Жили-были реальность и искусство, были они в больших друзьях, но вечно при встречах спорили, и все на одну и ту же тему: о склонности искусства так расписывать реальность, что реальность сама себя не узнавала. Прихорашивающимся женщинам такая ситуация особенно знакома.
- Зачем ты искажаешь меня, зачем ты приукрашиваешь, кроишь меня по своему разумению? - сердито спрашивала реальность у искусства.
- Что же мне делать, реальность? В тебе есть такие стороны, которые никто знать не хочет. Всем нужна красота, надежда, интрига… и высокие суждения. Вот я и подстраиваюсь. Иначе кому я буду нужна? Кто ко мне потянется? - раскрыло карты искусство.
- Но в твоих произведениях, искусство, кроме приукрашивания, есть много прямого обмана, а еще ты слишком часто передергиваешь: выпячиваешь, преувеличиваешь одни мои стороны, но совершенно игнорируешь другие, - продолжило обвинения реальность.
- Вся жизнь - обман, и он иногда лучше, чем твоя правда. Если показывать честно все твои стороны, многие и жить-то не захотят, а со мною они на что-то надеются, радуются, влюбляются, рожают детей, создают новое, - ответило искусство. - Представь, что будет, если детям с рождения внушать, что любое их дело и занятие, как и они сами, - все обратится в тлен, пыль, грязь. Думаю, мало кто пошел бы с оптимизмом по жизни, а это как раз и надо, чтобы жить, а не превращать жизнь с самого детства в похоронную процессию, чем, правда, она на самом деле и является.
- Ты же соглашаешься со мной, искусство, но все равно врешь! - вспыхнула реальность.
- Да обманываю, но во спасение человечества и из благих побуждений, - согласилось искусство.
- Но ты хоть тут не обманывай, - попросила реальность. - Ты очень даже искусно лжешь для спасения и обогащения личного…
Спор между искусством и реальностью мог бы продолжаться бесконечно, но для вывода морали остальное не важно.
Мораль состоит в том, что искусство настолько заполонило жизнь человеческую, преобразовавшись и в искусство обмана, и в искусство спора, и в прочие виды искусств общения, что реальность и разглядеть-то невозможно.
Фото сделано осенью 2018 года на Дворцовой площади в Санкт-Петербурге