Смерть жены

 
   Мне надо было в этот день сходить утром в церковь. И не только для того, чтобы заказать панихиду, как раз минуло сорок дней, как моя жена была похоронена. Но мне что-то мешало сделать это, какое-то навязчивое чувство неудовлетворенности беспокоило меня. Я все вспоминал последний разговор с батюшкой. И никак не мог решить, прав ли он. Жена несколько лет тяжело болела. Уходила из жизни она трудно. И когда я сказал батюшке, что за эти муки Господь должен определить ее душу в рай, то услышал в ответ уклончивое: «Не уверен. У Господа своя мера весов».
    Меня этот ответ настолько озадачил, что я несколько дней только и думал об этом, пытаясь вообразить «меру весов Господа». Жена таяла на моих глазах, каждый день приносил больной одни страдания. Но, оказывается, этого мало, чтобы войти в рай.
    Я все-таки пошел в церковь. Но, не решаясь перешагнуть порог храма, стоял поодаль. В конце концов, на меня обратил внимание прихожанин: невыразительной внешности, но довольно уверенный в себе.
    -Ты явно чем-то озадачен?- спросил он меня.
    - Да. Не могу решить одну задачу.
    -Я могу тебя выслушать, у меня есть время, тем более, что я здесь человек, как говорится, не посторонний.
    И я начал рассказывать ему свою историю.
   -Я поселил свою больную жену – Любу, Любашку, Любашеньку, Любовь Ивановну - в пансионате для ветеранов труда, поскольку не мог дальше ее содержать дома: силы мои были подорваны многолетним уходом  – самому требовалась медицинская помощь. К тому времени она уже утратила дар речи, без посторонней помощи не могла ходить, менять одежду и кушать, а самое главное - ее надо было лечить в условиях стационара. Пансионат располагался недалеко от села, где я продолжал коротать дни и ночи в одиночестве, так что навещать жену не составляло большого труда.
     В первое время мы гуляли по территории пансионата, а когда сил у нее поубавилось, проводили время на балконе, а то и вовсе ходили по коридору. Осенью и эти занятия пришлось отменить из-за обострения болезни. Оставалось на пару сидеть перед телевизором, тесно прижавшись друг к другу. Она засыпала. И я дремал под добродушный шепот постояльцев пансионата.
    Опасаясь за состояние жены, я попросил местного невропатолога осмотреть ее: по возможности назначить дополнительное лечение, посоветовать медицинским работникам пансионата, что делать дальше. То, что кризис углублялся, было понятно и без эскулапа, но так не хотелось верить в близкую развязку.
     К сожалению, ничего утешительного я от врача не услышал. «Надежды нет,- сухо сказал он.- Живет за счет ухода, лечения и крепкого сердца. Кризис может наступить в любой день».
     В знак согласия я кивнул головой. Но в душе протестовал. Жена сидела рядом со мной. Она была живой. Мне и дальше хотелось видеть ее хотя бы такой же, как сейчас. Было время, я сутками напролет ухаживал за ней. Однако не отчаивался. А когда основная нагрузка по уходу легла на плечи работников пансионата, тем более не  верилось, что дни ее сочтены. «Как она ждет вас! Как у нее загораются глаза, когда вы заходите в палату»,- говорили мне няни.
  Все эти годы я не козырял добродетелью. И не жертвовал чем-то сверхъестественным, а просто выполнял супружеский долг. И готов был и дальше поступать так же, чтобы поддерживать духовную близость с женой и противостоять вместе с ней ее болезни. Я нянчился с ней как с ребенком, радовался каждой  улыбке, гордился тем, что она встречала меня веселым взглядом. Это приносило мне успокоение. Я остро чувствовал, что она еще нуждается во мне. Ее рукопожатия в ответ на мои шутки и улыбки было такими завораживающими, что я верил – она еще думает и реально представляет время.
   - Позволь перебить тебя,- сказал прихожанин,- ты считаешь, что сделал все для своей жены?
   - Что было в моих силах,- уклончиво ответил я.
   - А молился ли ты за ее здоровье? Ходил ли в церковь?
   - Нет.
   - Тогда как ты можешь попросить Бога, чтобы он определил ее в рай?
   - А разве это имеет значение? Разве недостаточно того, что она перенесла на этом свете?
   - Ну, продолжай.   
     В очередной раз, когда я хотел войти в палату, меня остановила медсестра, которая сказала, что она будет ставить моей жене систему. И в это время лучше не беспокоить ее. Я поблагодарил медсестру за заботу и вернулся домой, но как только перешагнул порог, зазвонил мобильник и взволнованный голос фельдшера сообщил мне, что жена в тяжелом состоянии.
    Я вернулся в пансионат.
    Мне никогда прежде не приходилось стоять так близко у истоков жизни и смерти. Это было выше моих сил и возможностей. Даже на умирающую мать я смотрел издалека, словно боялся чего-то или, скорее всего, не верил в ее кончину. Странные чувства одиночества и опустошенности сделали из меня тогда бессловесного созерцателя трагедии.
      И вот наступил день, когда я должен был вплотную столкнуться с непознанным - моя любимая жена уходила в мир иной. Она, исхудавшая и потускневшая, лежала на кровати, по пояс укрытая одеялом. Ее некогда миловидное лицо было искажено страданиями, скулы заострились, глаза были закрыты, но веки на мой голос изредка вздрагивали. Ее холодеющая рука, которую я держал в своих ладонях, время от времени сжимала их в ответ на мои горячие пожатия.
     Дыхание было прерывистым. В груди у нее что-то клокотало. Лишь иногда она начинала дышать ровно.
     Систему не сделали, потому что не нашли вену. Тонометр показал, что давление резко снизилось. Поставили укол. Через какое-то время лицо жены чуть-чуть порозовело, к ней возвращалась жизнь. И хотя глаза она по-прежнему не открывала, появилась надежда, что кризис миновал. Так было около часа. Потом снова неестественная белизна опоясала лицо.
    - И вот снова я сомневаюсь в искренности твоих поступков.
    - По-вашему, я вообще для нее посторонний человек?
    - Нет, почему же. Но ты должен был, прежде всего, пригласить батюшку.
    - Я сделал иначе, попросил медсестру поехать со мной в райцентр и купить все необходимое, чтобы обрядить ее, если она скончается. Вообще это надо было сделать значительно раньше. У каждого постояльца пансионата на всякий случай был заготовлен ритуальный узелок. Но я изо дня в день гнал от себя мысль, что в этом когда-нибудь настанет необходимость.
     Вернувшись из райцентра, я застал жену все в том же состоянии. Она не открывала глаза, дышала временами ровно, а больше прерывисто - с всхлипыванием и стоном. Страдания исказили ее лицо до неузнаваемости. Ресницы на мой голос больше не вздрагивали, руки были безжизненными. Над ней хлопотала соседка по койке, горбатая сухощавая старушка. Она старалась приподнять голову жены. Не в силах сделать это, плакала. «Посмотрите, у нее нет крестика на шее», - с отчаянием в голосе сказала она.
    Время от времени я привозил ей нагрудные крестики,  но они куда-то пропадали. Нянечки забегали, засуетились. Крестик на черном шнурке принесли из соседней палаты. Я осторожно приподнял голову жены. Затылок был потным и холодным. Крестик с черным позументом лег на ее безжизненную плоскую грудь.
   -Да,- сказал прихожанин,- Господа мы вспоминаем в последнюю очередь.
    - Ну, я еще побыл какое-то время в палате, потом я сказал фельдшеру, что хочу съездить домой, чтобы прибраться там на самый худший случай. Она согласилась со мной. Надежды не было никакой. Поцеловав умирающую жену в холодный лоб, под всхлипывание старушки я вышел из палаты.
    - А ты не ловил себя на мысли, что уехал из пансионата специально. Столько лет ты был рядом с ней, а в последние часы тебя покинуло мужество, ты струсил. Нет, не струсил. Ты обессилел. Тебя напугала смерть.
    - Наверное, не спорю. Но я должен был подготовить дом.
    - Это лицевая сторона твоих поступков. А их внутреннее содержание остается за гранью сострадания.
    - И что? Это может отразиться в решениях Господа?
    -Вполне возможно.
    - Ближе к полуночи, когда была закончена во дворе и доме уборка, мне сообщили из пансионата, что жена умерла. Утром оттуда пришла автомашина, на которую мы погрузили крест и гроб. Тело Любаши в ритуальном облачении вывезли на каталке в задний подъезд пансионата, положили в гроб, который потом задвинули в салон машины. Там же поместили крышку гроба и крест. Еще хватило место мне и рабочему пансионата, который согласился помочь перенести гроб из машины в дом.
     Все Любашино имущество, а его было несколько узлов, я оставил в пансионате, взяв себе лишь шлепанцы – недорогие, но мне они нужны были, чтобы лишний раз, надевая их, вспоминать жену. И еще я попросил, чтобы вещи для себя в первую очередь выбрала старушка, которая плакала над умирающей Любашей.
     После кончины боль отошла, на лицо опустилась матовая тень, и оно  сделалось умиротворенным, какие-то таинственные силы заставили ее смириться с неизбежностью кончины. Но смерть не испортила тонкие черты лица. Наоборот, они стали более выпуклыми. И я всю дорогу вглядывался в них, поражаясь тому, какой новый, необъяснимый вид вдохнула в них смерть. Мне даже пришло в голову, что в лице жены смерти вовсе нет, что жена просто заснула после долгих мучений. И должна вот-вот проснуться. Затем эта мысль меня преследовала на протяжении всех похорон. Я даже выразился в том смысле, не летаргический ли это сон. Надо бы проверить…
    Месяца два назад, перед тем, как жена подверглась очередной безжалостной атаке инсульта, она несколько раз снилась мне. Изумительно красивая и веселая, размахивая руками, пела мне свои любимые песни, завораживающе смеялась. Была такой, как раньше. Просыпаясь, я радовался этим снам, справедливо полагая, что здоровье Любаши пошло на поправку. Со временем же оказалось, что это она так прощалась со мной.
    - Мне кажется, что она думала о тебе больше, чем ты? Ты поделил ее жизнь на две половины – до и после болезни. Когда она была здоровой и жизнерадостной, ты радовался больше не за нее, а за себя. Ах, каким ты был счастливым и преуспевающим! Жена – красавица, дом полная чаша. Что еще надо в зрелые годы. Во время ее болезни ты просто делал свое дело, ты работал, а должен был позаботиться о ее душе.
    - Да, мы встретились в зрелые годы, у меня за плечами был банальный развод с женой, у нее – трагическая смерть мужа. Потребовалось время и еще нечто важное, прежде чем мы стали жить под одной крышей. Но с тех пор уже ничто не омрачало наших отношений. Даже болезнь не в силах была переписать их. Наоборот, я стал более предупредительным и внимательным, стараясь угадать по мимике лица, случайному взгляду, движению рук ее желания.
    Находили минуты отчаяния и боли. Было невероятно тяжело видеть ее, некогда цветущей и физически здоровой, такой беспомощной и беззащитной перед недугом, что слезы сами по себе катились с лица. Но что поделаешь, если рядом с ней, кроме меня, никого больше не было, если каждый день ее надо было одевать, купать, выводить на прогулки… Со временем я понял, что это мой жребий, моя совесть, мой долг, мое испытание перед Богом, что если я отступлюсь, то после никогда этого себе не прощу.
     -Вот-вот. Ты заботился о своем имидже.
     - Любила ли она меня, не знаю, – продолжал я. - Когда я спрашивал ее об этом, она шутливо отвечала, что нет. Если она приступала с этим же вопросом ко мне, я тоже уклонялся от прямого ответа. Но всякий раз мы целовались и смеялись. Я полагаю, что наши отношения носили более глубокий смысл. И одним словом «любовь» их не объяснишь. Она верила в меня. А вера, мне кажется, сильнее и выше чувства любви, которое со временем может притупиться.
    - Она в тебя верила. А верил ли ты в нее? Это очень важно для души.
    - После первых наших встреч я высказался в том смысле, что мы разные люди по складу характера и социальному статусу. И нам бы следовало как можно быстрее разойтись, оставшись каждый на своем этаже жизни. «Нет,- спокойно сказала она,- я вот положила в первый раз тебе руку на плечо и сказала себе, что ты мой. Ты – надежный».
      Может быть, в этих словах таилось женское лукавство, этакое скрытое желание привязать как можно крепче к себе необычным способом мужчину. Однако она нисколько не сожалела о том, что переехав ко мне, в неухоженный дом холостяка, оставила без сожаления благоустроенный особняк, разбазарила все свое дорогостоящее имущество.
    - Все понятно. Ты нашел законную половинку для себя. Упрощенно говорю.
    Я заранее приготовил все необходимое, так что не составило большого труда поставить крышку гроба и крест под окном дома, а гроб с телом покойной установить в горнице. Его тут же обступили родные и близкие. Покойную встретили кто слезами на глазах, кто плачем. Иные начали хлопотать, чтобы обставить гроб и горницу согласно христианскому обряду. Потом, когда волнения немного улеглись, стали отмечать, что смерть Любашу нисколько не испортила и не изуродовала. По поводу моего замечания о летаргическом сне не без робости подносили к губам зеркало, смотрели, не запотело ли оно от неуловимого дыхания. А потом смотрели на меня с сожалением и качали головой.

    Так прошли сутки. Любаша провела их в родном для себя доме, в кругу родных и близких. К ее холодным ногам прилетел с другого конца света сын. Траурный ряд на скамейке пополнила внучка.
    Я говорил мало. Боялся, что начну плакать или сорвусь в истерику. Но горе, как бы оно ни было велико, не освободило меня от скорбных обязанностей хозяина. Я ездил по магазинам, что-то покупал, о чем-то еще заботился, кого-то  встречал или кому-то звонил. Это последнее, что я мог сделать для жены, пусть даже через силу, но в память о ней. Она же, безучастная ко всему, лежала в гробу и молчала.
   - Ее душа была рядом, а ты не видел и не чувствовал этого. Ты выполнял обряд. Ты был целиком поглощен своим горем. Ты был озабочен тем, что тебе тяжело. А каково было ее душе, ты даже не попытался представить себе. Душа жены металась в потемках. И сейчас ты собой озабочен. Ты стараешься выхлопотать для покойной жены тепленькое местечко на том свете. И успокоиться на этом. А какова цена твоей заботы? Как на базаре – ломаный грош.
   На ночь мы укрыли ее лицо салфеткой, смоченной водкой, чтобы оно не утратило прежнего вида. Наверное, это было лишнее. На ее немного вытянутом, суховатом лице по-прежнему лежала матовая тень. Но губы немного припухли и стали более выразительными. Мне все казалось, что она жива…
     Наконец, приехала ритуальная служба и приступила к своим обязанностям. Без заминок гроб вынесли на улицу и установили в катафалке. Там же разместились и мы, самые близкие покойной. Выполняя волю сына, мою жену решили похоронить на кладбище ее родного села.
    Жена покидала родной дом, в который когда-то вдохнула столько доброты и уюта. Там она ласкала меня, занималась домашним хозяйством, рукодельничала. Под его сводами звучали ее песни. Я до сих пор слышу  чистый звонкий голос – неповторимый и проникновенный, способный успокаивать и веселить душу. Ее фантазиям не было конца. Она оформляла альбомы, вязала следки, мастерила из бумаги лебедей, которыми одаривала знакомых и родных. Под окнами кипели в ослепительных лучах летнего солнца клумбы цветов. Их было настолько много и они были настолько живучими, что несколько дней после первого снега украшали сад.   
    Мы ехали в родное село Любаши не более получаса. Катафалк иногда трясло. Тело Любаши вздрагивало в гробу, но лицо было по-прежнему непроницаемым. Напрасно я еще и еще раз вглядывался в него.
   За всю дорогу никто не проронил ни слова.
   Последние минуты прощания с женой я помню плохо. Лишь когда над могилой вырос холмик земли, меня покинуло то чувство, что она жива. Но на смену ему пришло другое, более определенное чувство. Мне показалось, что я когда-то уже все это видел и пережил. Может быть, в другой жизни, от которой остались воспоминания в моих генах. А раз так, то впереди меня ждет еще одна жизнь. И мы обязательно встретимся.
    -Твое состояние я могу понять. Смерть любого из нас повергнет в шок. Но причем здесь церковь? Ты готов обидеться на батюшку, который не пообещал твоей жене светлую загробную жизнь. Но какой будет у нее жизнь на том свете, батюшка и сам не знает. Он не слукавил, хотя и не сказал всей правды. А я скажу: ты не все сделал, чтобы она нашла свое место в раю. Пока еще не поздно, войди в церковь и обратись к Богу. Надо будет, обратись тысячу раз, чтобы он позаботился о душе твоей жены.
    Я неуверенно перешагнул порог церкви, еще не зная, как буду разговаривать с Богом.