—Алло. Да, это я. Но я сегодня выходная и нахожусь далеко от дома и от работы.
А что случилось? Ясно. Да, я приеду.
Жене несомненно звонили с её работы и там определённо что-то произошло. Моя жена — директор медицинского дома для тяжело больных, с уклоном в психиатрию, что-то вроде дома инвалидов, но для небольшого количества больных, где им стараются создать домашние условия.
—Что случилось? — спросил я.
—Одна моя пациентка при смерти, надо ехать, — ответила жена.
В голосе её, звучала грусть, — видимо, от того, что ей придётся прервать свой выходной и ехать на работу. Но также, слышалась печаль — всё же, человек умирал, а ещё, в её голосе был некий, непонятный мне тогда тон растерянности, человека, который не знает, что надо делать, однако должен сделать всё правильно.
—Извини, а без тебя пациентка умереть не сможет? — раздражённо спросил я.
Не то, чтобы я был таким уже циником или бесчувственным человеком. Жена тяжело трудилась и взяла два дня выходных, чтобы поехать с семьёй в парк аттракционов. Самой отдохнуть, и детей порадовать. А тут, в первый же день, надо возвращаться назад и путь не близкий — несколько часов езды за рулём. У меня зрение не очень хорошее, поэтому, когда жена дорогу знает, и ей не надо читать карту, а случилось всё это в те времена, когда навигаторов ещё не было, то водить она предпочитала сама. Понимая, как ей будет тяжело после нескольких часов езды за рулём в один конец и несколько часов езды за рулём обратно, приехать на работу — я и задал этот грубый вопрос, подразумевая, что не могли бы все те, кто работает сейчас в том доме, а работников разного уровня, в том числе ответственных по медицинским и административным вопросам там работает не мало, обойтись без директора — свет клином на директоре дома не сошёлся.
—Она хочет меня видеть и поговорить со мной, — невозмутимо ответила жена.
Я понимаю, что директор медицинского дома, в котором ты живёшь, где стараются создать для тебя домашние условия, наверное, не самый последний человек для тебя, но, чтобы, находясь при смерти, изъявить желание поговорить с ним, сократив тем самым время, проведённое в последние часы жизни с родными — это уже было выше моего понимания. Конечно, моя жена чуткий и участливый человек, и не только пациенты, но и коллеги отмечают на ряду с её высоким профессионализмом, сердечное отношение к пациентам, к своим сотрудникам и ко всей работе в целом, но она всё же не родственница!
Не редко случается так, что чужие люди, заботящиеся о тебе, когда тебе плохо, пусть даже это их работа, становятся для тебя ближе родных и друзей, которые не редко забывают о тебе и вспоминают только по праздникам и то не всегда. Примерно так я и подумал об умирающей пациентке, её привязанности к моей жене и о её родных, которые наверное не часто посещали её в медицинском доме.
Мы позвали детей и сообщили им, что маму срочно вызвали на работу и надо ехать. Дети с пониманием отнеслись к этой, неприятной для них новости. Нет, мы им не сказали, что кто-то умирает, но дети уже привыкли, что мама начальник, и ей время от времени, приходится работать сверхурочно, и что маму, вот так, вдруг, могут вызвать на работу.
Выйдя из парка, мы подошли к машине. Открыв её, мы быстро и удобно расположились в ней, каждый на своё место и поехали домой. Мы даже не поели — жена очень торопилась, что тоже удивило меня. В дороге, я заметил, что жена ведёт себя необычно: она молчала, не проронив с начала пути ни слова. И как-то она не просто молчала, а была отрешённой, как будто была где-то в другом месте. Её красивое лицо маленькой девочки, которое и у взрослой женщины оставалось трогательно детским, с большими серо-голубыми глазами, с несколько капризным, но, опять же, по-детски капризным изгибом сочных, вишнёвых губ, казалось очень сосредоточенным. Как будто она пыталась решить какую-то сложную задачу и никак не могла её решить. Она была напряжена, хмурилась и по её глазам было видно, что своими мыслями она не тут, а где-то очень далеко. Машину жена вела, словно робот, — без эмоций. Дети были в наушниках и смотрели мультики, им было не до нас.
—Так что случилось? — заговорил я первым. — Что за срочность, и почему она
хочет с тобой говорить, находясь при смерти?
—Умирает одна пациентка и хочет со мной посоветоваться, — довольно монотонно
ответила жена.
—О чём? — не унимался я, пытаясь понять, почему мы так срочно сорвались,
прервав выходной.
—О смерти, — коротко ответила жена и посмотрела на меня.
Теперь её глаза не говорили мне о том, что она где-то далеко. Её взгляд кричал мне, что всё дело в смерти. Смерть поглотила всё сознание и мысли и что эта смерть уже рядом, близко, её почти можно потрогать, и что это не чужая смерть и даже не смерть близкого человека, но каким-то образом смерть, в которой ты участвуешь. От такого жуткого ответа и взгляда, в котором казалось кричал сам ужас, меня всего обдало холодным потом, показалось, что я чувствую, как волосы зашевелились на голове.
—Посоветоваться о смерти? — хрипло переспросил я, не веря своим ушам. — Как
это? Что ты имеешь в виду?!
—Медсестра мне сообщила, что у неё появились чёрные пятна на ногах. Они
показали её врачу. Тот, осмотрел её и сказал, что началось омертвение
конечностей, что процесс необратим, и что она скоро умрёт,— жена снова
говорила монотонно, низким, грудным голосом — не своим — словно
драматическая актриса, предрекающая приход смерти. Я молчал, и жена
продолжала: — Ужасная особенность в том, что пациентке предстоит выбрать,
как ей умереть.
Я не мог поверить в то, что слышу и в то, что это говорит моя жена — эта маленькая девочка, ставшая медсестрой и директором специализированного медицинского учреждения, говорящая о смерти такие вещи. Да, я слышал, что медикам нередко приходится сообщать их пациентам и их родственникам о неизлечимой болезни, о примерных сроках на жизнь и на смерть, о возможностях облегчить страдания и отсрочить смерть, но выбрать смерть... Такая возможность, я читал, есть у приговорённых к смерти преступников. Когда они сами могут выбрать метод, которым воспользуются тюремщики, чтобы исполнить приговор о смертной казни. Эвтаназия, электрический стул, повешенье, — не для всех, но возможен расстрел. Однако, подобная «привилегия», есть только у самых страшных преступников, как последнее «милосердие», на которое ещё способны к ним люди. Я смотрел на свою маленькую жену, как на большого философа, который говорит мне непонятные вещи о смерти, и я никак не могу проникнуть в их суть. Жена продолжала свою речь, и мне казалось, что говорит не моя жена, а какой-то голос из другого мира:
—Всё дело в том, что она может полностью отказаться от тяжёлого и болезненного
лечения, которому она подвергнута уже более тридцати лет, которым до сих
пор пытались отсрочить её смерть. Ей будут давать только обезболивающее, и
она умрёт в течении двух или трёх дней. Другой вариант: ничего не отменять,
оставить всё, как есть, продолжать отсрочивать смерть — и тогда она умрёт
примерно через две, самое долгое — три недели. Но в любом случае — это уже
не годы и даже не месяцы.
Я всё ещё молчал, силясь переварить то, о чём говорила жена. Случалось, что я задумывался о смерти. Наверняка, многие люди задумывались о смерти. Но всё это, как о некоем, не очень понятном явлении, которое в конце концов, ждёт нас всех. Пока мы молоды и здоровы, мы иногда представляем нашу смерть, как что-то героическое или лёгкое, безболезненное, иногда случайное, иногда внезапное. Часто в таких раздумьях мы даже выбираем, какой смертью нам хотелось бы умереть. Старики гораздо чаще задумываются о смерти и тоже, наверное, думают о разных вариантах для себя. Но как, наверное, страшно человеку выбирать себе смерть, когда эта смерть уже поодошла и предложила два варианта на выбор.
—И... — попытался я не то сказать что-то, не то спросить о чём-то.
—В первом случае,— продолжала жена, словно профессор медицинского института,
поучающий студентов,— она умрёт, если можно так сказать при таких
обстоятельствах, быстро, но «комфортно»,— казалось, жена отвлеклась от
неразрешимой задачи и просто объясняет мне разницу оставшихся вариантов. —
Она откажется от утомительных и даже мучительных процедур и проведёт свои
последние дни почти как обычный, здоровый человек. У неё не будет никаких
болей и, как ни цинично это прозвучит, она «отдохнёт» перед смертью и умрёт
спокойно.
—А второй вариант? — заинтересованно спросил я. Я уже тоже несколько
успокоился.
—Второй вариант заставит нас продолжить её многочисленные, утомительные и не
безболезненные процедуры. Она уже более тридцати лет борется с болезнью.
Конечно, за эти годы, организм её привык ко всему, что мы с ней делаем, и
ей сейчас не так больно, как было вначале, но всё же она страдает. Если она
выберет второй вариант, то проживёт дольше, до трёх недель, но весь этот
малый остаток своей жизни она будет продолжать страдать.
—Неужели нет какого-либо третьего варианта, который пусть не излечит её, но
продлит ей жизнь более существенно? — с надеждой спросил я, уже тоже
сопереживая этой больной.
—Увы, — ответила жена, так коротко и так безапелляционно отметая любую надежду.
— Второй вариант более тридцати лет и был той спасительной соломинкой,
удерживающей нашу пациентку между жизнью и смертью, — голос жены звучал
печально и в тоже время философски, словно у мыслителя, размышляющего о
бытии. — Предполагаю,— продолжала вещать жена,— что тридцать лет назад,
врачи, предложившие этот вариант отсрочки смерти (да, уже тогда это было не
лечение болезни, а отсрочка — отсрочка смерти), понадеялись на то, что
учёные успеют найти метод именно лечения этой болезни. Но, увы, с тех пор
прошло уже более тридцати лет. Мы сделали всё что смогли, и она, эта
больная, мужественно держалась за эту соломинку, которая все эти годы
дарила ей надежду на жизнь, но смерть сумела одолеть и эту последнюю
надежду. Теперь ни у неё, ни у нас нет никакой надежды на её излечение, её
время пришло,— жена закончила леденящую душу лекцию. Взор её устремился
куда-то вдаль и застыл, как в самом начале, когда мы выехали из парка.
Я молчал, пытаясь постичь услышанное. Если всё это передать коротко, обыденно и простыми словами, то весь смысл в том, что больная женщина, которая более тридцати лет страдает и пытается выжить, теперь должна выбрать: умереть ей быстро, но комфортно или умереть тоже быстро, но чуть дольше и не комфортно. Стоит ли страдать, ради двух недель, которые проведёшь в мучительной агонии?
—Что же ты ей посоветуешь? — прервал я молчание.
—Я не имею никакого права что-либо советовать ей в этом безжалостном выборе,—
сухо, словно юрист, сказала жена.
—В смысле? — удивился я.
—По закону,— продолжила жена уже юридическую лекцию,— никто, кроме членов
семьи, не имеет права ей что-либо советовать или даже намекать на то, что
ей, по мнению специалиста, лучше выбрать. Это сугубо её выбор. Даже члены
семьи не в праве что-то за неё решать. Они имеют право советовать, но не
решать. Специалисты же или другие официальные лица не имеют права ей даже
советовать.
—Но как же так? Ведь специалист лучше знает все возможности и все мелочи, с
которыми может быть связан выбор,— не унимался я.
Мы с женой родом из другой страны, из Украины, хотя правильнее сказать: из бывшего Советского Союза. Наше «взросление» происходило по принципам советской морали и советских законов. В детстве я неоднократно сталкивался с медициной и как пациент, и как наблюдатель. Как пациент чаще с болезнями глаз, а как наблюдатель: во первых, моя мама была детским врачом и я бывал у неё в клинике, как сын одной из сотрудниц, за которым нужен присмотр и другой возможности присмотреть за мной нет. Я часто сидел в регистратуре, где мне давали бумагу и ручку, чтобы я рисовал. Рисовать я не любил и тихонько сидел и присматривался, прислушивался. Во вторых, летом я всегда гостил у бабушки. Бабушка часто ходила в поликлинику к разным врачам и брала меня с собой. Так вот, я много наблюдал, как люди советуются с врачами, как со знающими специалистами, что им делать в той или иной ситуации, связанной с медициной, когда им нужно сделать тот или иной выбор. И врачи, поясняя тот или иной путь решения медицинской проблемы, высказывали своим пациентам свою профессиональную точку зрения. Даже моя мама, которая сама была врачом, спрашивала мнения разных окулистов, чтобы выбрать те или иные процедуры по болезням моих глаз. Бабушка советовалась не только с дочкой-врачом, но и с другими врачами, что и как ей делать по лечению своих болезней. А тут! Женщина сама должна сделать выбор, и какой выбор! Выбор собственной смерти. «Что бы сделал я, что бы выбрал?»— подумал я, пытаясь примерить на себя случившееся с пациенткой моей жены и предстоящий ей выбор. Но могу ли я, молодой и здоровый, противопоставить себя больной женщине, которая в нескончаемых муках борется за жизнь уже более тридцати лет? Сидя в кресле машины легко размышлять. А каково ей, терпящей постоянную боль в больничной кровати, которой уже сказали, что всё, что её время пришло, что за все годы, которые она терпела и надеялась, учёные так ничего и не придумали. Они сожалеют, но теперь она должна выбрать один из двух вариантов смерти. Это невозможно себе представить по-настоящему. Мозг просто отказывается решать такую задачу, когда, на самом деле, тебе не нужно делать такой ужасный выбор.
—В этом всё и дело,— пояснила жена,— что мнение специалиста, уже тем, что это
мнение специалиста, с точки зрения юристов, может очень сильно повлиять на
решение больного. А так как страна, где мы сейчас живём — страна свободы,
то ничто не должно влиять на решение свободного гражданина. Специалист
может и должен описать больному все возможные подробности того или иного
пути, но ни словом, ни даже интонацией голоса, специалист не имеет права
сказать или как-то дать понять, что он сам об этом думает,— жена говорила,
как отличник у доски. Однако в голосе её слышался сарказм.
—Тогда, если ты никак не можешь повлиять на её выбор, почему ты, прервав свой
выходной, должна ехать к ней? И всё для того лишь, чтобы только подробно
рассказать ей, что её ждёт при том или ином выборе,— я снова раздражался,
так как не мог понять логики: ведь жена не единственный человек, который
может пояснить всё это пациентке. — У тебя есть заместитель или тот же
врач, например, гораздо квалифицированнее может описать все особенности
обоих вариантов выбора смерти.
—Она доверяет мне больше, чем другим. Мы пытались создать ей условия жизни,
приближенные к домашним условиям, и я проводила с ней много времени, и как
специалист, и как друг,— просто и без сарказма ответила жена. — Сложность
ещё в том,— продолжала жена, и снова в её голосе звучало отчаяние,— что с
тех пор, как она стала моей пациенткой, я всегда подбадривала её,
уговаривала её гулять и вообще двигаться. Лекарства, которые она принимает
— усыпляют её, а процедуры очень утомляют. Депрессия, которая появилась у
неё в связи с неутешительным диагнозом и постоянной болью, тоже не
способствовала её бодрости, необходимой для борьбы организма с болезнью.
Она всегда вялая и сонная, а я всегда старалась расшевелить её, вызвать в
ней желание жить. Я для неё человек, который не просто старался помочь ей
выжить, но жить активно. А теперь... — жена замолчала оборвав фразу.
—М-дааа... — промычал я. — Сложно это.
—Подозреваю, что она, также, как ты, спросит о каком-либо третьем, спасительном
варианте,— в голосе жены слышалось опасение и волнение. Она, как бы
готовилась к тяжёлому разговору и предугадывала возможные осложнения. —
Ведь я всегда старалась ободрить её, чтобы ей хотелось жить и жить активно.
А теперь... я должна ей сказать: «Всё, пришло время умирать». Как будто,
наконец, я ей скажу, что больше она не должна стараться, что я ей разрешаю
умереть! — жена говорила всё быстрее и громче, словно накручивая себя. Даже
дети отвлеклись от мультиков и спросили:
—Что случилось?
Мы поспешили им ответить, что ничего страшного, что они могут продолжать смотреть свои мультики, чем они с удовольствием занялись.
—Я понимаю,— соврал я, пытаясь успокоить жену.
Мы снова молчали. В глазах жены пылали огни, на гладком открытом лбу короткими ниточками змеились морщинки, сочные губы беззвучно шевелились, словно заучивали что-то наизусть. Со стороны казалось, что она с кем-то бесшумно разговаривает, как в немом кино. «Наверное, она разговаривает с той пациенткой», — подумал я.
—А что бы ты ей посоветовала? — спросил я, снова нарушив молчание первым.
—Лично я,— отвечала жена, правильно поняв мой вопрос,— как медик и как человек,
считаю, что ей лучше и правильнее выбрать «комфортный» вариант. Лишних две
недели страданий и мучений — ни к чему. Хоть в конце жизни «отдохнуть». А
так, только более длительное ожидание скорой смерти. Есть поговорка:
«Ожидание смерти — хуже самой смерти».
—Знаю,— подтвердил я,— и согласен с твоим мнением.
—Здесь об этом легко говорить, но сказать такое, глядя больной, страдающей и
всё же надеющейся женщине в глаза... — жена снова оборвала фразу, не
договорив её до конца. Я тяжело вздохнул. — Понимаешь,— вдруг продолжила
жена,— я не доктор, не психолог и даже не социальный работник. Меня этому
не учили, я не очень представляю себе, как это — описать пациентке, которую
я всегда подталкивала к жизни, варианты смерти, чтобы она выбрала себе один
из них, словно блюдо в ресторане. Меня к этому не готовили, я не знаю, как
это сделать! — жена снова повысила голос. В её голосе звучало отчаяние. Я
не знал, как ей помочь. Меня тоже никто не учил, как правильно описывать
людям варианты их смерти, чтобы они могли подобрать себе один из них.
—Успокойся, ты у меня умница, у тебя получится,— только и сумел сказать я.
Жена молчала. Мы уже подъезжали к дому. Остаток пути прошёл в тяжёлом молчании.
Выйдя из машины вместе с детьми, я подошёл к жене, которая молча сидела за рулём, ожидая пока мы выгрузимся, чтобы уехать на работу для нелёгкой миссии, обнял и, целуя, прошептал ей на ушко:
—Всё будет хорошо, ты справишься.
Жена, с благодарностью за понимание, поцеловала меня в ответ и молча уехала.
Когда я с детьми вошёл в квартиру, дети спросили меня:
—Папа, а почему мама такая грустная?
Я ответил им, что одна тётя, которая живёт в доме, где работает мама, очень сильно заболела, и мама очень сильно за неё переживает. Потом, мы разложили вещи, пообедали, погуляли, поигрались. Забота о детях, отвлекла меня.
Жена вернулась с работы очень поздно, дети давно уже спали.
—Как всё прошло? — спросил я, помогая жене раздеться.
—Очень тяжело, — коротко ответила жена.
Я видел что она очень устала и не донимал её расспросами.
—Сделай мне чай и булочку с джемом, пожалуйста, — попросила жена.
Выпив чай и съев булочку с джемом, жена сразу пошла спать.
Примерно так же прошёл следующий вечер. Жена вернулась с работы уставшая. Казалось, что она устала не от своего труда медсестры, администратора или просто чуткого, соболезнующего человека, а как будто она физически тяжело трудилась, поднимала тяжести или как-то иначе изнуряла свой организм физической нагрузкой. И, придя домой, ей было тяжело двигаться. Я сделал ей горячий чай и намазал джемом кусочек поджаренной булочки.
Жена даже душ не принимала перед сном в эти вечера, на столько она была обессилена. Утром, пока она всё же принимала душ, я жарил ей яичницу, нарезал немного салата из капусты, огурцов и помидоров и делал крепкий кофе.
Все эти дни, мы почти не разговаривали. Вечерами жена была печальна и обессилена, а днём я ей не звонил, чтобы не отвлекать от ответственной, а сейчас ещё и от скорбной работы. Я с пониманием относился к этому положению, когда все тихо ожидают приход смерти.
На третий день жена вернулась домой ещё позже, почти ночью. На мой немой вопрос, она тихо, с печальной скорбью ответила:
—Всё закончилось, она ушла...
Октябрь 10 — Ноябрь 18, 2018