Быль.
Эти события - продолжение прошлого века...
Самого его начала.
Евдокия. Замуж она пошла к Забрудилкиным с охотой: очень порядочные,
умные, трудолюбивые люди. У них несколько дочерей, а сын только один. О! Это громадное преимущество перед семьями, где по многу сыновей.
Отделить их, когда они женятся, не было ну, никакой возможности! Бедность. Всеобщая. Повальная!
Тяжко живут в одной избе свёкор со свекровью, сами ещё не старые, их
несколько женатых сыновей со своими семьями. Дети у снох сыплются
один за одним...
А тут другое: дочерей замуж выдали. Сын с женой и детьми да свёкор и свекровь - от них только польза. Живи да радуйся.
Но не только это радовало Евдокию. Её молодой муж - блондинистый красавец -богатырь! Работяга! Весельчак! Добродушный бесконечно! И почему женой ему Евдокия досталась? Она и сама понять не могла: и приданое за ней не такое уж завидное, а что до внешности... Крупная телом, лицом. Даже в девичестве -
грубоватая на вид. Но работящая, спокойная и умница. Это каждому
сразу было видно и понятно.
Забеременела Евдокия и в положенный срок родила. Девочку назвали Анной.
Нюрой. Она малюсенькая копия своей матери. И спокойная... Представить невозможно такого спокойного новорожденного ребёнка... Вообще не плачет: ест и спит.
Не плачет даже мокрая или если не покормили вовремя.
Евдокия смотрит, смотрит на кроху и обращается к свекрови:
- Мам, а девочка-то - дурочка.
- Да ты что? Как ты узнала? Да ни у вас, ни у нас дурачков
и дурочек сроду не бывало...
Но девочка росла, и все убеждались в том, что ребёнок умственно очень слабо
развивается. Конечно, не знали таких слов, просто убеждались - дурочка.
Лет десять не рожала Евдокия после первенькой. Боялась. Уж как они там с мужем исхитрялись, но ни детей, ни абортов. В те времена "бабки" делали аборты, которые очень часто заканчивались смертельным исходом для женщины.
И вот решилась Дуня, забеременела. Родила дивное создание - папанину копию.
Беленькая, как булочка! С хорошеньким носиком, кругленьким личиком,
голубыми глазками. Ниной назвали.
Приглядывается мать к своему сокровищу. Любуется.
- Мам, - окликает она свекровь, - и Нина дурочка...
Растут девочки. Свёкор со свекровью, как-то безвременно и тихо сошли один за другим в могилку. Видно, не пережили такой беды с внучками.
Нюрке уже лет двадцать пять, Нинке - пятнадцать. Никакой помощи в хозяйстве от них нет - не понимают, ничего не умеют. Отца тоже нет... Упокоился... Евдокия одна справляется с хозяйством и дочками. Пригодилась её крупность.
Девки обе разговаривают, но очень плохо, половину звуков речи не выговаривают.
Нюрка спокойная, флегматичная. Больше сидит, наблюдает, а на лице ни единой эмоции, ни единой мысли не отражается.
Нинка носится по дому, двору, улице, хохочет и... поёт! Да так красиво! Просто заслушаешься! И слова песен знает! Какие связи в её мозгу задействованы, вообще не понятно, но что есть, то есть. Прибежит: Мам, я песню слыхала: нАчал-нАчал рысковать.
Что за песня такая? Мать улыбается, учит слова с дочкой, подпевает ей.
А однажды Нинка прибежала запыхавшаяся, хохочет:
- Ох, мы и набегались с Нюрлькой! (У меня и умения не хватает
передать, как она говорит) Ох, и набегались!
- Где же вы бегали? - спрашивает мать.
- Да в кукурьлюзе! За нами дядя Стёпка бегал... ловил, хватал нас... вот так хватал, подол задирал... Мы убегали, а он опять догонял...
Всполошилась мать. Пошла в местную амбулаторию. Рассказала о своей беде.
Конечно, постарается со двора девок не выпускать, но ведь не углядишь...
Плачет навзрыд: Что мне делать?
Предложили сделать какие-то уколы, которые предохранят от беременности,
если уж беда такая случится. Не будут беременеть.
Сделали уколы. Девкам это отразилось на ногах - стали очень плохо ходить.
Передвигались с трудом, раскачиваясь, часто падали.
А девки в теле, мать мучается-мучается, помогая им встать.
Обливается слезами горючими... Нинка смеётся. А Нюрка - сама серьёзность.
Как-то сидели у них на лавочке около избы соседки. Одна и хвастает,
какие у них цыплятки вывелись - шустрые, один к одному.
Ушла Евдокия на огород, девок в избу завела. Дверь с улицы закрыла, а со двора девки на улицу выйти не смогут - огорожено. ПОлет-пОлет траву в огороде, а душа её болит: как там они, не натворили бы чего.
Бросила тяпку, прибегает... Девки расстроенные.
- Что тут у вас?
Нюрка объясняет: кобель наш, жмей плоклятый, чиплят не выводит...
У всех чипляты, а у нас нету. Я его сажала-сажала в гнездо, а он убегает, вылывается...
Кинулась Евдокия в курятник, наседка на гнезде сидела, оставалось день-два и
выведутся цыплятки. А Нюрка её согнала, кобеля сажала... Все яйца подавлены.
Заплакала, запричитала, а что поделаешь?
Стареет Евдокия, а девки матереют. Нинка хорошеет. У Нинки зубы... не знает
она, что голливудская улыбка отдыхала бы перед красотой таких зубов.
И Нинку они привлекают. Сидит она и раскачивает зуб... передний, белоснежный, безупречной формы. Раскачала, вытащила. Показывает, радуется, хохочет!
Мать жарит им семечки. Грызут (там не говорят - лузгают) с удовольствием.
Лузги вокруг - вороха! Мать решила дать им по баночке из-под консервов.
- Вот сюда шелуху от семечек плюйте.
Они обрадовались! Плюют в банку - пфу! Старательно, с чувством!
И разлетаются из банки лёгкие кожурки красиво и весело. Смотрела-смотрела
мать и... рассмеялась.
Когда в селе кто-то умирал, за Забрудилкиными даже повозку посылали,
чтобы привезли их. Они охотно соглашались приехать.
Мать, даже если прихварывала, собирала девок, сама собиралась - их одних
никогда не отпускала.
Открывается дверь и входят три крупные фигуры. На матери большая шаль
по плечам. На лбу - "кулёчек" под подбородком крупная булавка-застёжка -
всё по-старинному...
Для них уже приготовлена тяжёлая, устойчивая скамья. Сняв с себя самое верхнее,
истово помолившись на иконы, Забрудилкины садятся.
Но иногда, видно накипит у бедолаги, мать проходит к гробу и начинает голосить,
набрав воздуха глубоким вдохом и сразу с содроганием от рыданий, начинает:
- Гришааа... (имярек покойного), да сколько же ты народу собрал!
И сошлись, и приехали, и слетелись к тебе со всех сторон! Что же ты не встречаешь? Что ж ласкового слова никому не сказал? Ай, ты обиделся?
Уж мы ли тебя не любили? Уж мы ли тебя не чествовали за твою доброту,
за твою угодливость и безотказность каждому... (и переходит на вой: оооооо...
от которого мороз по коже, слёзы горохом... и сердце прихватывало)
- А теперь ты лежишь и глаз не открываешь... Да посмотри, как все по тебе
убиваются, а твои родненькие около тебя увиваются... Жалуются,
что сиротами обездоленными остались теперь...
А уж я к тебе с поклоном, с просьбой великою: Как увидишь ты
папанюшку мово родного, да мужа мово желанного и свекровушку со свёкором
добрыми, расскажи им, как маааюсь я тут...
Кажется, причитание на пределе и сейчас закончится, но Евдокия с каким-то
грудным, прерывистым стоном набирает воздуха и продолжает, упёршись в боковушку гроба и почти касаясь лица покойного.
- А уж матушку мою встретишь Гришунькаааа... Снова вой, заходится,
бедная, не в силах дух перевести и вдруг причитает, как по-писанному:
Ты скажи-расскажи без утайки ей,*
Как мне горько тут, сиротинушке,
Как без мамина слова нежного
Поиссохло моё сердечушко.
Как без мудрых советов матушки
Изболелась от дум головушка.
Как без голоса, без родимого,
Да без личика мамы, любимого
Мне не мил стал весь белый свет.
И не греет ни Солнце красное,
И не светит ни Месяц ясный,
И дороженька мне не гладкая -
Затянулась травой непролазною,
И не студит мне слёзы горючие
Ветер северный с моря студёного.
Только дождичек мочит частый –
Не весенний, не летний – радостный,
А осенний с тоскою–кручиною...
Евдокия почти замертво откидывается от гроба. Её подхватывают,
усаживают на скамью, где она, ещё всхлипывая, приходит в себя.
Нина весело посматривает на всех, Нюра сидит невозмутимо,
как изваяние.
Певчие зовут Нину к себе. На частых похоронах она и слова
запомнила, и мелодию всех песнопений знает. Каким-то чудом,
осознание происходящего трагизма посетило её, или певческий дар такой,
Нина поёт проникновенно, зацепив голосом
ум и сердце каждого из присутствующих...
После похорон, обильных едой поминок, жизнь Забрудилкиных
входит в свою колею.
Утром встаёт Евдокия пораньше: надо приготовить еды поболее своим
проестливым** дочкам, да и сама она не отстаёт, любит хорошо и плотно поесть.
Но сначала, ранним утром, в сени выходит. Это в любое время года.
Там в уличной двери их просторных сеней дырка выпилена, чтобы кошка
входила и выходила беспрепятственно.
И чего только в эту дверную дырку не напихано: хлеб, батоны, ткань всевозможная, платки, чулки и носки всякие, постельное бельё, мука, сахар в мешочках, деньги, крупы... Невозможно перечесть.
Собирает всё Евдокия, раскладывает на положенные места.
Деньги пересчитывает. Это всё тайное подаяние. Нет его дороже перед Богом,
нет важнее, чем тайное подаяние, да ещё таким блаженным, чистым душам.
Евдокия становится на колени перед образами. Светает - она всё молится,
просит Бога о милости к тем, кто не от избытка принёс, а плохо им,
тяжко и нужны её, матери-мученицы, чистые молитвы. Господь дал ей
тяжёлый крест, значит, любит её. Значит, прислушается к избраннице Своей.
Состарилась Евдокия окончательно. Пошла в Сельсовет,
попросилась с дочками в интернат или как-то по-другому называется этот дом -
не в силах уже сама справляться. Забрали всех троих, да там и затерялся
их след. Не слышно о них с тех пор.
Давно это было. Хочется верить, что встретилась Евдокия
со всеми своими любимыми родными. Упокой их всех, Господи...
....................................
*- проестливые - много и хорошо евшие.
** - плач составлен автором по многу раз
слышанным причитаниям.