, а возле кровати стоит Кутто, огромный пёс, и машет хвостом.  Я тяну к нему руку, говорю «Кутто, хороший Кутто» и просыпаюсь.   
***
Зашли мы однажды с сыном в грузинский ресторан на Дубровке. Внутри – бедно и как-то провинциально, это подвал, стены которого украшены циновками и пластиковым плющом. Нет даже кувшинов с изображением винограда, без которых грузинских ресторанов практически не бывает.  Звучит западная попса, горят обычные офисные светильники, замаскированные плющом, а кухня, как в столовых моего детства, связана окошком с залом. Однако, запахи. Как же пахнет! Живым дымом, перцем, солёной капустой по-гурийски, чесноком, вином!
Посетителей немного, одной стороны, за столом, заставленным пустыми пивными кружками, сидят две грустные и очень пьяные тётки возрастом к полтиннику, и пытаются петь советские песни, перебивая музыку, с другой — беседует по-русски компания наших братьев с Северного Кавказа. Говорит, правда,  один, остальные, со строгими лицами, слушают:
- Я гауарю, ты попутал, чёрт, ты как за слова отуетишь?
Подошла официантка с меню, грузинка. Я сказал на ломаном грузинском (что вызвало у ребёнка восторг):
— Чихиртма****, чанахи, шашлык, лаваш, вода Лагидзе.
Официантка расцвела. Через минуту в окне кухни возник толстый грузин в колпаке, и посмотрел на нас оценивающе. Прежняя музыка выключилась, и запела грузинская эстрада. И вскоре появилось первое - официантка принесла поднос с чугунками чанахи, а второй поднос, с чихиртмой, несла, переваливаясь на поражённых артритом ногах, старая грузинка с крашеными хной волосами. Чихиртма была в глубоких мисках, которые в Баку назывались «кисЯ». Над чихиртмой плавал лимонного цвета куриный жирок, и яичные сопли были тщательно взбиты. Чанахи пах углями, бараниной, и вообще, родиной, Кавказом.
Ребёнок, дуя, тащил из горячего чугунка картошку, а я застыл над тарелкой, и, вдруг увидел, как наяву — тбилисский Парк имени Сталина в далёком году, лето и ресторан, а там мама моя, живая и ещё молодая, которую неизменно принимали за грузинку, и тут же обижались, слыша русскую речь в ответ, и Медея, тогда ещё не носатая южная старуха, а просто красавица, и дымные цветы на горе, и колокольни, и эти острые запахи любимого Богом обитаемого мира, и чанахи, тающий во рту, неповторимый чанахи. Волшебные горшочки, из которых нужно есть вдумчиво, словно читаешь книгу, поскольку это нечто большее, чем просто еда, это скрижаль, заключающая в себе тайны бытия.
Повар высунулся вновь, поглядел на нас, и затем понесли второе – ломтики баранины, припорошенные сумахом и осыпанные луком, я не мог больше есть, а ребёнок ел с удовольствием, и брал с двух тарелок. Подошла старая официантка:
— Вкусно покушали? Понравилось?
«Да, не то слово, как понравилось», - хотел сказать я, но спазм перехватил горло, и я только кивнул. Понравилось, и не только потому, что вкусно. Потому что повар ваш похож на товарища Росташвили, из санатория в моём детстве, который плакал, разгружая машину – вытаскивая головки сыра, бараньи ноги и помидоры в ящиках, этот огромный, краснолицый человек шмыгал носом, вытирая рукавом влажные глаза, а остальные стояли вокруг тихо и почтительно.
Я тогда спросил у Тиграна, чего, мол, Росташвили плачет?
А Тигран, с серьёзным лицом, шёпотом ответил:
- На нервни почве! Он думает, что испортит продукти!
Понравилось, потому что вы похожи на мою бабушку, то есть, на прабабку этого жадного ребёнка – он её никогда не увидит, а она всегда спрашивала меня «Вкусно покушал? Понравилось?» с теми же интонациями.
Потому что произошло чудо — и ваш пластиковый плюш из Ашана напомнил мне улицу Месхи после дождя, когда летом, в июне, так пахнет розами в Тбилиси моего детства.
Потому что вы поставили свою музыку для нас, думая, что мы грузины, а мы не грузины, мы, на самом деле, два ребёнка, различие между которыми лишь в одном - один точно знает, что Кавказ его родина, а другой ещё нет.

***
Мама заболела как-то внезапно. Сначала она стала крутить в противоположную сторону  телефонный диск, и никак не могла набрать номер. Потом у неё изменился почерк, и она стала выворачивать в другую сторону буквы «в» и «г», как это делают дети, потом стала говорить глупости, выйдя из дома,  забывать обратную дорогу, и отпускать её одну стало опасно.
Профессор, смотревший маму, пришёл к выводу, что это фронтальная деменция, и гарантировал полгода жизни.  Но он ошибся – это был синдром Альцгеймера, и мама прожила ещё два года. В конце она узнавала только сестру, знакомилась со мной каждое утро, и говорила про бабушку «Зачем эта женщина сюда приходит? Можно ли её сюда не пускать?». Ко мне она относилась хорошо, хоть и не узнавала, называла «доктором», впрочем, иногда я перехватывал её взгляд – настороженный, недобрый, и в эти моменты казалось, что кто-то другой глядит через её зрачки – какая-то неведомая сущность,  взявшая над ней власть.
Языка её было сложно понять – фильм «Спасатели Малибу» она называла «Помогите МуталИбу»,  абсолютно все фрукты и овощи - «мандаринами», а себя именовала «королевой драгоценностей».  Впрочем, иногда случались просветления, и тогда мама вполне уверенно поддерживала беседу, почти, как до болезни. Как-то раз, поняв, что наступило то самое просветление, я решил поговорить и сел возле маминой кровати.
- Мама, ты помнишь, как мы ездили в санаторий, в Грузию?
- Нет, не помню.
- Как же ты не помнишь, с Медеей ещё?
- Кто такая Медея?
- Мама, а что ты помнишь из моего детства?
- Ты невозможный мальчик был. Балованный. С тобой тяжело было. Очень тяжело.
Я нагнулся, погладил маму по голове и почувствовал исходящий от неё сильный запах сухих листьев и цветов.

*пхали - грузинское овощное блюдо
**азиз (арм., азерб.) - дорогой
***шаш (арм.) - придурок
****чихиртма - общекавказское блюдо, суп из курицы