Списанные жизни или зачем жить? рассказишки и пове

    Л.И. НЕПЬЮЩАЯ
(ОНА ЖЕ МАЛЫШЕВА)
Сказка об удалом Ермошке...

Н.В. АЛКОГОГОЛЬ
(ОН ЖЕ МАЛЫШЕВ)
Списанные жизни или зачем жить?
(рассказишки и повестищи)
часть 3

Мысли в предбаннике

Если быть объективно честным, то ставя точку после последнего предложения второй книги, автор был абсолютно уверен, что и точка, и предложение будут действительно последними. «Пора и честь знать. Не Чехов и не Пушкин», – еще сказал себе тогда Алкогоголь. Сказал вопреки мнению одного читателя, настаивающего на том, что в рассказах автора есть что-то чеховское, а в поэме для любителей «мыльниц» – даже и пушкинское.

Помогли издатели, не сумевшие впихнуть творчество Алкогоголя в одну книгу. Написать еще одну такую же он уже никак не смог бы: не хватило бы ни духа творческого, ни сил физических. Но раз есть две части, то осилить треть от итогового попытаться можно, чтобы в гробу спалось абсолютно спокойно от сознания выполненного перед собой долга.

К тому же драгоценная половинка Алкогоголя Людмила Ивановна Непьющая пересмотрела свое творчество бандитско-следственного характера, отказалась от написания тринадцатой книги «Криминальный бизнес-18» и наконец-то примкнула и по идейным, и по любым другим соображениям к творчеству своей, как надеется Алкогоголь, тоже драгоценной половинки, написав мирную сказку «Об удалом Ермошке…» для, скажем, уже немного подросших детишек.

Однако приступить к написанию третьей книги удалось далеко не сразу после написания второй. Звездная болезнь не то, чтобы напрочь скрутила Алкогоголя, но попытки ее миновать не были полностью удачными. Да и любому на месте Алкогоголя пришлось бы нелегко. Как тут если и не воспарить в светлые облака радужного настроения, то хотя бы слегка не оторваться от мелких бытовых проблем, когда слышишь ранним утром перед своей дверью:

– Тише, тише! Народный писатель России Николай Васильевич Алкогоголь отдыхает!
Если быть до конца откровенным, был даже такой момент, когда автору откуда-то сверху внушилось, что все от него исходящее (не только поступки и мысли) должно иметь особый оттенок. И даже в туалете он должен испражнять не, извините, дерьмо, а что-то более значительное. Он даже после завершения процесса … оборачивался, чтобы не только оценить цвет, формы и объем испражненного, как обычно делал, но и в надежде, что вместо съеденного банана на свет выплывет какой-то новый продукт, еще более полезный и значимый, чем банан. Однако его ждало глубокое разочарование. Нового продукта не выплывало. Да даже и старый не сохранялся. Выплывало обычное дерьмо, что немного возвращало Алкогоголя на землю.
Еще больше его возвратила на землю шутка Петровича, того самого, встречей с которым заканчивалась вторая часть.

– Хорошая книга! – сказал Петрович. – И содержание глубокое. И написана неплохо. Один недостаток. Страницы толсто-атласные! В туалет не сходишь!
Всем понятно, пошутил Петрович. Всем понятно, но Алкогоголь серьезно задумался. Серьезно задумался и начал потихоньку из облаков выкарабкиваться на грешную землю к простым смертным. Мог даже запросто пожать руку слесарю, когда тот вновь запустил из-под крана застрявшую где-то воду. И так же запросто мог даже распить с ним бутылку. И не только мог, но не раз и распивал. Правда, так же не раз получал легкое, мягко сказать, порицание от недовольной Людмилы Ивановны, драгоценной половинки:
– Негоже народному писателю России чрез меры употреблять…

Но не быть бы никогда Алкогоголю творческой личностью, чтобы не суметь защититься:
– Да неужто я, народный писатель России, не имею права посидеть с народом за рюмкой водки?
– За рюмкой – имеешь право. За одной. Ну за двумя. Но она уже – двенадцатая!
– Двенадцатая? Точно сосчитано? Пожалуй, многовато! Поэтому по последней и заканчиваем.
– Сделай милость!

Николай Васильевич заканчивал, укладывался спать… Но продолжал «заканчивать» во сне. С самим богом. Сидит он с ним будто бы на облаке. В руках – по стакан;. Другая рука едва ли не держит бога за бороду. Тот тоже дружески занес руку на плечо автору, который не преминул воспользоваться таким соседством:
– А скажи-ка мне, брат бог, честно скажи, почему ты так слабо людям помогаешь? То есть, если быть до конца откровенным, вообще ни хрена не помогаешь? То ли только прикидываешься всемогущим, то ли пароль от вселенной напрочь забыл?
– Так как же я помогу, если меня нет? Ты же ведь так считаешь?
– Как же нет, если я могу сейчас тебя за бороду ухватить?
– Это у тебя глюки от пьянки.

Утром Николай Васильевич просыпался. Никакого бога перед собой уже, разумеется, не видел и, пытаясь загладить свою вину, старательно убирал кровать, мыл посуду под веселые шутки драгоценной половинки:
– Брось ерундой заниматься! Выпей лучше рюмочку! Вчера на тринадцатой остановился. Нехорошее число. Перешагнуть бы надо.
– Если перешагну, то точно придется распивать уже на облаках!
– На каких облаках?
– Да это я так…
– А может, ну их, облака-то? Может, на земле приглядим чего интересного? Траву в огороде пополол бы. Совсем все заросло! Хотя, конечно, если есть какой-то новый сюжет для новых произведений, то бог с ней, с травой.
Полоть Алкогоголь, конечно же, пошел. Даже шутить не стал:
– Я? Народный писатель России? Полоть?
Но слегка задумался: «А какой может быть новый сюжет и новое произведение? Могу ли я еще что?»
– Есть еще порох в пороховницах! – выкрутился как-то преподаватель, нечаянно выпустивший «нежданчика» из кишечника в аудитории перед студентами (извините, не Алкогоголем придумано).
– Есть? – спросил себя Алкогоголь умышленно на голодный желудок.
Конечно, «Префектум Асмаралис» можно развернуть «утров на … дцать!» Повесть зашарашить научно-фантастическую о планете, населенной бессмертными людьми чисто из любопытства посмотреть и подумать: люди на ней были бы с меньшим процентом эгоизма или такие же? Извиниться перед Некрасовым, Пушкиным, Твардовским за дружеские пародии во второй книге, но докопаться до героев Льва Толстого и Шолохова…

Слабо? Да запросто. Без сомнений Лев Толстой – и глыба, и «матерый человечище»! Но видно, любуется созданным образом восторженной героини Наташи Ростовой! А ее бы, спящую, разбудить с целью полюбоваться красотами романтической ночи! Или любимый Шолоховым созданный им Давыдов? В показателе, сколько можно вспахать за одни сутки, героическое есть, но его не очень много! Им же, колхозникам, каждый день так работать надо! У них возможности отлежаться дома, отсидеться в кабинете нет! Однако чтобы докопаться, эти сцены надо еще найти! А многосотенные объемы произведений не позволят это сделать быстро. Ну да оставим классиков в покое! Не будем гневить… Некоторые известные современные авторы шарашут по книге в год, а то и в несколько месяцев. Они что, намного талантливее, литературно одарённее? Невольно Грибоедов вспоминается. Одну пьесу написал. Но вся – в афоризмах!

Алкогоголь тоже немало понаписал! Далеко не все по-бунински красиво! В свою защиту одно может сказать: ни одной фразы нет списанно-заимствованной! Точнее, они есть. Но они заимствованы у своей головы или списаны из жизни. То есть или подсмотрены в жизни, или там же подслушаны. Все одно, кто-то скажет, подсмотрены и все одно, подслушаны! Но все-таки то, что автор был и научным сотрудником в музее, и преподавателем в школе, и воспитателем в интернате; и дворником, и проводником; и сторожем, и охранником; и рядовым, и офицером.., думается, лучше, чем если бы он сидел дома.

Правда, на рядового в Вооруженных силах Алкогоголь, пожалуй, не потянет. Пошлют его в горячую точку, он на автомат облокотится и обратится к врагам:
– А давайте мы в отведённое для боя командованием время анекдоты порассказываем и песни попоём? Ни одна же война еще ни одной проблемы не решила. За исключением, разумеется, войны Отечественной. Пусть сами командующие и их правители друг в друга пуляют! Мы, народы, по-любому, свой хлеб вырастим. Зачем нам еще воевать? Что делить-то?

Да и охранник из него, следует признать, – никакой! Он ни разу в жизни никого не коснулся (речь, разумеется, идет только о лицах мужского пола), не то что обезоружил или ударил. Иди и бери у такого охранника все, что он охраняет, бесплатно. Коснись какой борьбы с преступниками, он с ними так, наверное, будет беседовать, одевая наручники:
– Уж, извините, ребята! Потерпите немного! Так не больно? Не очень жмет?
Ну да не будем строго судить Алкогоголя. Его ли вина в том, что его пять лет на сессиях в Литературном институте промурыжили, знаниями вооружили (уровень интеллекта педагогов, уж поверьте, очень солиден, очень высок!..), а что с ними делать, где применить, не сказали?
И еще одна мысль в предбаннике. Пробегал читатель, наверное, глазами понаписанное Алкогоголем в первых двух частях и гадал, где тут у автора творческий вымысел, где правда? Вначале сознается, что – и наследственный, и хронический алкоголик, но в конце поэмы-мыльницы вдруг пишет: «И как по жизни человек веселый, а иначе, ему, непьющему (почти непьющему), никогда не быть бы Алкогоголем…»
– Небось и про занятия футболом в детстве заливает? – гадает читатель. – Как творческий человек понасочинял о себе статьи газетные, восхваляющие его футбольное творчество? Невольно вспоминается Донцова, которая так обрадовалась сообщению из редакции о положительной оценке своих произведений, что прибыла туда в обуви мужа. Это как надо было уйти в свои мысли, чтобы не заметить… Хотя, может, и она как творческий человек заливает?
– А вот и нет! – спешит защититься Алкогоголь от подобных нападок. – Относительно Донцовой ничего сказать не могу. Но в отношении себя однозначно утверждаю: все – сущая правда!

А если кто из читателей ему не верит, пусть приезжает в гости, в Вышний Волочек, зайдет в краеведческий музей и всеми чтимая, гостеприимная хозяйка Галина Георгиевна Монахова достанет из музейных запасов чугунную фигурку Дон Кихота с надписью на подставке: «Малышеву Коле, участнику всесоюзных соревнований на приз клуба «Кожаный мяч», занявшему второе место на сдаче технических нормативов».

Покажет Галина Георгиевна и еще одну статью из «Вышневолоцкой правды» за 16 сентября 1971 года, где говорится, что «наш Коля – второй футболист в стране». И пусть речь идет о соревнованиях только среди дворовых команд!
И что еще любопытно. Подарили не какого-нибудь волка из «Ну, погоди!». Завод-изготовитель невольно оказался в роли провидца, отлив из чугуна литературного героя Сервантеса для будущего автора. Правда, тогда еще будущий автор не знал, что, если будешь искренне бороться за доброту и справедливость, то на тебя обязательно напишут пародию.

И чтобы к теме собственного восхваления более не возвращаться, привожу отзыв преподавателя литературы одной из выш¬неволоцких школ: «Парадокс! Читаю одного Алкогоголя, а вижу и Чехова, и Довлатова, и Зощенко сразу! А его поэма «Вера» хоть и посвящена любителям «мыльниц», но и по слогу, и, частично, по содержанию, это – пушкинский «Евгений Онегин».

Повезло преподавателю, что она – женщина. Был бы мужчина, на дуэль вызвал бы за оскорбление. Алкогоголь – народный, самобытный писатель России! Его ни с кем сравнить нельзя! Он ни на кого не похож! А уж если что не так, если что-то где-то не срастется, всем критикам сразу отвечаю:
– Алкогоголь – человек творческий! Он так видит!
И еще он гордится тем, что его рукопись прочитал волгоградский охранник Федор Земцов. Даже фамилию его не заменяю впервые в творчестве, хотя все мои герои живут и действуют не под своими фамилиями. На всякий случай! Чтобы никто не обиделся!

А Федора Земцова не маскирую. Слышали про парикмахера Сергея Зверева? Федор стрижёт не хуже. Но в отличие от «звезды», ни в какой жизненной ситуации любой сложности никогда не пребывает в шоке! Он умеет переложить печь! Он умеет отремонтировать все – от утюга и электробритвы до машины! Он умеет построить дом! Он воевал в Афганистане! И он же прочитал Алкогоголя! Если не врет, то спасибо, Федор!



Вий
(Версия Алкогоголя)

Не рискнуть и мне ли, братцы,
В сказочный фольклор податься?
Всех пугнуть, как в «Вие» Гоголь,
Или я – не Алкогоголь?

Захватило чтобы дух,
Как литров этак после двух!
И не пива! Самогона!
Из еды – с одним батоном.

Читатель.
– Будет, автор, всех стращать,
Раньше времени пугать.
К одному ты клонишь вновь:
Бабы, пьянка... – вся морковь!

Напугать, как в «Вие» Гоголь,
Вряд ли сможет Алкогоголь!
Разве Паночке (Варлей)
Скажет Куравлёв: – Налей!

Нет у автора святого!
Много грязи и пустого!
И никто не удивится,
Коль в гробу любовь случится!

Вместо трепетных молитв
Прелесть всю любовных битв
Предоставит он в гробу
Всем, кто раскатал губу.


Автор может отчебучить,
Простотой дурной замучить.
Паночка… Философ с ней…
Пары б не было милей.

И если кто-то исхитрится…
Поднапрягшись, изловчится
Подглядеть, не будь дурак,
То увидит сцену так.

В белом Паночка из гроба,
Потусторонняя зазноба,
На Лёню Куравлева прёт,
На философа идёт!

Тот запретный круг чертит,
Мелом по полу скрипит:
«Страшно, – дескать, – лишь мгновенье;
А привыкнешь, всё до фени!»

Возразить, пожалуй, можно,
Что «привыкнуть крайне сложно,
Коль поднимется из гроба
Потусторонняя зазноба».

Спора нет: Варлей – красива,
Но из глаза – в кровь слезина!
Важен экстренный ответ:
Есть ли в церкви туалет?

Колдунья слепо наступает…
Вдруг Философ мел бросает
И нечисти губами в губы!
Не как покойника, не в лоб;
Аж свело от страсти зубы!
С Варлей плюхается в гроб!

Но что дальше, извините,
Алкогоголя простите:
По секс-траху он – не спец,
Далеко не молодец.
Но да есть же интернет,
Где такой кордебалет!

* * *
Но так думает читатель.
Алкогоголь же, писатель,
Сочинять не будет сказки
И сгущать не станет краски!

Он расскажет сказку-быль:
Не в глаза он пустит пыль,
Всё, как было, огласит,
Без прикрас оповестит.

Чтоб не рос сорняк на грядке,
Всё прополим по-порядку.
Сам взгрустну сейчас слегка,
Но начну издалека.

Алкогоголя родитель,
Хоть по жизни и артист,
В церкви был простой служитель,
Далеко не атеист.

Проведя всю жизнь на сцене,
От грехов отмыться чтоб,
Повернулся лицом к вере:
Не артист уже, а поп.

Часто хапнет «звезда» дачку,
Засветится, погремит...
Гребанет деньжонок пачку
И в святые убежит.

Другой случай был у папы:
Верил искренне отец!
Не душила его жаба.
Одним словом – молодец!

Потому его квартира –
Далеко не сего мира.
Неуместен слово торг:
Превращалась часто в морг!

Отпевать не раз просили
Умерших от чёрных сил,
Коих к дому приносили,
Алкогоголь где и жил.

Был он ростом мал совсем
(И сейчас-то не велик!)
А годков – лишь восемь-семь
(Ещё точно не старик!)

Пугает то, чего не знаешь.
А когда же привыкаешь,
То покойник как родной!
Часто лучше, чем живой.

Не дерзит и есть не просит,
Уже снова – холостой!
Его не глючит, не заносит.
Одним словом – золотой!

Это было лишь вступленье,
Сути дела разъясненье.
Чуть вздохнув, передохнём
И к нему всё ж перейдём.

* * *

Правда ль, не быль, сам не знаю,
То, что слышал, излагаю.
Будто бы устал старик
Прятать лысину в парик,

Будто бы заметил дряблость,
Утомляющую вялость.
Нутром чует: смерть идёт!
Сыновей к себе зовёт.

– Слушайте меня, сыны!
Страшные мне снятся сны!
Пробил мой последний час,
Вам даю такой наказ.

В час, когда меня не станет,
Смерть когда косой поманит,
Попрошу не горевать:
Все там будем пребывать!

Это первое. Второе:
Поработайте все трое,
Сделайте железный гроб,
Выглядел солидным чтоб!

Водку класть в него излишне,
Бархат тоже будет лишним.
Но авторов любимых книжек
Небольшой составлен список.

Гроб обейте обручами,
Напрягитеся плечами
И – к попу, чтобы отпеть.
Нарушать наказ не сметь!

А нарушите, ей-ей,
Откажусь от сыновей! –
Так он сыновьям сказал
И надолго замолчал.

Головы сыны склонили,
За упокой чуть пропустили,
Скорби дав лицу печать,
Но думая: «Пора кончать

С делом скучным погребенья!»
Завершив обряд моленья,
Как наказано, в гробу,
Повезли отца к попу.

* * *

Ехать долго было очень:
Привезли его лишь к ночи.
В дверь стучали сыновья,
Но ни поп, ни попадья

Дверь никак не открывают!
Делать что, они не знают!
Всё закрыто на засов!
Ни шагов, ни голосов!

И откуда же им взяться?
Можно зря и не стараться:
Поп с супругою своей
Гнал в другом селе коней!

Там, его где пригласили:
Мёртвого отпеть просили.
Возвращаться поп не стал,
В том селе заночевал.

В доме я один остался.
Стук услышав, испугался.
«Если где-нибудь к утру,
Может быть, и отопру», –

Про себя я так решил.
После же к двери спешил:
«Вдруг отец? А с ним и мать
Домой едут ночевать?»

Но опять взяли сомненья,
Вспомнил я все наставленья:
Ночью дверь не открывать,
Голоса не подавать.

Сыновья ж сильней колотят,
Всем, что есть, в двери молотят.
«Может, – думают, – там спят?
Может, всё же отворят?»

Осмелев, я всё ж решился…
Раза три перекрестился
И спросил: – Да кто же там?
Что же ночью нужно вам?

Сыновья заговорили,
Постарались, разъяснили.
Просят: – Паренёк, открой!
Гроб оставим и – домой

Поторопимся мы сразу.
Лишнего не будет сказа.
А когда же поп придёт,
Пусть отца он отпоёт!

Наконец я осмелел:
«Других мало что ли дел?
Мёртвый? Так не первый раз!»
И забыв отцов наказ,

Дверь железную открыл,
В дом трёх мужиков пустил.
Те гроб в комнату внесли,
Поклонились и ушли.

Дверь за ними я закрыл,
Обо всём уже забыл
(К мёртвым мне не привыкать)
И на печку лезу спать.

Гроб окинул я очами:
Как и все, лишь с обручами.
Только что-то не уснуть,
Словно кто-то давит грудь.

Пролежал довольно долго:
Не уснуть никак и только!
Будто в том гробу – магнит,
Чем-то тянет и манит.

Уж к двенадцати. Не спится!
Не трус автор. Но боится!
С коридора пса домой
Встав, пустил. И сам не свой

Пёс с чего-то. Шерсть дымится!
Глаз его на гроб косится!
Притаился у печи…
Бьет – двенадцать! Обручи

На гробу все изогнулись,
Словно струны натянулись!
В тишине раздался треск:
Обруч лопнул, бросив блеск

На даже тень едва живую;
Пес же позу боевую
Принял и на гроб рычит!
Новый обруч вновь трещит!

Хоть набиты были крепко,
Отлетели же как щепки
Все стальные обручи!
Затаился и молчит

Автор сказки. Едва дышит.
Хриплый кашель в гробу слышит.
Крышка гроба поднялась…
И душонка отнялась.

Далее – ещё не легче:
Голова, за нею – плечи,
На которых до ресниц –
Насекомых ряд и птиц!

Поднимается из гроба
(Пёс напрягся, смотрит в оба!)
Черный, скорченный старик!
Смутно помню чей-то крик…

Старик криво улыбнулся,
Ко мне ликом повернулся,
Руки вытянул вперёд,
Ровно на меня идёт!

Чёрной чмокает губою,
Гладит свой живот рукою.
А другую он занёс…
Спас меня мой верный пёс!

Сзади мощно налетает,
За руку его хватает!
И пошло, и началось!
Всё смешалось, поднялось!

Бегают они по кругу,
Как умеют, рвут друг друга:
Пёс кусается и рвёт,
Ногтями старик дерёт!

Старичок – за горло хочет!..
Пёс на руку зуб свой точит!
Старичок визжит, сопит!
Пёс озлобленно рычит!

Не один час длится схватка!
Утомились все порядком!
Алкогоголь – едва жив
И едва не наложив!..
(Уж за правду извините,
Слова мастера простите!)

Пёс – без всякого движенья!
И старик – в изнеможеньи!
Оба ждут прилива сил.
Кто их больше сохранил?

Прошло время ожиданья.
Первым превзошёл страданье
Слепо преданный нам пёс:
В жертву он себя принёс.

Старика хватил за горло:
У того дыханье спёрло!
Из последних своих сил
Еле слышно, пробубнил:

– Мальчик! Будь чуть-чуть добрее!
Я сказал бы, чуть мудрее!
С меня будет мёда чарка,
Коль уймёшь свою овчарку!

Алкогоголь.
– Что ж, тогда другое дело!
Альма! Хватит! Живо села!
Впрочем, лучше – в коридор!
Нет, на улицу! Во двор!

* * *
Уф! Такое написал!
Испугался даже сам!
Дальше речь пойдёт без сечи:
Будет нам слегка полегче!

Алкогоголь.
– Вас собака хоть кусала,
Но хозяина спасала!
И позвольте Вам сказать,
Что покойник должен спать!

Старик.
– Я и так проспал немало!
Объясняю для начала:
Сон, надолго коль уснут,
Литургическим зовут.

Кстати, мне пора назваться.
Гоголь, как бы не зазнаться!
Слышал? Я – писатель русский!
То тебе – не пряник тульский!

Имя-отчество мои –
Николай Васильевич!
Извини, пока твои –
Николай Соплиевич!

Но ты скоро подрастёшь,
В школу умную пойдёшь,
Авторов изучишь местных
И других людей известных.

А изучишь, сам запишешь,
Будешь зваться – Алкогоголь!
Но меня не переплюнешь:
Я ведь – кто? Великий Гоголь!

Что б тебе жилось вольнее,
Хочу немного подсобить…
Подойди к гробу! Смелее!
Все в нём скоро будем гнить!

Наклонись ко мне поближе!
Отодвинь слегка сукно!
Видишь золото? Чуть ниже –
Бриллиант, где полотно?

Алкогоголь.
– Как красиво. Вижу, вижу!
А будильник – золотой?
Но звучит звонок игриво!
Кончен сон ужасный мой!

Читатель.
– Что-то я сейчас не понял:
Автор это к чему клонит?
Гроб и церкви вороньё
Было лишь всего враньё?

Алкогоголь.
– Скажем так, дойти до Вия –
Будет Гоголя стихия!
Мне ж будильник помешал:
Многого я не сказал.

Ты пойми меня, читатель:
Автор – лишь всего мечтатель!
Сочинитель? Это да!
Но не врёт он никогда!


Как чудил Алкогоголь
(Рассказ, стопроцентно автобиографический)

Начать надо бы с вопроса: «А надо ли чудить вообще по жизни в принципе?» Тем более серьёзному человеку, тем более автору, претендующему на звание «народного»? Думаю, любой серьёзный человек, а тем более народный автор, просто обязан время от времени чудить! Отними у Шолохова деда Щукаря, а у Шукшина «деревенских чудиков»..., остались бы они для нас хорошими писателями? Вряд ли. Так, делопроизводителями какими-то, крысами канцелярскими.

Сразу оговорюсь, выращивать своих детей в чужом инкубаторе не буду. Я – не Киркоров. Шёл бы, ей богу, выращивать родного пучеглазого к Стоцкой! Не пойдёт, у неё денег меньше. И – не Пугачёва с Галкиным. Мало того, что родных детей надо обеспечить рабочими местами!.. Плюс ещё и пробирочные! Шоу-бизнес же – не резиновый! Даже коллегам, певцам-артистам места у эстрадной кормушки не хватить может! Что уж тут и говорить о талантах среди народа!..

Гонять пьяным в ресторане как Панин тоже никого не буду. Просто потому, что туда уже никогда не пойду. Хотя кто разберётся в этом их шоу-бизнесе? Может, ему хорошо заплатили? Потому он и орёт на всю страну, что готов на экране у мужика… даже язык не поворачивается обозначить, что сделать?

Алкогоголь чудил по необходимости. Ничего другого ему не оставалось. Причина чудачеств Алкогоголя – профессиональная. Ну да обо всём по порядку.
Несмотря на многочисленные случаи проявления юмора в своих произведениях (так считает не один Алкогоголь), он по жизни – человек довольно грустный. Лет с двадцати начал ходить с физиономией Арканова. И ещё раньше – рассуждать о конечности своего пребывания на земле, о неизбежности прихода костлявой…

Продлить существование эгоистического «я», по мнению Алкогоголя, можно двумя способами. Либо продлив свой род, либо оставив после себя результат творческого процесса. Посчитав первый путь более рискованным, не веря в себя как правильного отца и педагога, нашёл более верным второй путь, на коем сейчас и находится.

Чудачество первое

Если помнит читатель, к первой части книги Алкогоголя прилагаются его дипломы об образовании и сказано, что «выпускную квалификационную работу не выполнял, потому что не для диплома учился». Автор врал. Бессовестно врал. Сейчас честно в этом признаётся. Не дали ему диплом. А учился он не для получения знаний, а именно для диплома. Знаний этих в любой библиотеке более, чем достаточно. Иди и читай! Алкогоголь надеялся, что документ об окончании престижного ВУЗа поможет пробить глухие стены крупных издательств. Не помог. Но обо всём опять же по порядку.

Отослав в тридцатилетнем возрасте в разные книжные и журнальные издательства в общей сложности два десятка толстых конвертов со своими произведениями и не получив ни слова в ответ, тогда ещё не Алкогоголь, а просто Малышев, был, мягко сказать, обижен. «Людям, которые читали, – нравится, – ворчал он, – а для издательств меня как будто бы не существует! Обидно! Назвали хотя бы причину, по которой не издают. А то – «нам не подошло!» И точка! «Издательство в переписку и дискуссии не вступает!» Причина-то – ясна! Пишущих дочерта! Всех не издашь! Но что делать мне? Я же писал не для себя! Пусть разобьют, пусть раскритикуют. Но пусть выскажутся!»

В уже ломоносовском и даже куда более, тридцатипятилетнем возрасте послал на творческий конкурс в Литературный институт имени Горького книгу рассказов, изданных за свой счёт. Счёт получился немалый. Семь зарплат проводника! Именно по этой профессии работал Алкогоголь с тридцати лет, закончив семилетнюю педагогическую деятельность по причине невозможности заработать на издание опять же своей книги. Три зарплаты ушло на бумагу. За бумагой, кстати, на фабрику, ездил сам. Платил за транспорт, за погрузку. Грузить, к тому же, помогал тоже сам. Четыре зарплаты – издателю. Тираж – две тысячи экземпляров. Пятьсот подарил. Полторы тысячи – валяются на чердаке. Не потому, думаю, что неинтересны. Во-первых, потому, что распространять – другая профессия. А, главное, во-вторых, живём в век бешеной атаки информации, когда писателей больше, чем читателей.

Пройдя творческий конкурс, повторно сдал экзамены по истории, литературе, русскому языку. Повторно потому, что уже сдавал эти экзамены семнадцать лет назад при поступлении на исторический, где учился для осуществления детской мечты стать спортивным комментатором. (Сотрудники газеты «Советский спорт» посоветовали закончить один из гуманитарных ВУЗов, честно дописав: «А там как повезёт»). Пока учился, о детской мечте забыл.

Хотя экзамены по литературе сдавал повторно, разобраться в «подводных течениях в пьесах Чехова» чётко не смог. Спасло удачное продолжение:
– Но Чехова люблю. Многие его рассказы знаю наизусть…
После преподавательского: «Ну-ка, ну-ка… Любопытно!» начал цитировать содержание рассказа «Оратор», который, действительно, нравился поступающему настолько, что он выучил слово в слово, чтобы развлекать друзей во всех возможных случаях, том числе и на пикниках.
– Достаточно, достаточно! – восхитился преподаватель, не дав добраться до любимого выступления оратора Запойкина с прощальной речью в память умершего: «Не страшный ли сон сей гроб, эти заплаканные лица, стоны, вопли…»
А если бы добраться удалось, вполне возможный факт, что ответ студента Малышева позволил бы ему поступить не только в Литературный, но и в какой-нибудь артистический.

Описание подробностей студенческой жизни, думаю, следует опустить (студенческая жизнь… и в Африке – студенческая жизнь, если там таковая имеется). Запомнились пешие переходы некоторых студентов от учебного заведения до общежития и обратно (километров восемь), чтобы сэкономить. Запомнились и сами студенты: талантливые, жаждущие признания, осаждающие издательства! Познакомившись с ними, уже никогда не скажешь, что «сейчас не читают». Читают! Ещё как читают! Студент Малышев был почти старше всех, но печально для себя сознавал, что по части владения литературным мастерством многие ребята были талантливее. Как они могли написать, он не смог бы никогда. Разбирая на творческих семинарах их произведения, ещё не Алкогоголь, а Малышев ловил себя на мысли, что он не читал литературу, а играл в шахматы, разгадывая смысл словесных оборотов. Правда, ему всегда хотелось посмотреть, как они пишут, в каких условиях? Так ли перед ними – один чистый лист бумаги, как сейчас перед ним? Когда он доходил до последнего слова произведения молодого автора, то часто так и не мог понять, о чём оно было. Он ловил себя на том, что сказать-то автору было и нечего! «Я так писать не могу. – думал он и добавлял. – Но если бы и мог, не стал бы».

Впрочем, издаться не удавалось не только Малышеву с полужурналистским складом ума, но и молодым талантам, увы, непризнанным мастерам художественного слова. И после длинных студенческих дискуссий на тему: в какое время лучше жить на Руси, все выбирали век прошлый, когда легче было издаться, хотя и соглашались в том, что уже и тогда этот вопрос решался не вдруг.

Чем ещё запомнилось обучение в Великом Литературном (именно с таким эпитетом с юности связывалось сие заведение в сознании Малышева, да, думаю, и не только Малышева), так это полным отсутствием на стенде с объявлениями каких-то предложений результатов своего творчества, из чего невольно делались выводы о изначальной ненужности всех студентов как выпускников. Висели какие-то рекламы, предложения о выполнении курсовых работ и не более…

Во время какой-то встречи в Доме Литераторов выступающий на сцене за столом президиума жалостливо промямлил, что ему в каком-то издательстве обещали издать книжку. И в чём был смысл его следующего шага: обращения к пришедшим на встречу студентам положить на стол свои творческие работы, что он собирался с ними делать, непонятно… Хотя сцена, разумеется, была завалена!

О преподавателях Великого Литературного несомненно можно написать столько книг, сколько преподавателей. Если в двух словах… Помните высказывание Ленина о Толстом: «Какая глыба, какой матёрый человечище?» Думаю, оно вполне приемлемо едва ли не для каждой личности, преподававшей в те годы.

Но к беде Малышева, отношения с одной из них, от которой и зависела судьба диплома, увы, не сложились. Ни сейчас, по истечении многих лет, ни тогда Малышев не может и не хочет сказать о своём научном руководителе ни одного плохого слова. Это был великий прозаик, прекрасный педагог и просто очень хороший человек! Малышев тоже написал не всё плохое, в школе его так же любили дети, а нехорошего человека они любить не будут. Их не обманешь.

Так получилось. Одно из произведений, присланное научному руководителю (уж, прости читатель, автор хочет быть народным писателем, а не всероссийским стукачом! Не буду называть фамилию: не уверен, что это ему понравится!) не пришлось по вкусу. Самого Малышева в нём тоже не всё устраивало. Как и в любом произведении были и слабые, и сильные стороны. А вполне возможно, что и сам преподаватель видел что-то хорошее, но хотел по-доброму завести, чтобы автор не задирал нос, работал, не расслаблялся. Всё возможно. Но ответ дословно был таким: «Вы прислали мне произведения, которые и показывать-то никому едва ли стоит». Малышев ответил: «Пётр Алексеевич (по уже отмеченной причине имя-отчество заменены)! Во-первых, не согласен с вашим отношением к русскому языку. Правильнее было бы: «показывать никому не стоит». Если бы Вы употребили местоимение «кому-то», тогда действительно – «едва ли стоит». И потом, я осмелился показать… И не поверите, оценили положительно! Вкусы у всех разные!»
Дальнейшая дискуссия проходила не в письменной форме, а уже в аудитории.
Пётр Алексеевич.

– Я профессор! Как я могу ошибиться? Хотя Вы правы, надо внимательнее проверять за машинисткой!
Малышев.
– Профессор – не святой. Тоже имеет право ошибиться. Но машинисток надо набирать повнимательнее, чтобы их руки отбивали то, что слышат уши. Институт – Литературный всё-таки!

Вроде бы правильно сказал Малышев. Но правда никогда не бывает абсолютной. Вполне возможно, она стоила ему диплома. Успешно сдав все экзамены, включая и государственные, диплома он не получил.

– Слабая работа. – сказал Пётр Алексеевич. – Пиши новую!
С высоты пройденного времени Алкогоголь не считает, что его дипломная работа была выдающейся. В свое оправдание может сказать одно. Диплом получили даже те студенты, которых на творческих семинарах ни разу не обсуждали. Нечего было обсуждать.

И потом. Если Малышев как автор в литературном плане – полный дебил, то неужто для определения этого преподавателю потребовалось целых пять лет? Если он так долго это определял, то невольно додумывается, что и он тоже…
Диплома студент Малышев не получил. Но опыт приобрёл. Не надо спорить с человеком, у которого много прав! Тем более, если этот человек – писатель общепризнанный! Шутить в таком случае – однозначно, что чудить.
Господа студенты! Если не желаете отучиться пять лет, сдать гос. экзамены и не получить диплом, никогда не спорьте с преподавателем. По определённым вопросам, касающимся тщеславия и самолюбия. На всякий случай.

Чудачество второе

Впрочем, несостоявшийся выпускник Малышев не шибко переживал. Имеет ли наличие диплома сегодня большое значение? Многие ли из числа известных авторов, издающихся в крупных издательствах, имеют диплом об окончании Литературного института имени Горького? Они пишут литературно интереснее и содержательнее такой диплом имеющих?

Эх, жизнь! Сторонникам путинского капитализма выгодно очернить социалистическое прошлое бывшего Советского Союза. Но в далёком восьмидесятом, когда студент Малышев закончил исторический факультет Калининского государственного университета, ему дали и работу, и квартиру. Был и контроль, было и планирование. Вверху знали, сколько и каких специалистов куда требовалось.

Но сейчас не об этом. Сейчас о многолетних, безрезультатных скитаниях молодого автора по издательствам. Все свои визиты и посылки с рукописями он уже не упомнит и сам. Да и к чему это читателю? Впрочем, один результат, один ответ он всё-таки получил, когда однажды, окончательно расклеившись, принял на грудь и послал в одно издательство (из уважения к нему, не скажу, в какое), рукописи в котором пролежали столько лет, сколько потребовалось, чтобы их потеряли, так и не указав причину неиздания, ограничившись стандартным: «Извините, нам не подошло!», гневное послание. Заканчивалось послание словами: «… Мне что, приехать за ответом о причине неиздания своих произведений с последнего места работы охранником не разоружаясь?» И хотя на последнем месте работы он и вооружён-то не был, эта шутка-угроза едва не стоила ему работы! Повезло. Вдвойне повезло. Могли бы завести уголовное дело и посадить! Потому что послание было перепослано не только на работу, но и в милицию по месту жительства. На работе автора спасло лишь то, что сам руководитель частного охранного предприятия, где он работал, когда-то служил в милиции и был изгнан оттуда за то, что по пьяни гонял кого-то, вооружённый газовым пистолетом. Автор был понят и прощён.

Понят и прощён он был и самой милицией, где только взяли слово, что больше так шутить-чудить не будет. И Алкогоголь до сих пор гуляет на свободе, щёлкает для себя теперь уже не на машинке, а на компьютере, правда, ни одной газете, ни одному журналу, ни одному книжному издательству, увы, по-прежнему, не нужный.
Но это ещё не конец истории. В одном из своих изданий издательство пожаловалось на трудные условия работы. Дословно: «Нам даже угрожали терактом». Прочитав, Алкогоголь тут же набрал номер телефона издательства и дошутил:
– Вас беспокоят органы правопорядка! Простите, нас заинтересовала информация о теракте. Хотелось бы узнать поподробнее!
Поподробнее узнать не удалось. Издатели оказались хорошими людьми. «Террориста» не сдали, посчитав, что и так припугнули вполне основательно.
– Спасибо, – сказали, – за беспокойство. Мы уже разобрались сами.
Любопытно, что сами органы правопорядка и ухом не повели. Хорошо бы, чтобы сейчас они не решили наверстать упущенное.
Не повели ухом и сами издатели, вновь уйдя в глухую безмолвную защиту от Алкогоголя, когда он выслал в издательство приводимый ниже диалог между ним и майором милиции Щепкиным, придуманный или действительно имевший место в жизни, гадать читателю.
Майор милиции Щепкин.
– Оп-па! А вот и товарищ Малышев! Он же – Алкогоголь! Сам пожаловал!
Алкогоголь.
– Попробуй к вам не пожаловать после получения повестки!
Майор милиции Щепкин.
– Вроде бы здраво рассуждаешь! А что же тогда людей мирных стращаешь? От работы отвлекаешь дебильными угрозами, будто бы не знаешь, в какое время живём…
Алкогоголь.
– Виноват. Выпимши был. Сознаю, пошутил неудачно.
Майор Щепкин.
– Выпимши, говоришь? Весёлый у нас народ в России! Сами натворят делов, а виновата какая-то жидкость, которую они сами в себя и вливают. А напомни им, что по закону наказание для выпимших только возрастает, поди, удивятся!
Алкогоголь.
– Я больше не буду.
Майор Щепкин, задумавшись.
– Ладно, дай почитать, что ты туда послал. Зайдёшь через месяц…
Майор Щепкин, через месяц.
– Мне понравилось. Я бы издал. Но я могу только посадить. Не обессудь. И больше так не чуди!

Чудачество третье

Третье чудачество автора Алкогоголя также связано с полным равнодушием издательства (опять же из уважения к нему умолчу, какого) к его произведениям.
Однажды, слегка выпив… Ну как слегка? Скажем точнее. Приняв около литра на грудь (автор же – советский человек, хотя и в прошлом! К тому же Алкогоголь!), он набрал номер издательства, куда несколько раз безрезультатно приносил свои произведения, и до сих пор не уверен, что чётким, адекватным голосом произнёс:
– Я, Алкогоголь Николай Васильевич, объявляю ультиматум. Если … числа (давно было, не помню какого), … года (примерно помню, но боюсь ошибиться) не будет издано присланное мною произведение или хотя бы к этому времени я не получу толкование причины, по которой оно не было издано, я ухожу из этой жизни, ибо мне, не нашедшему читателя, никому не нужному, никем не востребованному, незачем жить!

Одним словом, решил надавить на жалость, как давит на жалость последний алкоголик, по-умному вскрывая себе вены, в очередной раз уверяя всех, что он пил последний раз, что это не он носился по дому с топором, а злая чёрная сила, спрятанная в спиртном, а сам он – едва ли не ангел!
Нетрудно догадаться, что именно такого числа и такого года, каковые были названы Алкогоголем, присланное им произведение не только не было издано, но и как нетрудно догадаться, не была указана и причина этого. Другими словами, хоть «вешайся, автор, хоть топись. Это как тебе будет удобнее. Вас, авторов, больше, чем звёзд на небе. А мы, издатели, – планеты! Нам и решать, где есть жизнь, а где нет!»

Чудачество четвёртое

Чудил Алкогоголь не только будучи охранником, но и будучи проводником. Но не так, как его герой Павел Луцкой. Он же всё-таки – не алкоголик, который всегда хотел напиться, а автор, который хотел издаться. Хотя, честно сказать, неизвестно, что хуже.

Как-то в его вагоне ехал один известный писатель, автор многочисленных исторических романов. Как уже, наверное, догадался читатель, Алкогоголь не назовёт ни его фамилию, ни названия произведений. Ни даже город, куда ехал. Ни даже город, где живёт. Спешу ещё раз пояснить, почему не назовёт. Алкогоголь – автор своего времени, когда ещё были живы представления о порядочности, о неуместности сделать плохо своему соседу, хоть знакомому, хоть незнакомому. Не назовёт фамилии не потому, что ехал. В этом нет ничего плохого. Пишущий человек вовсе не обязан быть навечно прикованным к письменному столу, а очень даже имеет право куда-нибудь поехать. Не назовёт фамилии потому, что этот «пишущий человек» всю дорогу безбожно пил, ко многим приставал и приглашал многих, в том числе и проводника-Алкогоголя в гости, в свою родную писательскую организацию, куда он сейчас, по его словам, и ехал на сверхважное производственное совещание.

Проводник-Алкогоголь, прибыв на стоянку, не стал выгонять автора известных исторических романов из вагона, дал ему проспаться, пошёл вместе с ним по приглашению в гости, в местную писательскую организацию, тем более, что щедрый в подвыпившем состоянии писатель обещал помочь автору-проводнику в издании его произведений. Признаться, с самого момента знакомства с автором исторических романов автора-проводника (интересная жизнь пошла: кругом одни авторы) одолевали некоторые сомнения по поводу личности пассажира (уж очень много он пил), которые, впрочем, рассеялись, когда они подошли к зданию с надписью «… писательская организация». Географическую принадлежность из всё тех же соображений никому не навредить автор-проводник скрыл в многоточии.
Вскоре на «сверхважное производственное совещание» подтянулось ещё четыре писателя. Никаких кавычек, означающих переносной смысл, ставить не следует, потому что они снимали с полок и демонстрировали книги с фотографиями авторов, имеющих полное сходство с теми, кто демонстрировал. Глядя на «усталое» лицо своего нового знакомого, проводник-Алкогоголь предложил ему поправиться, для чего изъявил желание сходить в магазин и принести выпить-закусить за знакомство. Проголосовавших «против» не было. Не было даже «воздержавшихся». Воодушевлённые «принятым» писатели пересказывали и наизусть цитировали отрывки из своих произведений, перебивая и не желая слушать никого кроме себя. Алкогоголь понял, что в этом заведении, как, впрочем, и в любом другом, где соберутся пишущие, они никогда не поинтересуются, кто он такой, что написал. А как бы помочь ему издаться, не будет даже и речи.

Но Алкогоголь не обиделся. Вернее обиделся, но только на себя. И даже не на себя. Если отсутствует мыслительный процесс в голове, то причём тут сам Алкогоголь? Писательских организаций в России (тогда – в Советском Союзе) – много! Писателей никак не меньше! Всех не напоишь!

Кто-то из читателей, вполне возможно, готов встать на защиту Алкогоголя. Дескать, – «мыслительный процесс на лицо, если он планировал угостить писателей в обмен на помощь в издании!» К великому сожалению, поддержать кого-то из читателей не могу. Если бы этот процесс был у Алкогоголя на лицо, то это четвёртое чудачество стояло бы на месте чудачества второго, а второе, как раз – на месте четвёртого, потому что сначала он работал провод¬ником, а уже затем охранником. А может, и вовсе ему бы надо работать в каком-то другом месте, отучившись в своей жизни ровно двадцать лет?

Чудачество пятое

Очередным доказательством того, что с годами ума автор не набирается, служит его следующее чудачество. Издав очередную книгу за свой счёт (на этот раз значительно дешевле – всего две с половиной зарплаты охранника. Одна – за отпечатывание на компьютере, полторы – за само издание. Правда, экземпляров всего пятьдесят)… Другими словами, никакое это не издание, а так, самодеятельность! Как бы то ни было, издав очередную книгу, на титульном листе одного экземпляра Алкогоголь написал: «Дипломная работа студента пятого курса заочного отделения Малышева Николая Васильевича. Памяти своего научного руководителя и любимого писателя в одном лице… посвящается!» Написал и отвёз в свой любимый институт имени Горького. Но, как выяснилось, сделал это совершенно напрасно, убедившись, что здесь, как и в издательствах, никто его не ждёт и никому он не нужен! Ему ответили, что после завершения им обучения прошло слишком много времени и если он хочет защитить диплом, должен поступать по новой. Более того, приехав в институт, чтобы хотя бы забрать свою дипломную работу-книгу, не смог этого сделать. Её потеряли, как и в одном издательстве. Проректор по научной работе с именем-отчеством как у одного очень известного русского поэта, порывшись на полках, извинился, но обещал найти, «когда всё разгребём».

Алкогоголь положил на стол проректора по научной работе лист с обращением в родной Литературный институт… с целью потешить душу и исчез оттуда, пожалуй, навсегда. Вот оно, если вдруг интересно читателю.
«Обращение в родной Литературый институт студента-заочника Малышева Николая Васильевича (он же – Алкогоголь: шуточный псевдоним от Гоголя, тоже, кстати, Николая Васильевича).

Прежде всего хотелось бы выразить огромную благодарность всем ныне здравствующим и, увы, ушедшим Преподавателям с большой буквы, которые промурыжили автора зачётами и семинарами долгих пять лет, но вооружили до зубов профессиональными знаниями, выучили писать, как доказывают многочисленные отзывы читателей, грамотно, душевно и интересно.

А вот и суть обращения. Выучить-то выучили, но что теперь делать, не сказали. Сейчас готовлю к издательству за свой счёт очередные две сотни страниц очередной книги. После прочтения рукописи уже поступили два полярных отзыва. Первый – от преподавателя литературы одной из вышневолоцких школ: «Парадокс. Читаю одного Алкогоголя, а вижу и Чехова, и Довлатова, и Зощенко сразу. А его поэма «Вера» хоть и посвящена любителям «мыльниц», но и по слогу, и по содержанию – это пушкинский Евгений Онегин». Второй отзыв – от супруги автора: «Если издашь очередную книгу за свой счёт, будешь жить с Чеховым, Довлатовым, Зощенко и Пушкиным. Но не со мной».

Как быть? Терять жену не хочу. Никто не знает, что такое любовь, а я знаю: тянет к человеку. И её можно понять. Что же это за мужик, если он к своим пятидесяти годам по несколько лет валялся во многих книжных и журнальных издательствах и нигде ничего не добился?

Думаю, страдаю не один я. В связи с этим, мне кажется, был бы любопытен претворённый в жизни указ об обязательном назывании издательством, куда автор принёс свои произведения, причины, по которой «они нам, извините, не подошли!» (Так они обычно шаблонно всегда отвечают). По-моему, не страшно, если произведения им не подошли. Важнее, чтобы они подошли читателю! Им же, самим издателям, это выгодно даже с той же финансовой стороны, ибо большинство читателей любит нормальную литературу с человеческим содержанием, изложенным более-менее приличным литературным языком, а не всем давно насточертевшие пальбу и траханье!.. Ещё последнее где-то как-то и можно допустить, как в чём-то примыкающее к любви, но мордобои?.. Кого они могут сделать лучше?
Никто не заставляет издательство вступать в переписку, но если оно не может указать причину, по которой не хочет издавать того или иного автора, то думаю, было бы порядочным с его стороны указать порядковый номер и примерную дату, под которыми его произведения увидят свет. Хотелось бы услышать мнения на этот счёт великих Преподавателей (только с большой буквы!) самого душевно-человечного ВУЗа страны».

Если интересно, почему сие, казалось бы, логически верно выстроенное обращение следует отнести к очередному чудачеству Алкогоголя, то всё объясняется просто. Преподаватели – хоть и великие, но многие из них в этих издательствах и работают. И отдавать своё место у литературной кормушки никому не собираются! Никому не собираются и дарить свое право на издаться! Обращение Алкогоголя похоже на обращение спортсмена-боксёра перед боем к своему сопернику:
– Ты, бывает, не бей меня очень сильно! А то я тебя победить не смогу!
В самих издательствах творятся до удивления странные вещи! Там работают не авторы, а негры! Это близкое к криминальному мнение, что читатель лучше клюёт на известного автора, думается, крайне ошибочно, помимо того, что идёт вразрез со всеми нормами совести и морали! Автору что, приятно увидеть своё произведение под чужой фамилией? Да и известному автору каково читать, что кто-то за тебя понаписал? Разводят негров чиновники-издатели, не желающие понять: от того, что читатель видит на обложках книг одни и те же фамилии, у них денег больше не прибавится. Читатель уже давно всё знает и, более того, понимает, что одна книга, написанная человеком за жизнь, всегда (почти всегда) будет богаче содержанием, чем одна из ста, написанная одним человеком, даже очень талантливым!

Где-то читал, Донцова разъезжала по Москве на музее-автобусе со своими книгами и экспонатами, в том числе платьем, в котором она написала сотую книгу. Думается, ещё большую цену имело бы платье, в котором она прочитала бы Пушкина.

Ещё одна чуть менее известная писательница едва ли не плакала, что пираты воруют у неё книги для бесплатного прочтения! Мне кажется, нормальный автор должен только радоваться! Хотя, конечно, не каждый автор пойдёт работать проводником или охранником, чтобы заработать на жизнь.

Предвижу наверняка возникшие мысли у читателя: «А Алкогоголь-то – завистник! Более того, в когорте завистников – в первых рядах!»

Да, в какой-то степени. Но зависть – не чёрная. Когда автора читают другие люди, это нормально. Так и должно быть, потому что, если человек пишет, то оправданно желает, чтобы не он один читал свои произведения. Но его зависть становится чёрной, когда пробившиеся к кормушке писатели (да и не обязательно писатели: певцы, артисты…) заявляют:
– Жизнь всё расставила на свои места! Я много работал, проявил характер и заслужил это!
Чтобы так заявлять, надо знать всех писателей, певцов и артистов, их работы и способности. Надо их всех прочитать и прослушать! А вдруг «жизнь неправильно всё расставила?» «не на свои места?»

С годами желание непременно издаться у автора-Алкогоголя заметно поубавилось. Собственно, что это такое – издаться? Понравиться одному-двум работникам издательства, может быть, тоже авторам. Но мнения других авторов, ныне здравствующих, можешь так и не узнать. И мнения авторов, уже ушедших, уже не узнаешь! Их уже не услышишь! Но разговаривать с ними стараться надо! Вообще с когда-то близкими по духу, но ушедшими из жизни людьми надо стараться разговаривать!

С годами автору хотелось бы успеть стать свидетелем какой-то системы, устанавливающей справедливую очередность в издании людей, которые этого заслужили. Понятно, что преодолеть критерий субъективизма при этом крайне сложно, может быть, даже и невозможно. Но то, что хоть кто-то для этого что-то делает, как-то старается.., успеть увидеть хотелось бы...

Конечно, Алкогоголь никогда не работал в издательствах и даже не представляет, сколько неизданных рукописей там прозябает в ожидании встречи с читателем. Но если бы он там работал, сделал бы всё возможное, может быть, ввёл бы специальную должность с обязанностью ответить каждому автору (тем более, что когда-то, очень, правда, давно, такая должность существовала!) А может быть, и сам ограничивал себя во сне, но постарался бы ответить каждому автору: с чем-то согласиться, с чем-то поспорить и установить точную дату издания произведений, если и спорить было не с чем. Хотя, конечно, кто точно знает, как мы все рассуждали бы, если бы появились на белый свет детьми Абрамовича.
Но к таким мыслям Алкогоголь пришёл с годами. По юности, в среднем зрелом возрасте он думал только о том, чтобы издаться самому, а когда вдруг узнавал, что хочет быть опубликованным и добиться известности и кто-то ещё другой, тут же замолкал, придавал лицу мрачное выражение и только озадаченно хлопал глазами.

По юности, да и в зрелом среднем возрасте, он даже планировал обратиться в суд. Дескать, – «как же так, я написал о студенческой жизни, о любви… О работе проводника, охранника… Я ко всему присматривался в жизни. Я даже в армию пошёл только для того, чтобы поближе познакомиться с её внутренней жизнью и написать. А пять лет учился в Литературном институте для чего? У меня есть положительные отзывы читателей о произведениях. Но почему я должен издавать их за свои деньги? Литературный труд – хоть и творческий, хоть и интересный, но всё-таки – труд. Почему же за него мне никто никогда не предложил ни копейки? Я должен платить! И платить немало! Я устал десятилетиями обивать пороги издательств, лицезрея равнодушные глаза их работников. Достаточно. Я заплачу любые деньги, но пусть теперь они, эти люди этих издательств, где я был, приедут на место моего жительства, ощутив «уют» электричек и городского транспорта. Пусть они приедут и выскажутся по поводу причины неиздания моих произведений! Пусть изменят сложившееся о себе мнение как о толстокожих и глухонемых людях! Я прекрасно понимаю, сегодня всё решают деньги, и этот суд я проиграю. Более того, я даже представляю их примерную речь.

– Что же вы, авторы, всегда все прёте в центральные издательства? Будто они – резиновые! Что же вам всем мало признания со стороны родных, близких и друзей? Общенародной славы им подавай! Сколько сайтов литературных! Отсылай, вот тебе и признание!

Вы, авторы, – творческие люди? Но и мы, представьте, такие же! Нам автор Петров нравится больше, чем автор Малышев! Он нас устраивает больше! Может быть, мы не правы. Но мы так видим! Имеем право? Мы выбрали тех авторов, которых выбрали, и будем с ними работать. У нас нет ни времени, ни желания беседовать со всеми авторами страны. Мы не видим в этом свою задачу.
Лично Вы, Малышев, по своему первому образованию вроде историк? И бьёте себя кулаком в грудь, что учились в Литературном институте имени Горького? А в школу пойти преподавать слабо? Слабо снизойти до уровня педагогической деятельности? Стали бы не народным писателем, а народным учителем! Думаете, менее почётно? Слабо передать свои глубокие знания по истории и литературе подрастающему поколению? Выше этого? Почему у нас сегодня бандитов, воров и наркоманов пруд пруди? Потому что все думают только о том, как бы сделать себе сценическую карьеру и как бы издаться! А поговорить с конкретным подрастающим подростком некому!

Как хорошо высказался за издателей! Даже не знаю, что сказать за Малышева. Если бы издатели так сказали, был бы очень рад за них и вынужден был бы признать, что на роль педагога я в своё время не потянул. Чтобы потянуть на роль педагога, надо очень любить детей и очень любить свой предмет, а не своё творчество. Мне всегда было очень жалко учеников, у которых почти не было детства, потому что они должны были долбить и алгебру, и геомет¬рию, и химию, и многие другие науки, которые и мне когда-то давались очень нелегко! Дети сильно напрягались на уроках, не все учителя вели себя деликатно с ними, не все умели видеть в них самостоятельных людей. Учителя готовились только к своим предметам, дети должны были готовиться ко всем. Но спрашивали учителя строго и ревниво следили за выбранным предпочтением детей не в пользу своего предмета, что приводило последних в состояние повышенной нервозности. Дети уставали.

Алкогоголь-учитель часто сам тупо уставлялся в тему социально-экономического и политического положения какого-то Китая в первой половине восемнадцатого века и думал: «Зачем это сейчас детям?» Так же, как должен был подумать мыслящий преподаватель литературы: «Зачем четырнадцатилетним пацанам читать про уставшего от вина и женщин Онегина, если они ещё не знают ни вкуса первого, ни прелестей последних?»

Алкогоголь-учитель отвлекался. Начинал рассказывать что-то интересное, не связанное с социально-экономическим развитием Китая. Дети смеялись, тоже начинали рассказывать и преподавателю, и друг другу. Урок превращался в весёлый диспут-базар, в разрядку от весёлого школьного детства. И если кто-то в это время входил на территорию школы, уже с порога мог слышать ребячий шум, принимая урок истории за урок физкультуры. Алкогоголя-учителя даже не уволили. Он сам ушёл.

Предвижу возможный вопрос работника издательства на возможном суде:
– Если все так будут рассуждать и сами уходить, в школе не останется ни одного учителя! А если ещё и врачи начнут рассказывать анекдоты и сказки за операционным столом? Хотя лично Вам, пожалуй, лучше сидеть за письменным столом, чем за учительским.
– И я про то… А что, товарищи издатели! Дорогие! Да что дорогие? Родные! Столько лет вам письма пишу и посылки посылаю! С двумя же (почти) высшими образованиями двадцать лет (буду называть вещи своими именами) убирал говно за пассажирами Октябрьской железной дороги. (Впрочем, не будем уподобляться героям «Комеди Клаб». Заменим… на «испражнения»!) Может быть, вы и сами не один раз по этой дороге ездили! Стало быть, и за вами… А что если вам так рассудить: «Достал уже этот Алкогоголь! Так и быть, чтобы он отстал, пойдём ему навстречу! Тем более, что он за нами убирал… Не будем разрушать его веру в чудо. Оно же одного корня с его любимым действом «чудить». В принципе от его «чудить» никому особо плохо никогда и не было. Где тут его адрес завалялся с телефоном? Надо позвонить: согласны его издать. Только пусть свою белиберду про нас, издателей, выбросит!»
– Алло! Малышев, он же – Алкогоголь? Готовь тёмные очки!
– Не понял.
– Издать тебя решили.
– Спасибо, а очки зачем?
– Все, кто поначалу за известностью гонится, потом почему-то от всех прячется. Что делать-то собираешься?
– А что я теперь должен делать?
– Именно. Что? Цель-то достигнута!
– А, в этом смысле? Водку пить, конечно. Я же – Алкогоголь.
– Всё шутишь? Ну, ну. Пей. Только помни: жизнь куда богаче твоей книги! Даже всех её трёх частей!



Из упущенного при листании первых двух частей

Издатель. …А жить-то всё-таки зачем?
Автор. А хрен его знает. У слесарей и поваров спросите, они людям еду и тепло дают.
Издатель. А писатели дают тепло душе?
Автор. Не знаю, что они дают, но объявлений, что они где-то требуются, не видел.
Издатель. По произведениям сразу и не скажешь, что автор – человек невесёлый.
Автор. Среди недураков весёлых не должно быть много. Чему радоваться, если помирать через несколько десятилетий? В лучшем случае…
Издатель. А в загробную жизнь…
Автор. Не верю. И в сказки про лешего тоже не верю.
Издатель. Вообще-то всевышнему всё равно, верите Вы или не верите.
Автор. А всевышнему, мне кажется, вообще-то всё всё равно.
Издатель. Но он уже всё-таки есть?
Автор. Примерно так церковники и дурят народ с первобытных времён.
Издатель. И я даже знаю, почему. Лучше жить с верой в бессмертие, чем с верой в свою неизбежную конечность.

...
– Уж очень она красивая, девушка-то! Как тут устоишь! Сладострастие как вьюнок, как репейник или ещё не знаю, какой сорняк: зацепится за ветку и не отпустит, пока не погубит всё растение.
– А если этот сорняк прополоть, вырвать с корнем? – предлагали друзья.
– Так ведь сладострастие-то, оно сла-до-страс-тие, – протягивал Павел, и интонацией, и ударением выделяя первые два слога, – не хочется вырывать-то.

...
Так часто не желает мириться с ленивой женой муж, но всё-таки подходит к раковине и моет посуду, понимая, что если её не мыть, то не из чего будет есть. А если попытаться заставить мыть жену, то… лучше и не пытаться, потому что всё равно не заставить, но можно рассердить её настолько, что как бы не пришлось ещё и стирать бельё.

...
Осталось и крепко въелось в сознание только желание выпить и пообщаться. Конечно, Павел понимал, что полезнее для здоровья было бы пообщаться без «выпить», но практика показывала, что лучше общалось всё-таки под «выпить», при отсутствии которого он обычно забирался в служебку и печально смотрел в окно, сам не зная, что желая в нём увидеть.

...
Общение, само по себе, – понятие сложное. Говорить в одно и тоже время двоим никак не получается. Говорить может только один. Второй, пока не дойдёт очередь, обязан слушать, независимо от того, нравится или не нравится то, о чём говорит первый. Если нравится, – повезло. Не нравится, остаётся терпеть: прерывать неэтично. Чтобы понравилось, должны и интересы общающихся совпадать, и мысли собеседника быть не менее значимыми собственных: кому приятно переливание из пустого в порожнее?

...
Начальника Павел уважал больше, чем кого бы то ни было. Сколько раз из-за его пьянки наказывали бригаду, но начальник ни разу не повысил на него голос. Начальник ни разу, никогда, ни на кого не повысил голос, хотя поводов для этого каждый день было более, чем достаточно. И сейчас ещё встречаются иногда люди!

...
Впрочем, и он заметно веселел прямо пропорционально приближению поезда к последнему контрольному пункту ревизоров и в конце концов повеселел настолько, что даже подумал: «А может, и вовсе не пить? И без того хорошо!» Но его настрой на трезвость был уничтожен властным тоном внутреннего голоса:
– Как можно, Павел Иванович? Помилуй, один раз живём! Ещё же лучше будет!
– А когда выходить начнёт, каково? – поспорил Павел.
– Так надо помаленечку, под закусочку. На стоянке опять же опохмелишься и к первому ревизорскому пункту будешь как огурчик, – уговаривал внутренний голос.
– А может, лучше сразу как огурчик? Может, лучше всегда как огурчик?
– Может, и лучше. Но согласись, в процессе выхода из запоя, в процессе преодоления себя тоже есть своя прелесть! Кто не пьёт, тот не так остро ощущает радость жизни!
– Это верно, иногда ощущаешь очень остро, можно сказать на грани…

...
Он просто не мог не выпить, так долго об этом думая!

...
Как светлеет небо, освобождаясь от мрачных облаков, так светлела душа Павла после очищения её «Столичной». Показавшийся ранее скучным боевик вдруг предстал любопытным. Главные действующие лица застреляли вроде как по делу, вроде как борясь за справедливость. И деревца с полями и речками за окном стали не просто деревцами, полями и речками, а одушевлёнными предметами, повествующими о вековых тайнах истории, приобретающими таинственно-сказочные очертания, удивительно гармонирующими друг с другом и наводящими Павла на воспоминания о родной Сосновке, её берёзках и речке Перешаговке, названной так потому, что её едва ли в некоторых местах не можно было перешагнуть.

...
И само небо, оккупированное тучами если и не навсегда, то, казалось, очень надолго, вдруг резко просветлело, словно обрадовавшись вместе с Павлом выглянувшему солнышку.
– Так и быть, прощаю. – улыбнулся он. – Сам, бывает, сплю больше положенного. Только простит ли тебя, светило, народ? Смотри, как заливает, пока ты спишь! Последняя картошка сгниёт! Жизнь-то какая! Кому такая свобода нужна, если владельцы красных дипломов, образованные люди, учителя и врачи должны держать метлу для подметания улиц или пачку газет для продажи в то время, как некие субъекты, умеющие только считать, держатся за рули автомобилей последних марок? Если кто-то сушит хлеб в ожидании очередного подорожания, а кто-то мозгов не хватает, чтобы перечислить то, что ещё желает выкушать и испить? Я – не сторонник войн и революций, но никогда ещё не бывало, чтобы «яростный волк добровольно отдал добычу свою». Её, добычу, не надо даже отнимать. Надо всем, кому вовремя не выплачивают зарплату, дружно «выйти на рельсы» и ничего не делать. Всем бы деньги отдали и всем бы хватило, потому что никуда они не делись, а спрятаны в карманах маленькой кучки людишек, прорвавшихся к кормушке.

...
Но я обладаю волшебным средством в виде неотвратимо действующей на собеседника фразы, которая по силе воздействия может сравниться разве что с кокетливым взглядом очаровательных женских глаз…
– Не желаете выпить? – выдал Павел свою волшебную фразу, сам удивившись своей решительности, но ещё больше удивившись тому, как в одно мгновение такие узкие, восточного типа глаза, какие были у девушки, смогли приобрести такую круглую форму и заиметь такой диаметр, что позавидовал бы сам филин.
– В самом деле, – поспешил Павел сделать всё возможное, чтобы глаза девушки приобрели прежний вид, с трудом понимая, что не все, оказывается, желают выпить…

...
Не найдя ничего более оригинального, чем: «За знакомство, поехали!», так пока и не познакомившись, Павел привычно влил в себя полстакана, отмечая чередование соблюдения суворовского принципа пития. «Где? На работе. Не соблюдается. Когда? После проезда последнего пункта ревизоров. Соблюдается. С кем? С девушкой, в высшей степени красивой. Стало быть, жди беды. И брат к тому же на верхней полке. Не соблюдается. Сколько? Уже столько, что лучше и не подсчитывать. Не соблюдается. Увы, из-за последнего пункта даже о чередовании соблюдения суворовского принципа пития говорить не приходится. Надо поосторожнее».

...
– Не люблю лезть в душу и ещё больше не люблю, когда лезут в мою, но раз уж встретились, скажем пару слов о себе? Для начала, для знакомства. Как учились, чем питались, не обязательно. Но самое важное, самое интересное, что было в жизни, соизволим друг другу сообщить? О себе, правда, ничего интересного сказать не могу. Проводник, он и в Африке – проводник, то есть хозяин двух туалетов. Хотя лично мне нравится. Не туалеты мыть, конечно, а люди, встречи, общение…

...
– Много всего понаписали. Один Виктор Гюго – семьдесят девять томов, из них только стихотворений – двадцать шесть и романов – двадцать! А сколько ещё драм и философских работ, уже и не помню. – пытался объяснить Павел причину своих слабых филологических познаний и одновременно продемонстрировать хоть какие-то. – А сколько их таких, великих, после себя след оставивших! Я люблю читать, что попроще, что больше бьёт по сердцу, чем по мозгам, что в душу западает. Как, например, Дон Кихот поехал на лошади за справедливость бороться, или как Робинзона Крузо на необитаемый остров забросило, или как Чичиков мертвых душ скупал. А «Шагреневую кожу», извините, не читал. И на Канарских островах тоже ни разу не был. Как-то, знаете, то одно, то другое.

...
– Интересная мысль. Вы, наверное, могли бы стать писателем, если бы захотели.
– Как нечего делать. – улыбнулся Павел. – Но когда поезд едет, буквы трясутся. Писать трудно…

...
– А ещё глаза твои несказанно… не знаю, как и выразить. Впрочем, как тут выразишь, если я уже сказал, что несказанно.

...
– Видно, сильно я о дверь ударился, – сожалел Павел, возвращаясь в служебку, – если мужья начинают меня благодарить за то, что я развлекаю их жён, которые должны радоваться, что их мужья в это время развлекаются с посторонними женщинами. И подумать некогда: купе кончились, служебка начинается, уже надо что-то говорить. Почему вагоны такие короткие?

...
– Таня, что хочешь, для тебя сделаю. Только объясни, на каких принципах строятся твои отношения с Толиком?
– Принципы самые простые – взаимопонимания, доверия и свободы.
– Свободы любви?
– И её, родимой, тоже. Сам всё понимаешь, а просишь объяснить.
– Не понимаю. А семья-то тогда для чего?
– А ты, Павел, не женат?
– Нет пока.
– Раз пока, значит, женишься?
– Если встречу девушку, без которой не смогу жить, женюсь.
– А если встретишь девушку, без которой не сможешь жить, то разве уже никогда не пожелаешь выпить с другой девушкой?
– Я женюсь в том случае, если встречу девушку, кроме которой я больше ни с кем не захотел бы выпить.
– Когда будешь жениться, то, конечно, так и будешь думать, но жизнь – длинная, разве больше никто не может понравиться? А твоей жене разве никогда не захочется услышать слова признания своим достоинствам из уст других мужчин? Каждый раз запрещать себе? Или каждый раз разводиться? Я понятно объяснила?
– Понятно. Наверное, я не женюсь никогда.

...
…Самый весёлый из ревизоров сказал:
– Назовёшь основную причину пожара, пожалеем. Павел начал что-то рассказывать про огнетушители, про замыкание на корпус. А весёлый ревизор его радостно перебил:
– Правильно, но неверно. Основная причина пожара в вагоне – трение тел.

...
– …Однако пора и мне направить куда-то свой парус. Кстати, на тридцать первом месте едет темнокожий парень. Ни разу с негром не пил. Пойду, предложу. Всё-таки интересно, как там у них жизнь в Африке?

...
– …Слушай, проводник, одну историю интересную. Помню, дали стипендию повышенную. Решил я друзей своих угостить. Купил выпить, закусить. А что осталось, спрятал. И так сильно мы нализались, что забыл, куда. Везде обыскал, протрезвившись. Нет денег! И подумалось мне с перепоя, что друзья их у меня украли. Пожаловался я ОМОНу вашему. А он нас, чёрных, мягко сказать, не очень уважает. Начистили моим друзьям физиономии так, что мать родная не узнает. И тут-то я денежки свои и нашёл. В ножку стула я их, выяснилось, засунул.

...
Павел вернулся в служебку, открыл блокнотик, внимательно его изучил и ткнул пальцем в тридцать пятое место, сделав это так решительно, как делал, наверное, маршал Жуков, объясняя генералам на карте план сражения.

...
– …Ну, давай хвастайся, чем богат.
– Однажды в студёную зимнюю пору…
– Не надо. Мы верим, что ты богат духовно. Выворачивай сумки и карманы!

...
…Зато минусов больше. Намного больше. Маловато гипербол, сравнений, метафор и прочих тонкостей литературного искусства, позволяющих говорить о непревзойдённом таланте автора. Ну да уж что теперь делать! Выше головы не прыгнешь! А если даже и прыгнешь выше своей головы, то до гоголевско-пушкинской планки всё равно не дотянешь.

...
Весело льются пьяные речи, которые хороши тем, что душевны и искренни, интересны по содержанию и даже глубоки по смыслу, но плохи тем, что уже на следующее утро в сознании беседующих мало что останется.

...
– …Сейчас, к примеру, сели ревизоры. А у меня в бригаде – пьяный проводник. И тебе влетит, и мне не поздоровится. Вот куда, посоветуй, тебя спрятать? В рундук, в туалет, в мешок бельевой? Ревизоры сейчас мудрые пошли. У них, на проводников пьяных, как и на зайцев, нюх особый.

...
– …Сегодня ожидается большая проверка. А у Вас в тамбуре пепельница грязная!
– Вообще-то я её уже мыл.
– Видела, но не очень хорошо.
– Не очень хорошо видели?
– Не очень хорошо вымыта.
– …Елена Леонидовна, можно откровенно?
– Даже нужно.
– Если я её отмою даже до блеска, никто из пассажиров из неё есть всё равно не будет. Разве что на очень большой спор, то есть опять же на бутылку.

...
– …Не нравится Вам пить, а вот мне нравится! Я после этого и песни пою, и других веселю, а главное, добрею. Иное дело, что на другой день иногда дыхание смерти ощущаешь. Но это мои проблемы! Я же не буду осуждать кого-то, если он или она сало или мясо любят… Ещё бы с плакатом по составу побегала: «Пьянству – бой! Трезвость – норма жизни!» Я бы ей нарисовал. Ещё бы на трибуну с пламенными речами на антиалкогогольную тему забралась. Я бы ей её, трибуну, принёс.

...
Чтобы хоть как-то скрасить поездку с Ольгой Александровной, Павел начал вести подсчёт замечаниям, высказанным напарницей в свой адрес в грубой форме, и соответственно проявлениям своей силы воли и стойкости духа, чтобы сдержаться и в такой же форме ей не ответить. Насчитав тех и других семнадцать, под мирный храп утомлённой Ольги Александровны Павел принялся рассуждать, в чью пользу получилась такая ничья…

...
– Пассажиры, родные!.. Я могу установить в вагоне любую температуру. Но одновременно, чтобы было и двадцать, и двадцать два, не могу. Могу или только двадцать, или только двадцать два.
– Лучше двадцать.
– Но в третьем купе попросили потеплее…

...
– Если я Вас правильно понял, то Вам непонятно, зачем «поднимать свой бокал, чтобы выпить за ваше здоровье, если хочешь быть пьян не вином, а любовью»?

...
– Хочу растолковать, что сколько некие ножки не обнимай, как долго по ним губами ни чмокай, всё равно рано или поздно придётся подняться до уровня глаз и проникнуться их логикой. А женская логика – штука жестокая. Не каждому мужчине по душе, да и по карману не каждому.

...
…В тех семьях, где жена кричит на мужа: «Алкоголик! Пьяница! Когда пить кончишь?», он никогда не кончит. Из принципа не кончит, потому что человек так устроен: не любит, когда ему приказывают».
Додумать, как бывает в семьях, где жена с улыбкой говорит своему любимому: «Пей, родной, пей. Себе поднимешь настроение, стало быть и мне будет веселее без травления себя спиртным», Павлу помешал стук в дверь…

...
Вспомнился Павлу и диалог, случайно подслушанный в туалете депо между рабочим и уборщицей.
Рабочий.
– Уважаемая, Вы согласны, что людей, которым все дела удобнее делать правой рукой, больше, чем левшей?
Уборщица.
– Вообщем-то, да. Я лично метлу держу всегда правой рукой.
Рабочий.
– Тогда какого чёрта Вы ставите урну для использования под это дело… бумажек с левой от унитаза стороны? Вы только представьте, каково мне, сидящему на унитазе, разворачиваться на сто восемьдесят градусов четыре раза подряд! Я – человек чистоплотный, поэтому, простите, именно четыре раза!
Уборщица.
– А вот ты и попался. Сейчас пойду к твоему начальнику и, считай, премии тебя лишили. А я-то думаю, что это унитазы у нас так часто разваливаются? Ещё бы не разваливались, если на них такие бабочки по центнеру угнездиваются!

...
Гнев на себя почему-то дольше держится, чем гнев на других. Он – скотина, он – дурак, и будет с него. А когда сам оказываешься дураком или, ещё хуже, скотиной (редко, кому удаётся прожить жизнь, ею ни разу не побыв), этот факт подбрасывает раздумий поболее.

...
Кстати, сам автор относительно веселья «хорошего парня» хотел бы друзьям возразить. И если бы ему, автору, довелось бы поехать в Овцегонск, он бы предпочёл протянуть билет на посадке не какому-нибудь Павлу с дрожащими от пьянки руками, с глазами, выискивающими приятного собеседника, а нормальному трезвому проводнику, вовремя будящему пассажиров на станциях и регулярно протирающему полы для поддержания свежести воздуха.

...
Можешь всё себе позволить:
Мучить, гневаться, позорить,
Быть заносчивой, скупой…
Только будь всегда со мной!

...
Хорошо, когда влюбившись, хочется «до ночи грачьей» рубить дрова, «силой своею играючи», как у Маяковского. Плохо, когда не то, что дрова, побриться нет ни сил, ни желания. Но зато, мне кажется, я могу сказать, что такое любовь. Никто не знает, а я знаю. Любовь – когда тянет к человеку, хоть лопни!

...
Говорят, время лечит. Но сколько же его надо, чтобы забыть тебя? Думаю, не хватит и десяти моих жизней!

...
Мне хотелось видеть тебя чаще, но я дал себе слово никогда не приходить к тебе в плохом настроении, как некоторые алкоголики дают слово не являться на работу пьяными. Но они нарушают слово и в конце концов теряют работу, как я потерял тебя.

...
Я только хотел сделать тебя самой счастливой девушкой, но не сделал ничего. Я даже так и не решился тебя поцеловать. Один раз, помню, всё-таки решился, но сделал это настолько нелепо, настолько не так, как положено, что ты только нахмурилась и сказала: «Не надо!» А я обрадовался, что не надо. Я всегда боялся, что тебе не понравится, потому и не предпринимал больше никаких попыток. Зато, когда тебя не было со мной, я мог долго целовать твоё лицо на фотографии, подтверждая своё отклонение от нормы.

...
От первого поцелуя с Ольгой я не испытал особенной восторженной радости, какую ожидал испытать. Но вряд ли мне удастся передать и то состояние, которое охватило меня, когда я остался один. Не вычислить, на каком небе я оказался, внешне напоминая бездомного пса, которому только что удалось получить огромную кость. Я нёсся по улицам, удивляя погружённых в свои думы прохожих, но стараясь всё-таки никого не задеть и на всякий случай беспрерывно перед всеми извиняясь.

...
Я рассказывал Ольге что-то из специально прочитанного для неё. Рассказывал необоснованно вдохновенно. Необоснованно потому, что излагал мысли, не принадлежащие мне…

...
«Она – красивая, ей можно всё», – говорил я себе каждый раз, когда меня мучили сомнения.

...
Но мне пришлось увидеть её сейчас же и, о горе, не одну. С ней шёл парень, модно одетый, в ботинках на высоком каблуке, из чего я заключил, что он хочет казаться выше, чем есть и что он, наверняка, человек лёгкого поведения, как, впрочем, и моя Ольга.

...
…я боролся за любовь, но, наверное, за любовь не надо бороться. Любовь должна быть сама по себе. А бороться за любовь – не значит ли любить только себя? Может, я слишком сильно любил себя, и моя ревность была следствием этого? Если любить девушку по-настоящему, значит, желать, чтобы ей было хорошо! Но, с другой стороны, получается, я должен радоваться, если ей было хорошо с джентльменом на высоких каблуках? Бред какой-то!

...
Почему ты, кукушка,
Почему ты так мало
Для любимой, болтушка,
Семь годков скуковала?
Я весь лес обойду,
Но тебя изловлю
И заставлю в саду
Скуковать сто «ку-ку»
И ещё, что «люблю»!
– Ну-ну, – засмеялась тогда Ольга, – излови-излови. Только на медведя не наткнись.

...
Сколько можно канючить: «Оля, ты помнишь наши встречи?» Мужик я, в конце концов, или эскимо на палочке? Если в таком же духе продолжать, то крыша, заметно пошатнувшаяся, съедет окончательно, и никакой доктор не поможет.

...
– А зачем Чацкому потребовалось влиять на формирование взглядов Софьи? Нравилась же она ему как женщина? И будет с того!..
– А может, и не думал Лермонтов ни о какой композиции, а писал как писалось? Может, и не для того поместил он печоринский дневник в конце, а «Белу» – в начале романа, чтобы, как долдонят критики, лучше показать характер героя? Может, просто захотел сначала написать «Белу», не думая ни о каких «чтобы», и написал?
– Ну и пусть «неподражательная странность», ну и пусть «мечтам невольная преданность» (кстати, на каком основании Пушкин позволял себе переставлять ударение в словах, пусть даже и для рифмы?), ну и пусть «резкий охлаждённый ум»!.. Он же кроме своих желаний ничего и никого знать не хотел. Ему же Татьяна ясно говорит, что «замужем»! А он стоит, как «громом поражён», будто и не имеет она права никого, кроме него, полюбить.

...
Когда мы идём с Клавой по улице, то даже длина шагов у нас одинаковая, и нам легче идти в ногу. Конечно, улица – не армейский плац, где нужно идти в ногу. Но если потребуется тащить за две ручки громоздкую ношу, нам будет легче, чем другим.

...
– Знаешь, за что я не люблю рязановскую «Иронию судьбы…»?
– Христос с тобой, все же любят! Как Мягков выдавал в ленинградской квартире, а Яковлев – в ванной! Прелесть!
– Помнишь, как переживала Галя в Москве у новогодней ёлки? Что с ней стало? В фильме об этом – ничего!

...
Я во всём разобрался, поэтому выбрасываю свой дневник за ненадобностью в мусорное ведро, которое отношу в контейнер, чтобы никто никогда мой дневник не увидел…
Но как бы не так! Нашёлся тот добрый кочегар, который собирал бумагу для растопки своей печки к зиме. Хороший кочегар, сознательный, не какая-нибудь крыловская стрекоза, которая «лето красное пропела»… Подобрал, прочитал и принёс нам с вами. И мы прочитаем. А поближе к весне вернём назад доброму кочегару для растопки: не ахти чего, чтобы навсегда у себя оставлять.

...
Смущало крутившееся в голове недавно прочитанное в «Искусстве прозы»: «Начало произведения должно быть чётким, ударным, динамичным».
«Что же имеется в виду, – недоумевал Пётр, – начало – чёткое, ударное, динамичное, а дальше, как пожелаешь?»

...
Знают, что товарищ их не прав, а всё равно горой друг за друга. А у нас, русских, хоть прав, хоть не прав, никто не заступится. Каждый сам по себе.

...
– Братишка, будь добр, сваргань бутылочку. Колосники горят, залить надо!..
– Однако вы, пацаны, перестроились! Весь состав обошёл: шаром покати!

...
…Вот объясните, люди добрые, как это возможно, стоять на перроне перед посадкой, мирно беседуя, и рваться в вагон после объявления посадки, отталкивая того, с кем только что мирно беседовал?

...
…Валя – приветливая, общительная, обаятельная женщина. Она – заботливая мать, любящая жена, верная подруга. Никто и никогда не слышал от неё грубого слова или слова, произнесённого в повышенном тоне. Только – «извините», «спасибо», «пожалуйста», «будьте добры». Только предельно вежливо, ласково, любезно. Только с очень милой, приветливой улыбкой. Но только вне работы, вне вагона. Только не с пассажирами.
Пассажир для Вали – больше, чем враг. Это человек совершенно другого мира, ей не понятного, не интересного и потому чужого, чужого иногда настолько, что он для неё – уже вовсе даже и не человек, а существо ступенью ниже, способное только сломать, испортить, насорить и нагадить.



...
Пил Анатолий столько, что ему часто не удавалось разбудить пассажиров, прибывающих на конечную станцию. Он будил всех уже в парке, объясняя в зимнее время, что «впереди – большие заносы, поэтому поезд идти дальше не может». Анатолий вежливо показывал направление на ближайшее метро, извинялся, в то же время пытаясь быстрее избавиться от пассажиров, пока те не догадались, что поезд из этого «дальше» только что вернулся.

...
Она такая же, как и её имя, взбалмошная и непредсказуемая. В любую минуту может выкинуть такое, от чего Гоголь с Достоевским зашевелились бы в могиле в предвкушении работы над новым сюжетом… В течение одного часа она могла предстать наив¬ным ребёнком, развратной шлюхой, суровой неподступной дамой, всем, кого только не пожелал бы увидеть строгий преподаватель на вступительных экзаменах поступающих на артистическое отделение.
Она терпеть не может ничего скучного, повторяющегося, потому что рождена была для веселья, радости, потому что рождена, как говорил о таких кто-то из великих, с солнцем в крови.

...
– …и вообще стараюсь жить так, как будто этот день – последний в моей жизни.
– Смотри, сядут ревизоры, унюхают запах, и окажется этот твой день последним на этой работе.
– Новую найдём. Шея есть, хомут найдётся.

...
– …но мне интересно, зачем они тебе?
– Кто?
– Мужики. Они интересуют тебя как поставщики продукции или как, извини, кобели?
– Немножечко поставщики, немножечко кобели.
– А если бы тебе всё смог дать один?
– Один не смог бы. Я люблю разнообразие.
– Разнообразие чего? Извини, размеров…

...
Пожелаем и мы обыкновенному проводнику обыкновенного плацкартного вагона обыкновенного пассажирского поезда Пет¬ру Кукуеву дорасти сначала до начальника поезда, потом до начальника депо и, наконец, до самого министра путей сообщения. А если и не дорасти, то заработать столько денег, чтобы их хватило на издание его «Наблюдений…», может быть, и даже наверняка не выдающихся, но уж точно связанных с жизнью крепче некуда.

...
Армии он не боялся и к трудностям был готов, но мучили сомнения в необходимости и целесообразности их преодоления. Два года борьбы со всевозможными унижениями и лишениями, сном, голодом, холодом… И всё для чего? Для самой борьбы, для того состояния, когда наконец-то удастся выспаться, наесться и согреться? Но какая польза от всего этого для мозгов и будущей профессии, учителя истории?

...
…Не будешь все сорок пять минут держать детей в интересе, хорошего не жди: дети не взрослые, притворяться не будут. Не интересно, значит, не интересно.

...
Главное для таких людей, как Женя, – добиться формального результата, выраженного на бумаге: сначала в виде аттестата, а затем – диплома. И не так важно, что останется в голове. Главное – получить; главное, – закончить.

...
Часто Миша после серьёзной зарядки позволял себе не менее серьёзную разрядку, попросту говоря, ложился спать, вызывая у товарищей вполне обоснованное недоумение: а для чего, собственно, эту зарядку он и делал?

...
Проснувшись повторно, он хватался за будильник, но увидев, что проспал и вторую пару занятий, тяжело вздыхал и вновь закрывал глаза: не идти же из-за одной пары.

...
Говорят преподаватели на лекциях по-разному. Одни быстро, даже очень быстро. Другие медленно, даже очень медленно… Те, кто мечтает стать профессором, говорят быстро. Те, кто им стал, говорят не очень быстро. Те, кто желает побыстрее дождаться звонка об окончании лекции, говорят медленно, иногда настолько, что убаюканные студенты этого звонка уже и не слышат. Но есть среди преподавателей и такие, кто очень любит тот предмет, который преподаёт. Они могут говорить медленно, могут говорить быстро, могут говорить в среднем темпе, но всегда делают это с горящими глазами.

...
Думается, любой человек, не только преподаватель, любит, когда сказанное им если и не становится крылатым выражением, то хотя бы иногда цитируется.

...
На полях Валера, так же, как и Женя, ставил точки, но не напротив упущенной мысли, а напротив мысли найденной, напротив всякой, на его взгляд, интересной мысли. Ценность каждой лекции он определял количеством таких точек.

...
Миша на тех лекциях, которые удостаивал честью своего присутствия, надевал тёмные очки, чтобы иметь возможность закрыть глаза и заняться тем же, чем он занимался и в общежитии после интенсивной зарядки.


...
Однажды две пары лекций, посвящённых истории древнего мира, Миша продумал над неожиданно возникшим вопросом: почему Пеле часто бил по воротам «пырой», то есть носком стопы? Внешней стороной получалось бы хитрее, внутренней – точнее, а он вдруг «пырой»? И только когда преподаватель закончил рассматривать ход очередной Пунической войны, Мишу осенило: «пырой» можно бить без замаха, что важно в условиях большого скопления игроков, когда от души замахнуться особенно никто и не даст.

...
Миша вспомнил, как сильно он однажды ударился, упав на жёсткое покрытие после сильного толчка.
– Ты что делаешь? – жалобно простонал он и получил такой же жёсткий ответ, как и само покрытие.
– На пиво играю!

...
– Я, конечно, понимаю, кому оно, в самом деле, нужно, это социально-экономическое положение Китая первой половины девятнадцатого века, если такое же положение России конца двадцатого – не на должном уровне? Но кто знает, может быть, причину этого и можно понять, изучив Китай?

...
Если репинские бурлаки с перекошенными от боли и усталости лицами тянут лямку, то ни о чём другом и не подумаешь, кроме одного: «Каково им в упряжке! А кто-то три пары лекций отсидеть не в состоянии!»

...
У Миши с последним звонком, извещающим об окончании занятий, обучение заканчивалось. Оно и на занятиях не было особенно утомительным, а с последним звонком учебники, конспекты и библиотеки были сами по себе, а Миша сам по себе. Он шёл в секцию усовершенствования спортивного мастерства и совершенствовал его до потери пульса.

...
– …скажи, на что нам, в недалёком будущем преподавателям истории, немецкий язык? Три же с половиной года плюс пять лет в школе долбим, как будто нас вместо Штирлица в Германию забрасывать будут! А латинский? Говорят, для общего развития. Я с превеликой радостью познакомлюсь с происхождением слов, имеющих связь с латинскими. Но все эти склонения, спряжения, которые больше недели в голове не продержатся, на что они мне? Для общего развития? Да лучше я в это время Цицерона почитаю или Овидия.




...
И только когда кто-то неожиданно поднимал голову, обводил всех изумлённым взглядом и произносил: «Ничего себе интеллектуальный вечерок! Всякое в жизни видел, но чтобы все в этой комнате одновременно читали…»

...
– А не пора ли нам, братья, сходить за красницким? – предлагал кто-то из только что читающих, откладывая учебник.
Кто-то из только что читающих брал сумку и шёл в магазин, кто-то – в библиотеку за остальными жильцами комнаты, если они там были. Причём не принимались никакие отговорки желающих ещё почитать. Учебники и тетради молча забрасывались в портфель, сумку или дипломат, а сам желающий ещё почитать самым жестоким образом (за воротник, за рукав, за что придётся) выбрасывался из-за стола и выбрасывался из библиотеки. Если при этом он продолжал выражать своё несогласие, пришедший за ним грубо обрывал:
– Ты что, плохо понимаешь? Я же объясняю, красницкое принесли!

...
– Нормальный психолог... Если у меня крыша когда-нибудь, не дай бог, поедет, я лучше к нему на приём пойду, чем к абсолютному трезвеннику. Как ни крути, а трезвая жизнь, увы, – чёрно-белая! А иногда хочется и у цветного телевизора посидеть. Вопрос в количестве.

...
–… Надо быть полным дебилом, тратя годы жизни на то, чтобы пробежать дистанцию на долю секунды быстрее и прыгнуть в длину на несколько сантиметров дальше.

...
– …Понасоздавало человечество разных обществ… Попробуй разберись, какое лучше. Правильно и ответил один известный спорт¬смен, когда его спросили на экзамене, в каком обществе он живёт: «В каком вы живёте, я не знаю. Я лично – в обществе «Торпедо». У меня в этом обществе всё есть: и дача, и машина, и квартира.»

...
–… «Несравненная моя Танюшка! Ты для меня, что Клеопат¬ра для Антония, Дульсинея для Дон Кихота, Надежда Констатиновна для Владимира Ильича, Раиса Максимовна для Михаила Сергеевича!.. Не могу я без тебя! Выходи за меня замуж!»+ Приводит её Валера в родную сто тридцать пятую, падает на колени перед своими товарищами… и говорит: «Дорогие мои однокурсники! Не могу я жить без Танюшки. И она, вроде как, не против. Но некуда нам идти. Квартиру снять мы никак не в состоянии. На мою стипендию мне даже сарай не снять. Что мне делать?» Мы с Женей, конечно, идём навстречу другу. «Наша комната, – говорим, – ваша комната. Живите на здоровье. А мы как-нибудь – по библиотекам, по чердакам, по подвальчикам».


...
Длится экзамен минут двадцать, от силы тридцать для каждого студента. И если экзаменуемому долго и красочно рассказывать, то у экзаменатора только и останется время, чтобы поставить пять баллов. Главное, чтобы он не догадался, что рассказанное сдающим экзамен есть все его знания по курсу, а не по данному вопросу. А если преподаватель успеет всё-таки чего-нибудь спросить, и ответ не приходит в голову, сдаваться экзаменуемому ни в коем случае не следует. Надо состроить искажённое напряжением лицо, ударить себя несколько раз по лбу и сказать: «Ну помню же, помню! Даже в каком месте страницы написано: второй абзац снизу. Но что там написано?» Сказать надо уверенно, чтобы преподаватель не догадался, что экзаменуемый эту страницу и тем более абзац и в глаза не видел.

...
Не имея уверенности в глубине своих знаний, он часто любил притвориться на экзамене больным. Всем своим видом он старался убедить преподавателя, что едва держится на ногах, что у него большая температура, болит голова, горло, суставы,.. что и явился-то он на экзамен только из уважения к преподавателю и его предмету. Если убедить удавалось, то требования к нему были более снисходительными, чем к остальным. Правда, иногда преподаватели предлагали Мише сдать экзамен в другое время, когда поправится. В этом случае он недовольно морщился, бил себя кулаком в грудь и жалобно произносил:
– Раз уж пришёл, то разрешите, пожалуйста, попытаться сдать.

...
Очень часто случалось так, что Миша совсем не открывал учебник, да и присутствовал не более чем на двух-трёх лекциях за семестр, на которых преподаватель восторженно восклицал всякий раз, когда видел Мишу: «Кто к нам пришёл!» В этом случае Миша использовал метод выжидания. Главное в нём – не торопиться входить в аудиторию. Что там, собственно, и делать, если ничего не знаешь!.. Не может же преподаватель, принимая экзамен до пяти вечера, ни разу не выйти из аудитории, чтобы освежиться, попить водички или наоборот… Когда такое случится, надо пулей ворваться в аудиторию, перевернуть билет, запомнить вопросы и выучить ответы на них перед тем, как снова зайти. Хотя один раз такой метод Мише не помог... Надо же было кому-то из студентов подойти к нему в тот момент, когда он читал учебник:
– Миша, будь добр, объясни этногенез Сибири, запутался вконец!
– Что ты мне мешаешь! – вспылил Миша. – Я сейчас тащу десятый билет, а ты лезешь со своим этногенезом!
– Какой билет ты сейчас тащишь? – спросил за спиной преподаватель, возвращающийся в аудиторию.

...
«Что же это такой бедный народ славяне? Ни тебе сосуда золотого, ни тебе браслета такого же».



...
Однажды навстречу студентам по всей ширине улицы, низко опустив голову, шагал изрядно выпивший мужичок. У культурных иностранцев не укладывалось в сознании: как это можно, в первой половине дня и уже по всей ширине улицы?.. Поэтому они обратились к Валере:
– Ему, наверное, плохо с сердцем! Надо вызвать врача!
– Ничего, ничего! – поспешил успокоить Валера. – Он сам как-нибудь. Не надо никого вызывать.

...
И потому сами чехи – люди спокойные, уравновешенные, и, кстати, само слово «спокоен» переводится на русский как «доволен».

...
– В тысяча девятьсот… не помню каком году здесь произошёл несчастный случай: лодка перевернулась и погибло пять человек. В этом году, по мнению астрологов, должно произойти перевёртывание лодки с составом из восьми человек.
Я автоматически пересчитал всех и убедился, что нас действительно было восемь.
– Внимание, начинается самый опасный поворот, именуемый «поворотом смерти». И если нам сейчас не удастся завернуть на девяносто градусов влево, то придётся опуститься на несколько десятков метров вниз. Но печалиться не следует: водолазы вас достанут, специальные устройства раздвинут стены и состоится траурная процессия. Обещаю: похороны пройдут очень организованно, с богатым столом, музыкой и пылкими речами. Кстати, вода этой реки обладает свойством превращать всё расслабленное и мягкое в упругое и твёрдое. И одна старушка, совершавшая путешествие с так же немолодым мужем, выразила администрации пещеры сердечную благодарность.

...
И во время опять же педагогической практики Валера понял: интерес интересом, но иногда надо и голос повысить.

...
– После обеда покупки обсуждать будут. А если кто из одежды что купит, все померят, даже Евгений Алексеевич в женские лохмотья влезет: «Ну как я вам, девочки, в новом платье?» Шутник. Вас бы сельское хозяйство поднимать! Да только что вы умеете?

...
– Расслабились, душары! Что же думаете, если сержант отошёл, то уже и на ушах ходить можно? Тут-то вы и не угадали! Пока всю кучу не перебросаете, отбоя не будет! До двенадцати ночи, значит, до двенадцати. До утра, значит, до утра.
– А смысл-то какой, товарищ сержант?
– Смысл? Я уже говорил и ещё раз для непонятливых напомню, что ничего не делающий курсант хуже преступника.


...
Но жара жаре рознь. Кода лежишь на пляже, обернув голову полотенцем и попивая водичку, – одна жара. А когда бежишь в противогазе, комбезе и керзовых сапогах с автоматом на плече, – это жара совсем другая.

...
И что удивительно, замерзает, казалось бы, парень на глазах, но доберётся до палатки, минут десять погреется и уже смеётся, как будто и не он только что богу душу отдавал.

...
«… Огромное вам спасибо за посылку… Некоторым придёт посылка… Бегут на почту радостные, ходят вокруг неё кругами, прежде чем открыть. Наконец, откроют. А там какие-нибудь тряпки, подшива и бинты. Может, печенья немного и конфет грамм триста. А у меня как скатерть-самобранка».

...
Сами мне рассказывали, как в «учебке» руки волдырями покрывались, когда засыпали в сушилке, прислонившись к батарее; как отдавали деньги, из дома присланные, любому, кто согласится подшить воротничок после отбоя, потому что падали от усталости…

...
–… Дроздов, ты почему вчера спал в карауле? Думаешь, танки настолько всем осточертели, что не нужны никому и охранять их не обязательно? Правильно думаешь, но спать в карауле не положено! И я специально делал обход в четыре утра, самое сладкое для сна время.

...
–… Я тоже против бардака. Но порядок ради порядка, порядок, как самоцель, не есть бардак? Драить, чистить, протирать… А для чего? Чтобы потом что в этой чистоте делать? Над духами издеваться и сорить на пол, чтобы к вечеру было, что протирать? Впрочем, виноват, забыл. Наведение порядка – главный признак нашего родного армейского дурдома.

...
В столовую ворвался комбат. А когда в столовую врывался комбат, все знали, первыми его словами будут: «Заканчиваем приём пищи!» Давно ли приём начался, насколько горячей была пища, чтобы быстро закончить её приём, комбата никогда не интересовало.

...
– …На дедушек российской армии обижаться нельзя. Вы же не будете обижаться на солнце или дождь? На закон не будете обижаться. На него нельзя обижаться, его надо соблюдать. А суть армейского закона в том, что дух должен уважать дедушку. Должен подметать за него расположение, убирать кровать, подавать тапочки. Ну и всё прочее выполнять, что он пожелает. Не мною этот закон придуман, но он уже придуман, и его, как я уже говорил, надо выполнять. А не будете выполнять, заставим. И меня в своё время заставляли, и моих товарищей. Когда вы будете дедушками, тоже будете заставлять духов. Хотя можете и не заставлять. Но тогда самим шуршать придётся: и убираться, и всё прочее. Это ваше дело. А пока извольте подчиниться, потерпеть извольте. Недолго, всего полгода, до новых духов, до новой рабочей силы. А не соизволите, есть риск и на следующие полгода остаться в духах, на новый, так сказать, срок за непослушание.

...
«Было бы ради кого терпеть! – думал Игорь. – …Воображают себя пупами земли, а ничего в жизни не сделали. Просидели на шее родителей до восемнадцати лет, только и научились рожи бить да права качать».

...
«… Когда Христос говорил: «Ударили тебя по одной щеке, подставь другую, то что он имел ввиду? Наверное, то и имел: «Руки чешутся? Бей, если легче станет. Я выдержу. Если не отвечу злом на зло, общее количество добра только увеличится!» А поведут в туалет? Надо аппетитно причмокивать и говорить, что вкусно? Нет, не во всех случаях Христос помогает».

...
Игорь всегда догадывался, что нельзя лезть в душу человека, не вытерев ноги. Теперь узнал, что лезть вообще нельзя.

...
– Легче мне будет через полгода, когда я дедом стану. Уж тогда-то я возьму своё, уж тогда-то духи у меня попляшут!
После этих слов у Игоря пропало желание бороться с дедовством. Как бороться, если те, кого бьют сейчас, мечтают о том времени, когда сами получат внеуставное право бить?

...
–… Не слышали, недавно где-то на севере нашли захоронение с останками человека, рост которого, как установили учёные, был равен четырём метрам восьмидесяти шести сантиметрам?
– При всём уважении к учёным должен сказать, что они заливают… Два с половиной, ещё поверю…
– А я тебе говорю, именно четыре метра и именно восемьдесят шесть сантиметров! Вот ты, неверующий, какой рост имеешь?..
– Допустим, метр шестьдесят семь.
– Так вот, у него как раз был такой, как бы сказать покультурнее…
– Не старайся, я понял. Кстати, неостроумно.

...
Васька Тютчев говорит, что читал гончаровского «Обломова», если не врёт, конечно. Думаю, не врёт. Ему, лодырю, про лодырей всё интересно.

...
Вот если бы к конвейеру с пустыми бутылками подогнали бы цистерну со спиртным, чтобы их сразу заливать и закупоривать, тогда охранникам надо было бы держать ухо особенно востро.

...
«В моём сарае имущество ценнее. У меня там и велосипед, и мотоцикл, и косилка для травы, и окучник для картошки. Но я вокруг него кругами не хожу. А вам, охранникам, приходится. Сочувствую».

...
Башня находится на территории третьего поста рядом с материальными складами. На ней – две кровати и будильник на тумбочке с лежащей возле него запиской за подписью старшего охранника: «В стену не бросать!»
Отдельную главу истории этой надписи отводить не буду, помечу лишь самое её завершение. Васька Тютчев во время одной из пьянок не захотел подчиняться его звонкой команде и метнул, возмущённый, в стену…

...
– …помните, я только начал работать и спросил Вас, когда лучше всего включать освещение, чтобы его и не жечь зря и чтобы воры влезть не успели, воспользовавшись темнотой?
– Если честно, не очень. И что же я выдал?
– Призвали равняться на кремлёвскую башню.
– Да. Пожалуй, на крылатую фразу потянет. Помоложе мы все были поспособнее. Хотя сейчас я бы сказал по-другому. Капиталистам на свете экономить нет надобности.

...
Я уже говорил, что система охранной службы для доносов и стукачества очень хитрая, потому как быть оштрафованным не желает никто, даже начальник охранной службы, у которого тоже есть свой начальник. Никого нет только у президента Медведева, точнее над президентом. Хотя и на того свой Абрамович найдётся.

...
– Я смотрю, ты – шибко умный для охранника. Смотри, подскажу начальнику караула. Он шибко умных не жалует. Вмиг найдёт, за что оштрафовать.

...
– А тебя, стало быть, уволить не за что?
– Разве что ботинки не совсем чёрного цвета, и, виноват, извините, носки в них немного светловаты. Да и нежелательно меня увольнять.
– Незаменимый кадр?
– Нет. Но я знаю, как проникнуть на территорию завода, какие замки срезать автогеном, что самого ценного из складов в речку побросать, то есть как за свой факт увольнения начальство «отблагодарить».
– Да ты – даже не шибко умный. Ты – умный шибко-шибко.
– Шибко два?
– Шибко четыре!

...
Они же, писатели, в своём большинстве, – стукачи, каких свет не видывал. Если они, конечно, писатели от жизни, а не черви компьютерные. Конечно, прототипы героев положительных своего недовольства выказывать, может, и не будут. Напротив, может ещё автору и бутылку поставят. А если это – прототип лишнего человека – Онегина? В лучшем случае ненароком Пушкин Александр Сергеевич мог бы от него по роже схлопотать, а в худшем быть на дуэли застреленным. Да может, так оно и было, а Гончарова Наталья и вовсе ни при чём. История – штука тёмная, кто знает?
Лично я одно точно знаю: если моё произведение издадут, то я от Васьки Тютчева получу по роже. Как автор получу. Такая писательская доля. Или – слава, или – по роже… Не спасёт меня даже то, что в жизни Васька под чужим именем скрывается.

...
Скажи любому писателю: «Всё, что ты пишешь, никто никогда не прочитает», – сразу бросит писать, а если и не бросит, то сникнет без сомнения.

...
Почему «по просёлочной дороге шёл я молча?» А как по ней надо идти? Поднимая своим криком население близлежащих окрестностей?

...
– Он не будет! Ты косил?
Ты хоть раз траву сушил?
Что ты лысиной светишь?
Что, уставившись, молчишь?
Сукин сын социализма!
Ты ещё пожар устроишь!
Вот с такими коммунизма
И вовеки не построишь!
От таких вот и беднеет
Вся советская земля!
Отвечай, буржуй, скорее
Как фамилия твоя?

...
– Ленин, – скромно отвечает, –
Ленин я, и я не прав.
Лет через пятнадцать-двадцать
Не нашёл бы печник прав.

...
–… Каков бездельник, дармоед!
Такой большой конструкции,
А пользы ни малейшей нет
Для дела революции!

...
Ты видишь всё, всегда, везде
На Марсе и Юпитере…
Капитализм ещё жив где?
Нужна ли помощь Питера?
Небось, светило, ты не знаешь,
Что грея за экватором,
Ты на руку играешь
Буржуям-эксплуататорам?

...
Я взглядом точно мерю ножки,
Куда б меня не занесло.
В Твери, скажу, ровней немножко
И то, наверно, повезло.

...
Без наворотов разъясняю:
Какого чёрта рифмовать,
Башку хореем забивая,
Коль можно прозою сказать?

...
– Идёшь на первую ты пару?
– Ну что ты, у меня ж болит…
– Ещё с весеннего загара?..
– Нет, честно. Ем, в ушах трещит.
– Сдаём сегодня курсовую…
Готов? Пришёл последний срок!
– Конечно, написал такую!..
Но чувствую, мог лучше! Сжёг!
– А если два на ноль помножить,
То будет вроде ничего?
Декана бы на ноль умножить!
– Твою стипендию ещё!

...
– Не слишком рано ли колхозы
В стране решили создавать?
Коль нет сознанья, больше пользы
Хозяйства личных оставлять?
– А не исчезнут ли желанья
При коммунизме у людей
Все силы отдавать и знанья,
Коль всё бесплатно, а, Андрей?

...
Там сельская дымится баня,
Угрюмо, молча спят леса;
А здесь трамваи, люди, зданья…
Хлопоты, вечно суета!

...
Всё в белом, и всё, словно в сказке!
На шапках – белый каравай.
А вот вдали светятся глазки…
Не зверя, нет. Ползёт трамвай.

...
– …Сейчас на пальцах растолкую:
Ты – в море, волны – впереди;
Но вот в минуту роковую
Желанный видишь брег земли.
Восторга нет в тебе предела;
«Земля! – кричишь. – Спасён! Земля!»
Подплыл… И радость улетела:
То островок, где жить нельзя.
И здесь: «Нашёл! Как всё прекрасно!
Теперь навеки мы с тобой!»
А дальше… всё однообразно,
Тоскливо так, хоть волком вой!
– Ну если выть, любя, настроен,
Тогда, Андрюшенька, – труба!
Обломов ты: влюблён, – спокоен.
Любовь – есть жизнь. Везде борьба!

...
…«Уж не к Татьяне ли героя
Нас автор скоро приведёт?»
Скажу, и рад бы. Но не скрою,
Мне грустно признаваться тут:
Татьяны русскою душою
Исчезли. Ольги же живут.

...
«… Нет, в жизни сильным я бываю;
Тебя ж увижу, забываю,
Каким быть должен. Вот мой бич!
Хоть Эскулапа в помощь кличь!»
...
Но как ни нравилась наука,
На сердце руку положа,
«Вся медицина, – скажем, – скука!
Болезни, больше ни шиша!»

...
А Сашу автор понимает:
Где свадьба – слёзы, шум и звон!
Ему она напоминает
Скорее сцену похорон!
Везде: и здесь, и там – машины;
В костюме траурном – жених,
Мамашины печальны мины,
Куда бы спрятаться от них?
Но надобно ещё кататься
К войной оставленным местам…
Герои гибли. Но влюбляться,
Всё ж непоятно, нужно там!

...
«Что вы, уважаемые предприниматели абрамовичи, в жизни сделали, изобрели, придумали, предприняли? С какой радости так жируете?»
Но главный итог рифмотворчества молодого Алкогоголя не в этом. Когда он писал, абрамовничества таких размеров не было, а было стремление к порядочности и справедливости. Главный итог – в ответе всяким виторганам, табаковым, которые влюбляются неоднократно так, что «дышать не могут». Ответ – предложить не запретить, нет, только подумать: «Будет ли та радость, которую вы обретёте в новых отношениях, больше того горя, которое оставите в старых?» Они же, отношения старые, до конца жизни могут так и не отпустить!



И еще раз
Л.И. Непьющая
Сказка об удалом Ермошке

Все мы жили бы да были,
Если б годы зря не плыли!
А Ермошку-паренька,
Будут помнить все века!
Потому, как ловок был,
Добрым, сильным всюду слыл.
А такое сочетанье
Есть большое дарованье!

* * *
Жизнь свою они влачили
Большей частью по лесам.
А сейчас как раз спешили
Грабануть универсам.

* * *
Мясо – здесь! Факт – на лицо!
Но выходит: хрен на рыло!
В бочку влезть – не съесть яйцо!
Разными задачи были
По сложности решения
И средствам выполнения!

* * *
Хвост на руку намотал…
Волк от боли побежал,
Полетел быстрей ракеты
Как за водкой в день Победы
Тот алкаш, что знал сраженья
Из кино «Освобожденье»,
Былин дедов и отцов,
Героических бойцов.

* * *
Может, мненье есть иное;
Хочется сказать другое:
Если жизнь дойдёт до точки,
Вспомните Ермошку в бочке!

* * *
«Здесь – не кинопредставленье!
Без всякой совести смущенья
Перепилит ноги мне, –
Думает себе в дупле, –
И с Мересьевым героем
(Это мне сейчас устроят)
Славен буду наравне!»

* * *
А на ней – и хлеб, и пицца,
Кабачковая икра…
И бадья воды – отмыться!
И в компьютере – игра!

* * *
А если чья-нибудь рука
За деньгой даёт крюка,
То зевать не надо ртом:
Тут уж только топором!
Но не плачьте зря детишки:
Это ж – сказка! Это ж – книжка!
В русских сказках мнут подряд
Колобков, людей, козлят…
Получил и наш Ермошка
Свой гостинец из окошка.
Вам урок такой, детишки:
Лезть не к деньгам надо, – в книжки!

* * *
– Размечтался! Счас! Угу!
Как тебе я помогу?
У него голов, поди,
Не одна, а целых три?
– Трёхголовый, это верно.
Зря прошу помочь, наверно?
Мне б твоих ума и сил,
Я б тебя и не просил.

* * *
Трехголовый! Хвост трубой!
В шеях – шарфик расписной!
Пламень яркий из всех ртов!
Языки любых сортов!
Есть английский, есть французский;
Третий (самый красный) – русский.
Но в средней нашей полосе
Языки – из мяса те,
Потому в почёте все.

* * *
Приоткрыл глаза Ермошка:
– Твой огонь тебе в ладошку!
Языка хоть три имеешь,
Ни одним же не владеешь!

* * *
Очередь пришла Ермошки
Свистом оживить дорожку.
Нет! Свистом заменить гармошку!
(Трудно, братцы, быть поэтом:
Что ни скажешь, всё не это!)

* * *
Вторая голова первой.
– Что ты, брат? Зачем орёшь?
Спать, ей-богу, не даёшь!
Снова молча, в одну харю
Пару стопарей заярил?
Первая голова.
– Да при чём тут я? Ермошка
Посвистел слегка, немножко;
И жизни чёрной полоса
Больно стукнула в глаза!

* * *
– Как противник, ты силён!
Ты подкован, ты умён!
Любопытно бы узнать,
Как эффект сей достигать?

* * *
– Меньше жрать после шести,
Больше пить после семи.
Вот, пожалуй, весь секрет.
Записал? А, ручки нет…

* * *
– Слушай, мясовое тесто!
Поиграл? Поставь на место!
А не то слегка скручу!
К чёрту в омут запущу!
Хоть голов взрастил немало,
За мозги – огонь и жало!
И любой, поди, уж знает:
Ни одна не соображает!

* * *
Интересно, кстати, очень:
Скушать Змей меня захочет,
У голов из-за меня
Будет рукопашная?

* * *
Оба, с маленькой натяжкой,
Бизнес-шоу две звезды!
Два коня – в одной упряжке!
И не портим борозды!

* * *
«Зацепи! Легко сказать!
Я ж – не кран, ядрёна мать!» –
Думает себе Ермошка,
Лишь грибы кладёт в лукошко.

* * *
Есть такие звёзды-мега:
Не дадут зимою снега!
За деньги, славу и успех
Продадут всея и всех!
Но когда их жизни бич
Шарнет носом о кирпич,
Тут и учатся у бога
Замечать других немного.
Хлеба бросят любой пташке,
Не обидят и букашку…
Мешок денег нагребут
И в святые перейдут.

* * *
«Многое умею я,
Но скажу вам так, друзья:
Там проблем немалый ряд,
Где бригадный есть подряд!
Все в согласии кивают,
Друг на друга уповают…
А дела, блин, на нуле!
Вот такое крем-брюле!»



* * *
Подождал ешё чуть-чуть…
Собираться надо в путь!
Витаса слова из песни
Пока ещё не куролесил?

* * *
– Мозги лучше мне не парь!
Хоть, конечно, и спасибо.
Выбирай любое либо:
Либо золота мешок,
В жёны дочь мою впридачу;
Либо пёс. Зовут Дружок.
Плюс дворец и эту дачу.

* * *
– Отойди чуть-чуть левее!
Впрочем, нет! Чуть-чуть правее!
Чуть сюда, где раньше был:
Ты мне солнце перекрыл!
– Рассмешил, мудрец-Сократ!
Я тебе по жизни рад!
Самогонка есть, Дружок?
Наливай на посошок!



Листанем вдогонку.
Вий
(Версия Алкогоголя)
В белом Паночка из гроба,
Потусторонняя зазноба,
На Лёню Куравлёва прёт,
На Философа идёт!
Тот запретный круг чертит,
Мелом по полу скрипит:
«Страшно, – дескать, – лишь мгновенье,
А привыкнешь, всё до фени…»
Возразить, пожалуй, можно,
Что «привыкнуть крайне сложно,
Коль поднимется из гроба
Потусторонняя зазноба».
Спора нет: Варлей – красива!
Но из глаза – в кровь слезина!
Важен экстренный ответ:
Есть ли в церкви туалет?

* * *
Но что дальше? Извините,
Алкогоголя простите:
По секс-траху он – не спец,
Далеко не молодец.
Но да есть же интернет,
Где такой кордебалет!

* * *
Часто хапнет «звезда» дачку,
Засветится, погремит...
Гребанёт деньжонок пачку
И в святые убежит.

* * *
…
То покойник как родной!
Часто лучше, чем живой.
Не дерзит и есть не просит,
Уже снова – холостой!
Его не глючит, не заносит,
Одним словом, – золотой!
– …В час, когда меня не станет,
Смерть когда косой поманит,
Попрошу не горевать:
Все там будем пребывать!

* * *
– …Водку класть в него излишне,
Бархат тоже будет лишним.
Но авторов любимых книжек
Небольшой составлен список.

* * *
– Мальчик! Будь чуть-чуть добрее!
Я сказал бы, чуть мудрее!
С меня будет мёда чарка,
Коль уймёшь свою овчарку!
– …Кстати, мне пора назваться.
Гоголь, как бы не зазнаться!
Слышал? Я – писатель русский!
То тебе – не пряник тульский!

* * *
– …Что б тебе жилось вольнее,
Хочу немного подсобить…
Подойди к гробу! Смелее!
Все в нём скоро будем гнить!

* * *
– …Ты пойми меня, читатель,
Автор – лишь всего мечтатель!
Сочинитель? Это да!
Но не врёт он никогда!